Теперь все пишут. Теперь книг выпускают немерено.
      Я тоже решила написать. Раньше никогда не пробовала. Времени не было. А потом посмотрела на все это и думаю: все пишут, а мне что — нельзя? Тем более эта история сама, как говорится, ворвалась в мою жизнь. Она, эта история, сильно изменила мои представления о жизни. Можно даже сказать, привела к другой, кардинально новой степени ее понимания и осознания. К смене некоторых приоритетов, словом…
      Так что попробую описать все, ничего не упуская и очень подробно. Может, кому-то это и покажется неправдоподобным. Но тут ужя ни при чем, я историй придумывать не умею. Я могу написать только то, что было и что сама пережила. А если вам что-нибудь подозрительным покажется или там чистой воды враньем, например, это уж пусть будут ваши проблемы.
      На том и остановимся: не будем судить, рядить и сомнениям подвергать.
      Я книжки других людей тоже иногда читаю, так что в кое-каком курсе нахожусь, мог у, так сказать, представить сей процесс в его развитии. Сначала люди напишут что-нибудь, а потом по написанному кино снимают и телесериалы. Для того, чтобы охватить весь народ сразу. Одни ведь любят книжки читать, другие — кино смотреть, вот и получается, что все всё имеют в том формате, в котором им больше нравится. А можно сразу и то, и другое: и книжку прочитать, и кино посмотреть, и вообще все забыть, и дышать легко, и жить спокойно.
      Тут уж я совета не могу дать, как вам поступить, потому что писала не для публики, так сказать, а чтобы… ну, не знаю, в общем, для чего…
      Вот я чисто по-женски начинаю турусы на колесах разводить и с ходу философствовать, а это неправильно. Надо к делу приступать и, сказавши «А», незамедлительно переходить к «Б».
      История моя произошла совсем недавно. Имена и все остальное не вымышлены, потому что я так решила — ничего не переделывать.
      Теперь немного о себе. Так принято. Сама я — художник, картины рисую. Вращаюсь, так сказать, в сфере возвышенного и тонкого. Я очень хороший художник, это без ложной скромности, это объективный факт. Конечно, все художники так говорят про себя, но не всем до конца верить можно. А про меня — точно.
      Даже в каталоге с моими картинами написано, что я «очень хороший, ищущий и оригинальный художник со своим исключительным миром образов, со своим тонким пониманием цвета, формы и глубокой философии». Хорошему художнику с его тонким внутренним миром очень трудно живется в нормальном мире, так как далеко не всякий может понять творческую натуру художника. Не каждый захочет, чтобы мир художника постоянно присутствовал в его доме или офисе. Так было всегда, во все времена, и про это даже писать не надо — все давно написано.
      Что Бога гневить, находятся все-таки (хоть и нечасто) люди, которые понимают мои произ— ведения и даже покупают их. Это тоже говорит о том, что я хороший художник. Хотя не факт. Часто люди покупают картины и плохих художников. И тоже вешают их у себя дома… Тут по-другому как-то определяется «хорошесть» художника, по покупаемости трудно судить. Это такой сложный вопрос, что давайте не будем углубляться.
      Живу я со своим сыном Митей от неудачного брака. Хорошему художнику очень трудно хорошо выйти замуж, потому что у него, то бишь у художника, очень сложные критерии подхода к семейной жизни. Тут я — не исключение, и это тоже говорит о том, что я — хороший художник.
      Рисую я дома, мастерской нет, но и это ни о чем не говорит — и у хороших художников, и у плохих такое случается. Тут уж все от природных качеств, от смекалки и от практической жилки зависит.
      Мы с Митей живем хорошо. Он учится, я работаю, с голоду не пухнем, мои папа с мамой помогают, кормят, поят, одевают, все хорошо, в общем.
      Когда я лежала в родильном доме и в нашу двенадцатиместную палату впервые принесли детей, я еще не знала, как сына назвать. Соседка же моя, взяв своего малыша на руки, сразу назвала его Андрюшкой.
      Я спросила: «А как мужа зовут?» И соседка сказала, что муж — тоже Андрюшка. Мне тогда это ужас как смешно показалось. Стала к соседке приставать: как же она их различать будет?
      А соседка, умная такая девчонка, сказала:
      — Что ж тут сложного? Старший Андрюшка автоматически теперь будет просто ПАПОЙ, и все. Без имени. Просто папа.
      И вот, представьте себе, приношу я своего младенца домой, вернее, привозит нас из родильного дома папин шофер… Тогда еще у папы шофер был, и домработница у нас в семье была.
      Так вот, приезжаю я домой и говорю мужу Митьке, что хочу назвать сына Паисием.
      Митька говорит:
      — Ну что же, очень хорошо, пусть так и будет. В общем, как хочешь, так и называй, а я на дачу поеду, отдохну.
      Вся такая гордая, я звоню маме и сообщаю ей, что сына назвали Паисием.
      Но тут мама проявила неслыханную твердость. Она сказала, что если я так ребенка назову, то ни она, ни папа мой к ребенку даже не подойдут, потому что подходить к ребенку с таким претенциозным именем им противно. Я тогда очень расстроилась… Спрашиваю у мамы:
      — А как же тогда ребенка назвать?
      Потому что в то время мне кроме Паисия никакое другое имя не нравилось. И я пришла в смущение от таких маминых слов.
      Мама говорит:
      — Ну Митькой, например, назови. Имя терпимое. Мужу скажешь, что в честь него назвала, делов-то…
      Я согласилась:
      — Ладно.
      Позвонила мужу на дачу, и когда он спросил, как Паисий себя чувствует, с ходу выпалила, что назвала ребенка по-другому. Сказала, что сына в честь него Митькой назвала. Старший Митька отозвался: «Хорошо» и дальше продолжил на даче отдыхать.
      Вот так смешно получилось: я, заранее того не задумывая, поступила так же, как моя соседка в роддоме. Только старший Митька папой у нас не стал называться — с дедушкиной легкой руки Аркадиевичем стал. По отчеству своего папы. Так что сына стали звать Дмитрий Дмитриевич, а папу — Дмитрий Аркадиевич. Но это, правда, недолго было. Потому что в один прекрасный или, уж и не знаю, ужасный (хотя ужасный — это слишком) день… Так вот, просто звонит мне однажды Дмитрий Аркадиевич:
      — Я, — говорит, — теперь в другом месте буду жить. Ладно? У вас там все в порядке?
      Я говорю:
      — У нас все вроде бы неплохо… — И так спрашиваю: — А в каком ты теперь месте будешь жить?
      Он говорит, что это неважно, да и какая мне, типа, разница? Ну, я подумала и решила, что он, в общем-то, прав. Какая мне теперь разница?
      Так вот проблема с именами сама собой и разрешилась… А то с этими отчествами язык просто заворачивался: Аркадиевич, Дмитриевич. Теперь все разом стало на свои места.
      Митька мой опять, согласно своему возрасту, стал просто Митькой, Аркадиевич теперь в другом месте живет — всем удобно. Старший иногда даже звонит, спрашивает: «У вас все в порядке?» Я: «Да, — говорю, — все ОК». Он тогда говорит: «Митьке привет». Я: «Обязательно».
      Здорово, что жизнь сама все разруливает. А мама моя — молодец! Хорошо, что благодаря ей я Митьку Паисием не назвала. Теперь сама рада-радешенька. Нельзя, нехорошо в такой претенциозности жить.
      Но иногда, каюсь, хочется все-таки показать свои рафинированность и неординарность. Но для этого, скажу я вам, существуют домашние животные.
      Когда Митька был еще совсем маленький, мы жили на даче у моего папы. Хорошо там — лесок березовый!.. И вот однажды Митька, сам еще такой карапуз, приносит домой малепусенького котенка. Трогательно так тискает его в руках и говорит: «Давай, мама, возьмем этого бедолажку! Его кошка бросила в кустиках. Всех других котят забрала, а этого — нет». Ну и взяли мы этого котенка: типа жалко. Митька-то сам не знал, как котенка назвать; вернее, он его Тайсоном сначала хотел. Но тут уж я решила применить свой интеллект на практике. Давай, говорю, его Кустикоff назовем. Ты же его в кустике нашел, а ff имени благородство придаст… Так и назвали. В быту, дома, он просто Кусти.
      Ну вот, теперь вам стало кое-что обо мне известно, и дальше можно уже не распространяться о таких деталях.
 
