Евпатий Коловрат

Вятичи были умелыми землепашцами. На полях и по лесным полянам вокруг селений здесь вызревали грузные хлеба. Вечерними зорями путников долго провожало призывное и грустное тюрлюканье перепелов, кормившихся в овсяных копнах. На травянистые опушки, заросшие волчьей ягодой и крушинником, выходили непуганые выводки тетеревов и куропаток. Высоко в небе реяли, распластав крылья, коршуны и ястребы. Иногда с высоты спадал торжественный и грозный клекот орла. Тогда сразу замолкала лесная тварь, и молодые ягнята забивались под брюхо овцам.

В селениях, за высокими коньками изб и домовин-сараев, рдели зрелыми плодами осенние сады. Через ореховые плетни видны были накрытые лубьем ульи пасек. Отсюда густо пахло воском и свежим медом.

Нелюдимо и настороженно жили в этих селениях люди. По вечерам не раздавались у околиц девичьи песни, не слышно было и церковного звона. Дубовые ворота во всех дворах рано запирались на тяжелые засовы. На привалах слушали рязанцы немногословные рассказы о лесных разбойниках и о разгульной вольнице, что на узких челнах гуляла по глухим рекам.

На волоке на Рановы и Рожню, которая впадала в Дон, рязанцам повстречался небольшой, сотни в три всадников и пеших воинов, отряд из Дубка.

Дубчане — лесные люди с неласковым взглядом, крутоплечие и неразговорчивые — все поголовно были сыромятной коже плащах и в таких же наплечниках. На ногах у них были легкие кожаные поршни с ремнями, закрученными по голени до самого колена. Мечи имели только десятские и сотники, прочие же воины были вооружены топорами за поясом и дротиками, которыми они били на ловах в угон быстроногих косуль.

Предводитель отряда сказал княжичу о том, что в окраинах к Дикому Полю селениях жители встревожены вестями о татарской орде и начали переходить в людные города и острожки. Тот же предводитель сказывал, что княжеские бирючи наказывали стекаться войску к Пронску, куда в скорости должен прибыть сам рязанский князь со своими полками.

Близ Дубка по пажитям бродили несчитанные стада коров и овец. Конские табуны гуляли на лесных полянах, около сенных стогов. Кони-вожаки, сторожко поводя ушами и вздыбив трубами хвосты, принюхивались к ветру, потом, задев путников, фыркали, и по их знаку весь табун бросался в чащу и через мгновение исчезал из глаз.

На ночевках и в пути Евпатий держался княжича и заводил с ним неспешные разговоры о том, что в равной степени тревожило обоих: о бедствии, нагрянувшем на Русскую землю, о любезной сердцу Рязани и о судьбах близких людей.

Сирота-княжич был тих нравом, не любил ратных забав, хотя и не отставал от братьев своих в отваге и мужестве. Юный Ингварь проводил дни на княжеском дворе, среди стременных и конюших, заводил дружбу с княжескими подельцами, ловчими, огородниками и медогонами, умел плотничать и плести сети-силки. Но больше всего тянуло княжича к строению городов. Знал он толк в разбивке башенных клетей по навыку суздальских деревяников-строителей и все помышлял перенять у псковичей — мастеров каменного строения — их дивное мастерство.

Спрашивал Евпатий княжича:

— Почто князь Юрий не даст тебе удела? Хотя бы Ожеск или Ольгов?

Ингварь плотнее сжимал девичьи пухлые губы и чуть поводил в сторону Евпатия выпуклым карим глазом:

— Князь-дядя знает о том лучше нас. Устроение удела разума много требует. — И, поглаживая гриву коня, Ингварь вскидывал на Евпатия чистый и немного грустный взгляд: — Русь надо строить с умом, Евпатий. Видишь, кругом дремучие леса. Мало люду на нашей земле, нечасты поселения. Дикий половец и татарин убивают и полоняют русских людей и сжигают их жилье. Надо на всех водных путях и перепутьях воздвигать острожки и города, торжки в них заводить. Тогда будет велика у князя казна, а у людей его заведется достаток. Богатство укрепит и бранную силу.

