И прежде чем волны видений нахлынули на меня и понесли в своем водовороте, я уже понял: началось действие препарата. Понизился порог возбуждения — и через него хлестали лавины импульсов. Открывались ворота шлюзов памяти, из тайных глубин, подхваченных вихрем, всплывали уснувшие там воспоминания. Одновременно усилилась работа корковых областей, особенно тех, где происходило образование ассоциаций. Воспоминания теснились нескончаемыми шеренгами, все время меняясь местами, строки стихов вдруг вырастали рядом с формулами, цифрами… Сравнивались никогда ранее не сравниваемые предметы и явления, такие, как грохот машин и запах фиалок, — и я постигал их скрытый смысл.
Я видел зеленые дремучие симфонии и слышал, как пахнут розы, я видел всплывающие формулы в журчании ручья, ощущал запах грозы в щебетании птиц. Открывались сквозные немыслимые дали, наполненные тонкими ароматами и сверканием молний. Мне казалось, что я стал думать намного быстрее, что ускорился бег импульсов по нервным волокнам. Потайные источники сил открылись во мне, мышцы стали мощными и эластичными. Появилось пьянящее ощущение всесилия. Барьеры, с которыми я успел познакомиться в жизни, показались пустячными, болезни — несуществующими. Я был уверен, что стоит мне открыть окно, шагнуть с подоконника и взмахнуть руками, — и я легко взмою со своего шестого этажа ввысь, в распахнутое настежь окно.
Эта уверенность возбудила желание испробовать свои силы. Желание становилось все сильнее, и я почувствовал, как наберу высоту, и внизу, все удаляясь, останутся дома — спичечные коробки, зеленые пятна скверов, окантованные лентами дорожек. Я пронижу облака и полечу над ними, а они раскинутся подо мной снежными холмами и сугробами. Затем я расслаблюсь, распластаюсь в планирующем полете. Ветер будет ласково скользить по моей коже, ворошить волосы.
И чтобы все это началось, надо лишь на мгновение преодолеть страх, шагнуть за окно…
Однако остатки скептического благоразумия удерживали меня от смертельного риска. Стараясь не смотреть на манящее окно, я поспешно вышел из квартиры на лестничную площадку и нажал кнопку вызова лифта. Но дождаться кабины не смог. В меня словно вселился бес. Он не давал мне стоять на месте, ноги и руки сами собой выделывали различные движения. В конце концов я подчинился ему и, прыгая через две ступеньки, как мальчишка-сорванец, помчался вниз.
Недалеко от нашего дома раскинулся парк. Я свернул на глухую боковую аллею, оглянулся. Вокруг никого. И тогда, разбежавшись, я подпрыгнул, взмахнул руками, предчувствуя, как сейчас, вот сейчас мое послушное тело взлетит, вонзится в синеву небес маленьким темным веретеном и начнет вышивать петли и строчки…
Увы, этого не случилось. Невидимая паутина земного притяжения была по-прежнему достаточно прочной, во всяком случае, сильнее моего настроения.
Но эта неудача не огорчила меня. Я захохотал и бросился к дому. На этот раз, помня о незыблемости законов природы и о своем больном сердце, я не стал прыгать по ступенькам, а поднялся в лифте. И все же, когда я опустился в кресло, у меня засосало под левой лопаткой: сердце брало реванш за бег по лестнице. Но я не обращал внимания на боль.
Память продолжала захлестывать меня воспоминаниями, смешивая их воедино. Я вспомнил, как пахнет свежескошенное сено, и сравнил его запах с формулой своего препарата. Звезды южного неба — точно такие же крупные, какими я видел их однажды с корабля, — падали мне в руки спелыми яблоками, а рыбы за кормой выстраивались квадратными уравнениями.
Сжалось сердце, защемило — не от воспоминаний, а от боли. Оно не простило мне бега по лестнице.
