— Нет. Мое дело требует трезвости. А ты, пожалуйста, иди в спальню. Отдохнешь.
      Когда Рагуши исчез за дверьми спальни, отец сказал Коле:
      — Рагуши меня радует и огорчает. Сердечная доброта живет в нем стихийно. Он одинаково помогает и тем фаэтонцам, которые стали чудовищными диктаторами среди землян, и тем, кто руководствуется идеями Материка Свободы… Всех он считает обиженными, всех ему жаль…
      Речь шла о каторжанах, основавших на Земле многочисленные государства. Рагуши относился ко всем им одинаково. Так как все они пострадали от гнева Единого.
      Не раз отец рассказывал Коле о своих планах. Для осуществления их мало было одной жизни, значит сыну предстоит продолжить его дело. Отцу удалось вывести несколько сотен земных индивидов, среди которых есть мальчики и девочки. Многих, исходя из конституции их организма, уже можно было считать первыми земными людьми. Но некоторые пока еще находились на промежуточной стадии развития между человеком и обезьяной.
      Коля не сразу понял, зачем отцу понадобилось начинать все сначала: ведь земной человек уже существовал!..
      Ему тяжело давались тайны генетики.
      И отец объяснял сыну:
      — Я хочу заложить в своих землян совсем другой генетический код — Земля неоднородна по своим условиям. Тропики требуют других особенностей организма.
      По мысли отца, земные люди когда-нибудь сольются в общую расу. Но прежде каждая генетическая группа должна пройти собственную эволюцию. А когда наступит эпоха великого объединения рас, каждая из них поможет процессу формирования человека не только своим опытом, но и собственной кровью.
      Это будет эпоха Великого Синтеза…
      Генетический синтез рождает такие качества, которых не имели предки: он поднимает живое существо на высшую ступень развития. И наоборот, отсутствие его приводит к вырождению.
      Планета должна иметь не просто человека, а Спектр Народов.
      Пусть это приведет к соревнованию, взаимоборству между ними. Но без этого прогресс немыслим. Только наивные люди думают, что можно сформировать разум без борьбы.
      Саморазвитие — это прежде всего борьба!
      Отец гордился девятилетним Алочи. Это был уникальный подарок природы, экземпляр, который был избавлен от всего обезьяньего и с рождения уже был человеком. Николай научил его говорить, и теперь сам Алочи учит тому же своих братьев и сестер. Некоторые из них уже разговаривают, хотя язык их пока еще весьма беден.
      Лаборатории были расположены в отдельном помещении. Над самой рекой стояли длинные деревянные дома, где выращивались сотни детей от четырех до девяти лет.
      Ечука хорошо знал законы наследственности: именно это обеспечило успех его делу. Он добился результатов не на протяжении нескольких поколений — как это было когда-то на Фаэтоне, — а в первом же поколении маленьких землян…
      Из спальни вышел космонавт. Он слегка пошатывался, а по щекам его под скафандром текли пьяные слезы. Упав отяжелевшим телом в деревянное кресло, Рагуши сказал:
      — Ты думаешь, Ечука, — начал он, всхлипывая, — мне не больно оттого, что я вижу на двух наших планетах?… Я их люблю одинаково. Понимаешь? Одинаково… А что любить, я тебя спрашиваю? Куда все идет, к чему? Мы передали на Землю свой опыт, свой разум. А знаешь ли ты, великий человекотворец, что вместе с разумом ты сеешь будущую гибель для этой планеты? Или не понимаешь ты этого, Ечука?… Она еще в зародыше — страшная эта гибель. Будто змеиное яйцо. Но змея обязательно когда-нибудь вылупится. И проглотит Землю. Проглотит, Ечука!..
      — Рагуши! — печально проговорил отец. — Зачем ты так много пьешь?