И о другом спрашивал Евпатий рассудительного княжича:

— Отчего дикие орды, набегая на Русь, одолевают князей и облагают их данью? Печенеги ли, половцы или вот ныне татары?

Ингварь долго ехал молча, положив руку на луку низкого половецкого седла. Он зорко следил за поспешно идущим впереди скороходом-проводником, что дал для верности рязанцам предводитель отряда дубчан.

Мужик в овчинном тулупе и в липовых лаптях ловко перепрыгивал через корни и завалы лесной дороги, иногда трубил в кулаки, склонив голову на плечо, прислушивался к короткому эху. Трубный звук служил призывным кличем у лихих людей, и если не доносился ответ, можно было смело двигаться дальше. Временами мужик исчезал в зарослях. Тогда Ингварь придерживал коня и не шевелил поводьев до появления проводника на тропе. Часто мужик пускался в рысь, и воины подгоняли за ним коней.

Дорога пролегала в непроезженной глухомани. Дубы и клены стояли у дороги сплошной стеной. Солнечный свет проникал до земли узкими столбами, зажигая лапчатые листья папоротников, зеленые мхи и заросли жимолости. Лесную тишину нарушали лишь топот копыт да пофыркивание настороженных коней. Воины ехали молча, стараясь не звякать стременами и оружием.

Когда между деревьями мелькнул просвет, Ингварь обернулся к Евпатию. Его конь, рыжий жеребец с ковыльной гривой до самых колен, вдруг оступился и вскинул голову. Сильной рукой Ингварь натянул повод и сжал коленями высокие бока коня.

— Русь крепка единством, Коловрат. Только не всегда князья блюдут это единство. Оттого и одолевают русских поганые орды.

— Коли ведомо, отчего приходит на Русь напасть, почему не положат князья зарок? И забудем ли распри теперь, перед лицом новых врагов, княжич?

— Про то ведает бог.

— Горько быть на своей, отеческой земле данником чужеземцев! Русь ли не крепка мужеством, не высока ли воинской доблестью!

— Верно, друг Евпатий! Но нас ослабляет гордыня. У нас не всяк охоч склонить голову перед старшими и послушаться мудрого. Оттого и трудно будет дяде князю Юрию отстоять Русскую землю и на этот раз.

«Не по летам умен этот княжич. Быть ему на Руси заботником и градостроителем!» — подумал Евпатий и опять заныло его сердце при воспоминании о Рязани и отеческом доме: приведется ли обнять близких и дорогих людей!

Широкая долина Рожни густо поросла вековыми дубами, встречались непроходимые заросли орешника и черемухи. На вершинах дубов во множестве висели грачиные гнезда. К черным дуплам деревьев летели, золотясь на солнце, дикие пчелы. В гущине черемуховых зарослей зияли отверстия барсучьих нор.

Дубовая грива высоко возносилась над теменью лесов и уходила влево к низкому небу, где рождались быстрые и тонкие облака. По низу долины, где в глинистых осыпях и мочежинах петлила узкая речка, скрывались хижины лесных добытчиков — смолокуров, звериных ловчих и бортников. Про добытчиков тех шла худая слава по Дону и Ранове и достигла Рязани.

Сейчас в этих местах было нелюдно, и многие хижины, куда заглядывали путники, стояли на запоре.

— Куда же люд здешний девался? — спрашивал проводника Ингварь.

Мужик-скороход отводил в сторону хитрый взгляд:

— Не ведаю.

— Были ли тут какие-либо люди, когда вы проходили на Пронск?

— Мы шли, тут поднимались дымы.

— Куда же девались люди теперь?

— Спроси у леса, князь.

Дубок путники увидели на скате погожего, тихого дня.