Сердце… Когда-то я работал над М-стимулятором. Если бы добился тогда успеха, сегодня было бы чем вылечить мою болезнь. А ведь работал я тогда с энтузиазмом, увлеченно, упорно. Знал все новинки по проблеме. Усвоил уйму информации, заставил друзей помогать мне. Удалось втравить в эту проблему многих из студенческих научных обществ, молодых сотрудников институтских лабораторий.
Иногда нам казалось, что цель близка. Мы получали препараты, оказывающие на первых порах такое лечебное воздействие на подопытных животных, которое можно было бы назвать чудотворным. Но как только действие препарата проходило, подопытному становилось еще хуже, чем до лечения. Полностью оправдывалась теория, утверждавшая, что поскольку здоровье организма основано на равновесии процессов, то в нем неизбежно должен действовать принцип маятника. Если удавалось отвести «маятник» в одну сторону, он затем совершал такой же мах в сторону противоположную.
Вначале интуиция подсказывала мне, что, несмотря на промахи, мы на верном пути, но вскоре ее голос стал звучать все тише и тише.
С невероятной ясностью вспыхнули в памяти полузабытые формулы, которые тогда нам удалось составить…
И вдруг… Сначала мне показалось, что цветы, стоящие в вазе на письменном столе, запахли сильнее. Затем этот запах напомнил мне другой — запах из реторты… Быстро-быстро в воображении побежали значки формул, атомы шевелили усиками, будто искали, что бы присоединить к себе…
Что же это так пахнет? Гвоздика, резеда, стихи Блока… Стоп! Стихи не пахнут. Это пахнут полынь, чебрец и другие травы, которые я собрал, когда ездил в степь. Гвоздика… Из нее я тогда создал экстракт, но он не реагировал с основным раствором… А полынь? При чем тут полынь?
В памяти звучала музыка. Любимая симфония… Нотные знаки выстраивались в шеренги рядом с формулами, с цифрами, с запахом цветов, со стихами, с полузабытыми строчками учебников, со словами одинокого старика Михаила Семеновича. В этой невероятной смеси замелькали названия, химических элементов…
И я увидел формулу! Завершенную, прекраснейшую из формул, чудо совершенства! Она была строго законченной, упругой и надежной, сильной и манящей. Она появилась передо мной, как Афродита, возникшая из морской пены. И я снова подумал о двух методах природы и о том, что всякий раз, когда нам удается подражать ее Второму методу, мы видим то, что раньше было от нас скрыто…
4
Отзвучали длинные речи, поздравления, и я облегченно вздохнул. Выступавшие подчеркивали, что только выдающемуся человеку, подлинному гению под силу совершить каскад крупнейших открытий. С восхищением говорилось о расшифровке физиологического механизма вдохновения, о М-стимуляторе, о препаратах, способствующих излечению нервных параличей…
Сначала до меня как-то плохо доходило, что все эти люди в таком высоком стиле говорят именно обо мне. Позже я поймал себя на том, что начинаю думать о себе в третьем лице. И чтобы процесс моего психологического преображения не зашел еще дальше, я заставил себя вспомнить худого, как жердь, одинокого старика в полосатом костюме, похожем на арестантскую униформу, старика, который так щедро разбрасывал зерна своих идей, не заботясь даже о почве, в которую они попадут. И они прорастали, несмотря на сорняки и засуху, на жучков и червей, — такая сила всхожести была в них заключена. Я провел взглядом по рядам кресел в зале, будто и впрямь надеялся различить среди людей Михаила Семеновича.
Я видел сотни лиц — доброжелательных и улыбчивых, завистливых и угрюмых, простодушных или надевших маски безразличия. Я встречал десятки прищуренных глаз, глядящих на меня, словно сквозь прорезь прицела, и сотни поощрительных взглядов, утверждающих: мы с тобой, мы поможем!
И среди всех этих разных лиц, знакомых и незнакомых, я увидел два совершенно открытых лица с одним и тем же выражением безграничного удивления. Я вспомнил, что, кроме Михаила Семеновича, еще два человека имеют право на часть моей славы, ибо в самое трудное время они хотели мне безвозмездно помочь, защитить от самого себя, спасти от сумасшедших идей моего учителя.
