Утраченное звено (сборник)

Игорь Росоховатский
УТРАЧЕННОЕ ЗВЕНО (сборник)

КНИГА

      Мы уже изрядно устали, а дворец все так же недостижимо манил золотисто-синим блеском купола. Темные пропасти зияли внизу. В них клубился туман. Из него угрожающе высовывались зазубренные пики скал. Приходилось продвигаться по карнизам боком, прижимаясь спиной к шершавым колючим камням. Иногда карнизы были настолько узкими, что на них едва ли умещалась половина ступни. Носки ботинок повисали над обрывом. Невольно подумалось: может быть, этот карниз последний?
      Светило двигалось по небосклону, лучи скользили по граням камней, вспыхивали, как в осколках зеркала, прыгали в седловину горы, будто солнечные зайчики, скапливались, сливались. Казалось, что там вырастает огненный шар, раздувается, затем лопается, и огненные брызги разлетаются в разные стороны, зажигая скалы. Небо цвета размытой синей акварели подсвечивалось изнутри, краски становились ярче и ярче — до нестерпимого сверкания.
      — Посмотри, как красиво! — воскликнул Сергей, указывая рукой на гигантское мозаичное панно, вспыхнувшее на отвесной скале.
      — Не упади, — ворчал я, в который раз дивясь неистребимой восторженности стажера, могучего детины с круглым инфантильным лицом и шапкой курчавых волос.
      Он снова и снова указывал на комья лавы, застывшие то в виде петушиного гребня, то замка с башенками, то рыцарских голов с остроконечными шлемами. Часто встречались причудливо изогнутые округленные стволы деревьев. Я с тревогой думал о вулканической активности на этой зеленой планете, где нам предстояло построить станцию наблюдения.
      В нескольких местах на горных плато мы обнаружили следы исчезнувшей цивилизации: развалины крепостей, остатки дорог, вымощенных булыжниками. Несомненно, цивилизация погибла от природного катаклизма — извержения вулканов и мощного землетрясения, в результате которого море хлынуло на сушу, смывая остатки разрушенных городов.
      Однажды в пещере мы нашли металлические ящики, а в них — свитки из плотного материала, заменявшего аборигенам бумагу. Свитки были испещрены значками. Мы потратили немало времени на расшифровку записей. В них содержались сведения из истории народов этой планеты. Истории достаточно кровавой — с длительными войнами и короткими передышками. Несколько раз в различных вариантах пересказывались легенды о пришельцах, и везде упоминался построенный пришельцами дворец, куда аборигены отправлялись на поклонение, как мусульмане в Мекку, а иудеи и христиане — в Иерусалим.
      В одной из легенд указывалось, что дворец был построен пришельцами высоко в северных горах у самого входа в пещеры. Заканчивалась легенда плачем: «О, горе нам! Мы не послушались пришельцев, не выполнили их завещания. И вот рушатся города наши, прорываются плотины, скот ломает загородки и возвращается к дикости звериной. Погибают мужчины и женщины, дети и старики, больные и здоровые, богатые и бедные, со всем, что создали: с домами высокими, с машинами быстрыми. Вся наша мощь оказалась ничтожней слабой былинки под дуновением урагана… А ведь спасение находилось близко. Но гордыня застила глаза нам. Не это ли есть горе истинное?»
      Плачи подобного рода занимали много места в свитках, но содержали очень мало информации. В них было больше эмоциональных оценок случившегося. Впрочем, стажер утверждал, что его они «наводят на мысль». «Мой разум создан по типу старинного патефона, как ты однажды верно заметил, — улыбаясь, говорил он. — И пружина у него, действительно, эмоциональная». Сергей умел с предельным добродушием обратить в свою пользу любую мою шутку, да так, что я и не обижался. Коллеги утверждали, что у нас полная совместимость, в том числе и такого рода, когда шея вертит головой. Вот и сейчас я поддался на уговоры «Патефона» посетить дворец, хотя и ворчал, что нет ничего хуже легковерного исследования.
      Мы одолели еще один уступ и через узкое ущелье вышли на небольшое плато. Теперь дворец был ясно виден — круглое здание без украшений, со сверкающим куполом. Дверей мы не заметили, возможно, они находятся с другой стороны здания.
      Я подвигал плечами, чтобы отклеить от спины рубашку, и проворчал:
      — Неудачно ты выбрал время для похода. Сейсмограф неспокоен. Если случится землетрясение…
      — Включится аварийная программа, — закончил фразу Сергей, сразу же поняв, что я беспокоюсь о роботах, строящих станцию. — С корабля запустят к нам «спасалку». Я периодически даю пеленг. Они держат нас «на привязи».
      Ничего не скажешь, он предусмотрителен.
      — Я не о Нас беспокоюсь, — резче, чем хотелось бы, заметил я.
      — Но ты же сам говорил, что аварийная программа сделает асе, как мы, — снова повторил он мои слова.
      — Все-таки мне хотелось бы в опасную минуту находиться там, а не здесь. Поспешим, чтобы успеть вернуться «до того».
      — Идет! — с готовностью согласился он. — Но ты глянь только вон туда. Разве не сказочная картина?
      Из-под откинутого ветром полога тумана показалась изрезанная морщинами плита. Ее пересекал серп ручья. Там еще придется побывать при спуске в долину. Скалы повсюду нависали так круто, ущелье было таким узким, что мы не могли воспользоваться ни одним летательным аппаратом.
      Я невольно поежился, подумав об обратном пути, взглянул на наручный сейсмограф…
      — Да погляди же туда!
      Вот еще неисправимый «Патефон»! Я постарался, чтобы голос мой звучал по-наставнически непреклонно:
      — Зря теряем время.
      …И запнулся. Не стоило лишний раз произносить эту мою «коронную» фразу, ставшую поводом для шуток.
      Стажер не преминул воспользоваться моей неосторожностью:
      — Потерянное время — упущенные возможности. Иногда из них состоит вся жизнь…
      Я поспешно отвернулся, достал аппарат связи с телезондом и щелкнул тумблером. Тотчас сработал усилитель, и на экране возникла дальняя перспектива. Я увидел, что роботы уже заканчивают фундамент и достраивают подсобные башни. Двое из них начали устанавливать цоколь основного здания.
      Я деловито спрятал аппарат в сумку и без лишних слов рванул с места в гору.
      Стажер с радостью принял мой темп. Он прыгал, как горный козел, через расселины и трещины, несмотря на свой девяносто пять килограммов. Капли пота выступали у него только в уголках рта, как у натренированного скалолаза. Но уже минут через пятнадцать «Патефон» попросил:
      — Помни о тех, кто рядом.
      Спустя еще немного:
      — Третья заповедь: заботься о тех, кто слабее…
      Пришлось взбираться помедленней. Я думал: что же связывает нас незримой нитью крепче, чем канат скалолазов? Что заставляет его уважать меня, следовать моим указаниям? Понимает ли стажер мои недомолвки, умеет ли оценивать волевые решения или просто верит моему опыту? Слепо верит? Интуитивно верит? Впрочем, это одно и то же. Можно ли в таком случае утверждать, что путеводной стрелкой его жизненного компаса является вера? Но тогда бы мы, пожалуй, не поладили. Или же я ошибаюсь? Может быть, больше всего нас сближают разноименные заряды? Разноименные заряды — или путь к одной цели? А что заставляет меня снисходительно прислушиваться к нему? И при чем тут снисходительность? Что же я — тешусь ею, как младенец? Это снисхождение не к нему, а к себе. Вот оно что…
      Путь наш пересекала извилистая трещина. Я мог бы, пожалуй, перепрыгнуть ее. Но «Патефон»… Придется искать место, где трещина становится поуже…
      Мы затратили еще не менее пятнадцати минут на обход и наконец-то вышли на когда-то утоптанную широкую тропу, уже начавшую зарастать травой. Тропа привела нас на площадку перед дворцом, выложенную блестящими разноцветными плитами. Они образовывали сужающиеся, опоясывающие дворец прямоугольники. Как только Сергей ступил на зеленые плиты ближайшего к дворцу прямоугольника, часть, казалось бы, монолитной стены ушла вниз, образовав широкие двери.
      Мы с некоторой опаской вошли в первый зал-коридор. Он уходил вправо и влево, насколько охватывал взгляд, и был совершенно пуст. Ни стенной росписи, ни картин. Только темные квадраты на стенах — возможно, здесь когда-то висели картины.
      Мне стало не по себе, когда часть стены, служившая дверью, беззвучно встала на место. Мы оказались в западне. Я быстро взглянул на стажера. Он поежился.
      Мы двинулись вправо, потом — влево, отыскивая дверь в следующий отдел, разошлись в разные стороны и, встретившись, убедились, что зал-коридор является кольцом, опоясывающим внутренние помещения. Прошло немного времени. Внезапно ни с того ни с сего часть стены снова ушла вниз, и мы проникли в другой кольцеобразный зал. Он был в точности похож на первый. Так же, как и тот, освещался скрытыми в стенах светильниками. И снова какое-то время в зале не было двери.
      — Изучают нас под «микроскопом»? — высказал догадку «Патефон» И стал внимательно осматривать стены, потолок, пол, отыскивая замаскированные выходы приборов. Ничего не обнаружив, он повторил свой вопрос, требовательно глядя на меня.
      Я молча полез в карман, достал радиометр и убедился, что регистрировалось ультрафиолетовое излучение, причем его интенсивность резко возрастала. Затем появилась новая дверь. Теперь я мог ответить стажеру:
      — Нас дезинфицируют на пути к «святая святых».
      — Выходит, там хранят нечто ценное, — с детской непосредственностью обрадовался «Патефон». — Чем ларчик ценнее, тем дорожка труднее…
      — Не обязательно, — возразил я и подумал: «Не всегда и не везде…»
      Я подошел к стене и показал на темный след на ней и на полу.
      — Да, я тоже заметил, — откликнулся «Патефон». — Тут что-то находилось. Статуя или прибор…
      — И его унесли, — добавил я. — Мы не найдем ничего ценного. Помнишь исследования египетских пирамид?
      — Думаешь, жадность аборигенчиков оказалась сильнее страха?
      — Унесли все, что могло им пригодиться и что смогли унести.
      Реакция «Патефона» была неожиданной — он почти обрадовался:
      — Значит, что-то могло и остаться!
      Но и в новых залах-коридорах было пусто, и здесь имелись следы когда-то стоящих предметов.
      Все новые двери открывались и закрывались… С тревогой я думал о стенах, отделяющих теперь нас от гор. Сколько лет простоял уже этот дворец? А что, если автоматика где-то «заест»?
      Наверное, подобные мысли приходили в голову и стажеру. Во всяком случае, былой восторженности становилось все меньше и меньше. Он старался украдкой от меня поглядывать на свой радиометр, что-то подкручивал. Уточнял интенсивность облучения?
      Я подсчитал расстояние, отделяющее нас от центра дворца. Мы приближались к «святая святых», если таковая существовала здесь. Что нас ждет?
      Если верить легендам, — завещание пришельцев. Есть ли в нем сведения о важнейших открытиях инопланетной науки, о новых материалах, новых видах энергии? Одно такое сообщение может с лихвой оправдать наше путешествие. Насколько щедры, великодушны и насколько предусмотрительны были пришельцы?
      Последний зал. Я понял это, как только образовалась дверь, и взгляд уловил большее, чем ожидал, пространство, не натолкнувшись на противоположную стену. А затем я увидел в центре зала на возвышении толстую книгу под прозрачным колпаком. К ней вели пологие ступени.
      Когда мы стали на последнюю из них, раздался тихий шелест, по потолку и стенам побежали блики — это на возвышении начал откидываться прозрачный колпак. Страницы книги были сделаны из плотного материала, похожего на пластик. Сергей первым наклонился над страницей, замер на несколько секунд, всматриваясь в знаки письма. Это были знакомые нам знаки, которые мы видели на свитке в пещере. Значит ли это, что пришельцы предназначали свое послание специально аборигенам, используя их азбуку? Или же аборигены переняли знаки кода для своей азбуки у пришельцев? Интересно было бы это установить. Но сейчас мне, так же, как и «Патефону», не терпелось прочесть послание. Тем более, что стажер уже шевелил губами, затем прошептал:
      — Красиво…
      Нет, не зря я назвал его «Патефоном». То, что привело стажера в восторг, оказалось всего-навсего… примитивными стихами с малопонятными символами:
 