Долина Рожни вдруг расступилась, раздалась вширь, и в просвете мелькнула узкая коса Дона. За голубой водной гладью обозначилась Долгая Поляна, уставленная круглыми, как богатырские шлемы, стогами сена. В тихом воздухе, кружась, летели серебряные нити, и, будто по этим нитям ранней осени, истекали на землю благостная тишина и тепло низкого солнца.

С высокого обрыва Ингварь долго смотрел на излучину широкой реки. Рядом с княжичем осадил своего коня Евпатий.

— Отсюда начинается долгое поле, — задумчиво сказал Ингварь и вдруг схватил Евпатий за локоть: — Смотри, смотри! — он указывал за реку и, казалось, готов был ринуться под откос горы.

Евпатий взглянул по указке княжича, и у него захолонуло в груди: к реке мимо стогов легким шагом шел вожак лосей. Сохатый шел, неся, как боевой стяг, разветвление своих могучих рогов. Солнце темным пламенем зажигало струю на спине животного и несло рядом с ним его удлиненную тень. Следом за сохатым шло небольшое стадо коров и телят. Молодь игриво взбрыкивала, отбегала, играючи, в стороны и сейчас же вновь присоединялась к старшим.

В нестерпимом охотничьем азарте Ингварь застонал и схватился за поясной нож.

— Эх, вдарить бы!

— Пусть погуляют княже. Нам теперь не до зверя, — сказал Евпатий.

Ингварь рванул повод, ударил коня плеткой и выехал на тропу.

Дубок медленно привставал из-за лесов круглыми овершиями угловых сторожевых башен и светлым куполом храма.

Широкая полоса леса перед городом была выжжена, и дорога пролегала среди высоких качающихся трав. По насыпи городского рва брело с выпаса с пестрое стадо.

Приближенные рязанцев заметили с городских ворот, и на стенах вдруг появилась стража. Махальные на угловых башнях дали знать в городе о приближении войска, и раскрытые дотоле ворота наглухо захлопнулись.

Пока скороход-мужик бегал под городские стены и переговаривался там со стражей, Евпатий с любопытством озирал этот город, заброшенный на самый край рязанского княжества. За Дубком оканчивался ведомый мир и начиналась область чудесных сказок про заморские края, про горы, упирающиеся вершинами в облака.

Дубок стоял на самой круче горы. Под горой протекал Дон. К дощатым причалам и пристаням Дубка подходили суда и струги из греческих и веницейских стран. Отсюда Русь получала шелковые ткани и бирюзу, благовонные масла и чудных расцветок персидские ковры, ножи дамасской стали и арабских тонконогих скакунов. Отсюда вниз по Дону начинался путь в чужеземные страны, куда в обмен на золото и драгоценное каменье уплывали из Руси ладьи, груженые мехами, воском и ярым зерном пшеницы.

— Дивен этот город! — сказал Евпатий княжичу, сошедшему с коня.

— Потому и держит его дядя-князь под своей рукой, — ответил, покусывая сухую травинку, Ингварь, и по его сдвинутым бровям понял Евпатий, что утаил про себя княжич заветную думу об этом городе и о своей княжеской сиротской доле.

— Богатство течет тут, как донская вода, — сказал Евпатий.

— Зато и разбойников в этих местах хоть отбавляй.

— Известно: где пожива, там и лихой люд…

Тем временем напуганные чужими воинами пастухи захлопали плетками и заиграли в рожки. Стадо скрылось за угловой башней. А в самом городе вдруг звякнуло церковное било. И неизвестно было рязанцам — сзывали ли то на бой с ними или приспело дубчанам время для вечерни. Скоро скрипнули городские ворота. На встречу рязанцам вышли именитые люди города. Они, кланяясь, позвали княжича в воеводскую избу.

Евпатий отказался от чести, остался с дружиной, расположившейся на ночлег поблизости от городских ворот. Воины стреножили коней, принесли из леса сушняку и развели огонь.

Ночь выслала на небесную твердь тысячи ярких звезд. Они вздрагивали и переливались. Изредка то одна, то другая звезда срывалась и, чертя по небу золотую дорожку, падала в бездну.

