Русский Марс

      Когда меня, отчаянно зевающего и путающегося в рукавах и полах тяжёлых (наверное, царских) одежд, вели под белы руки из бани обратно в терем, мне опять повстречался Гороховый Цербер. Разыгралась безобразная сцена: дряхлый старец пал на четыре кости, нечленораздельно взвыл и затеял возить лысиной по песку. Я попытался его обойти, но у старого шута, похоже, был третий глаз на макушке. Бороздя лбом песок и сковыривая им же кирпичи бордюрчика, Цербер на карачках кидался в ту же сторону, что и я, неизменно оказываясь у меня на дороге.
      - Уберите дурака! - заорал я, обращаясь к добрым молодцам. - Что ему от меня надо?
      Но они, видимо, тоже оторопели. Они едва успевали шарахаться вместе со мной то влево, то вправо, но продолжали при этом крепко держать меня под руки.
      - Ручку, светлый князь, - раздался чуть позади тихий голос филёра Савки. - Ручку не изволите ли подать моему папане? Для целования, в знак того, что не держите на него зла-с...
      И вот тут со мною, кажется. приключилась истерика - потому что дальнейшее я помню урывками.
      Помню, как топал ногами в песок, орал: "Во-он!" - и распихивал добрых молодцев, норовя локтем в зубы. Помню, как из терема набежала толпа каких-то бородатых, в мохнатых шапках и воротниках (одного я немедленно и с наслаждением дёрнул за бороду), суматошно трясли рукавами и приговаривали:
      "А не в себе светлый князь - или куражится?"
      "Не в себе-с, не в себе-с..."
      "Истинный Рюрик!"
      "Берсерки-с, варяжья кровь!.."
      Помню, как меня, продолжающего орать: "Кончайте комедию!" - месить конечностями воздух и требовать, дабы предстал пред мои светлы очи сукин сын господин Волконогов, куда-то несли.
      И больше ничего не помню, кроме мокрой от слёз подушки, которую я кусал, а она напрягалась и взвизгивала, пока я не спихнул её на пол и не заснул так.
      11
      ...А всё началось с того, что погибли мои туберозы.
      Я к ним привык за восемь лет. Я даже разговаривал с ними, когда мы оставались одни. Им было не по себе под атмосферным куполом Норильска, и они часто вспоминали Данию, где когда-то цвели под открытым небом. А вот Южную америку, свою историческую родину, они уже не помнили - про Южную Америку им рассказывал я. Наверное, врал безбожно, потому что никогда в ней не бывал. Я вообще нигде не бывал, кроме трудотерапевтического санатория на Ваче, где меня лечили от "звёздной лихорадки", и высокогорного курорта на Памире - там был Азиатский филиал Лицея нетрадиционной медицины... Впрочем, туберозы, наверное, тоже привирали, когда восхищались Данией. Открытое небо в приморской стране? Разве что очень большой купол из очень качественного коллоидного газа - а то и целая система куполов на изрезанном фиордами побережье... В Норильске мои туберозы были эмигрантами; эмигранты всегда привирают, вспоминая родину.
      Мы с ними познакомились по почте, через бесплатный рекламный каталог семян, однажды оказавшийся в моей почтовой нише. Мне понравилось звучное имя цветов, и в тот же вечер я отправил заявку. Адрес был датский, семена оказались луковицами, а моя кредитная карточка по исполнении заявки заметно поголубела. Больше года я обслуживал только богатых (и очень капризных) клиентов, прежде чем вернул ей насыщенную синеву умеренного достатка. Все мои подружки вместе взятые обошлись мне, ей-Богу, дешевле, чем эти цветы.
      За восемь лет - восемь периодов цветения - я сменил восемь подружек. Что делать: Норильский купол - не самая надёжная защита для эфирно-масличных культур, и я не каждый день рисковал выставлять их на веранду. Мигрень мигренью, но цветы не виноваты в том, что умеют разговаривать только запахами. Лично мне их болтовня нисколько не мешала...
