И он закрыл себе лицо подушкой, как если бы его душило горе или смех.

– Но для чего вам оставлять меня мужчиной?

– Право, мадам! Если вы и дальше будете расхаживать взад-вперед вблизи моей кровати, то вид ваших волос очень скоро совсем лишит меня мужества.

Она остановилась, словно вросла вдруг в ковер.

– Комплименты? Вы открыто заявляете, что желаете меня? – требовательно спросила она.

Дав откинул подушку и потянулся, раскинув руки в стороны. Черные волосы его взлохматились. Обрисовались длинные ноги под шлафроком. У Сильвии перехватило дыхание.

– Боже, конечно, нет! Влечение давно уже стало взаимным. Открыто заявлять о том, что я высоко ценю вас, излишне. Неужели вы еще не догадались, что мои приманки будут гораздо хитроумнее?

Горло у нее сдавило, она чуть не задохнулась. Руки ее бессильно повисли.

– Вы предупреждаете меня, – сумела она наконец выговорить, – что в процессе обучения тому, как стать настоящим мужчиной, меня ждут искусные силки?

– Нет, я собираюсь учить тебя в собственных целях. А смертоносные силки таятся в том, что ты женщина.

– Я не отрицаю, что я женщина, но сам факт отнюдь не делает меня уязвимой.

– Он делает тебя уязвимой.

Не найдясь что ответить, она направилась к выходу. Возле двери оглянулась.

– Вы говорите так уверенно, – упрекнула она. – Совершенно не понимаю почему.

– Уверенно? Абсолютно уверен я только в одном...

– В чем же?

– Что наш с тобой удел – экстаз вдвоем.

Щелкнула, отворяясь, щеколда, и Сильвия вышла в коридор. Лицо ее горело, кровь бежала как расплавленный металл. Она прижалась лбом к холодной стене.

Все у нее внутри сжималось от страха. Решимость ее того и гляди грозила рухнуть под напором желания – пронзительного даже сейчас, когда ей убедительно доказали, что Давенби развращен, лжив, двуличен. Она приняла на себя миссию уничтожить его. Теперь же она испытывала ужас, в котором не смогла признаться Ивширу и едва могла сейчас признаться самой себе.

«Я страшусь оказаться в его постели, потому что ласки развращенного подлеца могут оказаться невыносимо прекрасными».

Наследующий день Сильвия расхаживала по его кабинету. Блеклый свет меркнущего зимнего дня с трудом проникал сквозь разрисованные морозными узорами оконные стекла. Вчера она пролежала без сна до самого исхода ночи, а потом проспала допоздна. Дав отсутствовал. Он не вызывал ее и не предлагал научить, как стать настоящим мужчиной. Может, он избегал ее?

Только бы он не догадался, какую сердечную муку она терпела, слушая его заявления о том, что он ею заинтересовался! Не надо ему разбрасывать никакие приманки. Она уже очарована, уже подпала под дьявольское обаяние.

Хотя Ившир и раскрыл ей правду о нем, невероятная привлекательность Дава по-прежнему подавляла ее. Она относила свое чувство к нему как какой-то ужасный изъян ее характера, слабость, которую она твердо решила вырвать с корнем.

А вдруг вместо того, чтобы обнаружить подтверждение его вины, она найдет доказательства его невиновности? Нечто такое, что объясняло бы, почему ей так приятно его общество, невзирая на улики, предъявленные Ивширом? Какая трусливая мысль! Она видела улики, написанные его собственной рукой. С каких пор она не смеет посмотреть правде в глаза?

Обуреваемая тревожными мыслями, она вышла в коридор, рассеянно прислушиваясь, не раздастся ли звук его шагов.

Дойдя до окна в конце коридора, она вернулась назад, пытаясь составить какой-то план, понять, испытывая ужас от того, что интуиция все-таки может обманывать ее. Получалась какая-то бессмыслица. Ее шаги отбивали такт. Бес-смы-сли-ца. Бес-смы-сли-ца. Наверняка она что-то упустила. Она осмотрела все шкафы и ящики. От нее ничего не запирали, однако что-то же в этом доме спрятали. Но что?

Наконец она сдалась, вернулась в кабинет и стала расхаживать по нему, делая все те же восемь шагов от окна до камина.

Восемь шагов? .