      — Потому что я вижу беду, которой пока никто не видит. Не тот разум мы передали сюда, не тот, который нужно! Мы не очистили его от страшных пороков. Мы не вынули из него змеиного яйца…
      — Тебе надо выспаться, друг…
      — Слушай… Слушай, Ечука!.. Я ношу в себе огромную скорбь вселенной… И прячу ее вот здесь — он ударил себя ладонью по широкой груди… — Вот здесь!.. Даже тогда, когда смеюсь. И тогда, когда пью… Фаэтон так много прожил, что можно было бы понять, в чем недостаток нашего разума. А разве мы поняли это?… Мы убийцы, Ечука! Не утешай себя — ты тоже убийца. Тебе кажется, что ты создаешь и выращиваешь разум. А на самом деле ты выращиваешь силу, которая уничтожит все живое на Земле. Ты смотрел вниз, когда мы летели через пустыню? Вот такой когда-нибудь будет вся Земля…
      — Разве это сделали земляне? Это сделал твой верховный по велению Бессмертного.
      Рагуши откинул назад голову. Скафандр звякнул, ударившись о деревянную спинку кресла.
      — Ха-ха-ха!.. А ты думаешь, что они когда-нибудь не создадут себе вот такого Бессмертного? Еще, может быть, на каждом материке возникнет свой… Эти-то «верховные» и «единые» и начнут между собой борьбу за то, кого считать настоящим единым… Это же и есть то змеиное яйцо, о котором я говорил! Мы его бросили на Землю. Мы, Ечука!.. Сначала нужно было изменить природу собственного разума, а потом распространять его на разные планеты. Рядом с великим в нем живет мелкое, ничтожное, И эта муть иногда побеждает даже разум гения. Гений перестает быть гением в то мгновение, когда пожелает, чтобы другие люди считали его богом. Но, к сожалению, мы этого не замечаем. А если и замечаем, то почему-то очень легко соглашаемся с тем, что он имеет на это право… И склоняем перед ним колени…
      — Разве Материк Свободы склонил колени перед Бессмертным?…
      — Поэтому я и говорю о нашей незрелости… На одном полюсе — властолюбие, на другом — свободолюбие… Эти два полюса раздирают планету. И все может кончиться страшной катастрофой — они разорвут ее на куски!.. — Рагуши выпрямился, поднялся и шагнул к Ечуке. — А может, так нужно?… Может, это всемогущая материя сама подбросила нам вот эти два полюса? Может, материя играет в познание самой себя?… И люди ей нужны, как нам бактерии для брожения?… Только разум дошел до ее глубочайших тайн, и она кричит: хватит! Начнем, уважаемые, все сначала… И с помощью своей игрушки — того же самого человеческого разума — разрушает, созданное на протяжении миллиардов оборотов. Так точно, как человеческое дитя ломает игрушечные домики, вылепленные из песка. Разрушает, чтобы начать снова, где-то уже в ином месте…
      Ечука-отец сдержанно улыбнулся.
      — Дружище мой, Рагуши! В твоих соображениях есть немало справедливого. Но ты мыслишь масштабами одной или двух планет, а вовсе не масштабами вселенной. Разум возник не сегодня и не вчера. Он так же вечен, как и материя. Как пространство, время и лучевая энергия… В бесконечной вселенной бесконечное количество разумных миров. И я уверен, что они общаются между собой. Так же, как общаются звезды, посылая лучи друг другу. Но не каждая планета находит в себе силы присоединиться к этому безграничному разуму. Так же, как не каждое зернышко, брошенное в почву, дает добрые всходы и рождает прекрасные цветы. На тысячу зернышек какая-нибудь сотня может и погибнуть. И может, это будет наш Фаэтон…
      — Значит, ты тоже об этом думаешь?! — с тревогой воскликнул Рагуши.
