Игорь РОСОХОВАТСКИЙ
ЗАГАДКА «АКУЛЫ»
Научно-фантастические рассказы
МОСТ
Странное здание — навес с вращавшимся зеркалом — было уже совсем близко. Оно хорошо просматривалось сквозь фиолетово-кровавый туман. И вот тогда-то из здания и появились эти фигуры. Они построились полукругом и застыли, чуть раскачиваясь иэ стороны в сторону.
Трудно сказать, на что они похожи. Кубы, переходящие в конусы, а над ними вспыхивают маленькие зеленые молнии, и куб постепенно превращается в шар. Но и конусы меняют свою форму, иногда обволакиваются дымкой и мерцают, покрываясь волнами, иногда совсем… исчезают, и остаются только колеблющиеся волны.
— Жители этой планеты?.. — прошептал Вадим, самый молодой из космонавтов.
— Машины или аппараты? — отозвался Ким, и ему стало душно под пластмассовым скафандром.
Непонятные существа или аппараты приблизились. Теперь их отделял от землян лишь ручей бурлившей, фиолетово-алой жидкости.
Почти одновременно все четверо землян почувствовали покалывание в висках и затылке, как бы действие слабого электрического тока. Пйкалывания повторялась в определенном ритме, нарастали…
— Они начали передачу, — сказал космонавт, которого все называли Водителем, и подумал; Это или мыслящие существа, или управляемые машины. Нам надо договориться с ними или с теми, кто их послал. И прежде всего показать, кто мы такие…»
Он несколько раз взмахнул руками, повторяя одни и те же знаки, как при сигнализации на морских кораблях; Он долго проделывал это, выполняя программу А-2», пока не услышал голос своего помощника Роберта, которого на земле уже дважды считали погибшим.
— Они не понимают. Может быть, у них нет зрения?
Водитель включил микрофон. Теперь все, что он говорил, раздавалось из небольшого репродуктора на шлеме. Он произносил несколько фраз с определенным чередованием звуков, повторял их, потом говорил другие фразы и снова повторял их.
Конусы молчаливо покачивались на другом берегу ручья…
— У них может не оказаться органов слуха, — сказал Ким и подумал: «Если, например, они ощущают мир как гаммы излучений, то могут принять нас за неизвестных животных или за машины своих врагов. Возможно даже, что мы чем-то опасны для них. Какие-нибудь наши биоволны вредно действуют на них. Тогда они захотят уничтожить нас. Как же показать им, кто мы такие?»
Он попробовал послать радиосигналы, но странные существа не отвечали. Может быть, они не принимали волн такой длины.
«Они или те, кто их послал, могут познавать мир и общаться с помощью органов, которых у нас нет, например химических анализаторов или же уловителей кагоих-то особых волн, — напряженно соображал Роберт, — Но как бы то ни было, они должны убедиться, что мы способны изменять мир. Тогда они поймут, что мы не животные».
Он посоветовался с другими и вытянул руку с пистолетом в направлении темной скалы- Узкий пучок ослепительно белых лучей вырвался из ствола пистолета — и скала превратилась в облако пара.
В то же мгновение руки землян словно окаменели; с трудом можно было сжать и разжать пальцы. Покалывания в висках стали болезненными.
«Это их реакция, — понял Водитель. — Они принимают меры, чтобы мы не могли причинить им вреда».
— Неразумный поступок,- резко сказал Ким. — А если эта скала — их памятник?
— Мы ничего не доказали. Здесь могут водиться животные с реактивными органами. Кроме того, то же самое способны проделать машины, — высказал свое предположение Вадим.
А Водитель думал: «Сколько программ общения разработано учеными: фильмы, знаки, мелодии… Но вот встретились существа, которые не видят знаков, потому что у них нет глаз, и не слышат звуков, потому что не имеют ушей. И никакая программа нам не поможет…»
Покалывание в висках и затылке становилось все неприятнее все болезненнее. У Кима закружилась голова, и он оперся на плечо Вадима.
«Третий раз — роковой», — думал Вадим о Роберте, чтобы не думать о себе. А Ким думал о Вадиме: «Такой молодой, совсем еще мальчик… В два раза моложе меня…»
Водитель попробовал поднять руку с пистолетом, но только ухудшил положение — теперь уже ощущались не покалывания, а разряды, пронизывающие мозг. Перед глазами вспыхивали какие-то пятна, мигали извилистые линии.
Ким понял: еще несколько минут — и они погибнут.
Он простонал:
— Что делать?
Напрягая все силы, всю волю, Водитель разжал Пальцы и выпустил пистолет. И неожиданно космонавт почувствовал некоторое облегчение. Уколы были уже не такими болезненными. Он мог двигать руками.
— Брось оружие, Роб, — произнес он.
А затем Вадим увидел; Водитель делает что-то непонятное. Он поднял острый блестящий камень, по твердости не уступавший стали, и привязал его к трубке ручного электробура. Получилось подобие первобытного топора. Затем направился к рощице причудливых безлиственных растений, росших на берегу ручья- Застучал топор. Водитель очистил стволы от веток и связал их.
— Зачем он это делает? — опросил Вадим у Роберта.
— Кажется, понимаю! — воскликнул Роберт. — Он строит!
— Что строит?
— Плот или мост. А впрочем, это неважно…
Роберт хотел сказать еще что-то, но тут его позвал Водитель:
— Помоги!
Вдвоем они подняли связанные черные бревна, подтащили к самому ручью и уложили так, что образовался мост.
— Что же они будут делать дальше? — недоумевал Вадим.
Но они ничего не делали. Стояли неподвижно. Фиолетово-кровавый туман обволакивал их, искажая очертания фшгур.
Юноша услышал, как Роберт оказал Водителю:
— Ты настоящий человек, дружище.
А это считалось в то время высшей похвалой.