Сердце ее отчаянно забилось. Просто на всякий случай она вернулась в коридор и снова посчитала шаги. Разница очевидна. Коридор длиннее, чем комната рядом. Возбужденная от пришедшей в голову мысли, она вновь ворвалась в кабинет Дава. Торцовые стены и коридора, и кабинета составляли части одной и той же внешней стены дома, значит, разница заключалась в стене с камином.

Она провела руками по панелям рядом с камином, нажимая и пробуя все подряд выпуклости резьбы. Странно, что она раньше ничего не заметила. За стеной должен находиться потайной шкаф. Однако сколько она ни нажимала, ничего не получалось: никакой замок не щелкнул, ни одна часть панели не сдвинулась. Ничего.

– Закончила работу? – спросил голос Дава. – Только не говори, что тебе скучно.

Сильвия резко обернулась, но он улыбался.

– Вовсе нет, сэр. – Она присела на край стола и сложила руки на груди. – Я искала потайную дверь.

Она ожидала, что он удивится, разгневается, возмутится и станет все отрицать, но он рассмеялся.

– Подобные розыски опасны! Неужели ты забыла историю Синей Бороды? – Он бросил перчатки на кресло и подошел к ней. Сердце ее взвилось, заплясало, как заигравшая под всадником лошадь. – Что дашь, если я покажу тебе, как она открывается?

– Все зависит от того, что у вас за ней спрятано.

– А вдруг там ужасные крюки, на которых висят бренные останки всех моих прежних жен?

– Или прежних любовниц? Вы считаете, что я излишне любопытна?

– Вовсе нет. Я поражен тем, насколько ты проницательна. Ты заметила, что комната коротковата. Как у тебя получилось? Ты по коридору расхаживала?

– Да. Именно так.

– Что ж, в таком случае я с удовольствием покажу тебе. А плату потребую позже. – Он полез в карман и вытащил маленький ключик. – Вот, – показал он. – Ключ, который открывает ее.

Сильвия взяла ключик твердой, к ее собственному удивлению, рукой: сердце ее то падало, то подпрыгивало в груди.

– Открывает что?

– Дверь.

Она уставилась на стену с камином. Деревянные панели тихо поблескивали. Штукатурка безупречно ровная. Резные же рамы двух картин она успела ощупать раньше и ничего не обнаружила.

– Какую дверь?

Он подошел к камину и взял кочергу. Поворошил угли на решетке.

– Ту, в которой замок, разумеется.

Кровь бросилась ей в лицо, но она рассмеялась.

На обеих картинах, старых, потрескавшихся от времени, изображались лошади, выглядывающие из деревенского вида стойл. На левой серый в яблоках конь смотрел в нарисованную даль. Позади его гордой головы и серебряной гривы виднелись пожелтевшие деревья и просторы полей. Гнедой конь темным влажным глазом смотрел с другой картины. Стойло его запиралось на висячий замок. Крошечную замочную скважину замка было почти невозможно разглядеть среди затененных предметов.

Сильвия решительным шагом подошла к картине и вставила ключ в скважину нарисованного замка. За картиной что-то щелкнуло, и она, взявшись за раму, потянула картину на себя. За ней зияла большая ниша.

– Прист-хоул – тайник, в котором прятали священников, – объяснил Дав. – Я узнал про него, когда приобрел дом. – Он взял с каминной полки свечу и зажег. – Возьми. Тебе понадобится освещение.

– Так мне позволено изгнать оттуда тьму? – спросила она. – Можно обследовать все темные углы и тайные закоулки?

– В любом случае уже смеркается, – ответил он. – А я ничего не имею против того, чтобы, ты все ясно увидела, хотя, должен признаться, мне очень интересно, что ты там рассчитываешь найти.

Дав привалился к столу, скрестив обутые в сапоги ноги. Сильвия переступила через низкий порог и оказалась в узком чуланчике вроде стенного шкафа с множеством полок. Пламя свечи колебалось, и неверный свет падал на собрание самых что ни на есть повседневных предметов. Она сняла с полки надбитое блюдо, поставила обратно. Несколько безобразных чашек. Сверток свечей про запас. Запасная кочерга, чуть погнутая. Щетка для чистки ковров. Связка старых книг.