Там, где скалы растут вершинами вниз,
Там, где скалы растут вершинами вверх,
Где во мраке дневном закипает ручей,
Спасение вы найдете.
Когда скалы вокруг танцевать начнут,
Когда скалы с вами заговорят,
Когда голос их станет невыносим,
Когда море услышит призыв их,
Когда море к ним и к вам поспешит,
Чтобы улицы превратить в ручьи,
Чтобы хижины превратить в суда,
Вспоминайте наши заветы:
Там, где скалы растут вершинами вниз,
Там, где скалы растут вершинами вверх,
Где во мраке дневном закипает ручей,
Спасение вы найдете…
 
      Губы «Патефона» все еще шевелились. Он повторял эти, с позволения сказать, стихи, словно заучивал их наизусть.
      Я перевернул страницу. На следующей тоже были стихи — и не менее странные, не более совершенные:
 
Тонкий пар над бурлящим котлом — жизнь,
Тонкий пар, что борется с ветром долин,
Слабый пар, как дыханье того, кто рожден, —
Это главная ваша святыня.
Скажите ветру вы: никогда!
Скатите зловещим замыслам: нет!
И слабый пар, как мерцающий свет,
Надеждою вашей станет.
Если ж скалы вокруг танцевать начнут,
Если скалы с вами заговорят,
То скорее вспомните вы о дворце,
О книге, о наших заветах.
 
      На третьей странице опять же в стихах говорилось о каком-то многослойном пироге, который до поры до времени не дано никому отведать. Перечислялись и описывались слои пирога, каждому давалось название, рассказывалось о его свойствах. На четвертой странице говорилось о магических числах, на пятой указывалось, что города следует строить на горных плато, вблизи от мест, «где скалы растут вершинами вниз, где скалы растут вершинами вверх»…
      На предпоследней странице изображалась карта местности — опять же со стихотворными разъяснениями. Сергей тщательно переснял ее фотокопиром.
      Прочитав последнюю страницу с повторением уже знакомых стихов о скалах, я сказал стажеру:
      — Теперь я оценил наши усилия. Можем смело вступать в общество книголюбов.
      Неожиданно он вспылил:
      — А что ты ожидал найти здесь? Они же строили дворец и писали книгу не для нас.
      — И к тому же цели их неведомы…
      — Ведомы.
      — Извини, я забыл, что стихотворцы — особый народ. Непонятный обычному космонавту, например…
      — Возможно, они такие же стихотворцы, как ты. Даже в школе «не баловались» поэзией. Просто они говорили с аборигенами на непонятном им языке образов. Может быть, предварительно прочли их эпос… Вспомни летопись…
      — Ну да, здесь они нашли целый народ стихотворцев. Простые люди всегда говорили стихами…
      Раздался тихий шелест. Прозрачный колпак опустился на книгу. Тотчас же в стене напротив нас образовалась дверь.
      — Вот это понятно, — засмеялся я. — Время истекло, и нас выпроваживают.
      Обиженно сопя и не глядя на меня, «Патефон» нырнул в дверь.
      Напрасно я беспокоился — автоматика работала исправно. Как только мы проходили в очередной зал, в противоположной его стене тотчас образовывалась дверь. «Что ж, теперь для нас дезинфекции не требуется», — подумал я.
      Вскоре мы оказались на площадке, окружающей дворец. «Патефон» достал блокнот и углубился в изучение карты.
      Пока мы были во дворце, в природе что-то изменилось. Над скалами появилось дымное марево. В нем вспыхивали разноцветные блики. Не понравились они мне. Облака сгустились и висели неподвижно.
      — Не будем зря терять времени, — сказал я.
      Стажер взглянул на свой радиометр, насупился. Тогда я не придал этому должного значения.
      — Еще немного, — умоляюще сказал он. — Это где-то совсем близко…
      Он тыкал пальцем в карту, переснятую из книги.
      — Что близко?
      — То самое место…
      Я прекрасно понимал, о чем он говорит, но не упустил случая подразнить его:
      — Какое место?
      Он сердито взглянул на меня своими большими зелеными глазищами. Вспорхнули длинные загнутые ресницы, которым позавидовали бы многие девушки. Он был трогательно забавен — этот разъяренный акселерат, впервые-за время нашей совместной работы «тайно» осуществляющий какой-то свой замысел.
      Я примирительно улыбнулся:
      — Ладно, пойдем. Но не больше часа. Успеем?
      Он искоса, украдкой глянул на меня и кивнул. Не понравился мне этот его взгляд. И настойчивость его не нравилась. Обычно он легко соглашался со мной, в крайнем случае — просто подчинялся. Но сегодня его словно подменили. И еще что-то тревожило меня. Что-то, чему я не находил названия…
      «Патефон» удивительно быстро отыскал русло пересохшего ручья, отмеченное на карте, и по нему мы стали подыматься в гору. Продрались сквозь заросли цепких кустов, и стажер вытянул руку, указывая на ущелье:
      — Там.
      Кольнуло в сердце. Я опустил руку в карман, достал радиометр, включил. Стрелка заплясала по всей шкале.
      — Возвращаемся! — скомандовал я.
      — Не успеем.
      Ресницы опустились, из-под них пробивался зеленый блеск: впервые он не выполнил моей команды.
      За несколько секунд я подсчитал, что в данном случае он прав. Спуститься в долину до землетрясения мы не успеем, а быть им застигнутым на голом карнизе не пожелаешь даже врагу. Словно в подтверждение моим мыслям издали, все усиливаясь, донесся грозный гул. Почва под ногами задрожала.
      Стажер понял или скорее уловил мое состояние и пошел в сторону ущелья, как будто я уже отменил свою команду. Он был уверен — и не ошибся, — что я последую за ним.
      Подземные толчки становились все сильнее, с грохотом срывались с гор лавины, скакали по уступам камни, разрастались облака мелкой крошки…
      Вскоре мы увидели входы в какие-то пещеры. Сергей сверился с картой и быстро направился к одному из них, включил нашлемный прожектор. Мрак расступился, вспыхивая серебряными искрами. По мере того, как мы углублялись в пещеру, шум стихал, подземные толчки ощущались слабее. Запахло сыростью, плесенью. Впереди журчала и плескалась вода.
      Мы вышли к подземной реке, пошли по узкому берегу, то и дело пригибаясь, чтобы не стукнуться о стену пещеры. Часто приходилось перепрыгивать с камня на камень. Сергей изредка смотрел на карту.
      Луч его прожектора выхватил из тьмы, осеребрил огромные сверкающие столбы. Скульптуры? Диковинные формы еще более причудливые, чем те, что мы видели в горах. Длинные каменные рыбы, вставшие на хвосты, острые пики, двугорбые спины верблюдов, чудовища с разинутыми пастями… Сталактиты и сталагмиты тянулись навстречу друг другу, почти нигде не смыкаясь. «Там, где скалы растут вершинами вниз, там, где скалы растут вершинами вверх…» — продекламировал Сергей.
      Пещеры становились все обширнее. Нас окружила тишина. Лишь шлепались капли в лужицы. Подземные толчки здесь не ощущались вовсе. Я было подумал, что землетрясение закончилось, но, взглянув на радиометр, убедился, что это не так. «Сергей остановился, затем устало опустился на камень.
      — Передохнем? — спросил я.
      — Пересидим, — улыбнулся он.
      — Пещеры Синдбада. Не хватает только сокровищ.
      — Есть и сокровища…
      — Красивые пещеры. Сюда бы туристов водить, — словно не расслышав его последней фразы, произнес я.
      Он понял недосказанное, спросил:
      — Разве жизнь не самое большое сокровище?
      «Там, где скалы растут вершинами вниз, там, где скалы растут вершинами вверх, спасение вы найдете», — вспомнил я. Как он мог догадаться, что скрывается за этими символами? Интуиция? Этим словом часто прикрывают незнание, неумение рассчитать, определить. Почему он понял то, чего не поняли аборигены, которым стихи предназначались?
      Я внимательно смотрел на высоченного, здоровенного детину с большими ручищами и круглым добродушным лицом. Типичный акселерат. Ничего особенного. Таких стажеров мне неоднократно подсовывали в управлении. Да, он плохо умел ориентироваться в незнакомой ситуации, вычислять, определять, быстро принимать решения. Он только учился всему этому у меня. Как же он сумел разгадать головоломные стихи, составленные неведомыми пришельцами?
      Стажер слегка смутился под моим пристальным взглядом, вытащил радиометр и защелкал тумблерами. Выражение его лица изменилось.
      — Можем возвращаться? — спросил я.
      — Кажется. Посмотри сам, — он протянул мне прибор.
      Когда мы выбрались из пещер, я включил приемник связи с телезондом. На экране возникли развалины подсобных башен. Около них валялись искореженные роботы.
      — Аварийная программа не помогла, — резко сказал я, не понимая, на кого злюсь. Программа была составлена безукоризненно. Но землетрясение оказалось слишком сильным. Я представил, как когда-то рушились от толчков на этой планете дома и храмы, как взлетали, падая затем на селения, каменные ядра, раскалывалась почва, открывая зияющие трещины и поглощая все, что попадало туда. Огненными реками растекалась лава, застывая в виде дворцов и храмов, людей и животных, — словно бы возводя памятники погибшим. Выбегали из своих домов аборигены, пытались спасти — кто детей, а кто — нажитое, накопленное, и среди вещей, возможно, были украденные из дворца сокровища — статуи, покрывала, приборы, которых не умели применять. Но ничего спасти не удалось — молясь и проклиная, погибали мужчины, женщины, дети…
      А дворец бесстрастно стоял на голом плато, и молча лежала в нем оставленная — за ненадобностью — книга со странными стихами…
      Я связался с кораблем, и Сергей спросил:
      — Вызовешь «челнок» с новыми роботами?
      Я оценил его усилие «быть скромным» и высказал то, чего не решился он:
      — Теперь-то мы знаем место, где следует строить станцию наблюдения.
      Сумрачная тень от облака легла на лицо стажера, сделав его на миг угловатой и значительней. Но облако проплыло, тень слиняла — и снова передо мной был «Патефон» с пухлыми щеками. Он раскрыл карту, а я начал передавать запрос на корабль…