— Ты правильно рассчитал, создав сначала орудие, а потом с его помощью — мост. Они или те, кто управляет тми, не могут не понять этого…
Он еще не успел закончить фразу, как почувствовал, что те поняли. Покалывания сменились другими ощущениями. Словно легкие руки прикоснулись к головам космонавтов. Будто ветерок березовых лесов долетел с Земли до этой чужой планеты. И Вадиму показалось, что он стоит на берегу изумрудного земного моря. Соленые брызги, пена, чайки, как белые молнии, и пронизанная золотом синь… И смех Майи. И ее смуглые плечи, на которых сверкают капельки воды…
А радостное ощущение все нарастало, все ширилось.
Оно поднимало четверых людей на своих волнах, наполняло грудь, вливало силы в усталый мозг. И сквозь этот вихрь ликования прорывались ритмичные удары медного гонга. Но они звенели не в ушах, а где-то в нервах и крови. Они слышались все явственнее, все четче.
Вадим понял: хозяева планеты говорят с ними. Он закричал:
— Водитель, ты слышишь? Ты понимаешь, что они говорят?
— Да, — ответил Водитель, и его голос звучал громче, чем обычно. — Они говорят: Здравствуйте, создающие! Мы узнали вас!»
ЗАГАДКА «АКУЛЫ»
Юрий сидел на стуле у изголовья кровати и молчал.
За окнами больницы цвели деревья, журчали арыки, и ему казалось, что волнистые волосы Марины стекают по подушке, как ручьи. Он смотрел на ее исхудавшее лицо, на сухие потрескавшиеся губы, вбирал в память все мелочи — и то, как она слабо пошевелила рукой, и как посмотрела на него.
Марина видела обострившиеся скулы Юрия и все понимала. Пыталась шутить, чтобы подбодрить его;
— Ну вот, исполнилась твоя мечта, Я — в опaсноcти.
Он вспомнил скамейку в московском парке. Рука девушки лежала в его руке, и ему ничего не хотелось, только чтобы это длилось вечно, чтобы чувствовать, как бьется ниточка пульса, чтобы знать, что рядом она, доверившаяся просто и навсегда. Он сказал тогда:
— Иногда мне хочется, чтобы ты попала в опасность… Понимаешь?
— Понимаю. Тогда бы ты спас меня, — улыбнулась она.
Это было недавно — восемь месяцев тому назад, и очень давно — когда она была здорова.
И еще он вспомнил, как тревожилась ее мать на аэродроме;
— Берегите Марину, Юра, и сами поберегитесь. Ведь «акула» — это, наверное, очень опасно.
Он улыбнулся тогда успокаивающе и с видом превосходства: «акула» казалась ему совсем не такой страшной,
«Акула»… Она вспыхнула в Афганистане и, как смерч, ворвалась в Иран, превращая целые районы в госпитали и больницы. Она была страшней чумы. Все заболевшие умирали.
Походные госпитали и научно-исследовательские станции вырастала на пути эпидемии, как бастионы,
Было замечено, что после фильтрования — причем применялись фильтры с широкими порами — зараженная среда становилась неопасной. Значит, возбудитель — микроб, и, значит, он во много раз больше вирусов, которые так малы, что не задерживаются фильтрами. Но даже при увеличении в сотни тысяч раз, при котором ясно различались вирусы, возбудителя «акулы» обнаружить не удалось.
Коварного врага тщетно искали бессонные глаза микроскопов. Газеты тревожно заговорили о загадке «акулы». Это была страшная загадка — она стоила жизни многим тысячам людей.
Юрий вспоминает, как они летели сюда: он, Марина, профессор Нина Львовна, лаборанты. Нина Львовна подшучивала над веселой «брачной поездкой» своего ассистента, и все смеялись, хоть всем было невесело.
И вот Юрий сидит у постели больной. Его рот защищает многослойная марлевая повязка. И горыко подумать, что это защита от дыхания Марины, от ее губ, которые он столыко раз целовал.
Из соседней палаты доносятся стоны. Ежедневно в больницах освобождаются десятки коек, но не потому, что больные выздоровели…
За окном сплелись цветущие ветки. Им нет никакого дела до человеческой тревоги и муки. Они рассказывают людям о том, что смерти не существует, что есть только жизнь во ммогих переходах и разнообразии форм. Они говорят, что ничто на свете не бывает неподвижно и мертво, а просто меняет формы так же, как цветок переходит в плод, как плод падает на землю, чтобы прорасти семенами. Они рассказывают людям все это, и кто может — тот читает, кто прислушивается тот слышит. А самый острый слух — у мудрецов и влюбленных.
Юрий наклоняется ниже и говорит сквозь марлевую повязку:
— Bce будет в порядке, Маринка. Вот увидишь…
Она с трудом улыбается.
Рядом хрипит большая:
— Няня! Няня!
В углах ее губ — кровавая пена…
Юрий вышел из больницы и сразу же попал в иной, живой и стремительный мир. Куда-то опешили люди, с шуршаньем проносились мимо стеклянные коробки автобусов. Мужественный голос пел по радио:
И сквозь пространство и время
Наша любовь пройдет…
Юрий ходил по этой дороге каждый день по многу раз. Собственно говоря, все другие дороги исчезли, осталась одна: лаборатория — больница, больницалаборатория. Он плохо запоминал улицы — всегда был занят своими мыслями, но эту печальную дорогу запомнил навсегда.
Он шел и думал о Марине и своих опытах в лаборатории, потому что теперь это связывалось воедино.
Красные треугольные пятна на шее Марины — метка от зубов «акулы». Потрескавшиеся губы, лихорадочный блеск глаз. Стоны из соседней палаты, кровавая пена… Еще не увидев таинственной бактерии, он уже знал ее в лицо. Загадка «акулы» — и жизнь Марины. Одно переплеталось с другим, совмещалось, отзывалось болью.