      Витьку Перепахарева я знаю давно, потому что с его сестрой Анжелкой мы в одном классе в школе учились, и вообще она — моя самая лучшая подруга. Помню, какой он студентом на физфаке был. Нос длинный, глаза такие зеленые, волосы такие туда-сюда… Он тогда совсем другой был. Этакий живчик. Умный такой, добрый. А потом как-то что-то в нем вдруг повернулось, брык — и все. Стал пить запоями.
      Начинал потихоньку, а потом прямо совсем плохо стало. Не то чтобы просто плохо, а даже чудовищно, я бы сказала, стало! И он, конечно, совсем другим стал и внешне даже изменился. Нос такой, глаза как-то заузились… И характер, и сам — просто чудовище! В те короткие моменты, когда он не пил, еще ничего. А в остальные — ужасно. Врагу не пожелаешь.
      Они с сестрой, с Анжелкой, и раньше никогда не были особо близки, а тут вообще… даже общаться друг с другом почти перестали. Как чужие. Ну, не совсем, конечно, чужие — в быту-то, брат, сестра, яичница, трусы, всякое… Если в одной квартире люди живут. Тут все равно на бытовом уровне общаться приходится. Туда-сюда, да-нет, то-се… Сколько ж лет прошло? Наверное, уже лет двадцать, потому что мы с Анжелкой как раз школу заканчивали… Или уже закончили, и Анжелка на курсах училась?..
      Нет, мы школу точно уже закончили. А на курсы она позже пошла — после того как Витька пить начал. После того как мать их умерла. Анжелка на курсы и пошла тогда, массажные. Мне кажется, она на курсы пошла не потому, что хотела. Не случилось бы тогда так с матерью, Анжелка, сто пудов, не пошла бы на массажистку учиться. Хотя она, конечно, очень хорошая массажистка, и руки, и все… Она бы просто в другое место пошла, она литературу любит, кино. А что ей оставалось делать? Ей надо было деньги зарабатывать, себя кормить, Витьку. Не то чтобы она его всю жизнь тянуть собиралась, но и не бросать же человека. Хотя эта проблема очень сложная, и однозначно ее не решишь. Он у нее не раз даже деньги крал на выпивку, такой вот кошмар. А когда трезвый — ничего.
 
      Вот пишу все это и думаю. У писателей-то вон как все гладко получается, все-то они хорошо подмечают и тонко чувствуют. Вон у Анны Карениной как в темноте глаза блестели — Толстой все видел, все понимал. И у Раскольникова все как по маслу прямо лилось: старушка, топор, мысли разные философские… Потому они и писатели большие. Есть вот маленькие писатели, у которых все понарошку: читаешь их и думаешь — это и я такую чушь запросто написать могу. Только собраться надо.
      Вот, собралась наконец, но пока все «ыыы» да «мыы»… Даже совестно. Типа, получается, я хуже самых маленьких писателей. Надо ведь, чтоб движение в повествовании было. А у меня прямо как у тети Дези. Писания полно, а дви— жения — ноль. Вот, само вдруг и выскочило — про тетю Дези. Тетя Дези — не моя тетя. Это тетя Анжелки и Витьки. Как-то уже давно так сложилось, что ее, тетю Анжелки и Витьки, все знакомые называют тетей. И маленькие, и большие, и старенькие — все-все.
      Тетя Дези научным работником была. Хотя почему — была? Тетя Дези — вечный научный работник. Была, есть и будет. Хотя она уже лет тридцать как на пенсии, все равно занимается научной работой. Пишет научные труды о «прекрасном» и «безобразном». Длинные такие вещи пишет — совсем не детские, не про Колобка. Она концептуальные вещи пишет — о привитии «прекрасного», развитии «хорошего», воздействии «прекрасного» на «безобразное» с целью подавления и истребления последнего… Она в научно-исследовательском институте после революции семнадцатого всю жизнь работала. Там тоже все это писала и еще аспирантам преподавала, как об этом писать надо. Аспирантов у нее было сотен сто, не меньше.
      Со всего мира приезжали. Она их учила сначала по-русски писать, затем — правильно писать, затем — переводить на их родные языки. Чтобы их родным народам были понятнее их слова. Несмотря на то что тетя Дези не знает ни одного иностранного языка, у нее все это замечательно всегда получалось. Аспиранты со всех стран все всегда успешно защищали, после чего отбывали на свои родины: в Анголы, Перу, Гондурасы, Боливии, Белизы, Камбоджи, Вьетнамы. Там они, как правило, почти все становились национальными героями, потому что у тети Дези они научились отличать «прекрасное» от «безобразного». Каждый по своему вкусу выбирал дальнейший путь и становился тем или этим — что больше его натуре подходило.
      Она, тетя, когда сейчас телевизор смотрит (новости там или про политику) и видит кого-нибудь из Руанды, к примеру, какого-нибудь тирана ужасного, говорит обычно:
      — Ой, Нгуй всегда резковат был, писал слишком жестковато. — Или: — Че всегда интересовали особенности «безобразного».
      Все без исключения аспиранты тетю Дези за ее мягкий незлобивый взгляд на жизнь любили: возили ей после защиты и ром кубинский, и марихуану, и все, что у них на их родинах самое лучшее. Тетя с ними все это съедала, выпивала и выкуривала, и все у нее было отлично, без всяких там. Она вообще этому значения никогда не придавала и до сих пор не придает. Живет, как Бог на душу положит. На первом месте — писание про «прекрасное» и «безобраз— ное», а все остальное неважно. Что есть, то и будет есть: хоть мыло, хоть жареного скунса, хоть утром, хоть ночью, хоть когда. Быт у тети Дези на самом-самом последнем месте. После писания, аспирантов, чтения, смотрения, разговаривания.