      — Об этом нельзя не думать. Об этом думает каждый мыслящий фаэтонец. Это и заставляет ученых Материка Свободы искать в нашей Галактике новые планеты, где можно привить разум… На Фаэтоне сложилось необычайно тяжелое положение. Нависла угроза над самим его существованием. Мы, фаэтонцы, своевременно не поняли, какую смертельную отраву прячет в себе то змеиное яйцо, о котором ты говорил. И если действительно с нашим Фаэтоном случится беда… Если он обречен на гибель… — Ечука-отец закрыл глаза и долго молчал. Лицо его болезненно передернулось. — Тяжело, дружище, об этом говорить! Но разум только тогда разум, если он умеет смотреть правде в глаза… По сути, это вещи одного порядка — Разум и Правда… Так вот… Те планеты, где мы сеем зерна разума, где он когда-нибудь разовьется и преодолеет все преграды…
      А я верю в эту победу. Верю, дорогой мой скептик!.. Если бы я в это не верил, я бы отдал предпочтение другим существам, а не человеку… Так вот, этот могучий разум и сумеет понять причины, которые привели наш Фаэтон к гибели. Человечество учится на трагических катастрофах так же, как ребенок на собственных синяках и царапинах. Гибнут народы, гибнут планеты, но не гибнет Материя, Мать разума… И может быть, именно земляне станут тем звеном, которое присоединит к разуму вселенной нашу солнечную систему. А материя, она не играет с нашим разумом. Она лишь сырье для его создания…
      — Тогда что же такое вселенная? — растерянно спросил Рагуши. Его глаза уже отрезвели. — Как же ты понимаешь вселенную?…
      — Вселенная… Вселенная — это вместилище разума. Разве наш организм со всеми его сложными органами существует не для жизни мозга? Ведь в наших клетках тоже сокрыты целые миры — миры молекул, атомов… Вот так и составные части вселенной… Наш Фаэтон — даже не клетка в жизни вселенной. Даже не атом, а что-то меньшее, значительно меньшее… И если ему суждено погибнуть, все равно можно считать, что он свое совершил. Он бросил зернышко разума на другие планеты. — Отец положил руку на плечо Рагуши. — И ты, мой друг, честно послужил этому делу… Поэтому-то имеешь право считать, что жизнь свою прожил не зря.
      — Значит, ты веришь, что земляне иначе устроят свою жизнь?
      — Верю! Они должны пойти дальше, чем мы. И тогда они сольют свой разум с разумом вселенной. Но пока этого не произошло, пока цивилизация живет отдельно, ее нельзя считать зрелой. Еще даже неизвестно, будет ли она жить или погибнет. Разум десятков иных планет поможет ей преодолеть любые катастрофы… Ты представляешь, Рагуши, какой прекрасной станет тогда судьба отдельного человека?…
      — Но пока наступит эта пора, люди будут перегрызать друг другу глотки за право называться богами… За власть над другими людьми…
      — Это детская болезнь человечества. Переходный период… Зрелому разуму не понадобятся никакие боги!
      Как-то после очередного возвращения с Фаэтона Рагуши появился у них особенно радостный и возбужденный. Такое настроение у него бывало тогда, когда он мог чем-то обрадовать Ечуку и Колю. Видимо, вся жизнь космонавта была наполнена стремлением приносить радость. Иного смысла он не видел в ней.
      Пригласив их в ракету, он, с нарочитым спокойствием обращаясь к Коле, сказал:
      — Сейчас ты увидишь Лочу. Она передала тебе нитку от своего шахо…
      Коле казалось, что руки космонавта, закладывавшего нитку в свой шахо, двигались чересчур медленно, словно Рагуши и в самом деле решил проверить выдержку Коли. А ему хотелось крикнуть: «Скорей, скорей!».
      Но вот на экране, наконец, появилась Лоча. В традиционной одежде космических встреч и разлук…
      Казалось, она и в самом деле была соткана из луча — из того самого луча, свободно блуждающего по вселенной, который, закончив свой полет, сгущается в нагромождение атомов, и они, в свою очередь, медленно обрастая другими атомами, превращаются в планеты, в человеческие сердца, в прекрасное женское тело…
      Вся она словно узелок, туго завязанный на луче, и весь ее облик пронизан доброй печалью, порожденной великим женским ожиданием.