Где же скрывается возбудитель, бактерия «а», как ее заочно назвали ученые? Проклятый, подлый возбудитель болезни! В электронный микроокоп, в котором ясно видны вирусы, он не может увидеть бактерию «а», которая во много десятков раз больше вируса. В чем же дело? Может быть, эта бактерия не поддается окраске? Он применял все мыслимые и немыслимые способы окраски, он рассматривал объект и в боковом свете, и с натенением металлом, и в флуоресцентный микроскоп, дающий цветное изображение. Но загадка гтродолжала существовать — и умирали тысячи людей, пораженные невидимым врагом, и мучилась Марина (он не мог подумать «умирала»). Юрий почувствовал боль в груди и как-то особенно ясно осознал, что в слове болезнь» — корень боль». Боль… болит… болеет… И это имеет прямое отношение к Марине.
Он завернул за угол и увидел слепого. Постукивая палочкой по забору, тот искал вход во двор и не мог его нащупать. А калитка была перед ним — стоило только толкнуть ее. На лице слепого застыло мучительное выражение. Видимо, он опешил, и вот — неодолимая преграда.
Юрий быстро подошел к. человеку в темных очках и провел его в калитку.
— Спасибо, — оказал слепой, и мучительное выражение сбежало с его лица.
Где находилась преграда? Во внешнем мире? Нет, в нем самом. Ведь преграда — не забор, а «слепота».
И вдруг Юрий с отчаянием подумал: «Может быть, я со стороны похож на него? Я тоже стою перед калиткой, но не могу ее распахнуть не потому, что она спрятана или трудно открывается, а просто потому, что я слеп…»
И в его напряженном мозгу возникла мысль, на долгое время лишившая его покоя: «Разве мог бы слепой создать микроскоп и проникнуть в невидимый мир? Разве глухой помыслил бы о создании звукоуловителя? С помощью приборов можно совершенствовать органы но что делать, если нет самого органа?»
Юрий вглядывался в окуляр оптического микроскопа. Он рассматривал капли культуры болезни при увеличении в две тысячи раз. Он менял одну пластинку за другой.
Иногда поле зрения почти закрывали шарообразные бактерии. Это — стрептококки и пневмококки, которым невидимая бактерия «а», ослабив защитные силы организма, открывала широкую дорогу. На каждой последующей пластинке кокков становилось все больше и больше. Это означало, что они делилась, бесконечно удваивались. Но где же сама бактерия «а»?
Ее не удается обнаружить, а между тем, как это неоднократно подтверждалось на опытах, еслм зараженную белковую среду привить здоровому животному, то уже через два-три часа у него появятся признаки «акулы».
Юрий может перечислить все симптомы в любое время. Он помнит их, как воин — приметы врага.
Когда он ехал сюда, он мечтал о славе. Теперь он думал только об умирающих людях, о науке — она одна может их спасти. Опасность глядела на него с пылающего лица Марины. У него появилось больше сил для борьбы. Он болел, умирал вместе с больными. Теперь он мечтал только об одном: чтобы из больниц выходили выздоровевшие люди. И пусть они даже не узнают, кому обязаны спасением, — главное, чтобы они были здоровы. И Марина тоже.
Он трет воспаленные глаза. Какой тяжелой стала голова… Он вспоминает, что не опал две ночи, и тут же забывает об этом. Он думает: «Если с ней что-либо случится, как я буду жить?» Он ловит себя на мысли, что больше думает о себе, чем о ней.
Юрий выключает микроскоп. Перед глазами все еще плывут, как в тумане, палочки, спираши, кокки, что живут в капле жидкости, частицы необъятного мира. А за окном на дереве сидят птицы, шевелятся листья. Юрий слышит шум большого города. Это — жизнь другой частицы мира, в которой живет человек. Ив этом мире звучит голос Марины, она зовет…
Юрий сбрасывает халат, спешит к двери. Его останавливает лаборант.
— Юрий Аркадьевин, как здоровье Марины?
Этот вопрос задают теперь часто, словно только он связывает Юрия с другими людьми.
— Я отлучусь на полчаса, — говорит Юрий вместо ответа и встречает сочувственный взгляд.
Он выходит из лаборатории, забыв закрыть за собой дверь.
Юрий не узнал Марины, За воспаленными опухшими веками остро блестели глаза, потерявшие цвет.
«Ты сегодня лучше выглядишь», — хотел сказать он вместо приветствия, но почувствовал, что лживые слова не идут с языка.
Между ними словно пролегла пустота, и сквозь нее проходил только долгий прощальньж взгляд женщины.
Юрий отвел руку врача и шагнул к Марине. Он переступил черту, и они опять были вместе. Страшное осталось позади.
Он услышал тихие слова:
— Больше не приходи ко мне…
— Почему, Марина?
Слова летели со свистом, как пули:
— Может быть, я умру. Не спорь. Я знаю. Так вот, перед смертью я должна сказать правду. Я не любила тебя. У меня был другой. Сейчас он далеко. Вот письмо, я написала ему, видишь. Если можешь, прости…
— Не надо, Марина… — сказал он. — Все еще будет в порядке. Ты выздоровеешь…
Он знал, что все ее слова — ложь, и никакого другого нет. Она написала это письмо, чтобы ему было легче забыть ее. Значит, у нее не осталось надежды…
Врач сделал знак, и Юрий повернулся, вышел из палаты. Что он может сделать, если все созданное многими людьми оказалось бессильным на этом поле боя. Разноречивые чувства кружили его, словно в водовороте. Любовь не хотела примириться с неверием, а молодость — с сознанием бессилия. Он мечтал о чуде м знал, что чуда не будет.
И сквозь пространство и время
Наша любовь пройдет…
Время может отдалить людей друг от друга и может, отдалив, сблизить их сердца. Любовь протекает во времени, может ли она пройти сквозь время?
Он заметил, что привлекает внимание прохожих, и тут же забыл об этом. А они еще долго провожали взглядами человека с напряженным лицом. Лицо это жило своей быстрой жизнью, только глаза оставались неподвижными — устремленные внутрь, с очень маленькими зрачками. И по этому контрасту между подвижным лицом и неподвижными глазами видно было, что человек одержим какой-то мыслью.