      В прекрасный один день, как в книжках пишут, я пошла прогуляться. Это даже не день был, а вечер. Так просто, захотелось вдруг выйти из дома и малость проветриться. Пошла по своему любимому маршруту — по Никитской, по Бронной — и вышла к Патриаршим прудам (через Спиридоньевку).
      Народу на прудах было много, и это даже не скажешь, как много. На каждой лавке сидели все, и на откосах у пруда за забором, и на площадке у павильона…
      Я уже собралась было повернуть назад и не гулять на прудах, как вдруг меня окликает Анжелка. Голос ее слышу — она так возбуж— денно орет, громко, наверно, немного под градусом. Оборачиваюсь и вижу, что подруга моя с кавалером, с незнакомым мне мужиком. И такая она вся светлая, такая вся в лучах заходящего солнца, и так глаза блестят — Каренина просто отдыхает (это в смысле глаз). Волосы у Анжелки прямо, как в песне поется, на ветру развеваются. Улыбка — как в рекламе зубной пасты, только зубы не такие белые, но ничего. Длинная, как топ-модель, только нескладная, не может павой плыть. Руками размахивает, ушки немного оттопыренные, нос длинный, но не портит ее, наоборот, породистости придает, губешки толстые, глазки маленькие, но очень-очень живые.
      Милая она, моя Анжелка, да еще когда так вот улыбается и руками размахивает. А мужик, который с ней рядом, странный какой-то. Маленький. По-моему, узбек… или бурят, что ли? Но не такой, не в халате и ичигах, а европейского типа бурят… нет, узбек. Джинсики, маечка, все тип-топ, но маленький. Он все на Анжелку мою смотрит, и она ему явно нравится. Он не во весь рот улыбается, а так — гы-гы, полуулыбка, в общем. Но не скептическая, а какая-то полудружественная-полупокровительственная.
      Они вдвоем на меня движутся, а я с достоинством тоже к ним как бы подплываю. И тоже на лице делаю улыбку (как мне кажется, дружески такую приветливую). Вот так мы, прямо как корабли в узкой гавани, подтягиваемся друг к другу. И даже вопли окружающих нас повсюду людей нового поколения типа «Вась, б…дь, пиво мое харе хлобыстать» меня не раздражают. И визг девок: «Пацаны, хватит с меня, я, б…дь на х… уже устала» меня не бесит.
      Анжелка мне: «Привет, дорогуша!» А я ей: «Привет, лапуся моя!»
      И все такое. А узбек стоит молча, с достоинством, полуулыбаясь. Я Анжелке глазами всяческие вопросительные знаки делаю, и, как будто у меня что-то с бровями, их почесываю.
      Анжелка спрашивает:
      — Что ты тут делаешь?
      Глупый вопрос, как будто она не знает, что я тут часто гуляю.
      Это она специально, типа светская беседа. Ладно. Теперь, по всем правилам, она должна меня с кавалером своим познакомить, потому что я ей тоже очень светски отвечаю.
      — Я вышла вечером небольшой променад совершить. По любимому маршруту «Москва — Петушки». (Шутка юмора.)
      Бурят смотрит на нас со вниманием, но типа не-понимай-твоя-трамвай. Я опять лицо вытянула:
      — Ну-у?
      — Это Харуки, — говорит Анжелка.
      — Мураками, — язвительно добавляю я.
      Он улыбается, протягивает мне руку, даже прямо с небольшим поклоном. Анжелка по-английски меня ему представляет (моя подруга даже, скажем, в переводе — лучший друг). Я на это все смотрю, прямо как на театр Кабуки: мне и грустно, и смешно. Кстати, по-английски я тоже балакать могу. Не то чтобы очень, но поддержать беседу могу. Конечно, не про биоэнергетику или квантовую механику — тут я и по-русски не смогу. А про быт и культуру — запросто. Вижу, Анжелка меня прикалывает; думаю, ладно, не буду песню портить.
      Говорю узбеку (по-английски). (Я здесь не буду по-английски описывать наш разговор, может, это сейчас и модно, и современно, но придется все время в словарь лазить — смотреть, как что пишется. Так что я лучше буду по-русски все озвучивать. Хотя вся беседа наша происходила в основном на иностранном языке.)
      Словом, обращаюсь к узбеку, спрашиваю, как дела, давно ли в Москве. А он мне — с достоинством:
      — Все отлично, в Москве уже три дня, раньше никогда не был, но очень приятно…
      И все такое.
      Анжелка (тоже по-английски):
      — Никогда и подумать не могла, что ей тоже приятно, до жути. — И мне (по-русски): — Бывают же такие чудеса?
      Я (по-английски):
      — Мне тоже очень, весьма приятно, и все так чудесно, так прекрасно. — А ей (по-русски): — «Бывает, у девки муж умирает, а у вдовы живет».
      Анжелка ржет и узбеку про меня рассказывает: что я, мол, художник, натура тонкая, что поэзию очень люблю и вообще литературу — и русскую, и зарубежных стран.
      Узбек (по-английски):
      — Это здорово — приехать в Москву и сразу познакомиться с любителями литературы! Не так часто бывает. Хотя в современном мире явно наблюдается тенденция возрастающего интереса не только к классической, в том числе греческой, литературе, но и к современным серьезным авторам, опирающимся на классическую литературу и раскрепощающим классические образцы на современном уровне.
      Я:
      — Вот мы какие — современные, лихие… — Это для Анжелки, по-русски. И ему, по-анг— лийски: — Да, в современном мире, в частности, в России, наблюдается огромный всплеск неподдельного интереса к новой литературе, опирающейся на классику и неоклассику. В России, в принципе, всегда пользовалась успехом литература «с упором».
      Анжелка по-русски:
      — Нельзя ли поменьше желчи? Ты что, вообще? — И по-английски: — Я так счастлива, что Харуки приехал в Москву! Я рада, что он прибыл инкогнито. Иначе тут такое бы началось: журналисты, телевизор, пятое-десятое, мы бы с ним никогда не встретились. А тут! Мечты все-таки сбываются! Я и Мураками — в центре Москвы на Патриарших прудах!
      Игра затянулась. Мне уже надоел этот стеб, и я решила откланяться. Достала из сумки мобильник, посмотрела на часы и, улыбаясь, по-русски:
      — Мне пора, дела и все такое.
      И по-английски, надо же Кабуки до конца доиграть:
      — Бай, бай! — И еще для узбека персонально: — Оригато!
      Иногда на улице дождь, а иногда солнце, и надо есть, что есть.