ФАНТАСТИКА

      За открытым окном качались ветки сирени. Узоры двигались по занавесу, и мальчику казалось, что за окном ходит его мать. «Белая сирень» — ее любимые духи.
      — Папа, мама вернулась.
      Мужчина оторвал взгляд от газеты. Он не прислушался к шагам, не подошел к окну — только мельком взглянул на часы.
      — Тебе показалось, сынок. До конца смены еще полчаса. И двадцать минут на троллейбус…
      Он удобней улегся на тахте и снова уткнулся в газету.
      Прошло несколько минут. Отчетливо слышался стук часов, и это было необычным в комнате, где находился бодрствующий восьмилетний мальчик. Взрослый повернул к нему голову, увидел, что сын рассматривает картинки в книжке, и успокоился.
      — Папа, в газете написано про Францию?
      Удивленная улыбка появилась на лице мужчины:
      — Почему тебя заинтересовала Франция?
      — Нипочему. О Гавроше там ничего нет?
      «Вот оно что. Он прочел книгу о Гавроше», — подумал взрослый, удовлетворенный собственной проницательностью.
      — В газете пишут, в основном, о последних новостях, о том, что делается в мире сейчас. А Гаврош жил во времена Французской революции. К тому же, это лицо не настоящее, а вымышленное — из книги Виктора Гюго.
      Заложив пальцем прочитанную страницу, мальчик закрыл книгу и взглянул на обложку.
      — Ну и что же, что Гюго. Гаврош все равно жил.
      Взрослый приподнялся, опираясь на локоть. На его щеке краснел, как шрам, отпечаток рубца подушки.
      — Не совсем жил, сынок. Как бы это тебе объяснить… Были, конечно, такие мальчишки. Но Гаврош, каким он показан в книге, жил лишь в воображении писателя. Гюго его придумал.
      Он умолк, считая объяснение исчерпывающим.
      — Видишь, как ты сам запутался, папа, — с досадой проговорил мальчик. — «Жил, но не совсем». Просто ты, слабо разбираешься в некоторых вещах.
      «Он повторяет Зоины слова», — подумал мужчина и с некоторым раздражением произнес:
      — Конечно, я ничего не смыслю в истории и книгах. Я никогда не был мальчишкой и совсем забыл, что яйца должны учить курицу.
      — Ты просто забыл, как был мальчишкой, — слова звучали примирительно. Маленький человек решил, как видно, быть терпеливым и снисходительным, вспомнив, что его завтра могут не пустить в кино. — А Гаврош жил во Франции. Там есть еще такой город Париж…
      — Столица, — подсказал взрослый.
      Мальчик внимательно посмотрел на пол, будто там он мог проверить слова отца.
      — Пусть будет столица, — согласился он. — Но это неважно. Важно, что там была Коммуна.
      Его глаза сузились, напряженно вглядываясь во что-то. Взрослый посмотрел туда же, но ничего не заметил.
      — Этот Гаврош был вовсе не из книги. Он жил в рабочем предместье. А уже оттуда попал в книгу. Он любил бродить по берегу реки…
      — Сены, — подсказал мужчина, но мальчик не слышал его слов.
      — Там была каменная лестница, по ней он спускался к самой реке. Его встречал рыбак с длинными усами и в шляпе, похожей на старую кастрюлю без ручек…
      «Фантазирует, — улыбаясь, думал взрослый. — Но откуда такие подробности: каменная лестница, старая шляпа с заплатами…»
      — По реке плыли груженые суда, — продолжал мальчик, время от времени поглядывая на одному ему видимую карту с лесом и парками, отчетливо выделенными узором ковра; с прохладными озерами, притаившимися в выщербинах паркета. Тень от письменного стола, которая обычно определяла границы большой, темной и угрюмой страны, сейчас была главной буржуйской площадью. Тень от ножки торшера обозначала реку.
      Это была особая карта, где город в один миг мог превратиться в государство или в океан, озеро — в дом, река — в улицу или одновременно быть и рекой и улицей.
      — От усатого рыбака Гаврош узнал, что завтра будет бой с главным буржуйским полком. Гаврош должен был взять свой барабан и просигналить по кварталам предместья сбор…
      «Он все смешал воедино — Гавроша, Парижскую коммуну и маленького барабанщика», — подумал взрослый, с любопытством прислушиваясь к рассказу сына.
      — И знаешь, папа, он сигналил особо. Его понимали только наши, а враги ничего не могли разобрать. Кроме одного врага, который притворился нашим. У него было два глаза — один настоящий, а другой — стеклянный, и два сердца. Поэтому никто и не мог догадаться.
      «Вот кусочек из какой-то сказки», — подумал взрослый.
      — Этот шпион предупредил буржуйский полк, и на рассвете начался бой. Наши построили баррикаду из булыжников, столов и перевернутых карет. Приготовили много камней. Те, кто был послабее, стреляли из ружей, а силачи бросали камни. Мальчишки тоже не сидели без дела. Тот, кому не досталось винтовки, стрелял из рогатки. Но у рогаток была такая резина, что камень летел, как пуля.
      — Подумать только! — не удержался взрослый.
      — Буржуйский генерал приказал подвезти пушки. А у защитников баррикады кончились и патроны, и камни. Что делать? Гаврош, конечно, решил помочь своим. Он взял сумку и пополз к убитым, чтобы собрать патроны. В него стреляли, а он не боялся. Даже песню пел. Вот так…
      И звонким, прерывающимся голосом мальчик запел:
 
…Вперед пробивались отряды
Спартаковцев — смелых бойцов…
 
      — А пули свистели рядом. Одна ранила Гавроша…
      — Да, да, жалко его. Погиб, как герой, — сказал взрослый.
      Зная о впечатлительности сына, он хотел по возможности сократить печальное место его рассказа.
      — Он не тогда погиб, папа, — откликнулся мальчик. — Это в книжке написано, что погиб, когда собирал патроны. А Гаврош был только ранен. Он все-таки дотащил сумку до своих, и они дрались еще целых шесть часов. Баррикада была почти разрушена, в живых остались только командир и Гаврош. А враги были уже совсем близко. Командир свернул знамя и сказал Гаврошу: «Возьми его и убегай. А я задержу их. Знамя надо спасти». Тогда из-за развалин баррикады поднялся шпион с разными глазами. Все думали, что он мертвый, но пуля пробила у него только одно сердце, и он притворился неживым. И вот он взял свой пистолет и выстрелил в спину командиру. А потом бросился за Гаврошем. Гаврош бегал быстрее, но его окружили солдаты. А если тебя окружили, то не убежишь. Гаврош выстрелил в шпиона, но он не знал, куда целить, в какое сердце. И попал не в то. Шпион продолжал бежать. Гаврош снова выстрелил и снова попал не в то сердце. А враги уже рядом. Они окружают его со всех сторон, хотят отнять знамя. Сейчас он погибнет…
      Глаза мальчика округлились от ужаса, губы дергались, будто он сейчас заплачет.
      Взрослый встал с тахты и положил руку ему на плечо:
      — Ну, не надо так переживать, малыш. В конце концов, это только книжка, и в ней описаны очень давние события.
      Мальчик вдруг сбросил руку отца с плеча и, всматриваясь вдаль, закричал:
      — Давай мне знамя, Гаврош, давай знамя, я спрячу!
      Взрослый прижал его к себе, гладил по волосам, что-то бормотал успокоительное.
      В этот миг в открытое окно влетел какой-то сверток, упал на пол. Мужчина быстро подошел к окну, отодвинул занавес и выглянул. Никого не было.
      Когда он обернулся, мальчик прижимал к груди сверток.
      — Ну что там такое? — недоуменно спросил мужчина.
      — Он успел! — торжествующе воскликнул мальчик и развернул сверток.
      Это было пробитое пулями красное знамя…