      Утром того несчастливого дня я поверил синоптикам, обещавшим, что южный циклон пройдёт мимо, и вынес мои туберозы из комнат. Циклон не захотел пройти мимо, а синоптики не успели нарастить мощность купола. За час до полудня с юга, со стороны Мазутных Болот, в прореху хлынула кислотно-парафинова взвесь.
      Я работал, когда начался дождь. В моём кабинете сидел клиент с фиолетовой карточкой и тремя запущенными зубами, я уже восстановил ему подгнившие нервы и как раз заращивал последнее, особо каверзное дупло. Клиенту было щекотно, он то и дело дёргал языком, а я не мог использовать марлевые тампоны: моя реклама гарантировала бесконтактное лечение. Поэтому все ренессансные пассы я выполнял только правой рукой, сосредоточив биотоки левой на языке.
      Новорождённая эмаль затвердевает долго - никак не менее трёхсот секунд. Всё это время я вынужден был стоять рядом с клиентом, удерживать любопытный язык в четверти дюйма от зуба и беспомощно вглядываться в чёрные от дождя стёкла, зная, что там погибают мои туберозы.
      Едва закончив, я выбежал на веранду. Было поздно.
      Даже луковицы, только-только начавшие оформляться, были все до единой изъедены дождём.
      Вечером я узнал, что респектабельные кварталы Центра не пострадали, а нам, жителям южной окраины, выплатят компенсацию. Как всегда...
      Мои туберозы я сжёг под окнами дома: представлялось кощунством просто бросить их в утилизатор. Костёр догорел... Я разбросал пепел, вернулся в пустой дом и заказал водку. Было за полночь. Дворники успели вымыть все окна и уже шебуршали манипуляторами по крыше, циклон ушёл, над куполом сиял полярный день.
      Я пил и не мог опьянеть. Было слишком пусто - и внутри, и снаружи. Некого стало любить - и всё обессмыслилось. Дом и душа опустели.
      Утром я понял, что это был рецидив "звёздной лихорадки": я пережил его в такой вот редкой, но достаточно известной форме, которую психологи называют "инверсией сверхценной идеи". К сожалению, я слишком поздно поставил себе диагноз.
      На столе, меж трёх пустых бутылок лежала моя девственно белая кредитная карточка, а в почтовой нише я обнаружил путёвку от межпланетной туристической фирмы "Диаспора".
      Путёвка обещала увлекательный вояж по самым экзотическим мирам Вселенной: стратосферные поселения на Венере, подводные парки Европы, ледовые пещеры Ганимеда, террасы Мимаса и города-колодцы Оберона. Ну и, конечно же, непостижимый Русский Марс, с возможным посещением музея Последней Звёздной.
      Отказ от вояжа означал возвращение лишь трети его стоимости: уже не принадлежавший мне опустевший дом в Норильске я всё равно не мог бы выкупить обратно. А съехать надлежало не позднее, чем через месяц после продажи. Зато отправляться в вояж можно было в любую из пятниц текущего года.
      Что ж, зубы у людей болят не только на Земле!..
      Дальняя Русь была последней в списке, но первой в маршруте. И уже на пути к Марсу мне пришлось возобновить практику: "Диаспора" оплачивала лишь необходимые расходы, не включая в число таковых секс. Пользуя гнилозубых туристов первого класса и офицерский состав экипажа, я получил возможность завести подружку.
      У неё было редкое имя Аглая и не менее редкое отчество Феоктистовна, она оказалась коренной марсианкой и возвращалась домой из Сорбонны, где изучала историю православия. Её папенька был священником в Дальнем Новгороде, имел приход в Купеческой Слободе и отличался истинно русской широтой взглядов: плотские грехи о. Елизар (в миру Феоктист) отпускал легко, а самые строгие епитимьи налагал на скаредов и любомудрствующих... Скаредом я, слава Богу, не был и работал как проклятый, чтобы доказать это Аглае. А любомудрием мы грешили вместе: наши легкомысленные дискуссии на обзорной палубе (о природе сил Вселенского Предела с точки зрения теософии) о. Елизар счёл бы куда как более серьёзным прегрешением, чем наши бурные ночи в её каюте. По крайней мере, так утверждала Аглая.
