Русский Марс

      - Они действительны на Земле. И почти во всех мирах Диаспоры.
      - Может быть, не знаю. Я знаю, что у нас это не деньги.
      Я покорно забрал карточку.
      - Итак, сударь, ваше состояние исчисляется тысячею целковых?
      - Тысяча сто сорок восемь, - поправил я.
      - Всё равно. Этого, может быть, и хватит, чтобы долететь до Тихо Браге, но в Тихо Браге у вас не останется ни гроша.
      - У меня оплаченный билет. Без срока и без направления. В любой пункт Солнечной Системы.
      - И без пересадки... В пассажирском лайнере класса"А", на место в котором вы претендуете, неизбежны дополнительные и очень крупные траты. В Тихо Браге вы окажетесь уже без билета и нищим.
      - В Тихо Браге, да и на корабле, я по моей кредитной...
      - Не знаю, не знаю.
      - Я врач - нетрадиционный стоматолог. Я всегда могу заработать себе на хлеб, - терпеливо сказал я. - С маслом. С натуральным и даже земным сливочным маслом. Датским.
      - Сначала заработайте, а потом отправляйтесь в вояж.
      - Н-ну хорошо. До какого пункта назначения - за пределами СМГ, разумеется - достаточно этой суммы?
      - Тысячи целковых?
      - Тысячи ста сорока восьми.
      - Обратитесь в справочное бюро, там вам подскажут. Следующий.
      - Минутку! - я положил руку на барьер и на всякий случай ухватился за него. - Я уже обращался в справочную службу. Мне сказали, что этой суммы более чем достаточно для путешествия в Марсо-Фриско. Я намерен вылететь туда ближайшим рейсом. Он отправляется через три с половиной часа.
      - Цель поездки? - осведомился Николай Иванович.
      - Туризм. Отмечена в декларации. Кстати, и моя кредитная карточка в Марсо-Фриско будет действительна.
      - Этого я не могу знать. Вашу визу, пожалуйста.
      - Какую визу? Я предъявил вам туристическую путёвку с Земли на Марс. Марсо-Фриско на Марсе, в сотне миль отсюда. Всего-то и нужно перепрыгнуть через Колдун-гору, даже не поднимаясь над краем Марьина Оврага! Который, кстати, никакой не Марьин Овраг, а долина Маринер!
      - "На Русский Марс", сударь. В путёвке написано дословно так... Значит, выездной визы у вас нет?
      - Мне не дают визу, потому что я не гражданин СМГ. Меня не выпускают из СМГ, потому то у меня нет визы. Не кажется ли вам, сударь, что это какой-то порочный круг?
      - Один из многих, Андрюша, - тихо сказал он и посмотрел на меня с тоской и страхом. И с чувством долга. - Тебе никогда не выбраться из Дальнего Новгорода. Так надо.
      - Кому надо, Колюнчик?
      - Всем. Мне. Ему...- он ткнул большим пальцем назад, на опричника Петина, замершего в напряженно-свободной позе. - Им... - он кивнул на очередь за моей спиной, уже начинавшую роптать, а может быть, и на весь зал ожидания. - Всем людям. Понимаешь Андрей?
      - Чушь собачья. Всем людям нужно держать одного меня в вашей марсианской канаве?
      - Ты скоро поймешь, - пообещал Колюнчик. - Наверное, ты уже понял, просто боишься признаться в этом самому себе. Но ты скоро перестанешь бояться, и...
      - И перегрызу кому-нибудь из вас глотку! - продолжил я. - Быть может, тебе!
      Я непроизвольно возвысил голос, и расслабившийся было Харитон опять возложил руку на кобуру.
      - Это не исключено, - кивнул Колюнчик. - Хотя и маловероятно... - Он помолчал, глядя на меня все с той же смесью во взоре. Впрочем, теперь к этой смеси добавилось ещё что-то - кажется , жалость. - Продолжим? спросил он. - Или на сегодня хватит?
      - Ну уж нет, - сказал я. - Давайте продолжим, сударь. Как насчет Фобоса? Русского Фобоса, разумеется. Могу ли я, с моим бессрочным билетом и с моей тысячею целковых, предпринять столь мизерный по дальности вояж?