Юрий думал; «Почему время, тайны времени так привлекают нас? Почему все чаще и чаще мы обращаемся к ним?» Он вспомнил, с каким чувством гордости за человека читал книгу об Альберте Эйнштейне, о теории относительности, теории покорения времени. И он ответил на свой вопрос: «Мы, люди, живя во время овладения энергией и пространством, начинаем эпоху покорения времени». Он опять. вспомнил слепого, но уже без горького чувства. И вдруг его напряженный мозг вытолкнул ответ и на этот болезненный вопрос. «Да, — сказал сам себе Юрий, — слепой может изобрести микроскоп и проникнуть в невидимый мир. У него нет глаз, но у него есть разум, его преграда — слепота, но его оружие — мысль. И разве обязательно видеть пространство и слышать звук? Разве нельзя увидеть звук и услышать пространство и предметы? Разве не чувствовал и не сочинял музыку Бетховен — глухой человек, великий композитор с яростным лицом? Звуковой микроскоп — вот что изобрел бы слепой!»
Юрий почти бежал. Какая-то важная мысль, предчувствие догадки или сама догадка билась в его мозгу. И он опять вернулся к загадкам времени, и на одно ослепительное мгновение загадка времени и загадка «акулы» возникли рядом, и он успел сопоставить их.
Юрий дошел до опытной станции, но не вошел в лабораторию, а повернул направо, в садик. Он шагал по аллеям, заложив руки за спину. Он боялся, что мысль ускользнет от него. Он ухватился за известную истину: «Материя развивается в пространстве и во времени», а потом несколько изменил слова, получилось: «Материя развивается не только в пространстве, но и во времени». И это «но и во времени» словно распахнуло невидимую дверь.
«Мы привыкли видеть в пространстве. Наши микроскопы и телескопы нацелены в пространство, как будто оно одно отделяет от нас другие миры и явления…»
Он глубоко вздохнул, как бы проделав тяжелую работу. В ушах звйнело, словно сталкивались тонкие стеклянные палочки. И в звенящей тишине четко встала перед ним стройная система догадок. От других миров и явлений нас отделяет не только пространство, недоступное нашему глазу, но и время, которое наш организм не ощущает. «Время зависит от движения», — говорит Эйнштейн… «Разные миры находятся в разном движении и, значит, время у них разное. Секунда для нас — это годы для обитателей других миpoв, и наоборот, — миллионолетия, за которые происходят процессы в космосе, могут оказаться мгновениями. И время жизни зависит от движения — от интенсивности обмена веществ. Отрезок жизни для различных существ неодинаков: для человека — это столетие, для собаки — годы, для мотылька дни, для микроба — минуты. Если продолжить эту цепь, то она приведет к микроорганизмам, у которых обмен веществ, жизнь протекает за тысячные и миллионные доли нашей секунды. От познания этих существ нас отделяет не только пространство…»
Юрий устремился к зданию опытной станции, рывком распахнул дверь в кабинет профессора, Нина Львовна удивленно посмотрела на него.
— Я думаю… Мне кажется… — с усилием проговорил Юрий и замолчал. Он все еще додумывал свою гипотезу,
Нина Львовна помогла ему:
— Слушаю вас, Юрий Аркадьевич.
Его имя, произнесенное доброжелательно и спокойно, словно придало ему уверенности.
— Мне кажется, Нина Львовна, следовало бы поискать возбудителя «акулы» с помощью сверхскоростной кинокамеры…
— Хорошо, — произнесла она заранее приготовленное слово, еще не поняв мысли своего ассистента. — Загадка «акулы»…
Она запнулась, потому что успела продумать фразу Юрия, и до нее дошел смысл его слов. Она подняла брови с выражением живого интереса:
— А знаете, это — мысль!
Обрадованный, он заговорил быстро, улыбнулся робко, с жадной надеждой. Его глаза ожили, заблестели, зрачки посветлели и расширилась, отразив свет. В них словно открылись небольшие оконца, м на Нину Львовну излучилась такая печаль. и нежность, такое чередование веры и отчаянья, что она невольно позавидовала молодой женщине, которая вызвала эти чувства.
От фазоконтрастного микроскопа с вмонтированной в него сверхскоростной кинокамерой, дающей десять миллионов кадров в секунду, падала причудливая тень, чем-то напоминавшая человека на лошади. Юрий и Нина Львовна меняли пластинки с каплями культуры бактерий, подчеркнуто не торопясь; Они старалась не смотреть в сторону фотолаборатории, где уже проявляли первые пленки.
— Четыре готовы, — послышался голос.
Нина Львовна и Юрий прошли в профессорский кабинет, куда были доставлены и заряжены в просматриватель пленки.
Нина Львовна нажала кнопку, и на экране поплыли первые кадры. На них застыли колонии кокков и армии фагоцитов, ведущие с ними борьбу. Одно и то же изображение, повторенное много раз, оставляло странное впечатление. Словно само время остановилось и окаменело в тысячах слепков.
«Все эти кадры засняты за сотую долю секунды, подумал Юрий. — В мире кокков ничего не успело произойти».
И внезапно его рука потянулась к стоп-кнопке и здесь столкнулась с рукой Нины Львовны. На экране остановился кадр, в середине которого виднелось расплывчатое продолговатое тело бациллы, похожее на торпеду.
В нем выделялись несколько темных точек — ядра. Нина Львовна нажала кнопку «медленно», и на экран выплыло сразу несколько «торпед». Их ядра делились, расщеплялись на две части, oбразуя новые тела бацилл. В отличие от окаменевших кокков и фагоцитов, они двигались, изменялись от кадра к кадру, жили, как бы существуя совсем в ином мире.