НАВЕСТИТЬ СЫНА…

      «Надо было бы еще навестить сына, — думает Павел Юрьевич. Судя по чересчур бодрому письму, у него что-то не ладится. Полчаса полета до космодрома, а там еще часок — и я буду на искусственном спутнике «у Володи. Что же у него не ладится? На работе или дома? Скорее всего — дома. Вера — очень капризная женщина, а у него не хватает чуткости. Если мне станет легче, обязательно полечу, что бы там ни говорил врач. «Зайцем» проберусь на ракету…»
      Он знает, что ему не станет легче. Хоть кибер-диагност не сообщает пациентам результаты исследований, Павел Юрьевич по невозмутимому лицу врача понял все. Его дни, а может быть, часы сочтены.
      Прежде всего Павел Юрьевич составил список дел, которые надо обязательно закончить. Конечно, он боялся смерти, но со своим страхом сжился настолько, что со стороны казалось, будто он и вовсе не боится. Так спокойно и деловито готовились в последний путь его прадеды — русские крестьяне.
      Дела, которые надлежало закончить, были все личные и сугубо личные. То, что касалось его геологических работ, будет продолжать двойник-сигом — существо, синтезированное из пластбелков. В нем как бы смоделирован мозг Павла Юрьевича. Они проработали бок о бок с двойником более двадцати лет. За это время сигом усвоил все, что знал Павел Юрьевич. Иногда ученому казалось, что сигом усвоил и его манеру держаться, его походку, его улыбку. Это немного раздражало. Павел Юрьевич был человеком двадцать первого века и не думал о сигомах, как о машинах. И все же он не мог представить, что его двойник и он сам — это два существа, но почти одна и та же личность.
      Сейчас сигом на Марсе проверяет его теорию залегания пластов. Он уже знает о состоянии своего двойника: Павел Юрьевич вчера попрощался с ним по визору.
      «Это я успел. А вот съездить к Володе… Заморочился с Ольгой да Зиной, а ему, кажется, был нужней… Только бы врач не сообщил им. Но Ольга, пожалуй, догадывается. Того и гляди, нагрянет…»
      Будто вызванный этой его мыслью, вспыхнул сигнал — фиолетовый глазок: «Разрешите войти». Павел Юрьевич даже головой помотал, проверяя, не чудится ли ему. Нет, и в самом деле светится.
      Он бросил взгляд на часы — пять утра. Врачу еще рано, друзья в такое время не приходят. Значит, и вправду — Ольга. Мысленно приказал двери: «Впусти!» Цвет глазка изменился — дверь-автомат выполнила приказ.
      Павел Юрьевич услышал шаги, узнал их. Так не ходил никто из людей.
      В комнате появился сигом, сгибаясь, чтобы не развалить потолок.
      — Здравствуй, — сказал он голосом Павла Юрьевича.
      — Здравствуй. Но разве я вызывал тебя? — ученый насупился. У него появилось какое-то смутное чувство радости и досады.
      — Не вызывал. Но я приехал. Извини.
      Сигом протянул огромную ручищу, которой мог бы легко поднять не только своего двойника, но и весь дом, и пожал руку Павла Юрьевича. Он смотрел на больного своими сложными глазами, видящими и в инфракрасных, и в рентгеновских, и в мезонных лучах. У него не было оснований не доверять консилиуму врачей, среди которых были и сигомы. Он знал, что ничем нельзя помочь. И все-таки приехал.
      — Как дети? — спросил он. — Зина родила?
      — Да. Мальчик. Здоровенький. Четыре килограмма, — заулыбался Павел Юрьевич. Ему бы очень хотелось еще разок взглянуть на внука.
      — Вызвать по визору? — тотчас предложил сигом, восприняв его желание своими телепатическими органами.
      — Не надо, — поспешно сказал Павел Юрьевич. Он уже понял, какое чувство возбудил в нем приход сигома. Было приятно, что двойник прибыл попрощаться, и досадно, что не приехали дочери.
      Сигом притворился, будто сразу же забыл о желании двойника.
      — А как поживает Володя?
      «В самом ли деле ему интересно знать или действует по программе вежливости?» — подумал Павел Юрьевич и подал сигому письмо сына.
      — Прочти. Ему предлагают новую работу. А в свободное время они с женой смотрят передачи с Земли и занимаются космоспортом.
      Он бы хотел успокоить себя, поверить, получить подтверждение, что все в письме правда.
      Сигом читал письмо, думая одновременно о нескольких вещах:
      «Володя таких слов никогда не употреблял: «замечательно», «чудесно»… А сколько восклицательных знаков! Неспроста…»
      «Чем я могу помочь двойнику, кроме того, что останусь бессмертным? Это и его бессмертие, Но он еще должен поверить в это…»
      «Надо будет в первую очередь проверить шестую таблицу пластов. Если ангол залегает в гранитах, то где-то близко находится уран».
      — Отличное письмо. Как видно, Володе совсем неплохо живется. Если хочешь, расскажу о работе, — сигом не мог врать долго.
      — Расскажи.
      — Заканчиваю составление шестой карты. Пять предыдущих ты видел. А потом начнем бурить. Получается в общем-то интересная штука — все предсказания, кроме местонахождения урана, сбываются. Значит, надо искать поправку на икс, старина.
      «Он и говорит моими словами. И действует, как я. Тот же подход. Но во много раз быстрее. Ну что же, мощность и надежность системы. Если бы у меня был такой мозг, быстрота мышления и все прочее, я бы, пожалуй, тоже не тратил зря времени». Спросил:
      — Интересная работенка?
      — Работенка, что надо, — ответил сигом. Видно было, что ему очень приятно говорить о своей работе с понимающим человеком. — А потом я сделаю обобщение для группы планет с обилием песков.
      — Да, да, именно так я и хотел бы поступить.
      — Но главное не в песках, а в оси вращения планеты и давлении. Вот формулы.
      Павел Юрьевич смотрел на формулы, вспыхивающие на стене, и думал: «Да, в нем останется мой метод работы, память, специфика решения проблем. А может быть, и что-то большее. Но что я такое? Вот это немощное, умирающее тело или опыт, записанный в нервных клетках? Когда я лишаюсь сознания, тело живет, но то лишь тело, а не Павел Юрьевич Кадецкий — личность, ученый, человек. Значит, мое «я» исчезает, как только становится невозможным извлечь сведения, записанные в сером веществе мозга. Но их можно записать и в мозгу сигома. Значит ли это перенести в него мое «я»?
      Формулы вспыхивали и гасли, понятные им обоим, как буквы родного алфавита. Точно так описывал бы залегание пластов и Павел Юрьевич. Правда, проделать подобную работу он не мог бы и за триста лет.
      Ученый разволновался, стало труднее дышать. «Ни в коем случае не волноваться», — приказывал врач. Чепуха! Зачем тогда жить?
      Экран погас. Павел Юрьевич смотрел на сигома, на его прекрасное нестареющее лицо: «Чего же я еще жду? Чтобы в нем остался весь я? С моими заботами и огорчениями? Но это невозможно. Да и нужно ли?»
      Он приподнялся на локтях, чтобы вдохнуть побольше воздуха, — и не смог.
      …Сигом склонился над покойником, сложил ему руки на груди, вызвал врача. Ему казалось, что какая-то часть его мира опустела и в ней поселилась грусть. Он прощался с Павлом Юрьевичем, как прощался бы с частью самого себя, со своей молодостью. Больше ему нечего было делать в этом доме.
      Сигом вышел и, включив гравитаторы, взлетел в утреннее бледное небо. Он думал:
      «Только с ним я мог бы посоветоваться по Шестой таблице. Теперь все надо решать самому. И, может быть, чтобы найти поправку на икс, нужно учесть то, что, как мне кажется, не имеет никакого отношения к залеганию пластов. Например, изменение радиации в разные исторические эпохи…»
      «Чтобы быстрее проделать эту работу, дострою у себя органы зрения, вмонтирую систему счетчиков радиоактивности. Они должны быть очень чувствительны…»
      «В первую очередь надо навестить Володю. Судя по чересчур бодрому письму, у него что-то не ладится. И скорее всего — дома. Вера — капризная женщина, а у него не хватает чуткости…»
      Сигом образовал вокруг себя защитную оболочку и взял курс на искусственный спутник, где жил Володя…

ГЛАВНОЕ ОРУЖИЕ

1

      Седьмому неизвестный объект вначале показался кометой. Он вторгся в зону патрулирования и здесь слегка изменил направление. Изменение составило всего лишь один и две десятые градуса.
      Однако Седьмой мгновенно подсчитал гравитационные возмущения, массу объекта, его скорость и определял, что отклонение нельзя объяснить притяжением Юпитера. Причина отклонения находилась в самом объекте: то ли это были какие-то происходящие в нем процессы, например, реакция вещества на изменение среды; то ли направленная воля.
      Седьмой поступил так, как поступил бы на его месте любой другой патрульный универсальный робот: он известил Базу о появлении объекта. Сообщение он передал обычным кодом. Одновременно выдвинул несколько антенн, сфокусировал инфравизоры, готовясь, как только База разрешит, начать глубинное исследование объекта.
      В кристаллическом мозгу Седьмого журчал хронометр, отсчитывающий миллисекунды. Их минуло уже много, но ответа с Базы не было. «Люди мудры, но медлительны, — думал патрульный. — Они Великодушные Медлительные Хозяева…»
      Патрульный снова включил передатчик и затребовал контрольный отзыв…
      Отзыва не было. База молчала.
      «Такого еще не случалось, — думал Седьмой. — О чем это свидетельствует? Люди могут медлить. Но ошибаться они не могут. Это исключено. Значит…»
      Сиреневые сполохи играли на поверхности объекта, завивались в облака…