      - Можете, сударь, - вздохнул Николай Иванович. - Только я обязан предупредить вас о том, что территория русского Фобоса Объявлена зоной повышенной радиационной опасности. Предъявите, пожалуйста, вашу медицинскую карту...
      4
      Спустя три или четыре часа я иссяк.
      То есть, меня-то хватило бы ещё на столько же, если не больше. Я был дьявольски терпелив. Как всегда. Как ежедневно в течение последнего месяца, с тех самых пор, как понял, что попал в бюрократический тупик. Дубинка Харитона Петина разъяснила мне это весьма доходчиво - и тогда же я зарядил себя терпением на добрую половину вечности.
      Я бы мог и продолжать - но иссякли мои документы, опять оказавшиеся недостаточными. А на повторный круг Николай Иванович не изволил согласиться: "Мы с вами только что об этом говорили, сударь".
      Завтра я скажу, что не помню. К другому барьеру я тоже смогу встать только завтра... А за неделю хождений по присутствиям я обновлю бумаги, подписи, даты, штампы. Поднакоплю новых справок и поручительств. И начну с нуля. Покорно, благонамеренно, законопослушно. Дьявольски терпеливо.
      Рано или поздно они расслабятся. Рано или поздно Харитон со товарищи утратят бдительность, и никто из них не явится на свой пост. Или явится, но с незаряженным парализатором, и дубинка будет валяться где-нибудь на скамье в курилке. А на нейтралке в это время будут люди - и пока опричники решатся начать пальбу, я успею пробежать нейтралку и запрыгнуть на какой-нибудь трап. Любой... У Марсовой Губернии нет своих заатмосферных судов, и даже в Марсо-Фриско ходит графский микрокосмобус класса "Блоха". Любой трап окажется для меня спасительным: первая же его ступенька является территорией чужого государства.
      А есть ли у меня выездная виза и почему её нет - в этом мы будем разбираться там, в каюте капитана. Там я куплю себе любую визу. Если она там вообще понадобится...
      Только я должен быть дьявольски терпеливым, чтобы этот мой план сработал. Весьма ненадежный, сомнительный, вряд ли осуществимый план. Но другого у меня нет.
      Надеюсь, на моём лице нельзя было прочесть моих коварных замыслов. Хотя - кто его знает... Уже отойдя от барьера на свои двадцать шагов, я оглянулся и сделал ручкой Харитону Петину. Харитон усмехнулся почти дружелюбно, застегнул кобуру и тоже сделал мне ручкой. Экий, право же, лицемер!
      Прижимая локтем папку с документами и другой рукой нашаривая в кармане ключи от машины, я направился к выходу из вокзального купола. Большая толпа туристов (только что прибыл рейсовый с Европы) выстроилась в очередь к зарядной стойке, разглядывая свои новенькие кислородные маски. Некоторые уже разобрались в несложной упряжи и объясняли другим: что куда и как удобнее. Кислород в космопорту был не бесплатен - это возмущало новоприбывших и одновременно убеждало их в необходимости раскошелиться.
      - А нам говорили, что воздух в долине пригоден для жизни! - обиженно заявила немолодая дама с молодежной прической "коронный разряд", произведя свою первую трату дальнерусской купюрой и получая сдачу.
      - Смотря для какой жизни сударыня, - резонно ответствовал ей служитель. - Мы-то уже привыкшие. Ну, и вы можете привыкать, если желаете...
      Я вспомнил, что мой баллончик тоже пуст - но стоять в очереди не хотелось. Да и целкового жалко, а в гостинице мне зарядят за так.
      Возле туристов толкалась, делая свою коммерцию, обремененная корзинами пацанва из усадьбы господина Волконогова - продавая редьку, хрен и сладкий горошек, по вкусу мало чем отличающийся от хрена. Я ухватил одного из них за ухо и заглянул в корзину. Вот именно такой стручок я и купил в первый свой день на Марсе - и не исключено, что как раз у этого пацана.