— Очевидно, бацилла «а» действует, как вирус гриппа. Она пробивает брешь в защитных силах организма, а затем туда устремляются кокки. — прошептала Нина Львовна, будто боясь громким словом вспугнуть микробов на экране.
— Мы имеем дело с посланцем микровремени, продолжала Нина Львовна. — Смотрите, вот уже пошли кадры без бактерии «а». Видимо, она не окрашивается и принимает всегда цвет среды, а увидеть ее можно только в момент перед делением и в момент самого деления ядра. Этот момент составляет миллионные доли секунды, недоступные глазу. А вся жизнь бактерии до деления длится, возможно, секунды или десятки секунд. Теперь понятно, почему даже убив бактерию, нам не удалось увидеть ее. Ведь любой из наших химических препаратов убивает на протяжении какого-то отрезка времени, иногда мгновения, а этого мгновения достаточно, чтобы посланец микровремени прореагировал на яд прекращением деления и, значит, опять стал невидимым.
Нина Львовна нашла руку Юрия и пожала ее;
— Рада, что первая поздравляю вас, Юрий Аркадьевич, с открытием.
Когда-то такие слова профессора воспламенили бы его гордость, вызвали бы в его представлении восторженных людей на площадях, столбцы газет. Но многое изменилось в нем за эти тревожные дни, и он лишь подумал: «В чем состоит мое открытие? В том, что я применил созданную другими людьми кинокамеру там, где ее следовало применить?» Эти мысли мелькнули и исчезли, а взамен пришла надежда. Теперь можно будет проследить за развитием бактерии «а», выделить ее з чистом виде, ослабить приготовленную вакцину. Можно будет остановить смерть, заставить ее попятиться! Он забыл, что открытие причины болезни — еще не лекарство. Он забыл о времени, о долгих месяцах, которые понадобятся для создания его, о трудностях, он видел только одну картину.
…Из больницы вышла молодая женщина. Она еще очень бледна, кажется совсем тоненькой и прозрачной. Но длинные пушистые ресницы трепещут, и глаза смотрят на мир любопытно, с задором, как будто увидели его заново.
Улица заполнена, забита цветущими деревьями, и вокруг белых цветков летают золотистые работящие пчелы. Проносятся автомобили, спешат люди, улыбаясь своим мыслям. А над всем этим миром вздымается небо звенящей синевы.
Женщина улыбнулась, сделала нетвердый шаг и замерла. К ней, протягивая руки, идет он, Юрий.
Он хочет сказать: «Марина, вот мы опять вместе».
Он хочет сказать: «Милая, я сдержал слово, я спас тебя».
Он хочет сказать: «Любимая, как хорошо, что ты живешь на свете».
Но вместо этого он только крепко сжимает ее руки и говорит:
— Здравствуй!
И это слово приобретает свой первозданный смысл.
Юрий сидел в профессорском кабинете и смотрел невидящими глазами на экран.
А за стеной неусыпный глаз микроскопа кинокамеры был нацелен в пространство и время, и оно — всесильное и неуловимое — ложилось четкими кадрами на кинопленку.
ОТКЛОНЕНИЕ ОТ НОРМЫ
В фирме «Краузе и Смит» ожидали всего. Но когда подкупленный служащий фирмы «Пратт» сообщил, что все изобретения исходят из лаборатории Альвы Доумана, что они шифруются буквами «В» и «К» и порядковыми номерами, что авторская часть вознаграждения выплачивается семьям Венстена и Крюгана, даже самых больших скептиков охватил суеверный ужас.
Венстен и Крюган были инженерами электронно-исследовательской лаборатории фирмы Пратт». Первый из них умер в прошлом году, второй — пять лет назад. Оба они завещали свои трупы Альве Доуману для каких-то опытов.
Только благодаря выдающемуся уму Венстена «Пратт» процветала. Он не только сыпал изобретениями, словно из рога изобилия, но умел применять их наиболее экономично. К тому же Венстен нередко советовал директорам фирмы, как и когда применять изобретения с наибольшей выгодой. Но в то же время он отказался от предложения стать совладельцем фирмы. Огромные деньги, стекавшиеся в его руки, он расходовал самым неожиданным и нелепым образом. Он был составлен из противоречий, как из разноцветной мозаики.
Владельцам и директорам конкурирующей фирмы «Краузе и Смит» оставалось кусать локти. Никакие их уоилмя не могли задержать разрастания «Пратт», хотя у нее было меньше капитала и возможностей.
Лишь смерть Венстена давала им надежду на изменение положения. Но в новом деле, где старый Краузе готов был поручиться, что заказы на оборудование достанутся ему, их вновь перехватила фирма «Пратт». И каким образом? Типично венстеновским приемом. В последний момент, когда противник был убежден в победе и ослабил усилия, «Пратт» сообщила о крупном изобретении, разрешавшем выпускать реле с удвоенным сроком службы. Даже в том, как описывалось открытие, как подчеркивалось его экономическое значение, виден был «почерк» Венстена.
Если бы люди, хорошо знавшие инженера, не были уверены в его смерти, они бы определили, что м изобретение совершено, и описание составлено, и момент для сообщения выбран Венстеном.
Один за другим ни с чем возвращались агенты, в лабораторию лысого «безумца» никто из них He пробрался. Старый Краузе рвал на мелкие клочки ненужные бумажки — а это был плохой признак.
Когда было получено сообщение от служащего «Пратт», Краузе прервал совещание директоров и знаком велел остаться Конраду Дорту, одному из совладельцев фирмы.
— Вы знали всех этих… — «большой старик» сделал неопределенный жест. — Вам придется взять дело на себя.
Он пожевал губами и умолк. Это было равносильно приказу.
…Конраду пришлось немало потрудиться. Лучшие детективы ничего не смогли сделать. Оставалось надеяться только на себя самого. Две с половиной недели, пять неудачных попыток — и наконец он в этом проклятом шкафу в лаборатории Альвы. Конрад ждет. Сквозь щель в двери пробивается узкая полоска света, острая, как лезвие бритвы.