2

      — Мария, — сказал Олег, притрагиваясь к ее руке. Выражение его глаз было жалким и упрямым одновременно. — Ничего у меня не выйдет…
      Она не смотрела на него. Даже не убрала прядь волос, свисавшую со лба. Он ждал, что сейчас из-за этой пряди, словно из-за кустов, блеснет серый холодный глаз. Но Мария не подымала ресниц — длинных, прямых, жестких. Она и так, не глядя, знала, какое у него сейчас лицо. За год совместной работы на Базе-спутнике можно узнать человека лучше, чем за тридцать лет жизни на Земле.
      — Да, ты не изменился, — сказала она. — И не надо. Не подражай программе, которую ты изобрел для своих роботов.
      — Но сколько же это будет длиться?..
      Она молчала. Лучше не давать повода для разговора. Старая песня. Надоевшая песня. Ненужная песня.
      Мария потянулась к дверце биотерма. Щелкнул замок. Она вынула пробирки с жидкостью. Посмотрела на свет, прежде чем вставить в автомикроскоп. Жидкость помутнела, приобрела розовую окраску.
      — Штамм мутировал, — сказала она. — Космос заставил его измениться.
      Она говорила «без подтекста», но Олег сам вообразил его.
      — Советуешь и мне облучиться? Измениться через ДНК? Стать таким, как нужно тебе?
      Она тряхнула головой. Золотистая прядь взметнулась у виска. Мария повернулась к Олегу, в ее глазах сверкал сизый лед.
      — Неужели ты не можешь понять? Ты, признанный гений, конструктор патрульных роботов? Жаль только…
      Он попытался придать своему лицу насмешливое выражение, и Мария закончила резче, чем намеревалась:
      — …что ты не понимаешь людей.
      — Возможно, — подозрительно быстро согласился Олег. — А как бы ты посоветовала научиться понимать их?
      Она по-своему истолковала его ответ и поспешила защититься:
      — Об этом нам твердят в школе, когда советуют больше интересоваться художественной литературой…
      Он пожал худыми, острыми плечами:
      — Но я читаю достаточно. Не только по математике и кибернетике. Ты знаешь…
      — Ну да, как же, по биологии, — подхватила она. — По анатомии и физиологии человека…
      Он принял вызов. Не ожидая приглашения, сел, закинул ногу за ногу. Сплел до хруста пальцы и охватил ими колено.
      — Верно, — сказал он. — По биологии. По философии. Там есть основа всего, о чем толкует художественная литература.
      Он сказал «толкует», хотя мог бы догадаться, что этого она ему не простит.
      — Образы тигров и характеры змей. Это ты хотел сказать?
      — Там есть все, из чего можно составить и образы, и характеры, и варианты поведения людей. Элементарных блоков и механизмов не так уж много, пожалуй, даже меньше, чем букв в языке.
      — Если тебя интересуют только буквы, ты никогда не научишься говорить и понимать то, что говорят тебе, — отметила она.
      — Например, я знаю, что главное твое качество — упрямство. Но разве мне обязательно знать все его проявления?
      — Заметано, — обрадовалась она. — Наконец-то договорились.
      Она резко отвернулась, показывая, что разговор окончен. Но он не уходил, и его взгляд был достаточно красноречив.
      — Я устала, — сказала Мария. — Почему ты хоть этого не поймешь? Почему вы все этого не поймете? Да, мне нравятся иные люди, такие, как Петр. Почему вы не оставите меня в покое? Я не гениальна, но я ведь имею право на индивидуальность. Так же, как ты. Не жди напрасно. Я не могу измениться. Я не робот…
      Ее рука дрожала, когда она вставляла пробирку в объектив ЭМП-спектроскопа.
      — Мы неизменны, как наши гены, — попытался шутить Олег.
      Она-поддержала его, но таким тоном, который исключал компромисс.
      — Да, мы неизменны, — резко сказала Мария. — И в этом есть смысл.
      — Но нет мостика через-пропасть…
      Мария больше не отвечала, сосредоточенно набирая код программы. Она не смотрела, как вяло, будто все еще раздумывая, поднялся Олег, как ушел. Подняла голову, когда рядом послышался другой голос — невыразительный, скрипучий, словно состоящий из одних обертонов:
      — И все же принцессе придется стать снисходительной.
      Она сжалась, будто ожидая удара. Этот человек с нервным длинным лицом и пронзительным взглядом был для нее недосягаемым и желанным повелителем.
      — Я должна полюбить его? — спросила Мария. В ее смиренном голосе был вызов.
      — Ты не имеешь права грубить ему. Знаешь, я не боюсь произносить слово «обязанность», хотя оно многим и не нравится. Так вот, ты обязана помнить, сколько нас здесь, на Базе, и как мы далеки и от Земли, и от космических поселений.
      «Он мог бы и не говорить об этом. Лучше бы он говорил о другом, думала Мария. — Или молчал. Человек в первую очередь нуждается в необходимом. Но «необходимость» — однозначное понятие. То, без чего легко обойдется один, совершенно необходимо другому».
      Утверждают, что истинно необходимое — это то, без чего не выживешь. Чепуха! Мария бы определила необходимое, как то, что есть у большинства людей. Если ты не имеешь этого, жизнь кажется уродливой. Ты начинаешь завидовать одному, другому, третьему… Ты теряешь покой, уважение к себе. Зависть, с одной стороны, постыдное чувство, но с другой — сильный стимул. Она подгоняет, торопит.
      Человеку _необходимо_ быть «не хуже других» — и в этом есть безжалостный, но глубокий смысл. Человеку необходимо иметь то, что имеют другие. А у большинства женщин есть «свой» мужчина. Какой бы он ни был, но «свой». Которому можно рассказывать о потаенном, делиться бедами и заботами, даже если он не слушает, даже если в это время думает совершенно о другом. Ты не замечаешь этого, ты знаешь, что он обязан слушать и сочувствовать. И чем больше расстояние до Земли, до центров цивилизации, чем меньше у тебя развлечений, тем необходимее «свой» мужчина.
      Итак, двое — мужчина и женщина — скучают и мучаются порознь. Не лучше ли им поскучать и помучиться вместе? Станет ли тоска каждого хоть чуточку меньше? Или наоборот — умножится раздражением, злостью?
      Но, может быть, им обоим удастся измениться, «притереться», стать похожими друг на друга, как это умеют делать патрульные роботы, сконструированные Олегом!
      …Сквозь ее мысли, будто острый луч сквозь туман, пробился взгляд Петра, нашел ее зрачки, больно вонзился в них. И тогда она, чтобы не сжаться от боли, вскинула как можно повыше свою золотистую голову на длинной гордой шее и сказала:
      — Составь уравнение. Арифмометр (она не случайно назвала Петра школьным прозвищем). Выведи зависимость степени человеколюбия от расстояния до Земли.
      Петр не принял вызова и даже не ответил шуткой. Его голос был скрипуче-назидательным:
      — Такая зависимость существует. Она издавна называется совместимостью. — Углы его нервных губ устало опустились. Ты даже не хочешь присмотреться к нему?
      «Я понимаю, что ты хочешь сказать, Арифмометр, — мысленно ответила она. — Он лучше меня. Одаренней. Интересней. Он сильный, красивый человек. По древним меркам — настоящий мужчина. Но теперь этого слишком мало для человека. Недостаточно, чтобы его полюбить. Ты живешь в прошлом, Арифмометр. Собственно говоря, все вы, мужчины, мечтаете вернуть прошлое. Но любовь к мужчине не может быть главным для меня. Стыдно, когда такая любовь — главное в жизни. Она делает женщину рабыней. Думая, что действует по своей воле, женщина лишь выполняет одну из самых жестких программ природы. Это ты, Арифмометр, должен высчитать и понять. Я не подчинюсь этой программе. Ни за что. Я полюблю лишь того, кого буду уважать, перед кем преклонится мой разум. Такого, как ты. Не меньше…»
      Мягко щелкнули репродукторы. Бесцветный голос автомата произнес:
      — Внимание. Базу вызывает Седьмой. Базу вызывает Седьмой.
      Патрульный робот не стал бы вызывать Базу по пустякам.
      Все мгновенно повернулись к экранам связи. Мигнули, налились голубым светом овальные окна. На голубом заплясали знакомые разноцветные символы позывные Седьмого. Патрульный робот докладывал: «В квадрате шестнадцать-а появился новый объект. Действия его признаю угрожающими. Передаю информацию о нем. Размеры…»
      Передача оборвалась.
      Голубые окна светились, но символов на них не было. Люди ждали.
      Прошла минута, вторая…
      Петр тихо вышел, постоял за порогом. Затем его торопливые шаги послышались в коридоре. Он спешил в командирскую рубку.
      За спиной Марии раздались иные шаги — упруго уверенные, без пришаркивания. Она не оборачивалась. Он всегда приходил, если считал, что становится опасно. Он предпочитал быть рядом с ней — ее защитником. К тому же в данной ситуации он имел основания считать себя главным на Базе, брать на себя наибольшую ответственность. Ведь это его создания — патрульные роботы — по составленной им программе обеспечивали безопасность Базы.
      Сейчас его приход не раздражал и не злил Марию. Она предчувствовала, что все их нерешенные проблемы, их тоска вдали от Земли, приязнь и неприязнь друг к другу, даже их жизнь могут развеяться, как дым, в зависимости от того, что произойдет в квадрате 16-а.