      - Свежие овощи, сударь! Только что с грядки! - зачастил юный пройдоха. - Небывалые кондиции! Незабываемый вкус! Посетите усадьбу господина Волконогова - там вы увидите единственный в своем роде... Ой, да больно же, сударь!
      - Заставить тебя его съесть, что ли? - задумчиво проговорил я, выбирая взглядом самый налитой и самый многозарядный из ядовито-розовых стручков "небывалой кондиции".
      - С моим удовольствием, сударь, но кто будет платить?
      - Турбокар водишь? - спросил я, отпуская ухо.
      - Газовую тачку, сударь? Конечно!
      - Мелочь есть?
      - Вам разменять? - он сунул руку в отвисший карман армячка и погремел никелем. - Пять процентов!
      - Не надо, - сказал я, доставая ключи. - Дуй на вторую платную стоянку. Синий "ханьян" с белым крестом на капоте, он там один такой. Подгонишь к самым дверям.
      - За так, сударь?
      - Гривенник тебя устроит?
      - Два!
      - Ну, два так два.
      - Деньги вперед!
      - Деньги за работу.
      Он ухмыльнулся, выхватил ключи и умчался вместе со своим товаром лишь перед самым шлюзом притормозил, чтобы сделать глубокий вдох. Я не спеша двинулся следом, нащупывая в кармане полтинник и двугривенный сверху. Четыре часа, двенадцать копеек за час - полтинника должно хватить.
      Ждать пришлось недолго - минуты три. Коммерсант от Волконогова остановил мой турбокар точнехонько напротив дверей, вытащил ключ, вышел, моментально захлопнул дверцу, забрал из багажника свою корзину и не переводя дыхания проскочил шлюз. От его живописной рвани (даром что синтетика) гнусно разило ацетиленом.
      Я уронил монеты в загребущую лапку, и они мигом исчезли в кармане армячка, даже не звякнув.
      - Ключи, - сказал я, видя, что он опять протянул мне пустую ладошку.
      - Нащелкало семнадцать алтын, - сообщил коммерсант. - С вас ещё копеечка.
      - Грабитель. - Я пошарил в кармане и добавил гривенник. - Угостись на сдачу своим горохом.
      - Спаси вас Бог за угощение, сударь! - он опять ухмыльнулся и вернул мне ключи. - Я продам его тем, кто ещё не пробовал!
      Он подмигнул мне, подхватил свою корзину и устремился к новым барышам - за счет тех, кто ещё не пробовал.
      Сделав несколько глубоких вдохов, я в считанные секунды миновал шлюз, открыл дверцу тачки, упал на сидение, захлопнул дверцу, со второго раза попал ключом в зажигание, повернул и сразу врубил продув салона. Выждав полминуты, выдохнул и осторожно вдохнул. Можно ехать. Было бы куда.
      Спать рано, ходить по присутствиям поздно, гулять надоело и дорого. Глупое время... К поповне Аглае нагрянуть? Давно не нагрянывал. Мефодий говорит: встречал, обижается...
      Я спохватился и посмотрел на часы. Почти полвосьмого - значит, без малого семь. Часы у меня были ещё земные, и каждые сутки приходилось переводить их на сорок минут назад, но ориентироваться по ним я мог и не спешил обзаводиться местным измерителем времени.
      Ехать мне, разумеется, было куда и было зачем: я должен был вернуть турбокар владельцу. Владелец (мой однофамилец и почти ровесник Мефодий Щагин, официант из "Вояжёра") вот уже полчаса как дожидался меня на Карбидной пустоши. У него там тоже была своя коммерция. Промысел, говоря по-русски. Корыстный интерес,счастливо сочетающийся с интересом духовным..
      Выруливая к развязке, я нарочно - и нарочито медленно - проехал мимо прямого, аварийного выхода на перрон. Опричник, сидевший в будке и наверняка предупрежденный коллегой Петиным, ещё издалека всмотрелся в моё лицо, узнал, неспешно вышел, зажимая пальцами нос, и загородил дверь. Он тоже был при дубинке и с раскрытой кобурой напоказ. Челюсть его мерно двигалась.
      Когда я с ним поравнялся, он сплюнул жвачку под ноги и что-то неслышно буркнул. Видимо, свое обычное: "Проезжайте, сударь, здесь не велено..."