У Конрада затекла левая нога. Он повернулся, и дверца шкафа скрипнула, Конрад потянул дверь к себе cлишком сильно. Полоска света исчезла. Теперь нужно снова осторожно приоткрыть дверь.
Но тут послышались тяжелые шаги нескольких человек. В лабораторию что-то внесли. Прозвучал быстрый захлебывающийся голос Альвы — его Конрад различил бы даже в шуме толпы:
— Ставьте здесь и здесь.
Шаги удалились, потом стали приближаться. Но это уже были шаги одного человека, Альвы. Быстрый голос и шаркающие шаги, медленные мягкие движения и колючие слова — это было присуще Альве, «лысому безумцу», «чучелу льва», как его называли в тех кругах, где теперь вращался Конрад. Речь его была особенной. Мысли у Альвы били фонтаном, он не успевал их высказывать и в изнеможении умолкал. Несколько минут передышки — он собирался с силами потом снова строчил, палил словами, как факел искрами.
Вот Альва медленно зашагал из угла в угол лаборатории, слепка волоча ноги. Это была его обычная «разминка» — он еще раз продумывал план сегодняшних опытов. Затем спросил:
— Вы готовы, дружище Венстен?
В ответ раздался хрипловатый жестяной голос:
— Готов. Можно начинать.
Лоб Конрада стал липким от пота. Так вот оно страшное решение загадки! Он узнал второй голос это, несомненно, был голос Венстена.
В шкафу пахло металлом и краской. Болела голова от спертого воздуха. А за дверцей…
Конрад всегда побаивался и осуждал таких людей, как Венстен или Алыва. Их ненормальность была для него очевидной. Тридцать лет назад он учился вместе с ними в Колумбийском университете и работал в одной лаборатории. Там, где он и десятки других, нормальных людей, сказали бы «да», Венстен и Альва говорили «нет»; там, где надо было отрицать, они утверждали; там, где другие ничего не могли сказать и были уверены, что и сказать тут нечего, Венстен и Альва находили ответ. Они высказывали самые сумасбродные идеи, особенно Альва. И в конце концов оказывалось, что они правы, а все другие болваны.
Например, в вопросе о свечении нового вида пластмассы. Альва высказывал мысль, что, реагируя с воздухом, она заряжается за счет отрицательных ионов. Он утверждая, что из кусков пластмассы могут получиться отличные аккумуляторы. В проверке гипотезы участвовал и Конрад, с исчерпывающей ясностью показавший, что она абсурдна. Альва тогда поморщил нос — это его привычка высказывать «фе» — и начал читать стихи Беранже. А через несколько дней он доказал свою правоту, добавив в пластмассу сернокислый цинк.
Вскоре Конрад перешел в исследовательскую лабораторию фирмы «Краузе и Смит». Эта же фирма приглашала Венстена и Альву, но они отказались и пошли на службу в хиреющую «Пратт».
Конрад никогда не понимал, почему таким людям, как Альва и Венстен, в науке везет больше, чем ему. Правда, только в науке, а не в жизни. Второе понятно он намного рассудительнее их, практичнее, одним словом нормальнее. Но почему же в науке… Разве ненормальность — это и есть гениальность?
Углы губ Конрада чуть-чуть приподнялись. Это должно было означать улыбку. Но она моментально слиняла, когда вновь послышался голос Альвы:
— Четыре вопроса, одно решение, дружище. Потрудись.
В ответ — щелчки и гудение…
Конрад, скрючившись, замер в своем мрачном тайнике. Его слух настолько обострился, что он явственно улавливал даже дыхание Альвы. Наконец-то загадка проясняется! Этот мерзавец Альва каким-то образом оживил своего друга. Но как он мог это сделать? Венстен умер от рака. У него были поражены почки, легкие. Метастазы пошли и в желудок, и в пищевод. Для того, чтобы оживить его, пришлось бы заново создавать чуть ли не весь организм. Кроме всего, Альва почти ничего не смыслит в медицине.
За дверью стихло гудение. Мертвенный, без интонаций голос Венстена произнес:
— Альфа, умноженное на икс семь.
— А что вы ответите, мистер Крюган? — спросил Альва.
Нет, не напрасно Конрад залез в этот проклятый шкаф, не напрасно превратился в добровольного сыщика. То, что он услышал, стоило и не таких усилий. Но надо еще увидеть, окончательно убедиться.
Он слегка нажал на дверь — и она вторично скрипнула. Не услышал ли Альва? Но «лысый безумец» был занят другим.
В щель Конрад видел, что он стоит перед стеной, в которой мигают индикаторные лампы.
Где же воскрешенные мертвецы? В другом углу лаборатории? Или Альва разговаривает с «духами?»
Конрад попытался бесшумно расширить щель. Но проклятая дверь выдала его. Альва повернулся в его сторону.
Большим пальцем Конрад отвел предохранитель пистолета. Шаркающие шаги затихла совсем близко. Лязгнула дверь соседнего шкафа. И снова — шаги…
Яркий свет, как вспышка молнии, ослепил Конрада.
Сквозь полузакрытые веки он успел разглядеть черное лицо с пустыми глазницами и инстинктивно вскинул пистолет. В тот же миг от локтя к плечу ударил электрический разряд, пистолет полетел на пол.
— Ты?..
Голос Альвы, насмешливый и слегка удивленный:
— Ваша фирма не может оставить меня в покое?
Конраду нужны были как раз эти секунды, чтобы прийти в себя. Он видел, что в лаборатории, кроме него и Альвы, никого нет. На стенах мигали ряды индикаторных ламп.
Внезапно раздался невозмутимый голос Венстена:
— Возможно и другое решение. Альфа плюс «с», умноженное на икс два.
— Это Венстен! — закричал Конрад.
— Голос Венстена, — поправил его Альва. — Голос создать легко. Прибор, преобразующий электрические импульсы и создающий колебания воздуха. Вот и все.