      Утром проводила Митьку в школу — типа завтрак и в добрый час, детка, старайся, занимайся, — и решила еще немного вздремнуть. Мне уже виделась вдалеке венецианская лагуна с огромным количеством кораблей и катерков, которые вдруг начали ни с того ни с сего истошно вопить. Наконец до меня дошло, что это телефон, и я вынырнула из Венеции сразу, вдруг. Это, наверное, Анжелка, подумала я, и, раздираемая любопытством, голая побежала к телефону. Это была не Анжелка, это была ее тетя.
      — Здрас-сте, тетя Дези.
      — Ничего не могу понять, — сходу начала та. — Звоню, звоню им, никто трубку не берет. Где они могут быть? Как ты думаешь?
      Тетя Дези мне часто звонит по поводу и без. Она меня, видимо, считает членом их семьи. Тут она права. Мы все — она, я, Анжелка и Витька — практически родственники.
      — Я не знаю, — говорю ей я. — Анжелку вчера вечером на Патриках видела. Витька наверно спит… Может, Анжелка пациентов принимает?
      Тетя Дези немного успокаивается, но все-таки, судя по голосу, не совсем довольна.
      — А что случилось, тетя Дези?
      — Ничего, голубушка, тут позвонили из собеса, заказы какие-то продуктовые дают на пять кило. Сама не дотащу. Хотела вот, чтобы Анжелка приехала, взяла, там и для них, может, что будет. Мне ведь много не надо…
      — Я приеду, — говорю я.
      Мне, конечно, жутко не хочется, но жалко старушку — переживает.
      — Ты тогда давай побыстрей приезжай, возьмешь паспорт, пенсионное удостоверение, и за заказом, а то они там без бумаг не дают.
      — Ладно, сейчас кофе попью и приеду.
      — Не пей, у меня попьешь, — настаивает тетя Дези.
      — Ладно.
      Хорошо, что она недалеко от меня живет. Сейчас сяду на троллейбус и поеду, больно неохота с утра в метро лезть.
      Выхожу на улицу. Вроде тепло, весна все-таки. Но ветрено. Ну очень ветрено! Троллейбуса жду, а его долго нет. Нет, и все! Я знаю один способ приманки троллейбусов. Он очень простой: надо закурить. И на третьей-четвертой сладкой затяжке он обычно притаскивается. Приходится бросать только что начатую сигарету прямо ему под копыта, то бишь под колеса.
      Закуриваю. Приходит. Мистика. Народу мало. Еду по бульвару. Хорошо. Банально, конечно, писать про первую молодую зелень и солнечные лучи, мягко касающиеся верхушек деревьев. Не буду.
      Троллейбус еле тащится, там у него есть специфические такие педали управления — «трак-крак». Звук такой троллейбусный: «трак-крак» — поехал, «трак-крак» — остановился. Вот уже по Гоголевскому поехали. Он глубокий, Гоголевский бульвар, с крутыми берегами и красивыми зданиями на них. Я так пишу, потому что когда описываешь природу, надо очень серьезно писать. Хотя это, может, и неправильно.
      Попробую вспомнить хоть одно несерьезное описание природы. Что-то в голову не приходит ничего, кроме красивых охов и ахов. А как в шутку напишешь? Типа любопытное солнце выплелось на небо с утра и ловко начало шнырять по деревьям, кустам и домам, а в домах сразу загорелись блестки, солнечные зайчики и новогодняя мишура?
      Гадкое слово — «мишура». Новогодние гирлянды еще гаже. Ну, в общем, совершеннейшая чушь и сплошное бормотание. Попроще надо. На Гоголевском бульваре деревья образуют арки. Это красиво. Дорожки песочного цвета. Лавочки светло-бежевые. Дома по краям — модерн начала того века, а особняки — в стиле классицизм начала «по-за» того века. Проехали уже Музей изобразительных искусств. Как часто в горестной разлуке я вспоминаю о тебе! Вот это — пафос.
      Хорошо там, в музее, по-домашнему как-то. Итальянский дворик, Давид, Гатамилат, часовенка железная, Вероккио, внизу — Египет, наверху — Греция. «Афина и Марсий» — миляги. Мои дорогие импрессионисты и пост. Цветово-прекрасные Ренуар, Моне, Ван Гог, и все рядом — и Матисс, и Писсарро, и Марке.
      Остановка у троллейбуса всего полминуты. Прав, несомненно, прав Джойс. Поток созна— ния — мощнейшая вещь. Это я специально написала здесь про Джойса, чтобы вы поняли, какой уровень интеллекта у меня.
      Это только на поверхности я так себе, недалекая на первый взгляд, а если посильнее копнуть… Да ладно. Я Джойса тут привела применительно к относительности времени. Полминуты — и тысяча лет проскочила! Даже больше, если Египет еще считать и Ашурнобанапальские рельефы Месопотамии, Фаюмский портрет и искусство Амарны.
      Уже Большой Каменный мост. Кремль — слева, храм ХС — справа. «Москва, как много…» и далее по тексту можно долго, «Ударник», «…львы на воротах и стаи галок на крестах». Про львов и галок чисто для Александра Сергеевича, из уважения. По дороге их нет.
      Тетя Дези очень оживлена. Она сует мне пенсионное удостоверение и паспорт, и еще бумажку — в стиле клинописи древних инков.
      — А это что? — спрашиваю.
      — Это как туда добраться, — тычет в бумажку, — выйдешь на улицу, прямо до моста, там рядом магазин «Ветеран».
      — Ладно, без бумажки как-нибудь найду, еще способна на местности ориентироваться, все рядом.
      Через пять минут иду обратно, уже с пакетом.
      Квартира тети Дези напоминает картину Пластова «Фашист пролетел». Или стихотворение великого русского поэта: «Уюта нет, покоя нет». Или другое его стихотворение — «Покой нам только снится, плачь, сердце, плачь».
      Мы сели в комнате, так как стол в кухне отсутствует. Тетя Дези придерживается строго-функциональных, минималистических теорий. Коридор — мусор, кухня — плита, комната — кровать, стол, шкаф, телевизор. Я это уважаю. Мне нравится, когда человек придерживается собственных принципов и ни под каким соусом от них не отступает. Принцип тети Дези — отсутствие присутствия жилого помещения. Никаких тебе абажурчиков, никаких сюсли-пусли. Все по-серьезному.
      — Сейчас мы глотнем кофейку, — щебечет тетя Дези. — Куда это банка запропастилась?
      Идет долгий поиск, наконец банка находится в ванной. Тетя подает нам кофе опять без всяких цырли-мырли — две чашки с отбитыми ручками и сахарница.
      — Ты знаешь, — говорит она, — я ведь еще несколько раз им звонила. По-прежнему никто трубку не берет. Что-то странно это. Анжела, наверное, уже отпринимала… Где же она? Витя, понятно, еще может к телефону не подходить, но Анжела?! Где она?
      Песнь о Пере Гюнте. Слова тети Дези, пьеса Ибсена (можно под музыку Грига).
      Накушавшись кофею, тетя Дези, как говорится, села на своего любимого конька.
      Все это я слышала от нее уже раз пятнадцать-двадцать. Причем вот что интересно: исполнение этой устной истории всегда было до поразительности одинаково. Весь интонационный ряд, весь синтаксис и, так сказать, пунктуация, все взлеты и падения голоса. Все — строчка в строчку!