      По прибытии в Анисово мы с нею расстались так же легко, как и сошлись, и встретились опять через месяц. Она уже преподавала Священную Историю в церковно-приходской школе, а я ходил в таможню, как на службу, и качал права, которых у меня с каждым днём становилось все меньше. Работать мне при такой жизни было некогда, и я поневоле стал грешить скаредством...
      А ведь мог бы оказаться богачом - сумей я только вырваться из Дальнего Новгорода! "Диаспора" честно вернула моей кредитной карточке первоначальный цвет - но здесь это был не более, чем красивый синий квадратик. Наличность (что-то около двухсот двадцатицелковых бумажек: гид-распорядитель группы сунул мне их через барьер за час до отлёта...) безудержно таяла, а долю в Казне Дальнего Новгорода, перечисленную мне представительством "Диаспоры" из Марсо-Фриско, я почти всю употребил на покупку бессрочного билета.
      Штампик! Одного-единственного штампика (о прививке против укуса карбидного клопа) не хватило в моей путёвке! Никаких прививок никому из туристов не делали, потому что Карбидную Пустошь мы не посещали. Нечего там было осматривать, на Карбидной Пустоши, а поющие устрицы можно было купить на рынке. Гид-распорядитель просто собрал наши путёвки и в тот же вечер вернул - со всеми необходимыми отметками. И штампики о прививке были у всех. Кроме меня. Пролистнули. Или не оттиснулся. Или просто стукнули мимо.
      Так я решил (и то же самое сказал гид), когда всего за три часа до отлёта обнаружился этот пустяк.
      - А на кой чёрт он нужен? - спросил я таможенника. - Ведь я уже улетаю, и клоп меня не кусал.
      Таможенник смотрел мимо меня, а гид (лицо у него вдруг сделалось озабоченным) крепко взял меня за локоть и отвёл в сторонку от турникета.
      - Послушайте, Эндрю, - сказал он мне вполголоса, - с ними лучше не ссориться. Поверьте моему опыту: будет только хуже. До отлёта ещё три часа, вы вполне успеете... - Говоря это, он что-то быстро начеркал с блокноте, вырвал страничку и протянул мне. - Найдите коридорного Митяя на восьмом этаже "Вояжёра", отдайте ему эту записку и сорок целковых. Он все устроит... Турбокар водите?
      Я ошеломлённо кивнул.
      - Возьмите наш. Бело-зелёный "фиат", вы знаете, на третьей стоянке, вот ключ... Бегом, Эндрю, бегом! У вас три часа - и ни минутой больше!
      Я уложился в два.
      Счастливый и запыхавшийся, я протянул таможеннику свою путёвку. Едва глянув, он сунул её обратно и буркнул: "Следующий". Турникет остался закрытым.
      Я ничего не понял, а гид-распорядитель (он уже стоял по ту сторону барьера) успел заглянуть в мою путёвку, понял всё и схватился за голову.
      - Сколько вы ему дали? - спросил он у меня свистящим шёпотом.
      - Митяю? Сорок...
      - Подлец!
      - Кто? - растерялся я.
      Гид-распорядитель не ответил. Он торопливо выгребал из всех карманов деньги и сортировал их, отделяя дальнерусские купюры. Я осмотрел путёвку. Штампика о прививке в ней не было, а были какие-то цифры.
      Оказалось, Митяй устроил не всё - он всего лишь устроил меня в очередь на прививку. Пятым на завтрашнее утро.
      Вот так я и застрял на Марсе - на первый взгляд, совершенно случайно.
      12
      Спал я долго, крепко, без сновидений, проснулся с ясной головой и сразу всё вспомнил. Надо мною был сводчатый потолок с разноцветной лепниной, передо мною - стрельчатые окна с витражами, а подо мною - мягкая перина, и я в ней утопал, укрытый до подбородка.
      Было довольно светло - для Марса. На Земле я бы назвал это сумерками. Пахло застарелой пылью и сухими травами. Где-то в других помещениях хлопали двери, там торопливо шаркали и на бегу шептались. Рядом со мной, справа, кто-то не то зевнул, не то вздохнул и шелестнул бумагой.