— И решение Венстена, — сказал Конрад. Он уже чувствовал себя в роли обвинителя.
Альва недовольно прищурился, разглядывая его, как в лаборатории смотрел на бракованное реле.
— А ведь ты так ничего и не понял… — медленно проговорил он. — Я был о тебе лучшего мнения.
Альва смотрел на индикаторные лампы, и Конрада осенило:
— Ты создал электронный мозг? Мозг Венстена?
— Значит, возможно все-таки и альфа плюс «с», — выпалил Альва торжествующе, на миг забыв о Конраде. Потом снова взглянул на него: — А почему ты так кричишь, будто это ты нашел решение? Конечно, это электронный мозг Венстена. Ты мог бы и раньше догадаться, если бы бизнес не притупил твоих мыслительных способностей. — Слова, как обычно, разлетались от Альвы искрами, — Все электронные машины ориентированы на типовую схему, окажем, на такой мозг, как твой. Но в таком мозгу меньше каналов связи и обходных путей, чем в мозгу Венстена — типовые ассоциативные области и типовая связь нейронов. А я занимаюсь бионикой. Я создаю электронные машины по определенным живым образцам, которые меня больше всего интересуют, с учетом их отклонений от нормы, их быстроты действия. Собственнно говоря, это отклонение меня как раз больше всего интересует. Природа бесконечно многообразна, в ней умещаются миллионы норм. Только благодаря отклонению от обычной нормы такой мозг способен раскрыть новые нормы природы, явления, законы. Я стараюсь записывать в память машины все, что знал покойник, настраиваю ее на его «тон». И когда я даю такому устройству те же факты, что и обычным машинам, оно делает совсем другие выводы. Тебе они показались бы безумными, ненормальными, как и сама машина, и мозг, по образцу которого она построена. Но что такое норма? Ты или Эйнштейн? Твой знаменитый Краузе или Бетховен? Что такое норма для человеческого мозга? Может быть, сможешь ответить?
Он перевел на Конрада свои темные недобрые глаза.
— А ведь и ты когда-то был толковым инженером. Помнишь, как ты исследовал токи взаимодействия? Конрад поморщился.
— Но ты всегда был порядочным негодяем и стремился ко всяким пакостям. Интересно было бы заглянуть в твои ячейки памяти. Сколько там, наверно, разной гадости и дребедени…
Он шагнул к Конраду, как бы и впрямь собираясь вскрыть ему череп.
— Не косись на пистолет. Тебе до него не дотянуться. Но я не собираюсь утруждать себя операцией. Вот тут за стеной перед нами не весь Венстен, а только часть его мозга, в котором, правда, усилена электрическая активность. Но эта часть дает такие решения, до которых тебе не додуматься. Понимаешь теперь, что такое норма для человеческого мозга, если его деятельность не направлена на такие гадости, KaK у тебя?
— Ты безумец, Альва, ты такой же ненормальный, как твои машины. Поэтому у тебя никогда не было и цента за душой, — проговорил Конрад, продвигаясь к дверям лаборатории.
Алыва не препятствовал.
В самых дверях Конрад сказал:
— Но если бы ты согласился перейти к нам… Можешь быть уверен — мы бы не поскупились.
Альва уже не смотрел на него. Он переводил ручки регуляторов. Отблески индикаторных ламп играли радугой на его шишковатой лысине. И только когда щелкнула дверь, он закричал вслед Конраду:
— Если ты соберешься притащить мне свой труп после смерти, не затрудняйся. Он мне не понадобится!
ЧУДОВИЩА ЛУННЫХ ПЕЩЕР
Тишина…
Непривычная, унылая, без дуновения ветерка, без шелеста листьев полная тишина, мертвая. Тишина лунной пустыни…
Когда-то Роман Александрович мечтал о полной тишине. Чтобы не долетали гул трамвая, пронзительные голоса из кухни. Он уезжал в деревню и там склонялся над листами с формулами белковых молекул. Но где-то близко слышались заразительный детский смех, коровье мычание, петушиный крик. Роман Александрович невольно откладывал в сторону исписанные листы и смотрел в окно. Там колыхались цветущие ветви яблонь и синело небо — в белых облачках, как в цвету. Приходили озорные мысли. Рабочее настроение развеивалось бесследно.
И вот он там, где царит вечная тишина. Он идет и не слышит шума своих шагов. Жутко. Он оглядывается и видит вздрагивающую стену вездехода дизели не выключены. Впереди, у черного отверстия — входа в пещеру Николай, геолог. В пластмассовом скафандре с широким шлемом и овальным кислородным балоном он похож на диковинную машину.
Роман Александрович обводит взглядом пустыню, покрытую многовековой пылью — пылью, которую не уносят ветры, смотрит на термометр, помещенный на груди. Плюс сто двадцать градусов по Цельсию. Невольно просыпается старое сомнение: «А стоило ли ему, биологу, ехать сюда?» Вспоминается последняя дискуссия: «Вам незачем туда лететь. Жизнь на Луне — выдумки фантастов! На планете без атмосферы, на планете с резкими переходами температуры до минус ста шестидесяти градусов — жизнь? Абсурд!»
Но Роман Александрович остался при своем мнении.
Он помнил о всесилии жизни. Она взрывалась каскадами зелени в тропиках, сверкала в брачном наряде мотыльков, пела голосами птиц. Она расцветала странным и хрупким цветком, высшим чудом — человеческим мозгом. В раскаленных пустынях она извивалась ящерицами и зарывалась глубоко в песок, когда наступала прохладная ночь. В глубине океанов, сплющивающих тело, как пресс — спичечную коробку, она создавала внутри рыб давление, равное давлению сотен тонн воды; в кромешной темноте, куда не проникали лучи, она сама становилась источником света и зажигала электрические маяки на головах глубоководных. Она существовала в самых невообразимых местах, она опрокидывала старые представления и оказывалась сильнее фантазии поэтов. Кто может точно знать, где существует жизнь и какие формы она принимает?