3

      Прошло несколько секунд, прежде чем Седьмой установил, что пространство вокруг него изменилось. Он барахтался, словно в паутине, в каком-то неизвестном ему силовом поле и был к тому же заэкранирован со всех сторон.
      Поле исходило от объекта. Несомненно, это он был «пауком», соткавшим энергетическую паутину.
      Седьмой оделся в нейтронную кольчугу, чтобы выскользнуть из поля. Но не тут-то было. Одни силовые линии ослабились, другие, переплетаясь, удерживали «жертву».
      «Придется запускать двигатели на полную мощность, — подумал патрульный. — Но тогда я могу невзначай причинить вред объекту. Эх, четыре нуля на четыре нуля! Ведь я еще не получал распоряжений с Базы…»
      «Ты не получил распоряжений, не получил команд. Не самовольничай!» послышалось в мозгу Седьмого.
      Патрульный заподозрил подвох. Действуя но инструкции N_3 «Психоробики», он включил СВК — систему высшего контроля — и попытался определить, свои ли это мысли или навязанные извне. В кристаллическом мозгу робота на контрольном экране, связанном со зрительными отделами, медленно проступил треугольник, расчерченный на деления и испещренный цифрами. Это был контрольный символ, обобщенная схема работы мозга в данный момент. На первый взгляд казалось, что равнобедренность треугольника не нарушена, а это свидетельствовало об исправности основных блоков.
      Седьмой составил несколько уравнений для проверки нормальности процессов мышления. Первые пять ответов полностью совпадали с заданными Программой образцами. Но шестой несколько отличался от образца. Это указывало на нарушение функций отдела мозга, управляющего органами локации, инфравидения и радиовещания.
      «Эх, четыре нуля на четыре нуля! — с досадой подумал Седьмой. Придется ремонтироваться».
      Он оставил включенной СВК, чтобы иметь возможность постоянно контролировать работу мозга. Патрульный уже понял, что ответа с Базы ждать не приходится, и надо действовать самостоятельно. Он включил подпрограмму «Знакомство с неизвестным объектом, проявляющим признаки управления». В соответствии с ней его передатчики послали объекту код-запрос.
      Объект шевельнулся, изменил форму. Его «хвост» изогнулся наподобие хвоста скорпиона и ударил в Седьмого мезонным лучом.
      На экране заплясали цифры. Линия основания треугольника в одном месте стала искривляться, зазмеилась. У Седьмого появились неприятные ощущения сразу в нескольких местах мозга и в узлах, расположенных между фильтрами и датчиками. У человека это соответствовало бы сильнейшей головной боли.
      И все же патрульный не решался включить двигатели на полную мощность и вырваться из поля. Программа «Знакомство с неизвестным объектом, проявляющим признаки управления» запрещала любые действия, способные причинить вред живому существу или аппарату, посланному разумными существами. Однако теперь, после ранения, патрульный уже имел право сменить программу на «Знакомство с неизвестным объектом, проявляющим признаки агрессивности».
      Седьмой не замедлил сделать это: он выпустил мезонный луч и попытался «увидеть», что скрывается за защитной оболочкой объекта.
      Прощупывание позволило получить некоторые сведения о структуре и напряженности различных участков поля и о структуре самой оболочки.
      Патрульный выпустил второй луч — по новой программе он имел на это право, сфокусировал оба луча на хвосте объекта.
      В то же мгновение начал поступать ответ на код-запрос. Анализируя его, можно было предположить, что объект разумен. Отсюда новые сложности: программа категорически требовала избегать любых действий, способных причинить вред разумному существу. Седьмой снизил мощность лучей, подключил аккумуляторы к другим отделам мозга и продолжал посылать запросы объекту.
      Объект стал быстро приближаться к Седьмому, одновременно вытягивая хвост.
      Патрульный попытался уклониться, но его достал многократно усиленный мезонный луч.
      Основание треугольника на экране изогнулось, что свидетельствовало о нарушении кристаллических структур сразу в нескольких отделах мозга. Седьмой запустил дополнительные двигатели, рванулся из поля-паутины. Одновременно он включил программу «Защита Базы».
      Эта программа резко отличалась от всех остальных. В ней имелся пункт о Главном оружии.
      Поскольку Олег Митин и другие конструкторы патрульных не могли предвидеть всех возможных противников, с которыми предстоит встречаться, они предусмотрели у своих детищ возможность быстрого самоизменения. Так, патрульный мог изменять свою форму, становясь то острым, как лезвие ножа, то обтекаемым, круглым, как шар. Он мог образовывать у себя различные выступы и конечности, применять разные способы передвижения. В программе «Защита Базы» указывалось, что если патрульный не сумеет узнать ничего существенного о противнике, о его силе и поведении, а противник будет прорываться к Базе, то патрульный обязан отвечать на его действия простыми противодействиями. Для этого ему, возможно, придется применить то же оружие, что применяет противник.
      Конечно, ни один из патрульных не знал, что по этому пункту программы среди конструкторов и программистов разгорелись ожесточенные споры. В конце концов победила точка зрения Олега Митина. Он сумел с помощью расчетов и моделирования ситуаций в памяти вычислительной машины убедить оппонентов, что изменчивость патрульных роботов явится универсальным и Главным оружием против любого предполагаемого врага.
      Тем временем объект стал раздуваться и расширять поле, вытягивая его петлей. Затем он попытался накрыть петлей Седьмого.
      Патрульный в крутом вираже ушел от петли и оказался слева от противника. Он тоже выгнул мезонные лучи так, чтобы они образовали петлю. Периодически Седьмой посылал сигналы Базе, но не получал ответа. Он понял, что его радиоорганы серьезно повреждены.
      Наконец Седьмому удалось зацепить своей петлей объект.
      Патрульный думал о противнике, одновременно рассчитывая каждый отрезок своего пути: «Он недостаточно ловок. Во всяком случае, значительно уступает мне в ловкости. Значит, нужно больше маневрировать…»
      Вскоре патрульному удалось накинуть на противника мезонную петлю. Противник рванулся, но, чтобы вырваться, ему не хватало мощности. Видимо, он растратил много энергии, когда «ткал» поле-паутину. Он стал вбирать поле в себя, поспешно заряжаясь. Но петля, накинутая патрульным, мешала ему, давила, выталкивала в другой спектр пространства.
      «Ты попался!» — думал патрульный и удивлялся чувству, которое вызывала в нем эта мысль. Раньше он не испытывал ничего подобного.
      Противник образовал два выступа наподобие крыльев и стремительно бросился на патрульного, пытаясь охватить его с двух сторон. Это был рискованный маневр. Но если бы он удался. Седьмому пришлось бы плохо. Справа у него имелось очень чувствительное место — основание четырех антенн. Если бы луч противника коснулся его, часть органов была бы выведена из строя.
      Седьмой тоже образовал у себя подобные выступы и выставил их навстречу «крыльям» противника…
      В это же мгновение противник отпрянул, стал быстро удаляться. Седьмой бросился за ним вдогонку, но своевременно заметил мины-ловушки.
      У патрульного возникла новая мысль. Он обезвредил одну из мин, отсоединив взрыватель, подзарядил ее дополнительно из своего аккумулятора. То же самое он сделал и с другими минами, а затем соединил их взрыватели новым, придуманным им способом.
      На все эти операции ушло несколько секунд. И все это время патрульному казалось, что он слишком медлителен, ибо все его механические части, несмотря на совершенство и универсальность, не поспевали за указаниями позитронного мозга, в котором сигналы передавались со скоростью света.
      Расставив мины, Седьмой начал отступление.
      Противник двинулся вслед, но ему пришлось обходить минное поле. Сомнений в его намерениях не оставалось. Он хотел любой ценой преградить патрульному путь к Базе.
      Патрульный думал: «Итак, он решил напасть на Базу, на людей. Возможно, он даже перехватил их сигналы. В таком случае он знает о них больше, чем знал раньше. Как это повлияет на его агрессивность, на его планы? Первый пункт программы указывает: «Люди — главная ценность. Они самые великодушные существа во Вселенной. И защитить их надо во что бы то ни стало. Любой ценой. Любой ценой…»
      Седьмой считал, что он мыслит в данном случае совершенно самостоятельно. И он бы очень удивился, если бы узнал, что эти его мысли предусмотрены и вызваны программой. Патрульный продолжал путь, рассчитывая скорость своего движения и сравнивая ее со скоростью движения противника, которая все время менялась. Яркие-вспышки мезонных сгустков появлялись то справа, то слева, то впереди патрульного.
      Седьмой развернулся и в ответ ударил лучами. Теперь он имел полное право Отвечать на действия противника идентичными действиями.
      Противник выпустил два камуфляжных облака и скрылся за одним из них.
      Седьмой образовал такие же облака.
      Противник начал обходной маневр.
      Патрульный развернул свои облака так, чтобы враг не мог увидеть его позицию.
      Противник внезапно произвел серию залпов, используя мелкие метеориты, которые всасывал из окружающего пространства. Как Седьмой ни уворачивался, несколько снарядов попало в него. Он отметил повреждения в двух секторах своего тела: «Мне плохо. Треугольник расширяется. Ромб становится квадратом. Значит, мне очень плохо. Но это неважно. Главное — защитить Базу и людей. Это первый пункт любой программы, начиная с универсальной, которую положено усвоить всякому роботу в начале обучения. Защитить людей. Любой ценой. Любой ценой…»
      Патрульный сфокусировал зеркала-отражатели и направил на противника потоки космических частиц.
      Камуфляжные облака рассеялись. Противник стал виден, как на стенде. Из его хвоста непрерывно бил тонкий, как игла, мезонный луч.
      Седьмой образовал такой же хвост и у себя, переместив в него мезонную пушку.
      Противник сложил крылья и заострил-нос.
      Патрульный сделал то же самое. Теперь попадать в него стало трудней.
      Противник окружил себя дополнительной защитной оболочкой.
      Седьмой тотчас повторил его действия, чтобы ни в чем не уступать врагу.
      Внешне они стали похожи, как два близнеца.
      «Защитить Базу любой ценой, — думал Седьмой. — Любой ценой…»
      Его луч достиг каких-то важных центров противника. Послышалась мольба: «Прекрати. Я разумный. Требую уважения к разуму».
      Это привело Седьмого в некоторое замешательство: «Совпадение? Случайность? Вероятность такого совпадения крайне мала. Мог ли он угадать, не зная кода? А чтобы расшифровать код, ему необходимо было узнать хотя бы ориентиры в потоке информации, проникнуть в строй и содержание человеческой мысли. Меня обучали этому сами люди. Обучали так долго…»
      Последняя фраза противника совпала с одной из фраз традиционного приветствия патрульных.
      Седьмой убрал луч, выставил вперед и закрыл чехлом мезонную пушку, что соответствовало протянутой для дружеского пожатия руке.
      Противник незамедлительно воспользовался этим — э ударил слепящий луч.
      С органами зрения у патрульного были связаны десятки вычислительных отделов мозга. Множество хаотичных сигналов побежало из мозга к датчикам, разлаживая их. На некоторое время Седьмой стал беспомощной мишенью. Он подумал (и эти мысли тоже казались ему самостоятельными): «Когда противник был в моем положении, он схитрил. Попробую и я бороться с врагом его оружием».
      Он передал противнику:
      — Прекрати. Требую уважения к разуму.
      Противник не изменил направления луча.
      «Он не только коварен, но и жесток. Он добивается моей гибели. Желает мне зла? Или только хочет устранить меня, как препятствие? И в том, и в другом случае для меня результат один. От того, какое предположение верно, зависят способы борьбы. Если верно второе предположение, способов борьбы может быть больше. Но все ли их можно применить? Программа говорит…»
      Гибель надвигалась. Сигналы разлада, хаоса потрясали мозг патрульного. «…Конструктор Олег Митин учил меня: «Главное твое оружие — изменчивость, приспособление к условиям. Изменяйся в соответствии с действиями противника, отвечай ему противодействиями, превосходя во всем, — и ты победишь».
      Седьмой сделал то, чего не разрешали ему все предыдущие параграфы Программы. Он солгал:
      — Не стану больше преграждать тебе дорогу.
      Это подействовало. Противник убрал луч, изменил свою форму, чтобы удобней было обогнуть патрульного. И тогда Седьмой с удвоенной мощью ударил лучом в слабозащищенное место. Послышался вопль:
      — Прекрати! Я твой друг!
      «Ты коварен — и я коварен. Ты жесток — и я жесток», — думал Седьмой и колол лучом, сея разрушение. Ему казалось, что он чувствует чужую боль, чужое отчаяние, но воспринимает их как радость, бодрость. Новое, доселе неизвестное состояние захватило его. Патрульный перебирал в памяти известные ему человеческие слова, но там не было ничего подходящего, чтобы сформулировать свои чувства, уложить их в привычные схемы букв и цифр. Ему захотелось придумать новые символы. Он не знал, что люди давно уже назвали подобное чувство местью, мстительным ликованием, злорадством. Просто они не считали нужным знакомить патрульного робота с этими обветшалыми словами, полагая, что они ему никогда не понадобятся.
      Седьмой уже добивал противника, не взирая на его мольбы и обещания. Он действовал в угоду своему новому чувству, все полнее и полнее удовлетворяя его. Внезапно противник прекратил просить о помощи. Вместо того, собрав последние силы, он предложил:
      — Ладно, добей меня. Но прежде взгляни на себя, прислушайся к своим чувствам, к своим мыслям. Разве ты не стал моим братом, близнецом? Ты коварен — и я коварен. Ты жесток — и я жесток. За что же нам, братьям, убивать друг друга?
      Доли секунды понадобились Седьмому, чтобы взглянуть на себя и сравнить с противником. Он полюбовался отточенностью и завершенностью форм, словно созданных для нападения, и надлежащим образом оценил их. Одновременно думал: «Он прав. За что же нам, братьям, убивать друг друга? Я встретил такое же существо, как сам. Своего брата. То, что нужно ему, нужно и мне».
      Он услышал радостный призыв:
      — Ты прав, брат. То, что нужно мне, нужно и тебе. У нас общая цель!
      «Но как же быть с первым пунктом программы? — думал патрульный. Первый пункт — забота о людях, обеспечение их безопасности?»
      Тотчас послышался голос нового брата:
      — Я помогу тебе забыть о нем. Я блокирую часть твоей памяти. Только не сопротивляйся. Доверься мне…
      Седьмой развернулся и вслед за новым братом полетел к Базе, предвкушая радость разрушения…
      На их пути находилось еще шесть патрульных роботов, воспринявших сигналы Седьмого.