Лежа у раскрытого полога шатра, Евпатий долго не мог заснуть и все прислушивался к ночным голосам в этом незнакомом краю. Тишина обнимала землю. Стреноженные кони позвякивали цепями. За городскими воротами тихо подвывал одинокий пес

МОСТ КАЛИНОВЫЙ

Князь Федор уехал почти тотчас же после крестин своего первенца. Княжича нарекли Иваном, а звать его положили в честь прадеда, князя Черниговского, Всеволодом.

«На зубок» внуку прислали князь Юрий Игоревич и княгиня-бабушка Агриппина Ростиславовна яхонтовый крестик, штуку шелкового полотна на пеленки, да штуку бархату камчатого рытого к люльке на полог, да шкатулку жемчугов мелких в россыпи, перемешанных с камнями самоцветными. Помимо же прочего, пожаловал князь Юрий внуку волость под Каширой, в которой было сорок считанных сел без починков15.

Князь Федор побывал в Рясском Поле, на половецком торге, где выбрал себе степных коней и выкупил из полона рязанских людей. Оттуда он прошел на Дубок и Кир-Михайлов, облагая данью промысловых людей и гоня красного зверя.

Только к яблочному спасу, что праздновали, августа, прибыл князь Федор в свой городок после трехмесячного отсутствия.

Похудевшая и ясноликая встретила Евпраксия мужа-князя. Осиянный взглядом ее лучистых глаз, Федор попросил:

— Покажи мне сына, лада.

По знаку Евпраксии мамка внесла ребенка. Недавно покормленный, мальчик пребывал в покое, сосал пухлые пальцы и улыбался.

Пока Федор целовал сына, Евпраксия следила за мужем: она гордилась своим детищем и была на страже — а вдруг да Федор не воздаст должного красе и сообразительности своего сына!

Вечерами уводил Федор Евпраксию на речной откос, под угловую башню города. Месяц гляделся в тихую реку, обильная роса клонила долу калиновые кусты, что густо росли по склону. За рекой пели девушки. На речной луке рыбаки вынимали невод, с мотни падали тяжелые капли и разбивали круглый лик месяца.

По стене ходили стражники. Слышно было, как они зевали и крякали, гоня сон. Потом один из стражников над самыми головами притихших Федора и Евпраксии унылым голосом кричал: «Слава князю нашему-у-у!» Откуда-то издалека, с противоположного угла города, доносилось в ответ: «Велик город Рязань стоит!» и еще, уж совсем глухо: «Славен город Владимир!»

Однажды, когда Федор с Евпраксией сидели над рекой, в городские ворота застучал ночной путник.

Князь с княгиней поспешили в терем. Скоро к Федору вошел Ополоница и с ним гонец из Рязани.

Ополоница был бледен.

— Говори! — сказал он гонцу, до земли склонившемуся перед князем.

Побив князю челом, гонец встал с колен и сказал усталым, глухим голосом:

— Идут на Рязань враги со степи. Числом видимо-невидимо. Хотят воевать Русскую землю. Князь Юрий просил не мешкая снаряжать войско и двигаться на Пронск.

— Иди! — Ополоница толкнул слегка гонца в плечо и провел его до двери.

Потом он вернулся к Федору:

— Прознал я, великое испытание пришло на Русь, Федор. Мужайся! Заутро надо собирать ратных людей.

Узнав о скором походе, содрогнулась Евпраксия, но ничем своего волнения не выдала. С раннего детства была она свидетельницей, как матушка и другие женщины в Чернигове провожали мужей и братьев в далекие похода, и знала, что стойкость женщин нужна была для победы на ратном поле. Одна перед другой крепились женщины, собираючи близких на рать.

Так поступила и он. Обняв мужа, Евпраксия сказала ему:

— Раз кличет земля на бой с врагами, пойди, муж мой, и возвратись под кров родной с победой.

Федор решил вести войско сам. Стар стал пестун его Ополоница, уж много дней не ходил он с ним в отъезжее поле, часто засиживался в светелке своей допоздна, читая древние столбцы, которые брал у протопопа Елисея Гречина.