      Я приветливо улыбнулся ему и нажал на газ.
      Ничего, когда-нибудь он выйдет просто так, без оружия. Или не выйдет вовсе. Вот уже и маску не надел...
      5
      Развязка перед космопортом была хитра. Видать, сооружалась инженерами-инородцами, читавшими не токмо "Домострой" и "Заговор мирового правительства", но и "Остров Крым". Идея была явно почерпнута из последнего произведения, противного истинно русской душе - где бы она, истинно русская душа, ни проживала. Всех устремляющихся в космопорт с обоих направлений (как из Нова-Кракова и Ханьяна, так и из Дальнего Новгорода) сия дорожная развязка принуждала незаметно и неуклонно снижать скорость, все более круто заворачивая спираль тоннеля. А выехавших из Анисово, напротив, разгоняла теми же спиралями до скоростей, достойных соответственной магистрали.
      Я вылетел из тоннеля на соответственной скорости и сразу дал по тормозам, потому что ехать мне было недалече.
      Вот он первый верстовой столб - и сразу от него, параллельно дороге и в каких-то двадцати саженях от неё, потянулся высокий и сплошной силикопластовый забор, ограждающий усадьбу господина Волконогова от посторонних взоров и хищных намерений. Поскольку ехал я почти шагом, пять-семь верст в час, мой загадочный знакомец опять успел прошкандыбать свои двадцать саженей по усыпанной жёлтым песочком дорожке - а я опять успел подробно его рассмотреть.
      И опять не узнал. Вряд ли это был сам господин Волконогов: с чего бы это ему отираться у ворот собственной усадьбы? Да и облик до очевидности не господский: обмятая казачья фуражка, седые баки от самых глаз по обе стороны кислородной маски, беспросветные погоны и три эмалевых креста в рядок на тертом френчике. И лоснящиеся штаны цвета моей тачки, с когда-то алыми лампасами... Привратник. Цербер гороховый. Кому нужна твоя хренова редька?
      Мы привычно кивнули друг другу (ну не помню я, где мы с ним познакомились, - хоть ты меня высеки!), и его кивок опять показался мне излишне любезным. Чуть ли не всем корпусом кивнул полукивнул-полупоклонился... Впрочем, у старости свои причуды. И свои болезни: радикулит, отложение солей в позвоночнике, недержание вежливости...
      Проехав мимо, я оглянулся. Гороховый Цербер опять поспешно зашкандыбал к воротам. Значит, мне опять предстоит ещё одна встреча с ним - у задней калитки, выходящей на Карбидную Пустошь.
      Начинаясь у первого верстового столба, забор тянулся аж на две с половиной версты, а потом внезапно обрывался, круто заворачивая вправо и уходя прочь от дороги. Почти две версты по ровной, прямой, как стрела, магистрали Анисово - Дальний Новгород (единственной такой во всей Дальней Руси) я проехал все так же медленно, пристально всматриваясь в правую бровку - пока не увидел наконец то, что искал.
      Здесь я огляделся. Машин ни впереди, ни позади не было. Опричников на турбоциклах и дорожной полиции тоже - в пределах видимости. Да и спрятаться им, вроде бы, негде
      Я круто завернул баранку вправо, перевалил через невысокий бордюр и по специально отсыпанному нами рыхловатому пандусу съехал под самый забор. Саженей триста протрясся вдоль забора по неровностям до угла, повернул и, вдоль забора же, повторяя его причудливые изгибы, потрясся дальше.
      Следов, а тем более колеи на этой, с позволения сказать, дороге, не было. Во всяком случае, не было видно. Вот в пяти саженях от забора они бы сразу же стали заметны и оставались бы такими долго; а под забором - то новой пыльцы наметет, то старую сдует... Словом, ездили тут не часто и ездили не многие, потому что ездить тут вообще нельзя. Ходить ходи сколько угодно - хоть бегай, хоть круглые сутки прогуливайся. Ездить же абсолютно запрещено.