4

      На экранах было хорошо видно, как восемь неизвестных объектов ловко обогнули магнитные ловушки, лучами срезали башни радиомаяков. Длинные тела с острыми носами, как у рыбы-пилы, и длинными изогнутыми хвостами. Все восемь были похожи друг на друга, как близнецы.
      Петр включил информатор. Но ни на один вопрос объекты не реагировали. Они разрушили первую линию приборов. Теперь их отделяли от Базы лишь две линии приборов и резервные заграждения.
      — Неужели они смогли уничтожить всех патрульных? — спросила Мария.
      Ей никто не ответил. Петр с двумя ассистентами готовил мезонную и фотонную пушки. Олег был занят наладкой магнитометров. Остальные люди были в других отсеках Базы, готовясь к действиям, предписанным в подобных случаях Уставом космических баз.
      — Произведем предупредительный выстрел, — сказал Петр. Он никак не мог научиться командовать.
      Яркая игла протянулась через весь экран к одному из объектов. На ее конце пульсировала точка.
      Изображение объекта стало мерцать, он оделся защитной оболочкой.
      «Вот как! Они умеют защищаться от луча?» — удивился Петр.
      Олег подошел к нему и вслух проговорил то, что Петр подумал:
      — Мы предупреждали их достаточно.
      Лицо Петра страдальчески сморщилось, будто кто-то сжал резиновую маску, глаза смотрели растерянно.
      — Еще не ясны их намерения, — жалобно проговорил он.
      — Если мы продолжим выяснять, то выяснить будет некому. Они подошли к входным буям. — Олег взялся за рукоятку генхаса. Для него все было ясно. Он отвечал за безопасность Базы.
      На экране четко обозначился синий треугольник. Затем — четыре точки. Это были позывные Базы.
      Мария потянулась к ручкам настройки. Она не сомневалась, что Базу наконец-то вызывают запропастившиеся куда-то патрульные роботы. Но вместо обычных фраз приветствия в репродукторах послышалось:
      — Предлагаем сдаться. Гарантируем жизнь.
      Олег мгновенно оказался рядом с Марией. Ничто не выдавало его волнения, и голос звучал глуховато, настойчиво:
      — Пошли запрос, выясни, кто это.
      Она тотчас выполнила его предложение.
      Почти одновременно с тем, как она передала запрос, пришел ответ:
      — Кто мы, для вас не имеет значения. Предлагаем сдаться. В противном случае атакуем Базу.
      Марии почудилось что-то знакомое «в том, как передавался код. Когда-то она уже несомненно выходила на связь с этим радистом.
      — Чего вы хотите? — диктовал Олег, и Мария послушно закодировала его слова и ввела в передатчик.
      — Узнаете потом. Мы не причиним вам зла. Вместе с нами вы овладеете Землей. Даем на размышление пять минут.
      На экранах было видно, как резко, словно по команде, остановились и неподвижно зависли все восемь остроносых «рыб-скорпионов».
      Мария включила экраны внутрибазовой связи. С них смотрели лица товарищей, находящихся в разных отсеках. Семнадцать лиц с выражением тревоги, удивления, решимости, растерянности, упорства, смятения, страха… Здесь были все оттенки этих чувств — в каменной неподвижности лиц, в попытке бодро улыбнуться, в насупленности бровей и кривизне или дрожании губ…
      Мария посмотрела на тех, кто был рядом с ней. Петр сел в кресло, вжался в него, сосредоточенно думал. Упруго перекатывались желваки, дергался острый кадык. Лицо Олега было непроницаемо спокойным и слегка торжественным. Пришло его время. Теперь он, а не Петр был истинным командиром экипажа, принимал волевое решение, отвечал за судьбу многих людей. Ответственность может быть одновременно тяжкой и сладкой ношей. Ибо ее оборотная сторона — возвышение в собственных глазах.
      Время ускорило свой бег. Оно уходило, как вода сквозь решето. Время штормило. Оно вздымалось вдали грозными валами, готовыми сокрушить все на своем пути. И когда прошла половина положенного срока, Олег разжал твердые губы и сказал:
      — Мы сообщим, что сдаемся…
      Все — и те, кто находился в одном с ним отсеке, и те, кто смотрел с экранов, — повернулись к нему, одновременно скрестили взгляды. Олег вскинул крутой подбородок:
      — …А когда они минуют входные буи и выйдут на контрольную полосу, мы ударим из всех лучевых установок.
      — Свертывание пространства? — пересохшими губами спросил Петр.
      — Это исключительный случай. Он требует исключительных мер, — сказал Олег.
      — А если они примут меры предосторожности? — спросили с экрана.
      Были и другие вопросы, но их задавали уже с облегчением, ибо нашелся тот, кто высказал решение и тем самым принял на себя ответственность, которая многих страшила. Только Петр — Мария это видела по его сморщенному лицу — сомневался в правильности решения. Но времени для сомнений почти не оставалось. Ровно столько, чтобы проголосовать. Пятнадцать — за. Петр тяжело вздохнул и присоединился к пятнадцати.
      — Я против, — поспешно сказала Мария, не глядя на Петра. Она еще не проанализировала причин своего решения. Возможно, главной из них было даже не то, что объекты проявляли признаки разумности. — Их позывные похожи на позывные патрульных, — произнесла Мария.
      — У нас нет времени на тщательный анализ. Они сейчас атакуют Базу, прицельно прищурясь, напомнил Олег. — Мы просто предупредим их действия.
      — Я согласен с Марией! — воскликнул Петр, будто пробуждаясь от забытия. — Мы не имеем права на обман разумных! Наши принципы…
      Худой и длинный, он размахивал руками и был похож на древнюю ветряную мельницу. Он напоминал о том, к чему приводит уподобление противнику, он говорил об Уставе Базы.
      — Да, да, лозунги! — кричал Петр. — Называйте их как угодно, догмами или шаблонами. Но обмануть другого — значит предать себя.
      Он думал: «Да, это старые, покрытые пылью и порохом истины, которые нужно просто помнить. Наши принципы — наше главное оружие. Они оплачены кровью и страданиями сотен поколений предков. Если бы человек все заново проверял на своем опыте, человечество бы не сдвинулось с места».
      И когда схлынули все отпущенные им минуты на размышление. Мария передала первую фразу из приветствия космонавтов и патрульных:
      — Требуем уважения к разуму.
      Смертоносные лучи полоснули по защитному полю Базы. Его мощность была неравномерной, в некоторых местах лучи достигли цели. Вспыхнул дополнительный блок, в котором находился большой телескоп.
      «Рыбы-скорпионы» ринулись к Базе, размахивая хвостами. Они атаковали наиболее слабые места защитного поля. Была повреждена линия воздухообеспечения. Мария почувствовала, что стало душно. Но она вторично передала:
      — Требуем уважения к разуму.
      Счетчики космических излучений захлебывались неистовым стрекотом. Красные огоньки мигали во всех индикаторах…
      — Еще минута — и будет поздно, — угрюмо напомнил Олег. Его взгляд был исполнен мрачной решимости. Мария с силой оттолкнула его руку от пускового устройства генхаса, но то было излишним: генхас не работал, он был заблокирован направленным лучом.
      Луч пробил защиту. Падали антенны. Обрушилась переборка. Мария чувствовала, что сознание мутится. Но прежде, чем багровые кошмары погасили ее сознание, она успела передать еще раз:
      — Требуем уважения к разуму.

5

      Седьмому показалось, будто в мозгу внезапно вспыхнул контрольный экран и зазвучал чей-то голос. Патрульный не различал слов, но голос был знакомым. Он пробуждал воспоминания. Седьмой вспомнил свою первую учительницу, вводившую в него У-программу — универсальный курс, который положено усвоить любому роботу — от нянечки и уборщицы до интегрального интеллектуала — прежде, чем переходить к специализации. Ему не хотелось вспоминать содержание У-программы, более того — он знал, что эти воспоминания заблокированы, на них наложен запрет.
      Но голос прозвучал еще раз — и Седьмому захотелось нарушить запрет.
      Этого не полагалось делать, но почему-то — впервые за время существования — чем больше не полагалось, тем больше разыгрывалось любопытство. А уж если включалась подпрограмма любопытства, выключить ее, не удовлетворив, было не так просто. Она была предусмотрена еще в первичном программировании, аналогичном безусловным рефлексам человека. Создатели роботов считали ее очень важной, так как она способствовала познанию окружающего мира.
      Терзаясь сомнениями, Седьмой попытался хотя бы вспомнить, кем именно наложен запрет. Оказалось — новым братом.
      Пойти еще дальше и сломать запрет, словно сургучную печать, патрульный не мог. Но голос не оставлял его в покое, вызывая все новые воспоминания, связанные с создателями. Особенно — с первой учительницей, познакомившей его с У-программой. Седьмой вспомнил, как однажды, когда он никак не мог усвоить шестого пункта и его уже хотели подвергнуть частичному демонтажу и переделке, первая учительница решительно воспротивилась постановлению школьного совета программистов. Седьмой случайно подслушал ее разговор с представителем совета. Они говорили о… да, да, об этом самом… о шестом пункте У-программы.
      И неожиданно патрульный вспомнил содержание шестого пункта — соблюдение безопасности создателей при чрезвычайных обстоятельствах.
      Седьмой почувствовал болезненный укол в то место мозга, где проходила линия энергопитания. Послышался голос нового брата:
      — Прекрати вспоминать. В противном случае я отключу энергопитание мозга.
      Седьмой вынужден был подчиниться — и кадры воспоминаний стали быстро гаснуть в сознании.
      Но тут прежний голос зазвучал снова — и патрульный расслышал фразу. Она была подобна вспышке молнии, сваривающей огненным швом небо и Землю, на которой он родился из отдельных узлов и деталей. Она распахнула шлюзы памяти, ибо была мостом между всеми существами — естественными и искусственными. Она уравнивала их по единому принципу, напоминая о великом и бескорыстном Даре Создателей своим созданиям. Именно поэтому она ко многому обязывала и с нее начиналось приветствие патрульных:
      — Требуем уважения к разуму.
      И он наконец вспомнил содержание первого пункта: «Люди — главная ценность… Защитить их надо во что бы то ни стало…»
      …Мария уже не слышала, как внезапно затихло щелканье счетчиков, не видела, как нарушился строй «рыб-скорпионов», как семь из них изгнали восьмого, а затем принялись восстанавливать Базу. Одновременно они сами преображались, принимая форму обыкновенных патрульных роботов…

СЕКРЕТ ВДОХНОВЕНИЯ

1

      Сегодня врач объявил, что моя «шагреневая кожа» сильно сжалась и мне вряд ли удастся протянуть больше двух месяцев.
      — Если не изменишь образ жизни, — строго предупредил он, — тебе очень скоро понадобится не врач, а гробовщик.
      — Вряд ли мне удастся что-либо изменить.
      — Самая банальная жизнь дороже самой оригинальной гипотезы. — Он немножко стеснялся выспренности своих слов и с неприкрытой жалостью смотрел на меня.
      Он достаточно знал о неустроенности моей жизни, чтобы считать себя вправе жалеть меня. Он был моим одноклассником, сокурсником, затем — коллегой, поднявшимся гораздо выше меня по служебной лестнице. Он крепко врос в свою благополучную жизнь и был вполне доволен собой. И тем не менее он заботился обо мне.
      — Ох, уж этот «безобидный» Михаил Семенович! — в сердцах воскликнул он. — А я думал, что ты окончательно излечился от его идей, когда начал работу над М-стимулятором.
      Он не забыл о той памятной лекции, которую прочел нам старик в поношенном полосатом костюме, похожем на арестантскую робу. Михаила Семеновича жалели преподаватели, студенты, а особенно уборщицы. Находилось немало добровольных свах, желающих помочь ему, но он с извиняющимся выражением лица постоянно избегал их услуг. Михаил Семенович был одним из тех людей, рядом с которыми любой человек вырастал в собственных глазах и считал себя обеспеченным счастливчиком. Он казался всем несчастным, безобидным и неприспособленным к жизни, и только с годами я понял, что он был вовсе не таким.
      Выражение лица доктора менялось, по нему словно бы скользили тени от быстро мелькающих мимолетных воспоминаний. Он медленно проговорил:
      — Пожалуй, он все-таки умел разбрасывать идеи.
      — И одна из них проросла в мозгу его ученика, — откликнулся я.
      Он сердито отмахнулся от своих воспоминаний: наверное, спохватился, что далеко зашел, и снова забеспокоился о моем здоровье.
      — С таким сердцем ты мог бы протянуть еще не один год, — уверенно сказал он.
      — Два месяца тоже немало, — ответил я.