И когда войско начало стекаться в городок, Федор пошел поговорить с Ополоницей.

Старый воин находился в это время в полутемной подклети. В светлом летнике, плотно облегающем плечи, в мягких чоботах, серый и слегка согбенный. Ополоница медленно проходил вдоль глухой стены. На стене висели потускневшие кольчуги, пыльные щиты, наплечники и перы, расставленные по углам, отливали искрами померкнувших украшений. Были тут доспехи — свидетели первых походов и битв старого русского воина. С каждым из них было связано одно из тех дорогих воспоминаний, которые отмечают лестницу жизни, то заставляют сердце толкаться и трепетать забытым волнением, то рождают грусть о невозвратном, о потерях, уже невознаградимых ничем.

Он снимал с деревянных колышков пыльные щиты, разглядывал на них старые от мечей зазубрены, следы половецких стрел. Все это были вестники смерти, отбитые мужеством, стойкостью сердца и силой руки. Покрывшиеся налетом ржавчины мечи словно рассказывали длинные повести о походах на Дон и Сейм, на Клязьму и Волгу, о битвах и сражениях, когда смерть витала над головами и мысль о бранной славе придавала силу ослабевшему, израненному телу…

Много дорог исхожено старым воином, много битв выиграно у врага, и тризнам16 по убитым товарищам потерян счет. Сколько соратников сложили головы, кости скольких товарищей вымыты добела степными дождями! Пора на покой и тебе, Ополоница!

Звон скрещенных мечей, блеск сабель и грозное движение склоненных копий, ржанье коней и воодушевляющий крик победы мнились старому воину, и он чувствовал, что настает время идти ему в последний бой за землю, которой отдал он все силы своего могучего тела и свою теплоту своей души.

Федор вошел в подклеть неслышно. Ополоница не обернулся на тихий скрип двери. Он стоял на сером фоне слюдяного верхнего оконца, примеряя на руке свой длинный меч, и шептал что-то, и седые кудри венцом сияли вокруг его головы.

Федор вспомнил вдруг Ополоницу молодым, когда светлые кудри воина падали на прямые и гордые плечи, когда голос воина был звонок, речь ясна и легка поступь. Вспомнил он его во времена скитаний, теплую заботливость и молчаливую преданность пестуна… Вспомнил, и сердце Федора дрогнуло от любви к этому человеку.

— Останься, друг Ополоница, в городе, — говорил Федор воину, когда тот заметил князя и пригласил его сесть. — Древен ты стал, мне твоим рукам держать бранный меч. Блюди тут мою княгинюшку и первенца. Сосолужи мне службу последнюю. А уж на врага пойдем мы, молодые воины.

Ополоница выслушал речь Федора, потом встал и дотронулся пальцами до земляного пола:

— Спасибо тебе, князь, на добром слове. И тебя я за сына почитаю, с тем и в могилу уйду. Но не пристало воину за печкой сидеть, когда на родную землю идут злые вороги. Люта будет битва с татарами, Федор Юрьевич, много крови русской прольется в эту грозную годину, и мне ли бежать от своей смерти?

Федор согласился с ним.

Наутро Ополоница вместе с князем смотрел воинство. В ратных доспехах, на гнедом своем старом коне, Ополоница выделялся своим ростом и станом среди прочих воинов, и никто не помыслил о старости воина и непригодности его для ратных дел.

Последними проходили мимо князя и Ополоницы воины боярина Истомы Тятева. Именитый путивлянин, гордясь перед рязанскими вотчинниками родом и богатством, привел три сотни воинов «конно и оружно».

У Федора от удовольствия заблестели глаза. Он обернулся к Ополонице:

— Исполать17 боярину! Любо посмотреть!

Ополоница не повел даже бровью.

Когда воины разошлись для последних приготовлений к походу, старый воин сказал князю:

— Рано хвалить Истому. Поглядим, как поведет себя на поле.

— Боярин храбр, — попытался защитить своего ближнего боярина Федор.