Биолог бросает взгляд на непривычно близкую зубчатую линию лунного горизонта, на вездеход с алой пятиконечной звездой и многослойной обшивкой, которая так надежно укрывает их от случайных метеоритов и других неожиданностей, и подает сигнал.
Они ныряют в пещеру. Роман Александрович включает прожектор. Перед ними — длинный извилистый коридор. В стенах поблескивают какие-то камни. Он знает — это золотые и медные жилы, которые здесь, на Луне, выходят прямо на поверхность, рассыпая самородки.
Термометр показывает сто десять градусов по Цельсию, через несколько шагов — восемьдесят градусов, потом — пятьдесят, сорок. Космонавты выключают термостаты.
Вспыхивают сигнальные лампочки. Ученые остановились — впереди радиоактивное излучение. Стрелка не доходит до красной черты, и космонавты продолжают путь.
Они проходят под аркой, и их глазам открывается изумительная картина. Золотые жилы и прослойки минералов сплетаются на сводчатом потолке и на стенах в причудливые разноцветные узоры, горят под лучами прожекторов диковинными письменами. Ослепительно сверкают вкрапленные в стены камни, и само пространство кажется струящимся и сверкающим, переливающимся фиолетовыми, золотыми, оранжевыми волнами.
Но не эти сверкание и блеск потрясли космонавтов.
В гигантской пещере, стекаясь к ее центру и растекаясь от него, двигались, катились, покачивались, копошились, извивались двухметровые черви с какими-то дрожавшими отростками, шары с множеством щупалец, наполненные неизвестной живой массой и просвечивавшие насквозь.
Роман Александрович увидел ее — всесильную жизнь — движение, обмен веществ, обмен энергии. Какова бы она ни была, какие бы формы ни принимала — он узнал ее.
Здесь, на планете без атмосферы, она роилась в пещерах, неподалеку от радиоактивных источников. Найдя лишь ничтожное количество кислорода, испытывая постоянный недостаток в углекислоте, она существовала в виде простейших существ, напоминавших земных микробов, увеличенных во много тысяч раз. И все же она текла, менялась, боролась за себя, совершенствовалась…
Он тихо сказал в микрофон:
— Спустимся в пещеру, посмотрим на них ближе. В правом углу есть удобная площадка.
Он услышал голос Николая, донесенный рaдиоволнами:
— Мне кажется… это мы всегда успеем сделать…
Но Роман Александрович одним гигантским прыжком уже перенесся на намеченную площадку. Николаю пришлось последовать за ним.
Теперь «микробы»-великаны были совсем близко.
Можно было различив внутри них скопления «вирусов», ведущих разрушительную работу, и внутри «вирусов» еще какие-то тельца, возможно, паразитировавшие в самих «вирусах» и вызывавшие их перерождение. От некоторых «микробов» отходили вибрировавшие отростки. Ими «микроб» ощупывал все на своем пути, иногда по нескольку минут застывал у куска отвалившейся породы.
«Они усваивают необходимые им вещества непосредственно из минералов, известняков, руд, — подумал Роман Александрович. — А воду? Ведь тут нет воды…»
Он вспомнил вощинную моль. Она получает из воска водород и кислород и затем синтезирует воду в самом организме. Возможно, и эти существа пьют» подобным образом?
Внезапно в беспорядочном движении простейших что-то изменилось. Появился какой-то центр, к которому они все начали тяготеть. И прежде чем Роман Александрович понял, что этим центром является он сам, огромный дрожавший баллон подкатился к его ногам и протянул отросток к поясу. «Таких простейших нет на Земле, — мелькнуло в голове ученого. — Интересно, что представляют собой отростки? Своеобразные антенны, осуществляющие связь с внешним миром? Органы питания? Или же и то, и другое?..»
Он не успел решить этот вопрос. Второй баллон с прилипшим к нему шаром протянул присоски к его руке. Роман Александрович отдернул руку. Перед глазами мелькнуло пламя. Это выстрелил из пистолета Николай.
Пуля прошла сквозь студенистое тело шара, не оставив следа. И сразу же десятки «баллонов и червей» окружили космонавтов. Они стекались со всех сторон, заполняя площадку. Они cпешили, обгоняя друг друга, сплетались в клубки, наползали одно на другое, образуя многоярусную лавину протоплазмы. В ней словно бы стирались грани — тонкие стенки, отделявшие одно тело простейшего от другого, — и становилось особенно ясной относительность этих стенок, а значит и относительность жизни и смерти. И Роман Александрович подумал о стенках, отделяющих жизнь каждого отдельного человека от окружающего мира, от жизни, существующей в других формах и измерениях. Падение стенок, переход из одного состояния в другое люди называют смертью…
— Роман Александрович, что делать? — ударил в уши голос Николая.
Биолог огляделся. Отступать к выходу из пещеры было поздно. Путь отрезали лавины гигантских «микробов». «Почему они движутся к нам? Ведь на Луне нет животных, и значит эти микробы» — не паразиты теплокровных. Они берут необходимые вещества непосредственно из почвы или друг у друга. Мы не можем служить для них пищей… В чем же дело?»
Он увидел длинные присоски, протянутые к застежкам на его поясе, и понял: «Пища для них не мы, — а наши скафандры! Ведь в них есть все то, что «микробы» добывают в почве — железо, азотистые и углеродные соединения… Они не тронут нас, но разрушат наши скафандры, и мы погибнем…»
Ощущение смертельной опасности вмиг подавило в мозгу все другие импульсы, вытеснило отвлеченные мысли и абстрактные рассуждения. Напружинив мускулы, ученый отбросил студенистую массу, но через мгновение она опять сомкнулась вокруг него живыми волнами.
Сотни щупалец тянулась к застежкам пояса, к гофрированной трубке кислородного прибора, и все новые полчища студенистых шаров стекались к космонавтам.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