      Скосив глаза, я обнаружил красну девицу в длинной белой сорочке. Поджав колени, она умостилась на стуле (том самом или точно таком же), зевала, отчаянно терла глаза и читала толстенную книгу. Пыталась читать: света для этого было-таки маловато. Я деликатно кашлянул.
      Красна девица глянула на меня непроспанными глазами, ойкнула и спрыгнула на пол (мелькнули ноги под взметнувшимся подолом). Постояла, хлопая ресницами и прижимая к груди раскрытую книгу, и кинулась вон. Не добежав до высокой двустворчатой двери, вернулась, захлопнула книгу, положила на стул и снова уставилась на меня.
      А я на неё.
      Она была длиннолица, курноса, высока и стройна. Вот только ноги, пожалуй, были тяжеловаты. Она стояла, как бы замерев на полушаге (сорочка просвечивалась насквозь) и смотрела на меня опасными болотными глазищами голубыми, но с марсианской желтинкой. Голову она откинула назад и вбок, чтобы тяжёлые русые волосы не падали на глаза. Это делало её похожей на удивлённую гусыню.
      Я усмехнулся. Не то, чтобы она показалась мне глупой, а просто ещё, наверное, не проснулась.
      - Доброе утро, - сказал я. - Меня зовут Андрей Павлович. А тебя?
      - Дашка... - ответила она шёпотом, подошла ко мне и, ухватив обеими руками одеяло, потянула его на себя и вверх.
      - Э! -сказал я и вцепился в одеяло с другой стороны.
      - Ой, да тише вы, - прошептала Дашка, одной рукой подобрала подол и полезла ко мне в постель.
      - Э! - снова сказал я, потому что на мне, кажется, даже сорочки не было. - Это ещё куда? А ну-ка брысь!
      Но было уже поздно.
      - Вам-то чё, а меня-то выпорют... - зашептала она, щекоча ухо и прижимаясь ко мне всем своим длинным прохладным телом (сорочка на мне, оказывается, была, но слишком тонкая). - А Сёмка Бутиков знаете, как порют? Вы бы его, старого чёрта, велели в холодную на ночь, а? В одном исподнем, чтобы радикулитом скрутило. Хоть недельку вздохнём...
      - Слушай, Дашка, - сказал я, поспешно отодвигаясь. - Скажи мне честно: ты действительно глупа, или притворяешься?
      - Глупа, - хихикнула Дашка, скатилась в нагретую ямку и опять оказалась рядом. - А вам не всё едино - в постеле-то?
      - В постеле-то ладно, - согласился я. - Но у меня, знаешь ли, возникает такое впечатление, что вы все тут либо непроходимо глупы, либо... Слушай, перестань!
      Отпихнув назойливую Дашкину руку, я попытался отдёрнуть свою, но не успел: рука попалась в горячий влажный капкан и не захотела отдёргиваться. А потом капкан стал медленно раскрываться...
      Нет, перина - это, всё-таки, нечто сугубо земное и даже на Земле вряд ли удобное. А на Марсе, если учесть его слабую гравитацию, надо стелить пожёстче. К тому же, после всех моих приключений - сначала на Пустоши, потом здесь...
      Короче говоря, я оказался не на высоте, хотя Дашка так, по-видимому, не считала. А может, теперь она просто перестала бояться, что её выпорют. Дрыхла с непритворно счастливым выражением на лице, навалясь теплой грудью на мою правую ладонь и для верности зажав в кулачке большой палец.
      В холодную его, старого чёрта! - подумал я. На ночь, без порток... А почему бы и нет? Велю. Как его там - Санька? Сенька? Нет - Сёмка. Сёмка Бутиков... Знакомая фамилия, где-то я её недавно слышал.
      Спать мне уже не хотелось, но и тревожить Дашку не хотелось тоже, а господин Волконогов почему-то медлил возобновлять спектакль. Дождавшись, пока Дашкин кулачок разжался во сне, я осторожно высвободил ладонь, выполз из-под одеяла и на заду съехал с перины, как с мягкой горки. Оправил задравшуюся сорочку и пошёл на цыпочках исследовать спальню.