      Абсолютные запреты на что бы то ни было, как я уже успел заметить, весьма характерны для Дальней Руси; обоснования же их, как правило, темны и расплывчаты. Этот абсолютный запрет был исключением из правила: обоснованием ему являлась монопольная собственность государства. Опричнина, говоря по-русски.
      Отдельным лицам на территории Дальней Руси могло принадлежать всё (опричь) (то бишь, помимо) Карбидной Пустоши. Потому что это уникальное природное образование во время [/]оно оказалось основным (а попросту единственно доступным) источником энергии для Русского Марса. Мощный, до семи саженей в глубину слой чистого карбида кальция кое-где даже выходил на поверхность, и там были видны ослепительно белые пятна. В лучах закатного солнца они слегка отливали розовым, но на фоне бугристой буро-красной равнины были очень заметны.
      Я направлялся к одному из них. Я злостным образом нарушал абсолютный запрет, обоснованный и логичный.
      Считалось, да и на самом деле оказывалось, что пешочком и в рюкзаке (а хотя бы и на тележке) не очень-то много ухитишь из казенных залежей. Ибо изрядное количество кислорода придется тоже волочь на себе. Уж если в Дальнем Новгороде, в добрых сорока верстах от Карбидной Пустоши, не обойтись без кислородной маски, то здесь и подавно.
      А мой однофамилец Мефодий Щагин, он же владелец синего с белым крестом турбокара, не любил таскать на себе тяжести. Хитить казенный энергоноситель в подсудных количествах Мефодий тоже не собирался - но абсолютный запрет есть абсолютный запрет. Он для того и абсолютный, чтобы его иногда нарушали. Хоть кто-нибудь...
      Забор все тянулся, извиваясь точнехонько вдоль границы Карбидной Пустоши, деля поверхность Марса на опричное и частное владения, а я все трясся вдоль него со стороны опричнины с изнурительной скоростью. Но вот, наконец, и крутой, почти остроугольный выступ забора, обогнув который, я с облегчением вздохнул: теперь меня не увидят с дороги. Ещё сотню саженей до задней калитки усадьбы, а там круто влево и по прямой. Подальше от магистрали, в самую глубь Карбидной Пустоши... На этой прямой, в центре четвертой по счету и самой обширной белой проплешины и будет стоять купол Мефодия, где он вершит свою никем не запрещенную коммерцию, нелепым образом граничащую с криминалом.
      Недели две тому назад меня поймали вот на этом самом месте, в сотне саженей от калитки. И хорошо, что на обратном пути: не пришлось поворачивать.
      - Так, - сказал пеший опричник, дождавшись, когда я продую салон, и сняв кислородную маску. (Его турбоцикл стоял на обочине, и я сразу увидел его, когда миновал выступ; но сам опричник залег под забором и стал передо мной как лист перед травой. Я не успел ничего сообразить и открыл ему дверцу). - С вас три червонца, сударь! - Он приложил два пальца к козырьку своего белокрестного кивера и приятно осклабился. - Объяснять ли, за что?
      - Не стоит, сударь. - Я тоже приятно осклабился. - А если у меня их нет?
      Я уже тогда пытался экономить.
      - В таком случае, извините, пятнадцать плетей, - сказал опричник, и видно было, что он не шутил.
      - Прямо сейчас? - осведомился я.
      - Вы обо мне плохо думаете, сударь, - обиделся опричник. - Я выпишу вам повестку, в ней адресок и время. Не явитесь - удвоим. Ещё раз не явитесь - доставим, утроим и опубличим. А справочку об исполнении советую не терять. Во избежание неясностей... Так вам повестку, или всё же квитанцию?
      К тому времени я успел уже дважды отпробовать плетей - причем за попытку подкупа должностного лица никакой денежной альтернативы мне не предлагали. Поэтому, подумав, я предпочел купить квитанцию, каковую покупку Мефодий мне наполовину возместил. По-моему, это было справедливое решение. Ведь это же он, а не я имел никем не запрещенный интерес на Карбидной Пустоши, нелепо граничащий с криминалом. А с другой стороны, это меня, а не его поймал опричник. И даже не заглянул в багажник, зная, что я не везу никакого карбида. Абсолютный запрет есть абсолютный запрет - он и сам по себе, опричь своих обоснований, является источником дохода для Казны.
      Гороховый Цербер опять поджидал меня за калиткой и вышел наружу, как только я поравнялся с нею. Когда-то я опасался, что он стучит опричникам на всех, кого тут заметит. Видимо, зря опасался: та засада оказалась единственной за весь последний месяц, а значит, случайной.
      Мы опять кивнули друг другу. На сей раз он почему-то не ограничился своим безмерно вежливым кивком. Он внезапно сорвал с лица кислородную маску и почти минуту стоял так, искательно улыбаясь и слезясь мочевино-жёлтыми глазками, пока я на него изумлённо пялился. Это при его-то, наверняка учащенном старческом дыхании!
      Нос у него оказался непомерной величины - бульба, а не нос! - и аж пошевеливался от необоримого желания вдохнуть. Губы же, наоборот, были тонкие и запавшие. А седые баки, оправдывая ожидание, соединялись не вполне: бородка получалась раздвоенной. Всё это вместе показалось мне удивительно знакомым. Где-то мы с ним встречались, и не очень давно... Ну и рожа...
      Я с трудом оторвался от созерцания рожи, развернул "ханьян" и погнал по прямой. Дорога слева была всё ещё видна, и я спешил укрыться за ближайшим бугром.
      6
      Закаты над Карбидной Пустошью, при всем их великолепии, внезапны и быстротечны. А включенные фары могли навлечь на меня любопытство опричников, случись те поблизости. Правда, Фобос, будучи на полпути к зениту, уже обозначился на западе неровным серпиком, изъявляя благое намерение заменить Солнце. Но водить свою тачку и при этом ориентироваться на Пустоши при свете даже полного Фобоса мог только сам Мефодий. Мне же оставалось полагаться на компас и твердость рук.
      Поэтому я не стал любоваться закатом и гнал турбокар на запад-юго-запад, упрямо не обращая внимания на бесновато-переливчатые сполохи света справа по курсу. Только единожды я оглянулся назад, на трехглавую Колдун-Гору, пока самый высокий пик её, Северный Шлем, не пропал во тьме.
      Мне нравилось отстраненное (и действительно колдовское) сияние Колдуна на закате - полуметаллическое-полуледяное. Он как бы противостоял буро-багровым сполохам и, обессиленный, сам угасал лишь с последней зарницей. Устало уходил в ничто, в черноту, в ту самую тьму, что и весь окружающий мир, но уходил по своей, недоступной для смертного мира, дороге - не по красной, кипящей тропинке спектра, а по фиолетовой, ледяной. Там, в той черноте, где встречаются две бесконечности, Колдун соединялся с миром и вновь возникал на рассвете, Черной, очерченной алым трезубой громадой возвышался над небом Марьина Оврага. Не в небе, а над.
      Марьин Овраг (долина Маринер) издавна был и остался единственной обитаемой областью Марса. Его полмиллиона квадратных верст с двумя душами (в среднём) на каждой вытянулись почти на четверть экватора. Колдун-Гора обосновалась в самой широкой части этой царапины, где от стенки до стенки было без малого двести верст, и своими отрогами, перегородившими Марьин Овраг, образовала естественную границу между графством Марсо-Фриско и СМГ.
      Она была так высока, что двумя их трёх своих пиков насквозь пронзала верхний, коллоидный слой атмосферы, а Северный Шлем был лишь на полверсты ниже края Оврага. С точки же зрения альпинизма, это была не гора, а торчащее недоразумение: пятитысячник, если считать от подошвы, и вершина с отрицательной высотой от среднего уровня поверхности планеты.
      И в этом тоже была пренебрежительная Колдунова отстраненность: быть ниже среднего уровня, но возвышаться над миром, живым и смертным...
      А может быть, Северный Шлем на закате просто напоминает мне Землю? Он голубой и высокий (но Земля - голубее и выше). Он недостижим для меня (но на Землю я всё же вернусь!..). Он чем-то похож на мою планету - вот и всё его колдовство. Правда, тогда непонятно, чем же он нравится коренным марсианам. Ведь во всем остальном наши вкусы не соприкасаются. Ни вкусы, ни взгляды, ни устремления.
      Ну, какие могут быть воззрения и цели у живущих в канаве? Куда им стремиться, если не вон отсюда? И о чем тут мечтать, как не о том, что снаружи? Ан не тут-то было.
      Человечий мир Марса, как странная плесень, расползся по дну гигантской четырехтысячеверстной канавы, не помышляя выдираться на поверхность. Он знает: там холодно, пусто и голо. Он лепится и льнет ко дну; к теплу, к рыхлым наносным грунтам. Он шумно дышит и возится под упругим самоштопающимся одеялом их коллоидных газов - реликтом зачаточной планетарной инженерии, когда-то на века сработанным забытыми поколениями первопроходцев. Человечий мир Марса брюзжит, но довольствуется своим убогим существованием, кляня объективные трудности и полагая свое долготерпение героическим. Он поддерживает это существование единственно за счет того, что позволяет глазеть на себя нескромным обитателям иных миров Диаспоры давным-давно обжитых, возделанных, плодоносящих...
      Наверное, это звучит оскорбительно для марсиан. Пожалуй, не следует проводить подобные параллели вслух. Но иногда бывает трудно удержаться. Тем более трудно, что за такие параллели здесь не бьют плетьми, не штрафуют и даже не выказывают вам свое неудовольствие. Наоборот, их почему-то называют здесь "сермяжной правдой". Их сладострастно смакуют - как редкий, почти натуральный продукт, Как диковинный овощ отдалённо земного происхождения, сумевший произрасти на местной почве и приобретший неповторимую дальнерусскую горечь, ценимую лишь знатоками. "Сладкий горошек", вышибающий слезы из глаз. Дурманная жвачка из прессованных головок горчайшего мака, от которой лично меня пронесло через все отверстия.
      А Петин жует, крепчая духом и телом. И Мефодий не сразу, но тоже привык. И поповна Аглая пожевывает не без удовольствия. И я уж не говорю про самого батюшку, отца Елизара, у которого вся борода в жеваном маке!
      Может, и я когда-нибудь стану жевать? Месяц, ну два, ну год - и привыкну? Может, меня для того и держат здесь, чтобы я привыкал. Чтоб, осознав, согласился с возможностью (а там, глядишь, и с неизбежностью) существования в канаве. Вот осознаю, и сразу отпустят. Ведь отпускают они хоть кого-нибудь, не всех же держат. Взять сегодняшнего сухонького интеллигента с разновысокими плечами - он не первый и не последний раз на Марсе, сам говорил. Всё ему тут уже примелькалось, ничто не странно: ни "сладкий горошек", ни поющие устрицы, ни даже битье плетьми с возможным опубличиванием оного... Привыкну, осознаю, соглашусь - и сразу меня отпустят. Силком выдворят. Лети, марсианин, птичкой, распространяй марсианскую жисть на Земле и в Диаспоре!..
      Гос-споди, и до чего только не додумаешься во тьме.
      А тьма была уже полная - абсолютная тьма обступила меня в турбокаре и мой турбокар. Даже белого креста не видать было на синем капоте, не говоря о бугорках, прыгавших мне по колеса. Но всё-таки я уже трижды переставал трястись и катился по ровному. Значит, с курса не сбился, баранку держу как влитую, твердой рукой, и по четвертой проплешине, последней и самой обширной, не промахнусь. Да и в куполе у Мефодия наверняка что-нибудь светится. Не слишком ярко, чтобы не привлекать опричников, но достаточно заметно для неопытного туриста, заблудшего в чуждой ночи на чужом турбокаре.
      Когда под колесами опять стало ровно, я, не меняя курса (рука тверда!), проехал ещё сто сорок саженей по спидометру и остановился. Если бы я ни на сажень не отклонился от курса, я бы смял капотом купол Мефодия и выехал с другой стороны, так как радиус нашей идеально круглой проплешины ровно сто тридцать семь саженей. Но я, разумеется, отклонился, хотя и не более, чем на половину радиуса. Купол стоял либо слева, либо справа от меня и чуть позади.
      Вырубив подсветку приборов, я стал всматриваться в черноту за боковыми стёклами салона. Ни за правым, ни за левым стеклом ничего не усматривалось; это меня слегка озадачило. Или Мефодий зачем-то сидит в темноте, или я всё-таки промахнулся и попал не на ту проплешину. Очень сильно промахнулся, версты на две вправо и на три-четыре вперед. Сколько было на спидометре, когда я раскланивался с Гороховым Цербером?.. От калитки до купола почти точно одиннадцать верст, и если бы я тогда посмотрел на спидометр... но я не посмотрел.
      Собственно, ничего непоправимого не произошло. Ну, немножко опоздал, ну, слегка заблудился, ну и что?.. Фобос мне, конечно, не помощник. Но минут через сорок ему навстречу, с востока, вынырнет полный Деймос, волоча за собою, как некий диковинный шлейф, зеркальный парус "Луары" - и всё прояснится. Я включил подсветку и посмотрел на часы (не на свои земные, а на марсианские, вмонтированные в панель и снабженные астрономическим указателем). До восхода Деймоса оставалось тридцать восемь минут.
      Видимо, на Мефодия нашёл миросозерцательский стих - вот он и решил посидеть в темноте. С ним такое бывает, он вообще странный человек и с трудом вписывается в марсианскую канаву... Или сидел при свете, дожидаясь меня, уснул, а горелка погасла, потому что он не долил воды. Вот я сейчас давану на бибикалку, он услышит и сразу проснется. Но услышать может не только он, поэтому лучше и мне тихо посидеть в темноте тридцать восемь минут. Тридцать семь с половиной.
      Я снова вырубил подсветку, заглушил турбины и устроился понеудобнее, чтобы не уснуть, как Мефодий... Тишина была ещё более абсолютной, чем тьма. Мне даже казалось, будто я слышу, как почмокивают и потрескивают бесшумные биологические фильтры, поглощая вкусную углекислоту и сердито отплевываясь кислородом. Умненькая машина, ханьянская, пошлина вдвое больше цены. Не всякий далекоросс может себе позволить такую машину. Всё-то в ней предусмотрено - кроме разве что отсутствия сортира в непосредственной близости. А ведь у меня была такая возможность в космопорту, зря я не воспользовался... И кислородную маску не зарядил. Зато теперь уж точно не усну.
      7
      Я проснулся, когда не стало никаких сил терпеть.
      Мне даже приснилось, что я не вытерпел. Что, надев кислородную маску (во сне баллончик оказался заряженным), я выскочил из "ханьяна", отбежал на несколько шагов и стал мочиться прямо на карбид. Карбид возмущенно всчмокивал, трещал и плевался ацетиленом. Тогда я неосторожно подумал, что ацетилен может самопроизвольно возгореться, и он, разумеется, немедленно вспыхнул, а я проснулся.
      Все было в порядке. Я вытерпел и продолжал терпеть.
      Поерзав, я кое-как переключил моё восприятие с внутренних ощущений на окружающий мир. Ни тьмы, ни тишины не оказалось и в помине: Деймос на востоке пламенел останками кораблекрушения, почти полный Фобос перевалил зенит (выходит, я проспал больше часа!), а бесшумные фильтры плевались и трещали, как сумасшедшие.
      Я их поспешно заблокировал и оживил запасную батарею, а потом стал оглядываться.
      Справа не было ничего - то есть, была только ровная белая поверхность проплешины и смутно угадывался её край. Зато слева и чуть позади я сразу обнаружил купол - и сердце у меня екнуло. Было до купола саженей тридцать-сорок, и выглядел он так, будто я действительно сквозь него проехал. Только не на легком "ханьяне", а на тяжёлом краулере.
      "Шутки Деймоса... - подумал я и усиленно поморгал. - Игра теней... Дурацкие шутки!" - Я знал, что это не так.
      Я запустил турбины и стал разворачиваться. Я ничего не соображал, руки повиновались мне плохо, а турбокар ещё хуже.
      Наконец развернувшись, я врубил дальний свет и убедился, что это действительно были останки купола - точно такого же, как у Мефодия. Жутко и бессмысленно изувеченные останки.