— Поле и тут правду скажет… А наши рязанцы бедны, да в бою лихи. Цветные наряды — врагу не устрашенье, князь. А Истому я раскусил давно. Вот только проглотить не успел, о том и сожалею.

Федор нахмурил брови. Ему не по душе были такие речи об Истоме, с которым у него крепла дружба. И Евпраксия не разделяла его мыслей. Той он прощал за женскую слабость. Но Ополоница…

— Хорошо, — сказал он. — Поле будет скоро. Тут увидишь как будет биться Истома.

Наутро засеял мелкий дождь.

После молебна и крестного целованья воины встали в боевые порядки и потекли за городские ворота.

Княгиня Евпраксия проводила Федора до калинового мостика через Осетр. Здесь князь Федор в последний раз заглянул в ее синие глаза, крепко прижал голову Евпраксии к груди, потом поспешно, боясь показать свою слабость, вскочил на коня, ударил его плетью и ускакал.

Подломились у Евпраксии ноги, темная пелена слез и беспредельного горя готова была застлать перед ней весь белый свет. Но она удержалась на ногах, только оперлась на шаткое мостовое перильце.

Она стояла впереди пестрой толпы женщин. В горести позабыты были и родовитость и достатке: пышная боярыня в тяжелом парчовом летнике18 стояла рядом с женой простого воина; они плакали, склонившись одна к другой, и все вскидывали руки в ту сторону, где скрылся последний воин.

— Княгиня, матушка, — вдруг обратилась к Евпраксии молодая миловидная женщина в темном платке, наброшенным сверх набойчатой кики19, — одна ты для нас теперь заступница!

Женщина припала лицом к рукаву Евпраксии. Еще юная, гибкая, как молодая рябинка, она всхлипывала по-девичьи глубоко и протяжно.

Княгиня почувствовала всю печаль этой женщины, впервые расставшейся с мужем. Она обняла узкие плечи женщины и распрямилась: ей не надобно обнажать свое горе перед теми, кто взирает на нее с надеждой.

Еще раз она бросила короткий взгляд на дорогу. Даль затягивала дождевая пелена. Со стороны лесов пролетала многочисленная стая галок и ворон. Птицы летели молча, и ветер сбивал их с намеченного пути.

Княгиня приказала мамкам и служилым женкам идти в город. Ближние боярыни, вытирая мокрые, раскрасневшиеся лица длинными рукавами, потянулись за Евпраксией. Она шла в город — прямая, тихая, чувствуя на себе взгляды осиротевших женщин.

НАВСТРЕЧУ ТАТАРСКОЙ ОРДЕ

Над Пронском соединились войска князя Юрия Рязанского, Глеба Муромского, Давида Коломенского, полки переяславльские князя Олега Красного и Всеволода Пронского.

Федора князь Юрий поставил в свой большой полк.

Всего было насчитано сорок тысяч воинов. В обозах с продовольствием, с запасным оружием, с походной рухлядью и с запасными конями рязанские счетчики записали тысячу двести телег.

Вся эта лавина войск, повозок и пешеходов двинулась от стен Пронска на южную сторону, к Рясскому полю.

По утрам серебрилась трава морозным налетом. Днями солнце разогревало землю, но была в чистом воздухе та особенная, стеклянная прозрачность, которая напоминает о близких холодах, заставляет человека утеплять свое жилье.

Воины провожали глазами высоко летевших журавлей, вспоминали о домах, и долго над рядами двигавшихся всадников висело молчание.

Лесные поляны, топкие болотца и покрытые ряской воды мелких речек, вдоль которых пролегала ненаезженная дорога, кишмя кишели выводками тетеревов, куропаток, всех пород и видов уток. Потревоженные в своей первобытной тишине звери — медведи, рыси, лисицы и барсуки — убегали вглубь лесов и, припираемые речками и озерами, ломали камыши, бросались в воду, фыркая и сопя. Шумно летела, треща, быстрые стаи сорок.