      Ничего полезного я в ней не обнаружил, кроме вороха царских одежд, как попало сваленных у изножья. Пошевелив груду ногой, я подцепил тяжёлый кафтан с меховой оторочкой и длиннющими рукавами, поморщился и уронил обратно. В этом шутовском наряде далеко не убежишь.
      Спальня была односветной, квадратной, обширной и очень пустой. От стены до стены было никак не меньше четырёх саженей, а от пола до потолка ещё больше. Перина (тоже квадратная - сажень на сажень) стояла под глухой стеной, напротив самого высокого из трёх витражных окон.
      Слева и справа имелись большие двустворчатые двери. Та, что справа, оказалась запертой (Дашка зачем-то бежала именно к ней - но это, наверное, спросонья). За левой дверью шептались, шаркали и, кажется, таскали что-то тяжёлое. Я не стал выглядывать.
      В простенках между окнами стояли два громадных неподъёмных ларя. Они были ярко размалёваны райскими птицами, цветами и плодами, окованы железом и заперты на висячие замки. На том, что справа, был аккуратно разложен длинный жёлтый сарафан (Дашкин, конечно). На том, что слева, были: расшитый бисером кокошник, серьги со стекляшками, два браслета (гнутые полоски чернёного серебра) и бусы из деревянных на вид полированных шариков, которые при ближайшем рассмотрении оказались силикопластовыми. Обуви не было, нижнего белья тоже.
      Зато под кокошником обнаружился могучий кованый ключ. Я немедленно примерил его к замкам на обоих ларях и к запертой двери. Ключ не подошёл.
      Стёкла в витражах были цветными и рифлёными - свет они пропускали, но и только. Я осмотрел оконные рамы и не понял, как они открываются. Скорее всего, никак.
      Ниши, кладовки, тайники под картинами, потайные ходы за шкафами отсутствовали. Просто картины и просто шкафы тоже. Глухая стена была до середины высоты завешана коврами. Я попытался заглянуть за ковры, но они были прибиты. Дошечки мозаичного паркета везде были плотно пригнаны, а простукивать я не решился.
      Выше ковров, над периной красовалась уже знакомая двухголовая птица, выполненная из белой, почему-то не раскрашенной, лепнины. Головы были хищными. Орлёнок табака, но в перьях. Из-под Семипалатинска, надо полагать, или с Русского Фобоса. Дашка дрыхла под ним и нисколько его не боялась...
      За незапертой дверью стало наконец тихо. Осторожно приотворив и выглянув, я обнаружил там давешнюю трапезную - но не сразу её узнал. Туда понанесли столов и лавок и расставили буквой "П" вокруг моего, с единственным стулом. Под окнами были кушетки и кресла, в простенках резные шкафы и буфеты. Свечи в люстре были погашены. Камин тоже не горел, но в нём уже были сложены свежие поленья и растопка. На столах было пусто.
      Я притворил дверь, подбежал к вороху одежд и напялил-таки на себя кафтан. Рукава пришлось закатать. И всё равно в нём было неудобно. Штанов я почему-то не нашёл, а сапоги были: мягкие, красные, расшитые бисером и золотой канителью, с замысловатыми застёжками на голенищах. Пока я с ними воевал, в трапезной опять зашаркали и зашептались.
      Я присел на перину и стал ждать. Дашка дрыхла. Ей было хорошо.
      К шарканью и шёпоту добавились стеклянный звон и металлическое звяканье посуды. Я понял, что это надолго, и опять подошёл к окну. Нет, всё-таки оно не открывалось. Никогда.
      Можно, конечно, чем-нибудь разбить...ключом, например. Но сейчас это вроде бы ни к чему. (Ключ я всё-таки положил в карман кафтана - так, на всякий случай.)
      Можно просто выйти в трапезную, потребовать объяснений. Но что мне объяснят шестёрки, накрывающие на стол?
      Можно, не обращая внимания на шестёрок, поискать тузов. Но я не люблю проявлять инициативу, если не знаю, к чему это приведёт.
      Меня нужно загнать в угол и потыкать чем-нибудь острым, чтобы я стал действовать безоглядно. А в этом углу было просторно, мягко и ничем не тыкали. Постель, женщина, книжка (я взял со стула Дашкину книгу и бездумно полистал)... без картинок. Скоро подадут вино и фрукты. Если попрошу чего-нибудь ещё - организуют..