      — Так вот… — загадочно произнесла она.
      Я про себя уже вспомнила следующее предложение. Оно должно быть таким: «Я не всегда занималась эстетическим воспитанием, в молодости я защитила диссертацию…»
      — …по пьесе Ибсена «Пер Гюнт», — слово в слово закончила первое предложение тетя.
      Я приподняла брови, изображая удивление:
      — Почему «Пер Гюнт», тетя Дези?
      Она ждала этого вопроса. Далее — по никому не видимому, но четко выверенному тексту — должно было последовать:
      — Драматическая поэма «Пер Гюнт» — одно из самых популярных произведений Ибсена и вообще норвежской художественной литературы…
      Тут, я знала, можно немного расслабиться и отключиться.
      Вот сижу тут, начала я думать, а дома холст стоит, надо переписать передний план, бордюрчик и кусок пруда возле отражения, сыру купить, и, по-моему, масло подсолнечное кончилось, Митьке можно наггетсы куриные, осталось всего полпачки, приду, послушаю вторую часть «Итальянки в Алжире» и из первой — дуэт «ю притенда Мустафа», очень смешной. Он вообще шутник и приколист, Россини. Забыла вчера вечером белье из машинки вытащить, сгниет ведь, блин.
      — Однако, взяв этот фольклорный образ, Ибсен вложил в него совсем иное содержание. У Ибсена это типический человек девятнадцатого века, — рассказывала с упоением тетя Дези…
      На первых порах ее рассказ меня увлекал, я даже прочитала тогда пьесу Ибсена «Пер Гюнт». Вот так!
      Само собой, тете я свои соображения не озвучивала — каждый раз делала вид, что все это для меня внове. Сама не знаю, для чего.
      Так вот что я вам скажу по поводу «Пера Гюнта»: пьеса нужная. Не знаю, почему ее так редко ставят и практически не экранизируют. Толкиен и все остальные троллятники просто отдыхают.
      — Образ Пера Гюнта — образ антигероя… — продолжала Дези.
      «Да, да», — кивала я. Про себя я так не думала (вот они — двуличность и неискренность в общении!), но так проще. Надо дать человеку возможность рассказать, что ему кажется, а не со своим мнением лезть. Кому интересно мое мнение?! Людям вообще интересно только их личное мнение.
      А мое мнение по этому вопросу таково, раз уж разговор на эту тему зашел. Пер Гюнт — герой и образ типичный, жизненный. Гуляка и брехун, из неблагополучной семьи. Папа-алкоголик сгинул куда-то в самом начале его жизни, и маме пришлось одной тянуть его, что ж тут необычного? Конечно, ей хотелось дать ему все самое лучшее, ну, типа пожирней кусок. Вот он и вырос избалованным и ленивым. Тоже повсеместно наблюдается.
      Однако он не был тупым или глупым, он был просто легкомысленным, самолюбивым и достаточно жестоким, зато — с элементами поэтической жилки и тонкого восприятия действи— тельности. Кровь просто играла по молодости, туда-сюда по девкам.
      Очень жизненно. Может быть, какому-нибудь читателю покажется маложизненной ситуация сватовства Пера Гюнта к троллихе, дочери Доврского Деда, то бишь главного тролля? Мне это совсем не кажется странным, что тут странного? Сколько лично перевидала в жизни троллих и троллей — не перечесть, честное слово. Эта ситуация так что тоже очень жизненная.
      У меня и пример есть, только там вот как вышло. Он, Славка Овсов, знакомый мой галерейщик, от Пера Гюнта отличается тем, что женился-таки на троллихе. Видимо, папа этой троллихи уговорил его и привязать себе хвост, и расцарапать глаз, чтобы все потом Славке миленьким вокруг казалось, в том числе и невеста.
      Пер Гюнт хвост привязал, но глаз не дал расцарапать и от невесты с ребеночком-тролленком сбежал. А Овсов нет. Так и живет со свой троллихой. Она такая страшная — с усами, бородой, без зубов. Хвоста, правда, не видела, не довелось. Она всегда в длинной юбке ходит. Нрав у нее настоящий троллятинский — злющий-презлющий. А у него с этим своим глазом совсем другое теперь видение. Он всегда спрашивает: правда, моя Зиночка очень добрая, с такой тонкой аурой? Даже когда она на него матом орет и бьет его, ему и это видится в каком-то радужном свете.
      А вы говорите — фантастика, элементы народного фольклора… Чисто жизнь, хоть сами пойдите посмотрите! Только к Зиночке близко не подходите — может и укусить, я без шуток, просто предупреждаю — троллиха, она и есть троллиха, что с нее возьмешь?
      — Беспринципность Пера Гюнта не имеет никаких границ, — продолжала в экстазе тетя Дези, — он привязывает хвост в угоду троллю, в период сватовства…
      Я знаю, что мне предстоит прослушать еще про Сольвейг, Осе и …, но до этого надо еще дотерпеть.
      Пуговичник! Тетя Дези всегда несколько невнятно рассказывает про него, а зря. Тут Ибсен так изгильнулся, что просто мама не горюй! Я не думаю, чтобы сам он исповедовал индуизм или джайнизм, но, тем не менее, его теория Пуговичника чем-то близка этим древним религиям.
      Пуговичник расплавляет серые безликие личности в некий субстрат. Причем, по Ибсену, грешники идут в Ад, праведники — в Рай, а нейтральных просто изничтожает Пуговичник. Он их переплавляет и создает потом из общей массы что-то. У Ибсена об этом в пьесе не прописано.
      Внезапно я ощутила, что рассказ тети Дези прервался, и я моментально выпрыгнула из своих мыслей. Тетя сидела, скукожившись на стуле, на глазах у нее были слезы.
      — Тетя Дези, что случилось?
      Я была просто ошарашена. Сколько раз я слушала все это, но никогда она так не реагировала на свой разбор пьесы Ибсена.
      Каким-то совсем другим, глухим, не своим голосом она вдруг заговорила быстро, скороговоркой:
      — Мы и пожить-то толком вместе не успели. Я диссертацию как раз эту писала, а Боря мой, он поэт и драматург был уже тогда очень хороший. Только поженились. Весна, сирень, запахи, форточка была открыта, трамвай, помню, звенел. Он прямо в пижаме, мусор пошел выносить, я еще сказала: «Борюшка, что ты на ночь глядя с этим мусором?..» Вышел с ведром, в пижаме такой белой, в зеленую полоску, без очков, и все.
      Тетя Дези заплакала, как-то по-детски всхлипывая:
      — Я вещи всякие собрала, пальто теплое, валенки, луку, сухариков, что было, — опять заговорила она. — И стала по тюрьмам носить: может, где передачу примут. Там так ведь обычно: где берут, там, значит, и находится. Нигде не принимали. В милицию ходила даже — пустое. У меня все в голове мутилось, все писала о Пере Гюнте. Он ведь точно так же из домика вышел, но там он сам просто ушел, а Боря бы мой — никогда. Сколько лет прошло… Я — как Сольвейг, хотя глупо это.
      И тут случилась еще одна неожиданная для меня вещь: тетя Дези запела. Высоким фальшивым голосом, но с чувством:
 