На двенадцатый день пути, когда перед войском раскинулось Дикое Поле, к князю Юрию прискакали двое дозорных воинов и отчаянно крикнули:

— Вон они, Татарове, князь!

Войско остановилось. Княжеские слуги и посыльные отроки начали раскладывать белый шатер. Бирючи и махальные дали знать всему войску, что приказано стать станом.

Князь Юрий подозвал к себе Федора и брата Олега. Втроем они выехали вперед, имея перед собой двое дежурных стражников.

С южной стороны степь замыкала лесная гряда. Сквозь редкие дубы сверкнула полоска воды.

— То Онуз, — сказал один из дозорных. — За тем Онузом — становище поганых.

Таясь всячески, князья проехали до леса и углубились в него.

То и дело они слышали зов кукушки. Сироте-птице унылым голосом откликался филин-пустышка.

— Наши ребята перекликаются, княже, — шепотом сказал дозорный. — Вещают, что можно следовать дальше.

Юрий въехал на высокий холм. Перед ним открылась неширокая, вся заросшая кагальником и тростниками река. На другом берегу реки начиналась уходившая к самому горизонту равнина. И на этой равнине стояла татарская орда!

Тысячи черных шатров и кибиток, подобно разбросанным в спешке шапкам, покрывали степь. Воины, верблюды, дети, стада овец, визг бичей, дым костров — все это сливалось в один мощный поток красок, звуков, движений.

У князя зарябило в глазах. Им казалось, что вся эта лавина течет на них и от нее не будет спасенья никому.

Юрий посмотрел из-под ладони, и резкая гримаса боли скривила его брови.

Олег, взглянув на старшего брата, приосанился, но не мог скрыть испуга, бледностью покрывшего его белое, обрамленное молодой темной бородкой лицо.

Федор, стоявший сзади старших, оглянулся на дозорных стражников: так откровенен был испуг на лицах князей, что видеть его простым людям не подобало.

Молча Юрий повернул коня и, так же ни слова не говоря, миновал лесной остров, где по прежнему тоскливо перекликались кукушка и пустышка-филин.

И, только отъехав на добрые пять верст от леса и завидев шатры своего стана, Юрий сказал Олегу и Федору:

— Тьма. Не выстоит Русь против такого множества.

Федор не ответил ему. Олег же проговорил осторожно:

— Без поля все равно не обойтись.

Юрий замолк. И так, в молчании, прибыл в стан и сошел с коня.

После обеда в шатер Юрия стеклись князья и ближние их бояре.

Федор сидел рядом с отцом. Сзади него поместился Ополоница. Не разделял Федор тревоги своего отца. Он считал, что с таким войском, какое было у них — еще не притомленном походом, сытым, — им не страшна любая орда. Когда же Ополоница принял руку Юрия, Федор поостыл и смолк до самого конца совета князей.

Говорили князья шумно и грозно. Предложения князя Юрия — дать татарам богатые дары и тем откупиться о них, вызвало протест. Князья жалели свое добро — коней, золото и меха — больше, чем жизнь своих воинов и даже свою.

Но Юрий стоял на своем. Он хотел любой ценой отвести орду от границ Рязанской земли.

И под утро решено было отправить в татарский стан посольство с дарами. Во главе посольства поставлен был князь Федор.

Неделю снаряжалось посольство. За это время привезли из Рязани и Переяславля, из Коломны и Мурома кованые княжеские сундуки, пригнали огромных скакунов, сложили на возы несчитанные «сорока» соболей, отдельно меха куньи и лисьи, густые медвежьи полости.

В дружину князя Федора, кроме Ополоницы, вошли Истома Тятев и восемь именитых рязанских бояр.

Напутствуя сына, Юрий сказал:

— Береги честь Руси, не роняй славы рода своего княжеского и не поклонись кумирам неверных. Слушай во всем Ополоницу. Он знает мысли мои.

Ополоница поклонился Юрию, потом вдруг взметнул на него большие, скорбные глаза и протянул к нему руки:

— Вся жизнь шли мы рядом, княже… Попрощаемся добром. Прости мне, если чем провинился перед тобой или обидел тебя словом иль делом.