– Какое ужасное разочарование, – заметила она. – Неужели нет никаких трупов? Никаких окровавленных крюков?

– Что, ничто не подтверждает гипотезу, что я Синяя Борода?

– Кажется, я опять сваляла дурака, – она.

– Напротив. Но тем не менее мне очень хотелось бы знать, почему ты до сих пор относишься ко мне с такой подозрительностью.

Сильвия, которая думала только о том, что вот он стоит рядом с ней, глубоко вздохнула.

– А я с подозрительностью отношусь? Ну, не потому, что считаю вас Синей Бородой...

– Осторожно, не сломай ее!

– Что? – Она опустила взгляд и увидела, что в ее беспокойных руках оказалась маленькая шкатулка. – Да почему, собственно? В ней хранятся улики, изобличающие вас как убийцу ваших жен, которые у вас, оказывается, были?

Дав отошел обратно к столу.

– Посмотри сама, если хочешь.

Сильвия вышла из маленького чулана, держа шкатулку в руках.

– Но почему?

Твердо ступая по ковру, она тоже подошла к столу и поставила на него-шкатулку, чувствуя себя очень неловкой, как ребенок, которого поймали за подсматриванием. Дав же отошел, зажег от камина тонкую свечечку, и от нее стал зажигать все свечи в комнате.

– Вероятно, совсем не то, чего ты ожидала, – предположил он.

В свое время дамская шкатулка служила пристанищем для швейных принадлежностей. Прекрасной работы и с множеством мелких отделений внутри. Крошечные ящички выдвигались. Миниатюрные перегородки раскрывались. И в каждом отделеньице лежали маленькие безделушки – ленточки, медальоны, пуговицы...

– Итак, никаких жен, – она. —? Да тут залоги любви?

– В некотором смысле. Истина одновременно и гораздо трогательнее, и страшнее.

– Вы не решаетесь сказать мне? – Ей хотелось, чтобы фраза прозвучала насмешливо, но у нее перехватило горло.

– Ну что ты! Я просто не очень хочу объяснять, потому как истина обыкновенно влечет за собой женские мелодраматические вскрикивания. Можно заподозрить, что я вызвал их нарочно.

– Нарочно?

– Всплеск дамской чувствительности часто происходит в одном шаге от ложа любви.

Она поставила шкатулку на стол, закрыла крышку, и таинственные безделушки скрылись из глаз.

– Любопытство – главный женский порок, разумеется, но вы ошибаетесь, сэр, полагая, что лично мне свойственна чувствительность. Пожалуй, мне стоит заключить с вами пари. Если вы думаете, что сумеете заставить меня плакать, то я выиграю его и пальцем не шевельнув.

– Я не могу, не погрешив против чести, принять такое пари, так как у тебя нет ни малейшего шанса его выиграть.

– А вы испытайте меня, – заявила она.

– И что ты предложишь в залог, если я соглашусь?

– Удовольствие от сознания того, что вы с успехом сумели манипулировать моими чувствами.

Он засмеялся.

– Фальшивая монета! Если ты заплачешь, то будешь должна мне поцелуй в любую часть тела по моему выбору. Если же ты зарыдаешь или упадешь в обморок, то, разумеется, завтра проснешься уже в моей постели.

– А если я выиграю?

.– Если ты выиграешь, то получишь Абдиэля.

Дав снова подошел к столу и позвонил. Лакей появился с поклоном.

– Поди найми лошадь, – приказал Дав. – Мы с мистером Уайтом едем со двора.

– Мы едем? – удивилась Сильвия. – Куда?

– Я собираюсь взять тебя с собой в Сент-Джонс. Сердце в груди у нее больно стукнуло.

– В Сент-Джонс?

– В то место, у ворот которого упорствующий в своих заблуждениях пони Таннера Бринка сбросил тебя прямо мне под ноги.

Скульптура над воротами изображала святого с ягненком и посохом, но латинский девиз прочитать уже не представлялось никакой возможности.

– Когда-то тут действовал женский монастырь, – проинформировал Дав.

Он продел поводья Абдиэля в кольцо, вделанное в стену.

Сильвия соскочила с коня, привязала его и стала подниматься по ступенькам вслед за Давом. За дверью оказался довольно жалкий холл. К ним вышла пожилая симпатичная женщина и поздоровалась. Женщина с Давом обменялись парой фраз, а затем она повела их по коридору. Экскурсия оказалась не слишком долгой. Женщина провела их по столовым, мастерским, прачечным, кладовым, кухням. Древние монастырские стены блестели чистотой побелки. Тряпичные коврики покрывали каменный пол. Чувствовалась заботливая рука.

Женщина поманила их за собой вверх по лестнице, и на втором этаже стала тихонько открывать дверь за дверью, за которыми тихо дышала темнота. Свет от свечи падал на круглые спящие личики, безмятежные сейчас, когда сновидения вступили в свои права, с губами, приоткрывшимися, как лепестки цветов. Там, где некогда монахини проводили свои целомудренные ночи, теперь спали дети, по двое, по трое в койке. И так тянулся длинный-длинный ряд.

– Мы здесь, в Сент-Джонсе, делаем все, что можем, – обратилась женщина к Сильвии. – Бедные бездомные малютки хоть и не сиротами являются на свет, но очень быстро ими становятся.

Вдруг заплакал какой-то совсем маленький ребенок. Сестра-хозяйка извинилась и пошла укачивать его.

Сиротский приют. Вот куда он отправлялся по средам. Сюда же он жертвовал крупные суммы денег.

– Те вещицы в шкатулке, которую я нашла в потайном чулане, – заговорила она, – они как-то связаны с приютом?

Он указал ей на деревянную скамейку у стены.

– Подожди здесь. Я пойду найду Мартина Дэвиса. Шею человека, который через несколько секунд вошел в вестибюль вслед за Давом, обрамлял белый пасторский воротник. При свете свечи стали видны розовые щеки и круглые очки. Он подошел к Сильвии и тепло пожал ей руку.

– Мистер Уайт? Как я слышал, вам пригодился молитвенник, который я забыл в вашей комнате? Очень похвально. Хотя, разумеется, тогда комната была не ваша...

– Мой секретарь хотел бы услышать о детских памятных подарках, сэр.

– Вы о тех безделушках, молодой человек? Вы заинтересовались детскими безделушками? – Священник кинул быстрый взгляд на Сильвию.

Она кивнула.

– Матери оставляют детей, – начал Мартин Дэвис. – Мы не можем накормить всех детей в Лондоне, но они все равно приходят. Почти каждый день приходит какая-нибудь женщина с младенцем в корзинке или приводит ребенка постарше. Тогда они и приносят всякие вещицы, крестики, и сердечки, и игрушки. Матери сами мастерят их и кладут в корзинку своему младенцу или вкладывают в ручку малышу, который уже умеет ходить, на память.

– Но вы отбираете у них памятные подарки? Розовые щеки округлились, когда священник поджал губы.

– Как ни прискорбно, да. Мы не можем допустить, чтобы они оставались у детей. Вещицы имеют только сентиментальную ценность – просто ленточки и солома.

И они слишком хрупки, их легко сломать, что ведет к нездоровому соперничеству, к конфликтам. По возможности мы возвращаем детям памятные вещицы, когда они покидают наш приют, но далеко не все младенцы выживают. И тогда мистер Давенби забирает безделки домой.

– Как ты верно предположил, Джордж, вещицы и в самом деле являются залогами любви, – спокойно продолжал Дав. – Моя собственная мать оставила такой мне.

– Соломенное сердечко? – прошептала Сильвия.

– Нет, детскую погремушку, перевязанную лентами, как ярмарочный приз.

Мартин Дэвис переводил взгляд с одного на другого, затем снова прочистил горло.

– Вам еще что-нибудь угодно, господа? Если нет, то мне пора возвращаться к своей работе.

После его ухода вестибюль словно наполнился горем.

– Так молитвенник принадлежал ему?

– «Простираю к Тебе руки мои; душа моя – к Тебе, как жаждущая земля». Он пришел навестить меня вечером накануне твоего появления, потому что ему очень понадобились еще деньги. Возвращаться домой ему было поздновато, так что он остался переночевать. – Дав перевел взгляд на нее. – Само собой разумеется, в моем доме не водятся столь святые предметы, как молитвенник.

– Так Мартин Дэвис управляет приютом?

– У меня слишком много других забот. Он практичный человек, не чуждый сочувствия. Сент-Джонс в хороших руках.

– Какое будущее ждет детей?

– Мы подыскиваем им работу. Их приучают к дисциплине, отдают в учение мастеру, дают навыки полезного труда. Торговля изделиями, изготовленными в тех самых мастерских, через которые мы с тобой проходили, помогает отчасти компенсировать расходы. Мальчики раскрашивают гравюры. Девочки учатся чинить одежду и шить.

От напряжения голос ее прозвучал грубо, хотя сердце просто разрывалось на части:

– Шить по канве?

– А ты бы хотела, чтобы мы переделали общество по твоему образу и подобию? Девочки обучаются тому, что пригодится им в жизни.

– Потому-то в первую очередь матери и приносят детей сюда, – промолвила она с отчаянием в голосе, – ведь женщины могут заработать себе на хлеб не иначе, как лежа на спине.

Шаги его гулко отдавались по каменным плитам пола.

– Я не могу в одиночку реформировать Англию. Я не могу очистить улицы от джина, порока и нищеты. И ты не можешь. Девочек здесь учат читать и писать, но также они должны освоить и ремесла, подобающие их полу. И, пожалуйста, не надо читать мне проповедей, Сильвия!

Она залилась краской. Сердце у нее щемило от жалости.

– Но если приют не в состоянии прокормить всех, как Мартин Дэвис решает, кого из детей принять?

Дав положил ладонь на большую медную вазу, стоявшую на столе в самом центре вестибюля.

– Вот, – показал он. – Сунь руку внутрь и покажи мне то, что вытащишь.

Она опустила руку в вазу, и маленькие деревянные шарики загремели под ее пальцами. Она схватила один и вытащила наружу.

– Какого цвета шарик?

– Черный, – ответила она. – Я вынула черный шарик.

– Мне очень жаль, мадам, но мы не можем взять вашего ребенка. – В голосе его слышалась горечь. – Для того чтобы мы сегодня взяли ребенка, матери нужно вытащить белый шарик. Красный означает, что его имя будет внесено в лист ожидания, и останется только надеяться, что он не умрет, дожидаясь своей очереди. Но черный значит, что вы должны уйти отсюда без всякой надежды. Однако если вы просто оставите вашего ребенка здесь, не поучаствовав в нашей лотерее, то ребенка без малейших сожалений передадут на попечение прихода. Потому что хотя я и распихиваю лондонских подкидышей по всем углам и щелям этого здания, средств у меня едва хватает на то, чтобы обеспечить одного ребенка из десяти.

– О Господи! – воскликнула Сильвия, прикрыв глаза. – Вы платите за все? Сюда идут ваши деньги?

– Вам лучше знать, сэр, – ответил он. – Ведь вы ведете мои гроссбухи.

Она отвернулась, чтобы он не видел ее лица, и оперлась обеими ладонями о стол, в то время как из глаз ее покатились слезы.

– Я не понимаю, как у вас хватает духу отсылать ни с чем кого-то из них, – проговорила она наконец прерывающимся голосом. – Как можно такое вынести! Как вы до сих пор не продали все свое имущество до последней нитки – все шелковые рубашки, все картины, все красивые вещи, которыми владеете!

– Если не считать того, что осталось от моей одежды, и нескольких книг, я не владею ничем. Дом вместе со всей обстановкой я снимаю.

– Я думала, что дом-то по крайней мере принадлежит вам.

– Подобно всем подброшенным детям я тоже найденыш, или ты забыла? Поместье моего приемного отца являлось майоратом, что предполагает закрепленный порядок наследования без права отчуждения. Все получил его племянник. Я вынужден зарабатывать себе на хлеб, так же как и ты. Из имущества я имею только то, что необходимо для выживания.

Она не могла сдержать себя. Отчаянно желая скрыть свое состояние, она решительно прошла в самый темный угол, однако перед глазами ее все расплывалось от слез.

– Но чтобы основать такой приют, требуются гигантские суммы, – удивилась она. – Откуда взялись такие деньги?

Он не ответил. Сильвия вытащила носовой платок, вытерла лицо и обернулась к нему.

Дав стоял возле медной вазы. Пригоршня шариков – красных, белых и черных – посыпалась в ее горловину с его ладони. Медь зазвенела как колокол.