«Зима про-о-йдет, и весна-а промелькнет,
И ты ко мне вернешься…»
 

      (сомнительный постулат)
      Вернувшись от тети Дези, я начала поиски Анжелки.
      — Але! — недовольный голос Витьки.
      — Вить, привет. Анжелка дома?
      — Не знаю… — зевок в трубку.
      — Тебе нетрудно посмотреть? Она мне очень нужна.
      Зевок в трубку.
      Видимо, пошел — в трубке пустота, без комментариев… такое впечатление, что у них километровые апартаменты, а не маленькая двухкомнатная квартира… не знаю, что он там, по шкафам проверяет, что ли… сколько можно уже?.. Начиная выходить из себя, ору в трубку:
      — Вить, ты заснул, что ли?
      Слышу громыхание посуды на кухне, звук льющейся воды, опять кричу в трубку. Просто не знаю уже, что делать… Чего он там, блин?! Вешаю трубку, жду, телевизор включила. Какой-то недобрый мужик с автоматом стреляет в дверь, орет, перевод вообще дурацкий: вместо «твою мать» — «черт побери»…
      Звоню опять. Занято.
      Так как все утро, как говорится, псу под хвост, решаю отправиться к Анжелке, разузнать, что там, и очков типа набрать: была у Дези, заказ взяла. Для них Дези сунула ветчину, кекс, лимоны. Хорошо хоть, что все близко. Пять минут, и я уже на Никитской. Звоню в дверь. Никто не открывает. Что за ешкин кот? Звоню по мобильному — занято. Наконец дверь распахивается. Витька в одних трусах на меня глаза пучит, будто впервые в жизни видит. Волосы дыбом, рожа небритая.
      Я ему с порога: ты, что, типа, где Анжелка?
      — Ушла, наверное.
      — А чего телефон занят?
      — Может, разговаривает кто-нибудь…
      — Кто бы это мог быть, к примеру? Анжелки нет, ты, похоже, не разговариваешь…
      — Ну что ты ко мне… — раздражается Витька.
      — Можно войти? — и, не дождавшись приглашения, захожу.
      Витька плетется за мной на кухню.
      — Вить, ты трубку забыл повесить, когда я тебе звонила.
      Он смотрит на меня, вроде не понимает, потом молча идет в свою комнату, возвращается, говорит:
      — Да, трубка не положена. Ты вот послушай, я тут кое-что дописал, вчера еще пришло, сегодня собрался…
      На кухне все вверх дном. Яичница на плите сгорела, чайник электрический без воды шипеть устал.
      Я чайник выключила и говорю:
      — Виктор, ты так весь дом спалишь, в чайник надо воду наливать, а потом уж включать его, ты же физик. Куда Анжелка ушла?
      Он плечи поднимает, губы кривит, совсем тронулся. Сколько ж не пил-то? Наверно, уже неделю как…
      — Ты вот послушай, что-то у меня вырисовываться начало. Конечно, тебе известно, что по физической теории в пространстве могут быть своеобразные провалы-воронки, соединенные каналами, которые, в свою очередь, со— единяют не только отстоящие друг от друга пространственные области, но и разные времена, так сказать, классические черные дыры. Двигаясь вдоль такого канала, можно попасть в отдаленный участок Вселенной и, разумеется, в другую временную эпоху.
      Витька думает, что мне это известно. Это мне льстит. На самом деле ничегошеньки мне про это не известно. У меня вообще с физикой проблемы. Физику у нас в школе учитель физкультуры преподавал. И она, физика вся, сводилась к перерисовыванию картинок из учебника. Тут у меня с перерисовыванием все в порядке было, а вот с физикой — совсем никуда.
      Витька опять заводит шарманку:
      — Ты понимаешь, куда я клоню?
      Я:
      — Абсолютно не понимаю, куда ты клонишь, я в этом плохо смыслю, в школе не учили, я даже законов Ньютона не знаю, где уж мне физические теории пространств понять.
      Он стал заводиться:
      — При чем тут законы Ньютона?
      Курит буквально одну сигарету за другой, на меня недобро смотрит. Вот мы с Анжелкой тоже много курим, но по сравнению с Витькой это чепуха просто. Витька курит, как зверь. Хотя звери не курят. Это так, для образа.
      Он спрашивает:
      — Ты можешь абстрагироваться и послушать? Тут одна тонкость есть. Радиус Шварцшильда помнишь?
      Я:
      — Что-то призабыла. Все из головы что-то прямо вон. Помнила раньше, а теперь вот затрудняюсь как-то.
      Что с ним вообще объясняться?
      Он не отстает:
      — Это радиус сферы, на которой сила тяготения, создаваемая расположенной внутри этой сферы массой, стремится к бесконечности. Если тело сожмется до размеров его радиуса Шварцшильда, то излучение или частицы этого тела не смогут преодолеть поле тяготения и выйти к удаленному наблюдателю. Это черная дыра.
      Я:
      — К такому удаленному наблюдателю, как я, они точно не выйдут.
      Он юмора в своем теперешнем состоянии вообще, похоже, не воспринимает. Спрашивает:
      — Почему?
      Я ему:
      — Неужели ты сам сообразить не можешь? Как они к удаленному наблюдателю пойдут?
      Кто его знает, наблюдателя этого, что там может быть? Даже представить себе трудно.
      Он, на полном серьезе:
      — Да, представить себе это трудно, но у меня уже кое-что вырисовывается. Если взять ядра галактик с массой от десяти в шестой степени до десяти в десятой массы солнца, то возможная частота события — до пятидесяти в год.
      Я:
      — Ну, это ты что-то махнул — до пятидесяти!
      Он:
      — Это если как дыры это рассматривать, а это совсем по-другому.
      Я:
      — Слава богу, что ты это и в другом свете видишь, а то до пятидесяти в год я не готова пока как-то. Я сегодня у тети Дези была, заказ ей приносила. Кстати, она тебе про Пера Гюнта рассказывала?
      Витька совершенно не ожидал моего вопроса — типа не по делу. Спрашивает:
      — Про какого Пера Гюнта? Кто рассказывал?
      — Дези.
      — Она мне в последнее время ничего не рассказывала, а что?
      — Да так, там, в пьесе, есть один персонаж, который для меня пока загадка.
      — Какой еще персонаж?
      — Пуговичник.
      Витька на меня уставился, и взгляд… такой…
      — Так я тебе об этом уже полчаса талдычу.
      Я ему:
      — Ты — мне? Про Пера Гюнта?
      — Про какого, блин, Пера Гюнта?
      — Ну, в смысле — про Пуговичника?
      — Я сам скоро буду великий пуговичник!
      — Брось, страшно мне, что ты такое говоришь?
      — То и говорю… надо просто еще выкладки кое-какие сделать.
      — Какие еще выкладки?
      — Просчитать до конца кое-что, и все такое.
      — Ты поаккуратнее с этим, Витя!
      — Да чего там аккуратничать?
      — Ну, а как распределять людей-то?
      — Они сами распределятся как по маслу… если все правильно будет…
      — А как ты правильность будешь определять?
      — Рассчитывать буду.
      — А если ошибка где-нибудь закрадется?
      — Пересчитаю.
      — Ладно, тогда ты уж, когда все рассчитывать будешь, про меня не забудь: столько лет, можно сказать, дружим.
      — Да ладно, всем хватит.
      — Я не о том.
      — А о чем?
      — Не хотелось бы мне оказаться в переплавке, сам понимаешь. В ад, конечно, не попаду, есть люди и подостойнее, в рай не дотягиваю, а вот серединки как раз и боюсь.
      — В ад, в рай, все-то ты знаешь… сейчас не об этом надо думать, дело надо делать.
      — Так я и делаю… по мере моих слабых женских сил.
      — Правильно, я вот тут плотности еще хочу просмотреть.
      — Смотри, Витя, на плотности и не ошибись, надо сначала семь раз отмерить, а потом уже…

      Раздался резкий звонок в дверь. Я обрадовалась и поуспокоилась: наконец-то Анжелка! Как мы хорошо сейчас устроимся, Витька к себе отвалит, мы стол тряпочкой освежим, чашки сполоснем, нормального кофе сварим, покурим, все обсудим на покое… Обдумывая на ходу все это, я радостно вспорхнула дверь открывать, расхозяйничалась типа. Потом, Витьке ведь все равно, ему даже лучше: будь его воля, он бы и дверь не открывал, и к телефону бы не подходил, и прекрасно себя при этом чувствовал бы…
      У меня едва челюсть не отвалилась, когда, открыв дверь, вместо Анжелки я увидела Дани— ила Полюшко. У меня язык буквально завернулся внутрь рта. Я смогла только «мым-м» произнести. Явление Христа медведю какое-то. Прямо как у Михаила Юрьевича: «Сквозь дым летучий французы ринулись, как тучи…»
      Даниил Полюшко — не француз, он — питерский поэт, их дальний родственник по матери. Приезжает к ним, как бог на душу положит: может то по два раза в месяц, а может и по полгода носа не казать. Причудливый такой человек, очень специфический, на любителя. Лучший Витькин друг считается (если у таких людей в принципе возможны простые человеческие отношения).
      Они оба немного типа с Марса или с другой какой планеты — мало у них простого. Я думаю, это как раз для гениев характерно. Отсутствие человеческого. Вот он, стоит на пороге — во всем черном, в черном пиджаке, черной застиранной майке, черных брюках не от пиджака, черных носках и в черных резиновых сланцах, с клетчатым чемоданчиком и цветастой авоськой (наверное, для акцента).
      Он даже не удивился, увидев меня вместо хозяев. Просто закатил глаза и пафосно произнес:
 