Юрий поцеловал Ополоницу.

— Всю жизнь мы думали с тобой, друже, о пользе Рязани, ей мы отдавали наши помыслы и не отступим от своего до смертного часа. Иди и наставляй Федора.

Посольство вышло в орду утром.

За князем Федором и его дружиной повели коней в дар татарскому хану и его военачальникам. Коней было четыре раза по двадцать. Вороные, бурые, белые и пегие в сорочий расцвет кони были покрыты цветными епанчами с алыми потниками; за узду с серебряным набором каждого коня вели два отрока.

Следом за конями тянулись груженые рухлядью возы.

Когда посольство подошло к реке и вступило на брод, со стороны орды прискакало множество всадников с луками, в лохматых рысьих шапках. Вытянувшись на конях и будто принюхиваясь своими приплюстнутыми носами, татары молча следили за движением русских. Потом с той стороны прискакал какой-то начальник в блестящих доспехах. Над начальником развивался конский хвост бунчука20.

Федора встретил вопросом толмач:

— Кто прибыл в стан великого царя царей, повелителя вселенной князя батыя?

После ответа Федора татарский военачальник приложил руку к сердцу и повернул коня назад, приглашая за собой прибывших.

Федор держался спокойно. В кольчуге и латах, надетых под малинового бархата плащ, в серебряном шлеме с высоким шишаком, он был светел лицом. Глядя на него, приосанились и бояре.

Русское посольство два дня стояло у стана татарского в своих шатрах. Толмач, приставленный к Федору, сказывал, что готовится царь царей и великий хан достойно принять русских послов.

К концу второго дня в стан русских послов прибыл одинокий всадник.

Был он вида необычного, наряден, но не на татарский лад, бородат, широкоплеч и горбонос. Несмотря на седину, всадник легко спрыгнул с коня, кинул поводья подобострастно изогнувшемуся толмачу и пошел к шатру князя Федора.

Встретил прибывшего Ополоница. Взглянув в лицо ему, Ополоница вздрогнул слегка и насупил брови. Прибывший тоже остановился вдруг и положил руку на рукоять кривой татарской сабли.

— Вот мы где повстречались, Ополоница! — сказал он, криво усмехнувшись. — Ну, здрав буди, мой верный сотник!

Ополоница чуть склонил голову.

— Лучше бы не быть тебе здравым, изгой21, — сказал он. — О тебе на Руси забыли давно. Памятуют лишь твое злое дело.

— А вот мы Руси о себе и напомним! — злобно сверкнул глазами прибывший. — Пытаетесь отвести хана от Рязани?

— А ты, Глеб, пытаешься на кривой татарской сабле на рязанский стол выехать?

Глеб засмеялся:

— Догадлив ты, старый изменник!

— Догадаться ли мне тогда и всадить бы нож в твое поганое горло! — проворчал Ополоница и громко сказал: — Земле своей я служил верно всю жизнь мою и награды за то не спрашивал. Не тебе, убийце, укорять меня…

Глеб вдруг помутнел и, сверкнув глазами, прошел мимо Ополоницы к княжеской шатру.

Толмач крикливо и певуче провозгласил:

— Посланный от великого царя царей и повелителя орд, хана среди могучих ханов Батыя приветствует тебя, посол Русской земли!..

Федор беседовал с Глебом с глазу на глаз.

Когда Глеб отбыл, Ополоница вошел к князю Федору. Тот сидел за столом, склонив голову на поставленные руки. Заслыша шаги Ополоницы, Федор сказал, не поднимая головы:

— Трудно нам будет выполнить волю отца-князя, Ополоница!

— А ты прознал ли, кто говорил с тобой?

— Посол хана Батыя.

— Нет, княже! То злоумный убийца Глеб, предатель родной земли у тебя был.

Федор недоуменно посмотрел на Ополоницу. Старый воин положил руку на плечо своего воспитанника: