(сомнительный постулат)
      Вернувшись от тети Дези, я начала поиски Анжелки.
      — Але! — недовольный голос Витьки.
      — Вить, привет. Анжелка дома?
      — Не знаю… — зевок в трубку.
      — Тебе нетрудно посмотреть? Она мне очень нужна.
      Зевок в трубку.
      Видимо, пошел — в трубке пустота, без комментариев… такое впечатление, что у них километровые апартаменты, а не маленькая двухкомнатная квартира… не знаю, что он там, по шкафам проверяет, что ли… сколько можно уже?.. Начиная выходить из себя, ору в трубку:
      — Вить, ты заснул, что ли?
      Слышу громыхание посуды на кухне, звук льющейся воды, опять кричу в трубку. Просто не знаю уже, что делать… Чего он там, блин?! Вешаю трубку, жду, телевизор включила. Какой-то недобрый мужик с автоматом стреляет в дверь, орет, перевод вообще дурацкий: вместо «твою мать» — «черт побери»…
      Звоню опять. Занято.
      Так как все утро, как говорится, псу под хвост, решаю отправиться к Анжелке, разузнать, что там, и очков типа набрать: была у Дези, заказ взяла. Для них Дези сунула ветчину, кекс, лимоны. Хорошо хоть, что все близко. Пять минут, и я уже на Никитской. Звоню в дверь. Никто не открывает. Что за ешкин кот? Звоню по мобильному — занято. Наконец дверь распахивается. Витька в одних трусах на меня глаза пучит, будто впервые в жизни видит. Волосы дыбом, рожа небритая.
      Я ему с порога: ты, что, типа, где Анжелка?
      — Ушла, наверное.
      — А чего телефон занят?
      — Может, разговаривает кто-нибудь…
      — Кто бы это мог быть, к примеру? Анжелки нет, ты, похоже, не разговариваешь…
      — Ну что ты ко мне… — раздражается Витька.
      — Можно войти? — и, не дождавшись приглашения, захожу.
      Витька плетется за мной на кухню.
      — Вить, ты трубку забыл повесить, когда я тебе звонила.
      Он смотрит на меня, вроде не понимает, потом молча идет в свою комнату, возвращается, говорит:
      — Да, трубка не положена. Ты вот послушай, я тут кое-что дописал, вчера еще пришло, сегодня собрался…
      На кухне все вверх дном. Яичница на плите сгорела, чайник электрический без воды шипеть устал.
      Я чайник выключила и говорю:
      — Виктор, ты так весь дом спалишь, в чайник надо воду наливать, а потом уж включать его, ты же физик. Куда Анжелка ушла?
      Он плечи поднимает, губы кривит, совсем тронулся. Сколько ж не пил-то? Наверно, уже неделю как…
      — Ты вот послушай, что-то у меня вырисовываться начало. Конечно, тебе известно, что по физической теории в пространстве могут быть своеобразные провалы-воронки, соединенные каналами, которые, в свою очередь, со— единяют не только отстоящие друг от друга пространственные области, но и разные времена, так сказать, классические черные дыры. Двигаясь вдоль такого канала, можно попасть в отдаленный участок Вселенной и, разумеется, в другую временную эпоху.
      Витька думает, что мне это известно. Это мне льстит. На самом деле ничегошеньки мне про это не известно. У меня вообще с физикой проблемы. Физику у нас в школе учитель физкультуры преподавал. И она, физика вся, сводилась к перерисовыванию картинок из учебника. Тут у меня с перерисовыванием все в порядке было, а вот с физикой — совсем никуда.
      Витька опять заводит шарманку:
      — Ты понимаешь, куда я клоню?
      Я:
      — Абсолютно не понимаю, куда ты клонишь, я в этом плохо смыслю, в школе не учили, я даже законов Ньютона не знаю, где уж мне физические теории пространств понять.
      Он стал заводиться:
      — При чем тут законы Ньютона?
      Курит буквально одну сигарету за другой, на меня недобро смотрит. Вот мы с Анжелкой тоже много курим, но по сравнению с Витькой это чепуха просто. Витька курит, как зверь. Хотя звери не курят. Это так, для образа.
      Он спрашивает:
      — Ты можешь абстрагироваться и послушать? Тут одна тонкость есть. Радиус Шварцшильда помнишь?
      Я:
      — Что-то призабыла. Все из головы что-то прямо вон. Помнила раньше, а теперь вот затрудняюсь как-то.
      Что с ним вообще объясняться?
      Он не отстает:
      — Это радиус сферы, на которой сила тяготения, создаваемая расположенной внутри этой сферы массой, стремится к бесконечности. Если тело сожмется до размеров его радиуса Шварцшильда, то излучение или частицы этого тела не смогут преодолеть поле тяготения и выйти к удаленному наблюдателю. Это черная дыра.
      Я:
      — К такому удаленному наблюдателю, как я, они точно не выйдут.
      Он юмора в своем теперешнем состоянии вообще, похоже, не воспринимает. Спрашивает:
      — Почему?
      Я ему:
      — Неужели ты сам сообразить не можешь? Как они к удаленному наблюдателю пойдут?
      Кто его знает, наблюдателя этого, что там может быть? Даже представить себе трудно.
      Он, на полном серьезе:
      — Да, представить себе это трудно, но у меня уже кое-что вырисовывается. Если взять ядра галактик с массой от десяти в шестой степени до десяти в десятой массы солнца, то возможная частота события — до пятидесяти в год.
      Я:
      — Ну, это ты что-то махнул — до пятидесяти!
      Он:
      — Это если как дыры это рассматривать, а это совсем по-другому.
      Я:
      — Слава богу, что ты это и в другом свете видишь, а то до пятидесяти в год я не готова пока как-то. Я сегодня у тети Дези была, заказ ей приносила. Кстати, она тебе про Пера Гюнта рассказывала?
      Витька совершенно не ожидал моего вопроса — типа не по делу. Спрашивает:
      — Про какого Пера Гюнта? Кто рассказывал?
      — Дези.
      — Она мне в последнее время ничего не рассказывала, а что?
      — Да так, там, в пьесе, есть один персонаж, который для меня пока загадка.
      — Какой еще персонаж?
      — Пуговичник.
      Витька на меня уставился, и взгляд… такой…
      — Так я тебе об этом уже полчаса талдычу.
      Я ему:
      — Ты — мне? Про Пера Гюнта?
      — Про какого, блин, Пера Гюнта?
      — Ну, в смысле — про Пуговичника?
      — Я сам скоро буду великий пуговичник!
      — Брось, страшно мне, что ты такое говоришь?
      — То и говорю… надо просто еще выкладки кое-какие сделать.
      — Какие еще выкладки?
      — Просчитать до конца кое-что, и все такое.
      — Ты поаккуратнее с этим, Витя!
      — Да чего там аккуратничать?
      — Ну, а как распределять людей-то?
      — Они сами распределятся как по маслу… если все правильно будет…
      — А как ты правильность будешь определять?
      — Рассчитывать буду.
      — А если ошибка где-нибудь закрадется?
      — Пересчитаю.
      — Ладно, тогда ты уж, когда все рассчитывать будешь, про меня не забудь: столько лет, можно сказать, дружим.
      — Да ладно, всем хватит.
      — Я не о том.
      — А о чем?
      — Не хотелось бы мне оказаться в переплавке, сам понимаешь. В ад, конечно, не попаду, есть люди и подостойнее, в рай не дотягиваю, а вот серединки как раз и боюсь.
      — В ад, в рай, все-то ты знаешь… сейчас не об этом надо думать, дело надо делать.
      — Так я и делаю… по мере моих слабых женских сил.
      — Правильно, я вот тут плотности еще хочу просмотреть.
      — Смотри, Витя, на плотности и не ошибись, надо сначала семь раз отмерить, а потом уже…

      Раздался резкий звонок в дверь. Я обрадовалась и поуспокоилась: наконец-то Анжелка! Как мы хорошо сейчас устроимся, Витька к себе отвалит, мы стол тряпочкой освежим, чашки сполоснем, нормального кофе сварим, покурим, все обсудим на покое… Обдумывая на ходу все это, я радостно вспорхнула дверь открывать, расхозяйничалась типа. Потом, Витьке ведь все равно, ему даже лучше: будь его воля, он бы и дверь не открывал, и к телефону бы не подходил, и прекрасно себя при этом чувствовал бы…
      У меня едва челюсть не отвалилась, когда, открыв дверь, вместо Анжелки я увидела Дани— ила Полюшко. У меня язык буквально завернулся внутрь рта. Я смогла только «мым-м» произнести. Явление Христа медведю какое-то. Прямо как у Михаила Юрьевича: «Сквозь дым летучий французы ринулись, как тучи…»
      Даниил Полюшко — не француз, он — питерский поэт, их дальний родственник по матери. Приезжает к ним, как бог на душу положит: может то по два раза в месяц, а может и по полгода носа не казать. Причудливый такой человек, очень специфический, на любителя. Лучший Витькин друг считается (если у таких людей в принципе возможны простые человеческие отношения).
      Они оба немного типа с Марса или с другой какой планеты — мало у них простого. Я думаю, это как раз для гениев характерно. Отсутствие человеческого. Вот он, стоит на пороге — во всем черном, в черном пиджаке, черной застиранной майке, черных брюках не от пиджака, черных носках и в черных резиновых сланцах, с клетчатым чемоданчиком и цветастой авоськой (наверное, для акцента).
      Он даже не удивился, увидев меня вместо хозяев. Просто закатил глаза и пафосно произнес:
 
— Свою усталость понял я,
Когда пришел к ночлегу.
Далекий путь бодрил меня,
И ветер гнал по снегу,
Вздохнуть в пути мешал мороз,
К ходьбе привыкли ноги.
Легко свою суму я нес,
Не ждал конца дороги.
 
      Вот вам и Полюшко! Это же кусок из цикла Шуберта «Зимний путь».
      Никогда бы не подумала, что он слушает Шуберта. Мало того, знает стихи наизусть. Видимо, эта домашняя заготовка предназначалась для Виктора. Так сказать, чтобы сразу того поэзией подавить.
      Я давно уже заметила, что у них с Виктором что-то вроде соревнования: кто кого гениальней типа. Но это так, не впрямую. Это на каких-то таких тонких планах, что сразу не ловится. Но сто пудов, это есть! Они в простоте не общаются, они общаются на особом, не понятном людям уровне. Один на одном языке, другой — абсолютно на другом, причем одновременно совершенно о разных вещах. Иногда, правда, эти языки соприкасаются друг с другом, но редко. Мне кажется, что Витька — единственный человек на свете, которого Полюшко воспринимает с элементом некоего уважения.
      Вот стоит на пороге эдакий псивый Гамлет, такой скиталец, и глаза закатывает. Не молодой уже совсем. Старый мальчик.
      Да, постарел. Кожа какая-то бурая, под глазами морщины, на висках седина, пузо уже свешивается над штанишками…
      Я, как в ансамбле «Березка», лишь рукой развела — проходи, мол. Дверь закрыла за ним, настроение упало. Пошел на кухню, я — за ним. Захотелось понаблюдать за этой встречей на Эльбе со стороны.
      Полюшко начал первым:
 
— Забрел я к дровосеку в дом,
Мне дал приют хозяин.
Но трудно мне забыться сном,
Я словно весь изранен.
И ты, о сердце, вмиг забыв
Весь опыт свой суровый,
Былые раны ощутив,
Печально стонешь снова.
 
      Это уже конкретно для Витьки. Но наших, московских психов питерским очень трудно задавить или как-нибудь врасплох взять. Я сейчас выступаю как патриот столицы. Наших на мякине не проведешь.
      Витька посмотрел на Полюшко так, будто бы тот на пять минут выходил в сортир, и их беседа ненадолго прервалась.
      — Тут вот кое-что дописал, вчера еще пришло. Пуговица соединяет область с разными пространственно-временными координатами, разные пространственные точки. Вот, оказывается, все как просто. Я-то возился с ними, как с норами и дырами, а это — пуговица. Это настоящий феномен. Все, конечно, надо еще доводить. Эти провалы пространственные — отверстия для нитей, они и соединяют не только отстоящие друг от друга пространственные области, но и разные времена. Теория ПУГОВИЦЫ будет обладать своеобразной, так сказать, застегивающе-расстегивающей функцией. Требуется тут, конечно, еще немного математики. Это единственный зонд, прощупывающий пространственно-временные структуры.
      1:0 в пользу наших.
      Полюшко говорит:
      — Да, это сильно. Я тоже об этом думал.
      Ну, это он врет! Ничего он не думал об этом.
      Он, может, о Шуберте думал или еще о чем, только не об этом.
      Я Полюшко спрашиваю:
      — Как жизнь?
      Он смотрит на меня и механически так повторяет:
      — Жизнь, жизнь, жизнь моя, иль ты приснилась мне?
      И все. Я давно заметила, что и у физиков, и у лириков есть такая специфика: они не умеют поддерживать светскую беседу. Может, не все, но очень многие.
      Может, другие люди даже обижаются на них за это. Я — нет. Меня не ранит, что никто из них не отвечает на мои вопросы и что мне никаких вопросов не задает. Может, это как раз и правильно. Чего на мои вопросы отвечать? Сам по себе вопрос: «КАК ЖИЗНЬ?» предполагает только один конкретный ответ: «НОРМАЛЬНО».
      Полюшко приехал к Витьке, почему он должен интересоваться какими-то моими делами?
      Он тем временем достал из авоськи бутылку водки и водрузил ее на грязный стол с бумагами и кусками пригорелой яичницы.
      — Разопьем этот напиток, — предложил он.
      Ну вот, началось!
      Как-то все сегодня не задалось у меня. Прямо как у Алисы из Страны Чудес. Все мне что-то рассказывают, сперва гадкий кофе у Дези, теперь еще этот напиток… Нет, нет, надо раскланяться и прочь бежать отсюда. Сегодня глупый такой день, домой, в норку, и как можно скорее. Полюшко уже разливал водку по разнокалиберным сосудам.
      — Господа! — громко, чтобы они на миг выплеснулись из своих мыслей, произнесла я. — Позвольте откланяться, мне уже пора.
      Никакой реакции на мое выступление. Полюшко просто отодвинул третью рюмку подальше от края стола и закрыл бутылку. Это должно было означать: не хочешь, как хочешь.
      Я вышла из квартиры, захлопнув за собой дверь. Люди специфические. Нелюбезные такие люди.

      В русских народных пословицах есть такая чумовая мудрость: в гостях хорошо, а дома лучше. Смотря, конечно, в каких гостях. Но мудрость, согласитесь, великая.
      Хорошо-то как дома! Я выдвинула мольберт на середину комнаты, включила Россини, взяла кисть и положила первый мазок на холст — там, у решетки, возле отражения. Уже появился Мустафа, спел арию.
      Мобильник звонит, гад. Нет, нет сегодня покоя мне, ну ни капелюшечки. Посмотрю — кто. Если что — не возьму. АНЖЕЛКА.
      — Але, привет, ты дома? — быстро заговорила она.
      — Я десять минут уже дома, а ты где?
      — Домой иду, может, ты зайдешь? Поговорить надо.
      — Я не зайду и тебе не советую, там Полюшко приехал, они на кухне с Витькой квасят, лучше ты ко мне приезжай.
      — Ладно, жди. Сейчас буду.
      — Жду.
      Сегодня явно нерабочий день. Эту табличку надо было с утра на лоб прикрепить и не дергаться. Задвигаю мольберт обратно в угол. Завтра, обещаю себе, завтра встану рано, к телефону подходить не буду, все быстро сделаю.
      Анжелка очень быстро пришла, видать, поблизости пробегала. Я прямо вся лопаюсь от любопытства. Она вот только что-то тормозит. Я ей кофе налила.
      — Ну-у-у?
      — Ты понимаешь, — начинает она, — я сама ничего не понимаю. Это помесь чего-то и фантастики, этого не бывает никогда, это феноменально, это так удивительно, что даже нет объяснений, просто нет…
      — Ладно, можно без философских преамбул? Я сегодня уже наслушалась до смерти!
      — Зашла вчера в «Москву» — посмотреть, что новенького вышло. Чего-нибудь эдакого захотелось, сама знаешь. Там полно всего. Но глаз буквально не на что положить. Я к продавщице: «Не вышел ли новый Мураками?»
      Она говорит: «Нет». Я спрашиваю: «А ожидается?» Она меня в справочный отдел послала. Пошла. Опять спрашиваю: «Когда выйдет новый роман Мураками?» Тетка на компьютере пощелкала, говорит: «День и час нам неизвестны».
      Рядом стоит мужичок иностранный. Он по-английски меня вдруг спрашивает:
      — Мураками ищете?
      — Про новый роман интересовалась, но потерпела поражение, — отвечаю.
      Он:
      — Скоро выйдет. Но еще перевести надо на русский. Время требуется.
      Я так вся прямо заинтересовалась!
      — А вы откуда знаете? — спрашиваю.
      Он:
      — Я все знаю, потому что я волшебник.
      Прикольный он такой. Я ему глазки состроила и говорю:
      — Как этот роман будет называться?
      Он улыбнулся так — у-у-у. И что-то типа «Много думать, плохо спать» ответил.
      Я:
      — Это название романа такое?
      Он:
      — Это шутка такая. — И улыбается опять.
      Я:
      — А посерьезнее?
      Он:
      — Какая вы серьезная!
      Я:
      — Очень. Любопытная до ужаса!
      Он:
      — Любопытство кошку убило.
      Я:
      — Удовлетворение ее назад вернуло.
      Он:
      — Ха, ха, ха…
      Я:
      — Вы, правда, знаете, как будет называться новый роман?
      Он:
      — Честно говоря, нет пока. Название романа — таинство.
      Я:
      — Понимаю.
      Он:
      — У меня есть два варианта.
      Я:
      — Опять интригуете?
      Анжелка закурила очередную сигарету и продолжила рассказ:
      — Я решила, что достаточно разговоров, и пошла к выходу. А ему ручкой помахала, так: бай, бай, волшебник! Вышла на улицу, дождь страшный. Зонтик раскрыла. Он из магазина выскакивает и — нырк под мой зонтик. Смешно. Он маленький такой.
      Я ему:
      — Мистер волшебник, можете дождь отменить? Хоть ненадолго?
      Он:
      — Сейчас попробую.
      Глаза прикрыл и засмеялся. Заливисто так засмеялся. Мне понравилось. И тут дождь вдруг выключился, и кусочки синего неба стали проглядывать. Приколись, смех то?
      Я:
      — Это совсем другое дело.
      — Мне как-то сразу захорошело, потеплело как-то внутри… Я говорю: меня Анжелой зовут, хотя я не совсем ангел, только учусь.
      Он:
      — Харуки Мураками.
      Я:
      — Опять шутите?
      Он:
      — Нет, папа с мамой так назвали.
      Я:
      — Как вы здесь оказались?
      Он:
      — Возникла одна идея. — Потом помолчал и опять говорит: — Приехал, чтобы кое-что посмотреть. Не как шпион, но вроде того. На кое-что изнутри посмотреть надо.
      Я прямо обалдела и говорю:
      — Мне до конца не верится-таки, вы хоть с паспортом приехали? Извините, пожалуйста, так хочется посмотреть!