      Я забрался на стул, умостился на нём в Дашкиной позе и, положив на колени книгу, открыл наугад.
      Бумага была очень хорошая - плотная, белая. Шрифт крупный и чёткий... И света вполне хватало, если чуть развернуть страницы к окну. Вот только написано было что-то непонятное, хотя и по-русски:
      "...не смотреть, куда Он показал. Но что-то во мне было сильнее, чем я, и оно заставило меня оглянуться. Стена пещеры разжижалась и зернисто текла. Как лягушачья икра, подумал я. Меня затошнило: это Он смотрел моими глазами.
      - Грызи, - сказал Он и засмеялся.
      Он говорил и смеялся моим голосом.
      - Грызи, это вкусно.
      Меня подвело к стене, наклонило, и Он стал хватать зернистый текучий гранит моими зубами..."(
      Очень художественная литература, подумал я. Закрыл книгу и попытался прочесть название на обложке. Оно было выполнено глубоким, но бесцветным тиснением. Я долго наклонял обложку так и сяк, пока не прочёл.
      Книга называлась "Я червь, я Богъ". Слово "Богъ" было написано с твёрдым знаком. Различить имя автора оказалось и вовсе невозможно - в конце концов, я нашёл его на титульном листе книги.
      Автором был Лео Кристоф Саргасса...
      Здесь же, на титульном листе, я обнаружил и криптолингвиста из Скандинавии. Внизу, под заглавием, значилось: "Первое полное издание на русском языке с приложением криптолингвистического исследования профессора Маасме Грюндальфссона, доктора филологии (диплом Скандинавской Академии, Осло), магистра эзотерики и чернокнижия".
      13
      Первая возникшая у меня мысль была панической: не успею прочесть! (Хотя - зачем, собственно?)
      Потом я вспомнил белое лицо Колюньчика Стахова и как он шарахнулся от меня вместе с креслом. Странная книга... То ли мне её подсунули, то ли, напротив, оставили, не углядев... А Дашка почему не шарахалась? Она что умнее прочих? Или безграмотна? Это была вторая мысль.
      Третья показалась мне самой здравой: спрятать, пока не отобрали! Но для начала просмотреть хотя бы оглавление.
      В книге были четыре части, озаглавленные: "Я царь", "Я рабъ", "Я червь" и "Я Богъ". Предисловия не было, а исследование профессора Грюндальфссона называлось "Опыт некритического прочтения романа Л.К.Саргассы" и начиналось на пятьсот сорок третьей странице.
      Ах, не надо было мне лихорадочно листать страницы с конца, ища 543-ю! Надо было сунуть книгу под перину, нырнуть в неё самому (хотя бы и в сапогах), привалиться к Дашке и притвориться спящим!
      Едва я долистал до шестисотой, как с треском распахнулась одна из створок запертой двери, а другая, расколовшись вдоль, повисла на одной только верхней петле. В комнату, загородив проём, упало что-то тяжёлое и стали вваливаться, кто запинаясь, кто перепрыгивая, рослые люди в оранжевых киверах и полукафтаньях, с дубинками в левых руках и с парализаторами наизготовку.
      Дашка очнулась, заверещала, скатилась на пол и, продолжая верещать, зашлёпала, дура, к своему сарафану, одёргивая на бегу сорочку. Будь я в постели, я бы её придержал, и всё бы обошлось, потому что опричники, не обращая на нас никакого внимания, устремились к противоположной двери - в трапезную. Но один из них в длинном прыжке налетел на Дашку и грохнулся на пол, второй запнулся за первого и тоже упал, остальные притормозили, огляделись и обнаружили меня.
      - Вот он! - радостно заорал один из них знакомым голосом и указал на меня дубинкой. - Так я и знал: уже читает!
      Сунув парализатор в кобуру, он подбежал ко мне, выхватил книгу и сразу отпрыгнул.
      - Шестьсот первая! - сообщил он, мельком глянув на страницу, и швырнул книгу через плечо. Она шлёпнулась где-то между ларями.