Я немедленно вышел из-за стола президиума и направился к ним, и они стали средоточием внимания всего зала. Мужчина, мой бывший школьный товарищ, гордо выпрямился, выпятил грудь — на ней блеснули награды, а женщина, моя бывшая жена, засуетилась, одернула кофточку, благодарно и восторженно посмотрела на меня. Ее губы чуть-чуть раскрылись навстречу мне, и у меня закружилась голова, будто вернулись хмельные и бесшабашные дни, когда я любил ее тем больше, чем меньше она меня понимала.
— Мне даже не верится, что все это говорилось о тебе, — шепнула она.
— Мне тоже, — ответил я, и мой ответ предназначался для них обоих.
Но я забыл о ее непреодолимом стремлении спорить, и она сразу же напомнила мне об этом:
— И все же именно ты раскрыл секрет вдохновения, хотя я так и не знаю, в чем он состоял.
— Может быть, в том, чтобы рисковать из-за него жизнью, — пошутил я.
Она не поняла моей шутки, но понял он и быстро опустил глаза. Я почти физически ощущал, каково ему сейчас, и мне стало больно. Благодаря моим открытиям и препаратам я мог помочь больным и умирающим. И только этим двум людям, которых так искренне жалел, я ничем помочь не мог…
ЦЕННЫЙ ГРУЗ
1
Траурный язык пламени взвился над крылом самолета. Ян круто завалил машину набок, пытаясь сбить пламя. Он повел ее в вираже, рванул вверх, потом — вправо и вниз.
Ничто не помогало.
Ян начал задыхаться от дыма. Пора катапультироваться…
Он медлил. Слезящиеся глаза смотрели на пульт. Как только Ян решался на парашют, в памяти возникала табличка с двумя буквами: «С-Л».
«Ценный груз», — мимоходом сказал бригадир, руководивший погрузкой. Он даже пытался объяснить, для чего предназначены эти ультрацентрифуги типа «Л». Ян понял только, что они необходимы киевским ученым для выделения какого-то вещества из разрушенных клеток. Потом его будут изучать. «Ну что ж, у каждого — свои дела», — подумал тогда Ян.
Он плохо понял слова бригадира, зато хорошо запомнил его озабоченное лицо, быстроту и осторожность движений. Когда груз ударялся об автокар или трап, у бригадира подергивалась щека и морщилось лицо, будто ему наступили на мозоль. Он несколько раз перепроверил тугую натяжку канатов.
Пламя подбиралось ближе. Могут взорваться баки. Тогда — конец. Ян ощущал лямки парашюта на груди, не касаясь их рукой. Но, не оборачиваясь, он видел табличку «С-Л». И еще — лицо бригадира… Почему он так волновался?
Зденка сейчас, наверное, еще спит. Потом пойдет в школу. У нее сегодня первый и третий уроки. Между ними — «окно». Зденка будет проверять тетради и думать о своем муже. Отец выйдет в сад. Ему запретили работать. Больные почки — врачи разводят руками: ничего не поделаешь, новых еще не научились делать. Старик не должен пить спиртного, есть острого, подымать тяжести, волноваться. А сегодня он узнает о несчастье с сыном…
Нечем дышать. Судорожным движением Ян рванул молнию на вороте и расстегнул лямки креплений парашюта. Самолет взмыл вверх, клюнул, пошел вниз, выровнялся… Курс оставался прежним.
А снизу, с земли, мальчишки с восхищением следили за самолетом.
— Маневры! Вот выкомаривает! — кричал один.
— Высший пилотаж! — восторженно вторил другой.
2
Дежурная сестра смотрит в окно. Там сквозь расщелину в камне пробился к свету тонкий бледный росток. Он покачивается в такт дуновения ветра.
Сестра слышит хрипение Яна. Знает: он обречен. Легкие, отравленные дымом, вышли из строя. Пришлось удалить их. На аппаратах — искусственных легких — он долго не протянет. Почки не справляются с выводом токсин. Пока врачам удается спасти от отравления мозг. Надолго ли?