      Он достал из сумки, показывает. Мураками, ей-богу! Я в отпаде. Тут мысль приходит. Раз уж все так сложилось — это судьба. Надо побольше пообщаться. И сладчайшим голосом говорю:
      — Харуки, ты ведь Москвы не видел? Давай я тебе ее покажу, Москву-то.
      Он:
      — Это здорово, только ты мне ее не как для туристов покажи. Чего-то другого хочется.
      И мы пошли, приколись! Я прямо вся дрожу. И спрашивать хочется, и приставать как-то так особенно неудобно… Пошли по Тверскому бульвару. У меня в голове маршрут сложился: через Тверской — на Патрики. Там, на Патриках, с тобой столкнулись, тоже класс. Ты ему, кстати, понравилась.
      Я Анжелке говорю:
      — Ну, блин, никогда бы… Я думала, вы меня прикалываете. А дальше что? Где были?
      — Где-где? Где только не шатались. Я его и про овцу, и про единорогов спросила. Про новый роман он, правда, молчок. Тут я его очень даже понимаю. Слушай, какой он! Лучше, чем я и представить себе могла. На набережную ходили, в Замоскворечье притащились. Ему все так нравится, все его так прикалывает. Он как Лев Толстой — все еще и еще просит. На Пятницкой в корчме перекусили. Стенки там типа глиняные, килимы на перегородках, подсолнухи, всякая лабутень, выпили текилы «Тарас Бульба» — все ему по душе. Мне неудобно, говорю ему:
      — Я сегодня не при деньгах. (Сегодня, ха-ха.)
      Он (ну необыкновенный прямо!):
      — Не бери в голову, я угощаю своего гида.
      Ну сказка какая-то, «песня Мендельсона без слов». Кстати, он тоже музыку любит, но это и по романам его видно. Я балдею так, что прямо на седьмом небе от счастья! Ведь такого не бывает, а тут — случилось… Уже ночь на дворе, и дождь опять стал накрапывать. А мне еще с ним побыть хочется, но неудобно. Может, он думает: вот прицепилась?! Может, еще чего думает, потому что я блею, как овца, и сама себя не узнаю. Думаю, что бы еще такое придумать? И тут меня просто озаряет.
      Я ему:
      — Тут есть одно очень специфическое местечко поблизости, могли бы заглянуть. Такое особенное местечко, не для слабонервных. У вас в Японии есть клубы в церквях?
      Он сначала даже не понял меня. Потом затылок почесал и говорит:
      — Не видел.
      Я:
      — У нас есть. Хочешь, заглянем, если не боишься?
      Он говорит:
      — Я же с ангелом иду, чего бояться?
      — И шутит как прикольно! — это уже Анжелка мне.
      Я это все слушаю и диву даюсь: представляю, куда Анжелка решила Мураками прогулять. Все-таки она того… Человек-то приехал в Москву в первый раз ведь.

Жизнь Турбаса Там

       В серый день, а они всегда были серыми, только с разными оттенками, то светло-серые, то потемнее, Турбас сидел на крыльце своего домишки и ни о чем не думал. Он всегда ни о чем не думал. Он иногда был более напряжен, а иногда был поспокойнее.
 
       Турбас связывал эти свои состояния с оттенком дня. В более серые дни он смотрел на деревья, окружающие его дом, и на траву, на дальний мелкий лесок и на небо и ощущал грустную пустоту и пустоту напряженную, а если денек был менее темно-серым, он ощущал спокойную пустоту. Все это было всегда. Турбас знал, что он умер давно и находится здесь в своем вечном доме. Он не думал об этом, просто знал.
 
       Он ложился спать, когда становилось совсем серо-серо и просыпался, когда серый приобретал более светлый оттенок. Иногда просыпался в полной серости, вставал и выходил на крылечко. Там он сидел. Он никогда не ощущал голода, холода или еще чего-нибудь подобного.