– Из многих источников, – ответил он наконец. – Хотя большая часть ее поместья принадлежит ее дочери, Мег очень помогла и до сих пор помогает.

Сильвия подошла к нему, остро сознавая, что глаза и нос у нее красные.

– Что ж, я заплакала, – заметила она. – Вы можете получить свой выигрыш. Куда вы желаете поцеловать меня?

Лицо его потемнело. Большим пальцем руки он коснулся уголка ее губ. Пальцы его тронули ее щеку быстрым нежным движением.

– Я желаю только одного, мадам: чтобы вы подарили мне свою благосклонность по доброй воле. Неужели вы в самом деле думали, что я потребую от вас свой выигрыш?

Берта сидела в пустой конюшне и ждала Таннера Бринка.

– А! – раздался вдруг голос цыгана над самым, ее ухом. – Ты уже здесь. И хороша, как маргаритка среди коровьего дерьма.

Француженка закраснелась.

– Я отношу ее донесения герцогу, – доложила она. – А между тем шпионить я и сама неплохо умею. Я много чего о ней узнала, пока она лежала больная в Сент-Омере. Она работает на Ившира уже многие годы. По большей части задирая подол.

Таннер уселся на охапку соломы рядом с Бертой.

– Мне известно о ее делах в Австрии и во Франции. Но честнее заниматься тем, чем занималась она, чем поступать с мужчинами так, как ты поступаешь.

Берта повернулась к нему, широко раскрыв глаза:

– Не понимаю, что вы имеете в виду, сэр!

– Ты дразнишь мужчину. Делаешь вид, что готова дать все, а постель-то ведь тебе даже и не нравится. Так делать гораздо хуже, чем честно соблазнять мужчину. И не важно, какие там у тебя причины.

Она посмотрела на свои руки и закусила губу. Слезы задрожали на ее ресницах.

– Что ж, все равно он ведь даже и не захотел меня.

– Ну так, значит, ты глупая девчонка, – заключил Таннер. – Зачем предлагала себя?

– Я думала, может, что узнаю от него.

– Забравшись на пять минут в постель джентльмена? Берта вздохнула.

– Вы правда уже знаете все про герцога? – продолжала она допытываться. – И про то, как она связалась с ним?

– Знаю все, от самой Вены до самого Лондона, – ответил он. – Вот потому-то Дав и нанимает меня. В мире нет секретов, неизвестных Таннеру Бринку.

– Так она ходила к Ивширу? Ведь туда она ходила?

– Графиня Монтеврэ действительно посетила герцога, пробираясь к его жилищу проулками, закоулками и по крышам, лазая, как кошка. Но главный-то вопрос вот в чем: по-прежнему ли она любовница герцога?

Берта пожала плечами.

– Не знаю. Да и как мне узнать? Но вы-то знаете все, и вы сами следили за ней, и до сих пор ничего не сказали нашему хозяину, верно? Хоть хозяин и платит вам, но вы все равно не раскрыли ему ее тайн?

– Так ведь и ты не раскрыла. – Таннер подмигнул и тронул пальцем свой нос. – Ведь подумай, герцог может, если захочет, обеспечить честолюбивую особу.

– Зачем же герцог станет предлагать что-то мне?

– А задай себе вопрос: может ли Ившир доверять ей, когда ее объектом стал мужчина вроде Дава? Дав ведь само очарование! И как по-твоему, понравится ли его милости герцогу, когда он узнает, что тут происходит?

Берта прикусила ноготь.

– Я встречаюсь с одним из ливрейных лакеев его милости на Шепардс-маркет и передаю ему ее донесения. Донесения написаны шифром, но ведь все равно все в моих руках, верно?

– Может, и так. Но сначала скажи-ка мне вот что. Она хорошо тебе платит. Она спасла тебе жизнь, взяв с собой в Англию. Почему ты не испытываешь к ней благодарности?

– Благодарности? – Берта сморщила носик. – Я благодарна. Но не обязана ей всем, а что до него, так ему я не обязана вообще ничем!

Таннер Бринк взял ее вялую руку, повернул ладонью вверх и принялся чертить небольшие круги, словно забавляя ребенка.

– Хочешь знать свою судьбу, Берта? – спросил он. – На что гадать будем? Богатство, долголетие, любовь – что выбираешь?

Француженка вырвала руку и захихикала:

– Все вместе.