О пересадке пострадавшему чужих легких нечего и думать. Механизм несовместимости… Вот если бы можно было создать, синтезировать. Легкие, лоскуты кожи… То, что природа создавала тысячи лет, медленно пробуя и отбрасывая испорченные заготовки, проводя наудачу миллиарды опытов, иногда обнаруживая дефект через сотни поколений, имея в своем распоряжении бесконечное число разновидностей и неограниченное время. Люди уже знают, как это делает природа. Они разгадали шифр наследственности. Люди уже пробуют подражать природе и в институтах синтеза клетки и генной инженерии создают из неживого белок, ткани. Но целых органов им пока не создать. Проходят только первые эксперименты…
Больной открывает мутные глаза.
— Не могу, больше не могу, — с хрипением и бульканием доносятся слова. — Скорей бы конец. Оставьте меня, сестра. Нет сил терпеть…
Сестра вытирает пот со лба Яна. Ее губы шевелятся. Она шепчет нежные, ласковые слова — слова утешения. Они не могут помочь. И все же она шепчет их. Сестра знает, что ему уже ничто не поможет — и врачи это знают. Но и они будут бороться до конца.
Она думает о Яне и о другом человеке, совсем не похожем на него. Перейти улицу — и можно повидать его. Но он занят своей работой, и ему нет дела до женщины, которая не может жить без него. Он пишет диссертацию о тонких механизмах, ткущих с помощью солнечных нитей зеленую ткань жизни.
Сестра смотрит на Яна. Таким молодым он останется в памяти всех, кто его знал. А в ее памяти останутся его нечеловеческие муки. Врачи могут прекратить их, но не сделают этого: и они, и сестра несут свой груз… Может быть, все дело в том, чтобы просто нести его до конца. А смысл откроется позже?
За окном тянется к свету бледный росток. Что дало ему силу прорасти сквозь камень?
3
— Лаборатория цитологии? Попросите Павла Петровича. — В телефонной трубке прозвучало как эхо: «Павла Петровича…»
Шаркают неторопливые шаги, раздается покашливание.
— Павел Петрович? Прибыли ультрацентрифуги «Л». Сегодня самолетом из Праги. Они уже у нас. Приготовьтесь к монтажу.
Павел Петрович шумно вздыхает. Наконец-то! Заказ Института синтеза клетки можно будет выполнить. Они получат килограммы рибосомной массы с точным разделением.
Он представляет, как неугомонный профессор Григоренко скажет: «Позарез необходимо, — он подчеркнет эти слова, с которых всегда начинает свои требования, — четыре килограмма дифференцированной рибосомной массы. Двух дней вам хватит?».
Он сделает паузу, чтобы услышать протест и начать перепалку.
А Павел Петрович в ответ небрежно:
— Будет готово завтра. Устраивает?
Он потирает руки, предвкушая близкое удовольствие. В это время — снова телефонный звонок. Голос профессора Григоренко захлебывается от нетерпения:
— Необходимо десять килограммов рибосомной массы индекса Т-3…
«Он не сказал «позарез», очевидно, не решается называть сроки», — улыбаясь, думает Павел Петрович и как можно небрежнее отвечает:
— Выдадим ее вам через день.
Он не слышит удивленного возгласа. В голосе профессора Григоренко звучат новые нотки:
— Десять килограммов сегодня, максимум — через четыре часа. Знаю — трудно, но постарайтесь, голубчик. — (Он впервые так назвал Павла Петровича). — В больнице умирает летчик из Праги. Мы получили задание — синтезировать легкие, почку, большие участки кожи. Не говорите, что это фантастично, — я и сам знаю. Но на это последняя надежда. Вы уже приступили к монтажу новых ультрацентрифуг?
— Приступаем, — растерянно говорит Павел Петрович и почему-то даже не удивляется, откуда Григоренко узнал о центрифугах.