— Свою усталость понял я,
Когда пришел к ночлегу.
Далекий путь бодрил меня,
И ветер гнал по снегу,
Вздохнуть в пути мешал мороз,
К ходьбе привыкли ноги.
Легко свою суму я нес,
Не ждал конца дороги.
 
      Вот вам и Полюшко! Это же кусок из цикла Шуберта «Зимний путь».
      Никогда бы не подумала, что он слушает Шуберта. Мало того, знает стихи наизусть. Видимо, эта домашняя заготовка предназначалась для Виктора. Так сказать, чтобы сразу того поэзией подавить.
      Я давно уже заметила, что у них с Виктором что-то вроде соревнования: кто кого гениальней типа. Но это так, не впрямую. Это на каких-то таких тонких планах, что сразу не ловится. Но сто пудов, это есть! Они в простоте не общаются, они общаются на особом, не понятном людям уровне. Один на одном языке, другой — абсолютно на другом, причем одновременно совершенно о разных вещах. Иногда, правда, эти языки соприкасаются друг с другом, но редко. Мне кажется, что Витька — единственный человек на свете, которого Полюшко воспринимает с элементом некоего уважения.
      Вот стоит на пороге эдакий псивый Гамлет, такой скиталец, и глаза закатывает. Не молодой уже совсем. Старый мальчик.
      Да, постарел. Кожа какая-то бурая, под глазами морщины, на висках седина, пузо уже свешивается над штанишками…
      Я, как в ансамбле «Березка», лишь рукой развела — проходи, мол. Дверь закрыла за ним, настроение упало. Пошел на кухню, я — за ним. Захотелось понаблюдать за этой встречей на Эльбе со стороны.
      Полюшко начал первым:
 
— Забрел я к дровосеку в дом,
Мне дал приют хозяин.
Но трудно мне забыться сном,
Я словно весь изранен.
И ты, о сердце, вмиг забыв
Весь опыт свой суровый,
Былые раны ощутив,
Печально стонешь снова.
 
      Это уже конкретно для Витьки. Но наших, московских психов питерским очень трудно задавить или как-нибудь врасплох взять. Я сейчас выступаю как патриот столицы. Наших на мякине не проведешь.
      Витька посмотрел на Полюшко так, будто бы тот на пять минут выходил в сортир, и их беседа ненадолго прервалась.
      — Тут вот кое-что дописал, вчера еще пришло. Пуговица соединяет область с разными пространственно-временными координатами, разные пространственные точки. Вот, оказывается, все как просто. Я-то возился с ними, как с норами и дырами, а это — пуговица. Это настоящий феномен. Все, конечно, надо еще доводить. Эти провалы пространственные — отверстия для нитей, они и соединяют не только отстоящие друг от друга пространственные области, но и разные времена. Теория ПУГОВИЦЫ будет обладать своеобразной, так сказать, застегивающе-расстегивающей функцией. Требуется тут, конечно, еще немного математики. Это единственный зонд, прощупывающий пространственно-временные структуры.
      1:0 в пользу наших.
      Полюшко говорит:
      — Да, это сильно. Я тоже об этом думал.
      Ну, это он врет! Ничего он не думал об этом.
      Он, может, о Шуберте думал или еще о чем, только не об этом.
      Я Полюшко спрашиваю:
      — Как жизнь?
      Он смотрит на меня и механически так повторяет:
      — Жизнь, жизнь, жизнь моя, иль ты приснилась мне?
      И все. Я давно заметила, что и у физиков, и у лириков есть такая специфика: они не умеют поддерживать светскую беседу. Может, не все, но очень многие.
      Может, другие люди даже обижаются на них за это. Я — нет. Меня не ранит, что никто из них не отвечает на мои вопросы и что мне никаких вопросов не задает. Может, это как раз и правильно. Чего на мои вопросы отвечать? Сам по себе вопрос: «КАК ЖИЗНЬ?» предполагает только один конкретный ответ: «НОРМАЛЬНО».
      Полюшко приехал к Витьке, почему он должен интересоваться какими-то моими делами?
      Он тем временем достал из авоськи бутылку водки и водрузил ее на грязный стол с бумагами и кусками пригорелой яичницы.
      — Разопьем этот напиток, — предложил он.
      Ну вот, началось!
      Как-то все сегодня не задалось у меня. Прямо как у Алисы из Страны Чудес. Все мне что-то рассказывают, сперва гадкий кофе у Дези, теперь еще этот напиток… Нет, нет, надо раскланяться и прочь бежать отсюда. Сегодня глупый такой день, домой, в норку, и как можно скорее. Полюшко уже разливал водку по разнокалиберным сосудам.
      — Господа! — громко, чтобы они на миг выплеснулись из своих мыслей, произнесла я. — Позвольте откланяться, мне уже пора.
      Никакой реакции на мое выступление. Полюшко просто отодвинул третью рюмку подальше от края стола и закрыл бутылку. Это должно было означать: не хочешь, как хочешь.
      Я вышла из квартиры, захлопнув за собой дверь. Люди специфические. Нелюбезные такие люди.