      Коля заметил, что Лоча стала какой-то другой, и только теперь отчетливо понял, как долго жили они в космической разлуке. По-земному ей было теперь около тридцати оборотов.
      Но время ложилось на ее лицо не седым пеплом, омрачающим облик и западающим в морщины, — оно легло все тем же летучим лучом, который только проявил ее женскую красоту. Лишь грусть в ее глазах свидетельствовала о том, как тяжко дается ей ожидание…
      Она сделала шаг, как бы торопясь ему навстречу и тихо, словно он был где-то рядом, проговорила:
      — Акачи!.. Мой Акачи!.. Не сердись, что я напоминаю о себе. Не сразу я решилась на это. Ты, наверное, знаешь, что Бессмертный запретил передавать земным каторжанам какие-либо сведения об их женах и детях. Если он узнает, что я передаю тебе эту нитку, наш друг погибнет. Но Рагуши заверил меня, что о ней никто не узнает. Нитку помог приготовить Чамино в комнате Лашуре, где мы были когда-то вместе с тобой. Ни один фаэтонский шахо не слышит моих слов, и поэтому я могу говорить обо всем откровенно…
      Коля невольно потянулся к ней — в пространство, туда, где она стояла точно живая, но пальцы ощутили всего лишь холодную поверхность экрана. И ему стало больно оттого, что Лоча не заметила его порыва, словно была незрячей.
      — Между нами пролегла черная, глухая немота, — глядя на него, говорила Лоча. — Ни ветра, ни звука… Чамино подарил мне ящичек с двумя окулярами. Когда смотришь в них, твоя Земля становится такой большой, что я вижу на ее поверхности синие моря и зеленые материки. От Рагуши я узнала, где именно лежит твой материк. Он зеленеет на полторы ладони выше холодной шапки, белеющей на Южном полюсе. Иногда мне кажется, что я действительно вижу тебя. Ты теперь совсем не похож на того Акачи, которого я знала. Лицо твое потемнело, глаза сузились, и от них до серебристых висков пролегли темные лучики… Иногда я путешествую вместе с тобой. Они так хороши, леса твоей планеты! И оттого, что они никем не тронуты, в них страшно. Мы вместе купаемся в теплых озерах, свободно ходим по дну океанов, собираем подводные травы, живем в океанских пещерах, там даже под водой значительно светлее, чем на поверхности нашего Фаэтона… Как мне хочется на Землю! — Лоча, будто опомнившись, легонько встряхнула головой, и глаза ее стали печальными. — Извини!.. Мне так много хочется тебе сказать, но мысли мои путаются, и я понимаю, что говорю вовсе не то… Если бы я могла услышать хоть одно твое слово! Но я знаю, что это невозможно… Я часто слышу упреки: зачем ты называешь себя его женой? Ты же никогда ею не была. Это всего лишь твой каприз, но ради этого каприза ты обрекла себя на вечное одиночество… Что они могут понять?… У вас там есть птицы, которых мы знаем лишь по изображениям, завезенным на Фаэтон космонавтами. Одна такая птица всегда висит перед моими глазами. Я смотрю на нее и спрашиваю себя: согласилась ли бы ты, Лоча, быть вот такой земной птицей, чтобы жить там, где твой Акачи?…
      … Однажды Единый появился на моей стене горизонтов и с неожиданной добротой проговорил: «Рабыня божья! Ты пробудила во мне великую жалость. Я дам тебе в мужья своего лучшего советника». А я ответила ему: «Не жалей меня, Всевышний. Сделай меня земной каторжанкой. А не хочешь — сделай земной птицей». Но он поднял угрожающе свой сухой перст, доброта его пропала, а в голосе зазвучал металл: «Те, кого я покарал, не имеют права жить в памяти ненаказанных». Он так и сказал, словно человечество делится только на два лагеря — на тех, кого он покарал, и тех, кто еще не подвергся его каре.
      … Какая я теперь счастливая! Мне уже не нужно каждую неделю ходить во Дворец, чтобы расчесывать ненавистную бороду Единого. О-о, ты не знаешь, какая это была пытка!..
      Я не сказала тебе, в чем именно состояла моя обязанность. В сплетнях, которые раздавались вокруг, не было и капли правды. Люди не понимали, какое наслаждение Бессмертный получает от расчесывания бороды…
      А я должна была молчать. Так как правда не всегда бывает лучше, чем ложь. Какое же отвращение я чувствовала к самой себе.
      Часами я расчесывала его бороду. Больше ничего. Он словно бы засыпал. А мой мозг будто пронизывал какой-то луч, мой мозг был в его страшной власти. И в нем возникали картины одна ужасней другой.
      Я видела себя и его. Только себя и видела всегда такой, какая я есть на самом деле. А он всякий раз был другой. Но потом, когда ему рассказали, как я прощалась с тобой, он начал принимать твой образ. И тогда мои мысли уже не подчинялись мне.
      О прости, мой любимый! Это был обыкновеннейший гипноз. А разве виноват человек, которого принуждают видеть в мыслях то, что он мечтает видеть наяву?
      Потом Всевышний сказал:
      — Акачи никогда не вернется из ада. Я приму его облик. И возведу тебя на трон божий. Ты станешь бессмертной, как и я.
      Я билась головой о его колени. Но Бессмертный жестоко отбросил меня. Ему, наконец, опротивело подделываться под тебя. И он захотел стать самим собой. И захотел, чтобы я любила его таким, каков он есть. Но я скорее умру…
      И тогда Чамино забрал меня из Дворца. И теперь я живу у Лашуре. Теперь я счастлива. Я могу думать о тебе. И жить тобой!
      Коля слушал, слушал… И смотрел на свою Лочу. Уже не только он, но и Рагуши и Ечука знали наизусть каждое ее слово, каждое ее движение на экране. А Коля требовал, чтобы Рагуши снова и снова закладывал нитку в свой шахо.
      На следующий день Ечука-отец сказал Николаю:
      — Вот что, сын… Ты должен вернуться на Фаэтон. Лашуре — друг моего детства. Если Лоча нашла у него убежище, значит он остался таким, как прежде…
      Коля смотрел на отца, слышал его печальный голос и думал о Лоче.
      — Ты должен лететь на Фаэтон, — повторил Ечука, — С Рагуши я договорился. Конечно, это опасно. Но он прекрасно умеет обманывать жрецов. Кроме того, ему безоговорочно верят.
      — А ты останешься один?… Один на весь материк?
      Но отец, видимо, уже все решил. Положив руку на плечо сына, Ечука сказал:
      — Нет, Акачи… Теперь я буду не один. У меня есть дети. Вот мы сейчас позовем Алочи…
      Алочи, зайдя в комнату, стыдливо переминался с ноги на ногу у дверей, рассматривая свои босые ноги. Это был жилистый, коренастый мальчик с острыми плечами. Кожа светло-шоколадного цвета, волосы черные, руки не в меру длинные, с тонкими подвижными пальцами. Форма головы, нос, губы, овал лица Алочи — все напоминало обыкновенных земных людей, которых Коля видел на Атлантиде. Но ведь на создание первых атлантов ушло полторы тысячи земных оборотов!.. Поэтому он понимал отца, который так гордился своим земным ребенком.
      — Ты накормил братьев? — спросил Ечука мальчика.
      — Да, отец, — не поднимая головы, ответил Алочи.
      — Подойди поближе, сын, — приказал Ечука. Когда мальчик приблизился, Ечука взял его за подбородок и заглянул в карие с золотистым отливом глаза. Мальчику, видимо, тяжело было выдержать взгляд отца, хотя взгляд этот был ласковым и спокойным.
      — Не нужно склонять головы, Алочи, — сказал отец. — Ни перед кем не склоняй головы.

14. Юпитер жив!