      - О Господи, - сказал я. - Здравствуйте, Харитон Кузьмич. Что случилось? Я вас не сразу узнал.
      Ибо это действительно был Харитон Петин - и узнать его было действительно трудно. У него был обширный синяк под левым глазом, правая бровь начисто отсутствовала, а вся правая щека, висок и даже кончик носа покраснели и жирно лоснились, как это бывает после сильных ожогов. Зато вместо оранжевого кивера у Харитона Петина была оранжевая треуголка, а верхний брандебур его полукафтанья был посеребрён. Ей-Богу, не хотел бы я служить в организации, в которой продвижение по службе сопровождается - или предваряется? - столь серьёзными повреждениями лица!
      Новоиспеченный сотский, не ответив мне, победно огляделся и сделал короткий жест. Опричники - их было человек двадцать - окружили меня плотным полукольцом и взяли на прицел. Лица их были напряжены. Они чего-то ждали от меня и боялись. Ушибленная Дашка, всхлипывая и зачем-то присев за ларем, натягивала сарафан. Я ничего не понимал. Я снова ничего не понимал...
      - Да где они там, эти шпаки?.. - нервно спросил один из державших меня на прицеле и посмотрел на взломанную дверь.
      - Не отвлекаться! - рявкнул Петин и тоже оглянулся. - Уже садится.
      Я тоже оглянулся. В проёме мутно голубело небо, тусклое марсианское солнце играло на луковках многоглавой церквушки, словно срисованной из детской православной Библии, а рядом с нею стоял большой грузовой винтоплан с эмблемой опричных вооруженных сил СМГ. Ещё один винтоплан, поменьше, заходил на посадку.
      - Вы можете мне объяснить, в чём дело? - спросил я Харитона. - Я арестован? За что?
      - Помолчи, - рявкнул он. - Скоро узнаешь.
      - Они ведь боятся, - сказал я. - И могут нажать на спуск.
      - Могут, - согласился Петин. - Вот я и говорю: помолчи.
      - Даже так? - разозлился я, сел прямо и запахнул кафтан. На этом стуле, оказывается, можно было принять весьма внушительную позу. Видимо, он для того и был предназначен. - И давно мы на "ты"? - осведомился я.
      - Со вчерашнего! - Петин нехорошо усмехнулся и дёрнул обожжённой щекой.
      - А-а! Так значит, это ТЫ кувыркался над Пустошью?
      Петин опять усмехнулся и положил правую ладонь на рукоять шпаги. (Вообще-то, по чину ему полагался тесак - видимо, чинопроизводство было настолько спешным, что тесака не нашли и всучили шпагу).
      - К офицеру Тайного Приказа, - произнёс он наставительно, - надлежит обращаться на "вы", с добавлением "ваше благородие"! - Поиграл пальцами на рукояти и добавил: - Между прочим, клинок серебряный.
      - Смерть вурдалакам! - понимающе кивнул я. - И много их у вас тут на Марсе?
      Петин не ответил.
      - Харитон Кузьмич! - нервно позвал тот, который беспокоился отсутствием шпаков. - А, Харитон Кузьмич!
      - Чего тебе? - оглянулся Петин.
      - Кажись, он уже начинает.
      Петин подозрительно уставился на меня и наполовину вытянул из ножен клинок.
      - Что чувствуешь? - спросил он, глядя на меня, но обращаясь к нервному.
      - Палец онемел. И уже вся рука немеет. Если что, нажать не смогу - да и толку-то! - В голосе его прорвались нотки уже не просто нервные, а панические.
      - Три шага назад! - скомандовал Петин, видимо, тоже запаниковав. Всем три шага назад!
      Опричники с поспешностью выполнили команду. Четверо из них, сделав только два шага, упёрлись в перину, а нервный на третьем шаге запутался в ворохе царских одежд и упал. Падая, он взмахнул руками и всё-таки сумел нажать на спуск.
      Мне ещё ни разу не доводилось испытать на себе действие парализующего луча. Но по рассказам тех пациентов Чукотского санатория, которые пытались бежать, я знаю, что это очень болезненно. Поражённые мышцы, прежде чем онеметь, сокращаются настолько резко, что возможны переломы костей, не говоря уже о порванных связках. Лет десять тому назад (вскоре после беспорядков на Умбриэле) Совет Безопасности при Организации Объединенных Миров Земли и Диаспоры, по инициативе Комитета ООМ по правам человека, запретил использование этого оружия, как бесчеловечного. Русский Марс был один из немногих миров, ещё не успевших ратифицировать межмирное соглашение...
      Все они, все до единого, держали меня на прицеле. И то, что произошло, когда нервный выстрелил, ни Харитон Петин, ни любой другой дурак, начитавшийся Саргассы с Грюндальфссоном, не смог бы истолковать в мою пользу.
      Все они держали меня на прицеле, и ни один из них в меня не попал!
      Нервный, падая, взмахнул руками, нажал на спуск и задел кого-то лучом. Неважно, одного или нескольких. Задетые, конвульсивно дёргаясь от боли, тоже нажимали на спуск - но при этом теряли прицел и поражали опять-таки не меня, а друг друга... Цепная реакция продолжалась несколько секунд. Четверо упёршихся в перину уже валялись на ней в разнообразных позах. Один из них, продолжая палить в потолок, пытался левой рукой разжать парализованные пальцы правой, сжимавшей рукоять парализатора. Дашка, дура, прыгала и хлопала в ладоши - вместо того, чтобы залечь за окованный железом ларь и не высовываться. А Харитон Петин, лёжа на полу, истошно орал, призывая всех последовать его примеру...
      Когда из трапезной понабежали добры молодцы с мечами и алебардами, в невредимости и в добром здравии оставались только сам господин сотский, да ещё двое опричников, успевших внять его призыву. Нервный, спровоцировавший пальбу, тоже был парализован - но не лучом, а страхом. Все четверо безропотно разоружились и помогли разоружить своих товарищей, после чего были взяты под стражу.
      14
      Два добрых молодца, с мечами наголо и с каменными лицами, застыли слева и справа от моего стула. Пострадавших уводили и уносили через разбитую дверь к винтоплану. Дашку тоже было погнали вон, но я не позволил... Книгу Саргассы кто-то успел подобрать и спрятать. Наверное, Дашка: уж очень неподвижно она сидела на перине, заплетая косу и с большим интересом наблюдая разборку.
      Харитонову шпагу, два десятка дубинок и столько же парализаторов добры молодцы аккуратно сложили в мешок, предварительно повынимав из рукояток энергообоймы. Мешок завязали и вручили Харитону Петину.
      Относительно вынутых обойм и лядунок с запасными обоймами возникли разногласия: добры молодцы не хотели их отдавать. К разборке подключились новые лица: с одной стороны - филёр Савка, а с другой - двое штатских из только что приземлившегося винтоплана.
      Одного из штатских я знал, и очень хорошо. Это был столоначальник Приказа по делам иноземцев (чернильная крыса, по нескольку дней волокитившая каждый пустяк и неоднократно получавшая от меня на лапу). Он в основном помалкивал и поддакивал второму: старцу в крестах и звёздах, при короткой шпажонке на золочёной перевязи, который разорялся о неприкосновенности опричного имущества. Савка в ответ напирал на самоуправство Петина, незаконно вторгшегося в частное владение и нанёсшего ущерб, долженствующий быть возмещённым.
      В конце концов был найден компромисс: филёр Савка сбегал за ключом, все обоймы были ссыпаны в правый ларь и заперты в нём. Пустые лядунки были вручены Петину, а ключ от замка старцу. Тот, однако, не успокоился, пока лично не опечатал замок, закапав скважину сургучом и приложив к нему перстень (Савке опять пришлось куда-то бегать - за сургучом и свечкой).
      Потом Савка очень официально осведомился о дальнейшей судьбе самоуправца Петина. Старец, не говоря ни слова, повернулся к сотскому, привстал на цыпочки, ухватил пальцами посеребрённый брандебур и, сильно дёрнув, оторвал. Петин, продолжая стоять навытяжку, громко скрипнул зубами и просверлил взглядом нервного. Нервный вжал голову в плечи. Дашка хихикнула.