      В русских народных пословицах есть такая чумовая мудрость: в гостях хорошо, а дома лучше. Смотря, конечно, в каких гостях. Но мудрость, согласитесь, великая.
      Хорошо-то как дома! Я выдвинула мольберт на середину комнаты, включила Россини, взяла кисть и положила первый мазок на холст — там, у решетки, возле отражения. Уже появился Мустафа, спел арию.
      Мобильник звонит, гад. Нет, нет сегодня покоя мне, ну ни капелюшечки. Посмотрю — кто. Если что — не возьму. АНЖЕЛКА.
      — Але, привет, ты дома? — быстро заговорила она.
      — Я десять минут уже дома, а ты где?
      — Домой иду, может, ты зайдешь? Поговорить надо.
      — Я не зайду и тебе не советую, там Полюшко приехал, они на кухне с Витькой квасят, лучше ты ко мне приезжай.
      — Ладно, жди. Сейчас буду.
      — Жду.
      Сегодня явно нерабочий день. Эту табличку надо было с утра на лоб прикрепить и не дергаться. Задвигаю мольберт обратно в угол. Завтра, обещаю себе, завтра встану рано, к телефону подходить не буду, все быстро сделаю.
      Анжелка очень быстро пришла, видать, поблизости пробегала. Я прямо вся лопаюсь от любопытства. Она вот только что-то тормозит. Я ей кофе налила.
      — Ну-у-у?
      — Ты понимаешь, — начинает она, — я сама ничего не понимаю. Это помесь чего-то и фантастики, этого не бывает никогда, это феноменально, это так удивительно, что даже нет объяснений, просто нет…
      — Ладно, можно без философских преамбул? Я сегодня уже наслушалась до смерти!
      — Зашла вчера в «Москву» — посмотреть, что новенького вышло. Чего-нибудь эдакого захотелось, сама знаешь. Там полно всего. Но глаз буквально не на что положить. Я к продавщице: «Не вышел ли новый Мураками?»
      Она говорит: «Нет». Я спрашиваю: «А ожидается?» Она меня в справочный отдел послала. Пошла. Опять спрашиваю: «Когда выйдет новый роман Мураками?» Тетка на компьютере пощелкала, говорит: «День и час нам неизвестны».
      Рядом стоит мужичок иностранный. Он по-английски меня вдруг спрашивает:
      — Мураками ищете?
      — Про новый роман интересовалась, но потерпела поражение, — отвечаю.
      Он:
      — Скоро выйдет. Но еще перевести надо на русский. Время требуется.
      Я так вся прямо заинтересовалась!
      — А вы откуда знаете? — спрашиваю.
      Он:
      — Я все знаю, потому что я волшебник.
      Прикольный он такой. Я ему глазки состроила и говорю:
      — Как этот роман будет называться?
      Он улыбнулся так — у-у-у. И что-то типа «Много думать, плохо спать» ответил.
      Я:
      — Это название романа такое?
      Он:
      — Это шутка такая. — И улыбается опять.
      Я:
      — А посерьезнее?
      Он:
      — Какая вы серьезная!
      Я:
      — Очень. Любопытная до ужаса!
      Он:
      — Любопытство кошку убило.
      Я:
      — Удовлетворение ее назад вернуло.
      Он:
      — Ха, ха, ха…
      Я:
      — Вы, правда, знаете, как будет называться новый роман?
      Он:
      — Честно говоря, нет пока. Название романа — таинство.
      Я:
      — Понимаю.
      Он:
      — У меня есть два варианта.
      Я:
      — Опять интригуете?
      Анжелка закурила очередную сигарету и продолжила рассказ:
      — Я решила, что достаточно разговоров, и пошла к выходу. А ему ручкой помахала, так: бай, бай, волшебник! Вышла на улицу, дождь страшный. Зонтик раскрыла. Он из магазина выскакивает и — нырк под мой зонтик. Смешно. Он маленький такой.
      Я ему:
      — Мистер волшебник, можете дождь отменить? Хоть ненадолго?
      Он:
      — Сейчас попробую.
      Глаза прикрыл и засмеялся. Заливисто так засмеялся. Мне понравилось. И тут дождь вдруг выключился, и кусочки синего неба стали проглядывать. Приколись, смех то?
      Я:
      — Это совсем другое дело.
      — Мне как-то сразу захорошело, потеплело как-то внутри… Я говорю: меня Анжелой зовут, хотя я не совсем ангел, только учусь.
      Он:
      — Харуки Мураками.
      Я:
      — Опять шутите?
      Он:
      — Нет, папа с мамой так назвали.
      Я:
      — Как вы здесь оказались?
      Он:
      — Возникла одна идея. — Потом помолчал и опять говорит: — Приехал, чтобы кое-что посмотреть. Не как шпион, но вроде того. На кое-что изнутри посмотреть надо.
      Я прямо обалдела и говорю:
      — Мне до конца не верится-таки, вы хоть с паспортом приехали? Извините, пожалуйста, так хочется посмотреть!
      Он достал из сумки, показывает. Мураками, ей-богу! Я в отпаде. Тут мысль приходит. Раз уж все так сложилось — это судьба. Надо побольше пообщаться. И сладчайшим голосом говорю:
      — Харуки, ты ведь Москвы не видел? Давай я тебе ее покажу, Москву-то.
      Он:
      — Это здорово, только ты мне ее не как для туристов покажи. Чего-то другого хочется.
      И мы пошли, приколись! Я прямо вся дрожу. И спрашивать хочется, и приставать как-то так особенно неудобно… Пошли по Тверскому бульвару. У меня в голове маршрут сложился: через Тверской — на Патрики. Там, на Патриках, с тобой столкнулись, тоже класс. Ты ему, кстати, понравилась.
      Я Анжелке говорю:
      — Ну, блин, никогда бы… Я думала, вы меня прикалываете. А дальше что? Где были?
      — Где-где? Где только не шатались. Я его и про овцу, и про единорогов спросила. Про новый роман он, правда, молчок. Тут я его очень даже понимаю. Слушай, какой он! Лучше, чем я и представить себе могла. На набережную ходили, в Замоскворечье притащились. Ему все так нравится, все его так прикалывает. Он как Лев Толстой — все еще и еще просит. На Пятницкой в корчме перекусили. Стенки там типа глиняные, килимы на перегородках, подсолнухи, всякая лабутень, выпили текилы «Тарас Бульба» — все ему по душе. Мне неудобно, говорю ему:
      — Я сегодня не при деньгах. (Сегодня, ха-ха.)
      Он (ну необыкновенный прямо!):
      — Не бери в голову, я угощаю своего гида.
      Ну сказка какая-то, «песня Мендельсона без слов». Кстати, он тоже музыку любит, но это и по романам его видно. Я балдею так, что прямо на седьмом небе от счастья! Ведь такого не бывает, а тут — случилось… Уже ночь на дворе, и дождь опять стал накрапывать. А мне еще с ним побыть хочется, но неудобно. Может, он думает: вот прицепилась?! Может, еще чего думает, потому что я блею, как овца, и сама себя не узнаю. Думаю, что бы еще такое придумать? И тут меня просто озаряет.
      Я ему:
      — Тут есть одно очень специфическое местечко поблизости, могли бы заглянуть. Такое особенное местечко, не для слабонервных. У вас в Японии есть клубы в церквях?
      Он сначала даже не понял меня. Потом затылок почесал и говорит:
      — Не видел.
      Я:
      — У нас есть. Хочешь, заглянем, если не боишься?
      Он говорит:
      — Я же с ангелом иду, чего бояться?
      — И шутит как прикольно! — это уже Анжелка мне.
      Я это все слушаю и диву даюсь: представляю, куда Анжелка решила Мураками прогулять. Все-таки она того… Человек-то приехал в Москву в первый раз ведь.

Жизнь Турбаса Там

       В серый день, а они всегда были серыми, только с разными оттенками, то светло-серые, то потемнее, Турбас сидел на крыльце своего домишки и ни о чем не думал. Он всегда ни о чем не думал. Он иногда был более напряжен, а иногда был поспокойнее.
 
       Турбас связывал эти свои состояния с оттенком дня. В более серые дни он смотрел на деревья, окружающие его дом, и на траву, на дальний мелкий лесок и на небо и ощущал грустную пустоту и пустоту напряженную, а если денек был менее темно-серым, он ощущал спокойную пустоту. Все это было всегда. Турбас знал, что он умер давно и находится здесь в своем вечном доме. Он не думал об этом, просто знал.
 
       Он ложился спать, когда становилось совсем серо-серо и просыпался, когда серый приобретал более светлый оттенок. Иногда просыпался в полной серости, вставал и выходил на крылечко. Там он сидел. Он никогда не ощущал голода, холода или еще чего-нибудь подобного.