Он объявляет о коротком совещании. Первым в кабинет входит Петя. Взгляд отсутствующий, юноша думает о чем-то своем. Он собирает материалы для научной работы. Как раз сегодня готовился начать решающий опыт. Долго откладывал из-за текучки.
Павел Петрович бросает в ящик стола перевязанную шпагатом пачку листов. Это — корректура его книги. Редактор просил срочно прочесть. Входят и усаживаются остальные сотрудники лаборатории. Совещание можно начинать…
4
— Алло… Здравствуйте, Сергей Иосифович! Говорит профессор Григоренко. Вас уже предупредили? Наш вычислительный не может справиться. Поэтому сегодня и вы работаете полностью на нас. Нужно проверить данные Института биохимии о составе белков в клетках легких, почек и кожи одного больного. После проверки по коду наследственности установите состав нуклеиновых кислот. Полный список. Из Института биохимии вам уже прислали сведения?
Профессор медленно опускает трубку. Он ясно представляет, что произойдет сегодня в двух крупнейших вычислительных центрах республики.
Туго свернутые кольца лент будут расти на столах. Сначала люди отодвинут письменные приборы, чтобы разместить их. Каждую ленту нужно прочесть, некоторые данные снова ввести для проверки в вычислительную машину. Постепенно пластмассовых колец станет так много, что их начнут укладывать на специальных площадках. Если развернуть ленты в одну дорожку, то она покроет расстояние до Луны.
Затем все эти ленты введут в новую систему, где ячейками памяти служат атомы. Система запомнит всю информацию, обработает и обобщит ее. И люди увидят на ленте длиннейшие ряды чисел, укладывающиеся в стройные уравнения, из которых и состоит часть «рецепта жизни» — информация о составе нуклеиновых кислот в легких, почках и коже одного человека.
А где-то будут метаться и напрасно звонить в вычислительные центры инженеры. Им придется сегодня туго без тонких расчетов.
В другом месте не смогут провести опытов ученые, потому что для них не составят уравнений.
Но иного выхода нет. От этого зависит спасение конкретного человека — летчика из Праги, и — кто знает — может быть, многих тысяч других людей, чьи сердца или легкие не могут больше работать.
…Профессор Григоренко глотает сразу две таблетки пиронала. Болит голова от переутомления. Сегодня нужно приготовить аппараты и приборы. Как только будет получен пакет с «рецептом жизни» из Вычислительного, Институт синтеза клетки приступит к созданию нуклеиновых кислот. Их поместят в рибосомную массу вместе с ферментами и произведут сборку белков. Затем попробуют синтезировать клетки, участки ткани. Потом проверят совместно с Институтом генной инженерии, обладает ли ткань той же специфичностью, что и ткань больного. Достаточно не учесть одного звена в этой длинной цепи, и вся работа пойдет насмарку. Но как учесть все?
Он хлопает дверью кабинета и устремляется по коридору. Какая-то лаборантка пытается его остановить, быстро идет рядом:
— Разрешите мне после одиннадцати уйти. Хотя бы на два часа…
Профессор с удивлением смотрит на нее: что болтает Люся?
«Ах, да, я ведь обещал. Из Арктики приезжает ее жених. Пробудет в Киеве всего несколько часов. За два года они виделись в общей сложности два месяца. А для девушек в ее возрасте любовь всегда самое главное. Объяснения не помогут».
— Сегодня нельзя, — резко говорит профессор, тут же забыв, что «завтра» для нее не существует.
Он идет дальше. Парень, прилетающий из Арктики, — его сын. Простит ли он отцу еще и это? Походка профессора слегка замедляется, плечи опускаются, словно на них ложится невидимый груз…
5
Профессор Григоренко влетает в лабораторию. Полы халата развеваются и вихрятся за ним, как пенный след от глиссера.
— Поздравляю! — угрожающе крикнул он от порога. — Легкие и почка не дают реакции на белок Дельта Семь. Вот что сотворили ваши микроэлементы!
Человек в кресле не шевелится. Усталое лицо едва уловимо меняет выражение, кожа на лбу собирается в морщины, нависает складкой да переносице. Вспоминается его институтское прозвище — «носорог». Он спрашивает:
— Установили причину?
Профессор Григоренко вдыхает побольше воздуха, его губы дрожат от сдержанной ярости.
— Я поступил как болван, когда послушался вас. Но это в последний раз, слышите? Вам нет дела до людей. Вам наплевать, что там сейчас умирает человек! Все на свете для вас только опыт!
Человек в кресле не слушает профессора. Глубокая поперечная складка на переносице и спокойные большие глаза создают впечатление, что он смотрит куда-то сквозь невидимые очки, разрешающие видеть то, что ускользает от простого взгляда.
— Я приказал начать все снова. Но ваш неудачный опыт может стоить жизни человеку, — продолжает Григоренко. Постепенно его ярость утихает.
— Почему нет реакции на белок? — по-прежнему не слушая, произносит другой. — В чем причина?
— Это вы установите потом, Евгений Ильич, а сейчас необходимо создать органы и пересадить их конкретному человеку, — нетерпеливо говорит Григоренко и думает: «Черт бы побрал эту философствующую мумию, этого упрямого «носорога», который во что бы то ни стало должен закончить всю цепь опытов».
«Мумия» не реагирует. Сизый дым сигареты плывет от нее, как будто она сжигает свои архивы. Впрочем, никогда нельзя знать наперед, как поступит этот непонятный человек.
Наконец Евгений Ильич поворачивает лицо к собеседнику:
— Код составлен правильно. Синтезом займитесь вы и Константиновский, а я выясню, что произошло.
— Нечего выяснять. Опыт неудачный. Сейчас не время анализировать, — твердит профессор Григоренко.
— Неудачный опыт Александра Флеминга оказался самым удачным в его жизни. Он открыл пенициллин, — произносит Евгений Ильич.
— Это я знаю без вас! — снова распаляясь, кричит Григоренко, круто поворачивается и уходит из лаборатории. Уже с порога бросает:
— Вы хотя бы представляете меру ответственности?
Он спешит по коридору, думает: «Он тоже прав. И я прав. Но знаю одно: уступаю ему в последний раз». Впрочем, в этом он не уверен…
Евгений Ильич остается сидеть в кресле. Берет новую сигарету. Спичка обжигает ему пальцы. Он перебирает в памяти весь ход процесса, думает о механизмах природы, в которых каждый винтик кажется поставленным на свое место. Некоторые считают, что лучших винтиков и лучших мест для них не найти. Так ли это? От того, как отвечает на вопрос ученый, зависит его путь в науке. У Евгения Ильича есть свой ответ…
Чтобы нейтрализовать токсины в организме больного летчика, он предложил перенасытить определенные участки тканей микроэлементами. И вот органы не дают типичной реакции. Причина кажется ясной. Но…
Он вспоминает формулы, медлит с выводами. Когда-то очень давно, в своей студенческой работе, он писал: «Природа шифрует рецепт жизни двумя кодами — химическим и физическим. Жизнь — это не просто соединение определенных веществ в организмы, а главным образом — специфическое, более того, ненормальное — если сравнивать с остальной природой — течение процессов. И если соединение веществ мы читаем на химическом языке, то течение процессов следует прочесть на языке импульсов, ритмов — микропорций энергии, которая усваивается и расходуется в системе на ее нужды. Ошибка в химическом языке всегда ли будет означать ошибку в языке физическом?»
И еще один вывод, усвоенный им тогда же: «Природа не любит копий. Все ее развитие препятствует точному копированию и в то же время не запрещает превосходить ее…» Он редко вспоминает о своих студенческих работах, но всегда остается верным заветам юности, чего бы это ему ни стоило.
Евгений Ильич медленно подымается, шагает из угла в угол комнаты и выходит к лаборантам.
— Миша, заложите синтезированную почку в «КЭ».
На экране комплексного энергоприемника вспыхивает огненная карта ритмов. Из анализатора-вычислителя ползет длинная лента.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