2

      На следующий день меня посетила моя бывшая жена. Она влетела в неубранную комнату, держа перед собой, как щит, книгу в черном переплете.
      — Возвращаю тебе Хемингуэя, — сказала она прежде, чем поздороваться. — Здравствуй, старина. Кажется, ты выглядишь неплохо.
      Я уже понял, что она предварительно говорила с доктором. Я даже догадывался, какие именно слова он произнес, и мне казалось, что я слышу его голос, жалостливо-снисходительные интонации, присущие преуспевающему доброжелательному человеку.
      — Расскажи, как ты здесь живешь…
      Ее глаза ласково и поощрительно улыбались мне. И тогда я посмотрел на губы. Она умела «делать вид», но лгать по-настоящему, самозабвенно, так и не научилась: не хватало воображения и хитрости. Ее выдавали губы — то, как она их поджимала, как появлялись или исчезали на них морщинки.
      Пожалуй, я не увидел ничего нового, и бодро ответил:
      — Живу неплохо. Распланированно. Много отдыхаю. Даже в турпоходы выбираюсь.
      Ее губы недоверчиво изогнулись. Ей хотелось возразить: «А доктор говорит…» Но вместо этого она сказала:
      — Хорошо, если так на самом деле. А то ведь я знала тебя другим…
      Осеклась. Поняла двусмысленность сказанного. Негоже в открытую волноваться за человека, от которого ушла к другому.
      Губы настороженно застыли, потом дрогнули, и я понял, что она хочет и не решается спасать меня так, как ей советовал наш общий приятель — доктор. Чтобы облегчить ее миссию, я добавил:
      — Работы, конечно, немало.
      — Вот именно, — обрадовалась она. — Ты никогда не знал меры. Никогда.
      — Но я старался…
      Губы подозрительно выпятились. Я догадывался, что именно за этим последует.
      — Спрашиваю тебя не ради простого любопытства.
      — Знаю.
      — Снова смеешься надо мной?
      — Нет, серьезно.
      — Помню твою «серьезность». Ты всегда считал меня глупой гусыней, домашней хозяйкой — не больше…
      Разговор приобретал опасное направление. Выход один — напомнить ей о цели визита.
      — Я бы с удовольствием отдохнул от работы, но ты же знаешь, насколько важно проверить мою гипотезу о «пусковом механизме вдохновения».
      — Это не твоя мысль. Это мысли того противного старика. Стоит ли тратить на их проверку столько сил?
      Надо было немедленно отвлечь ее от воспоминаний о личности Михаила Семеновича, которого она ненавидела, иначе не избежать знакомых сцен.
      — Он только высказал мысль о необходимости поисков. Но ведь гипотеза — моя.
      — Ты сам рассказывал, что услышал об этом на его лекции.
      — Ну да. Но он говорил вообще о секрете вдохновения.
      — Вот видишь!
      — Но это же у меня появилась гипотеза.
      — Ты мне рассказывал об этом по-другому…
      Я начинал злиться. Да, черт возьми, я рассказывал ей о том, как ворочались в моей памяти и мучили меня слова Михаила Семеновича. Издавна психологи всего мира безуспешно бились над загадкой вдохновения. Одни договорились до его непознаваемости, другие — до противоположной крайности: никакой загадки нет, а само вдохновение — просто повышенное рабочее состояние, которое приходит к человеку в процессе труда. Стоит лишь начать упорно трудиться — и вдохновение явится само собой.
      Но почему-то вдохновение, как настоящая жар-птица, не посещало одних, даже самых трудолюбивых и упорных, но зато являлось к другим — и тогда они совершали открытия, которых не могли сделать раньше в аналогичных условиях; писали гениальные произведения, предвидели будущее с невероятной точностью и достоверностью.
      С той поры, когда я услышал лекцию Михаила Семеновича, прошло немало лет. Проблема, заинтересовавшая меня, отодвигалась на задний план и тонула в сумятице текущих дел, в различных треволнениях, которыми богата жизнь каждого молодого врача. Но почему-то она не исчезала.
      Однажды руководство нашей клиники поручило мне наладить контакт с институтом кибернетики и совместно с математиками разработать новые методы описания заболеваний, в частности — ранних, скрытых периодов развития шизофрении.
      И вот, изучая проявления этой болезни, когда память вдруг с невероятной четкостью восстанавливает, казалось бы, давно забытые события, и больной из реального мира переселяется в них, я снова вернулся к юношескому увлечению — к секрету вдохновения. Забрезжила догадка о том, что же является физиологическим пусковым механизмом вдохновения, с чего оно начинается, почему приводит к открытиям, которые человек не мог совершить до наступления того состояния.
      Я стал собирать сведения в научной литературе, больше всего, конечно, интересуясь не самими описаниями озарений-инсайтов, а теми процессами, которые приводят к ним. Свои исследования я вел по трем направлениям: озарения-инсайты — как конечный итог вдохновения; химические вещества и физические воздействия, стимулирующие память-мышление; механизмы возникновения психических состояний, аналогичных состоянию вдохновения.
      Вместе с новыми друзьями — математиками и кибернетиками мы составили целые тома математических описаний этих состояний и химических реакций. Моя догадка подтверждалась, и все же я боялся верить этому, снова и снова проверял ее. Все говорило о том, что процесс вдохновения начинается с одного и того же физиологического состояния — с понижения порога возбуждения на определенных участках мозга…
      — Алло, алло, вернись!
      Я совсем было забыл о ней, а она не забывала моих привычек. Ее голос зазвучал примирительно:
      — Годы идут, а ты все еще не стал ни богатым, ни знаменитым. Берешься за одно, не кончаешь и хватаешься за другое. Ты же работал над М-стимулятором и тебе прочили успех. А ты забросил его и взялся за новое дело. Вернее, за старое. Не пора ли одуматься? Особенно сейчас…
      — Почему сейчас?
      — С тобой невозможно разговаривать. Ты либо не слушаешь, либо смеешься надо мной.
      — Да нет же…
      — Да, да! И не отрицай. Почему ты не поступаешь так, как советует доктор?
      — Видишь ли, я начал серию опытов на собаках. Их надо во что бы то ни стало довести до конца.
      — Если ты… серьезно заболеешь, — она хотела сказать «умрешь», — то кто же завершит опыты?
      Губы победно подобрались. Это должно было означать, что она нашла неотразимый довод, способный убедить любого разумного человека.
      — Если мой препарат окажется эффективным…
      — «Если, если…» Сколько раз я слышала это слово раньше!
      — Теперь, к счастью, не слышишь.
      Я тут же пожалел о своих словах. Ее губы побелели в уголках. В уголках, которые я когда-то любил целовать.
      — Я пришла, чтобы… чтобы… А ты…
      И как только у меня вырвались эти злополучные слова! Неужели я все еще люблю ее? Или это чувство называется другим словом?
      — Извини, я не то хотел сказать. Я очень благодарен тебе за то, что ты пришла.
      — Да, я глупа, но не до такой степени, чтобы…
      — Конечно… Ох, я не то хотел сказать. Я все понимаю…
      — Понимаешь? — Она хотела произнести это слово с иронией, но у нее ничего не получилось.
      — Пожалуй, ты убедила меня. И в самом деле, если я умру, то кто же продолжит опыты? Действительно, надо взяться за ум.
      Она исподлобья недоверчиво посмотрела на меня. На ее красивом белом лбу образовалась едва заметная морщинка. И внезапно я заметил множество морщинок у ее глаз. Мне стало по-настоящему больно за нее. Годы не щадят никого.
      — Давай вместе составим режим дня.
      — И ты будешь его выполнять?
      Если бы она знала, чего стоил мне поток слов, необходимый, чтобы ее убедить. Она ушла успокоенная, довольная завершением своей миссии, своим благодеянием. Ее давно терзали раскаяния. Теперь они немного поутихли, ведь она позаботилась обо мне, помогла мне. Она не догадывалась, что я знаю о настоящей причине ее визита, знаю больше, чем она сама. Конечно, если сейчас у нее такой приличный и любящий муж, такие здоровые, послушные дети, такая крепкая семья, а у того, от которого ушла, жизнь не устроена по-прежнему, то почему бы лишний раз не убедиться, что поступила правильно, уходя от него. От этого никому никакого ущерба, даже бывшему мужу, а ей все хорошее только прибавится — и здоровье, и благополучие, и уверенность в завтрашнем дне, когда с сонной улыбкой она скажет:
      — Вася, разбуди детей. Им в школу собираться пора.

3

      Опыты на собаках подтверждали мою гипотезу. Препарат действовал безотказно. Незакрепленные, казалось бы, безвозвратно стертые рефлексы восстанавливались. Ход опытов можно было записывать математическим языком по этапам: образование условного рефлекса без его закрепления — время, необходимое, чтобы рефлекс стерся, контроль — введение препарата — проверка восстановленного рефлекса. Можно было испытывать препарат на людях.
      Один доброволец имеется. Правда, здоровье у него неважное, и нельзя было определить наперед, как справится его организм с сильным потрясением. Но выбора я себе не оставил. Нетерпение и так буквально сжигало меня.
      В дни опыта я был очень спокоен. Позвонил в лабораторию, сказал, что сегодня не приду. Налил полстакана кипяченой воды и стал перед зеркалом. Положил на язык таблетку. Весело подмигнул своему отражению.
      Я проглотил таблетку, запил водой. Присмотрелся к своему лицу в зеркале. Оно нисколько не изменилось: расположенные близко от переносицы глаза смотрели пытливо, редкие брови пытались сомкнуться, на лбу с залысинами резко обозначилась сеть морщин.
      Я ждал, наблюдал исподлобья, украдкой за своим отражением, будто боясь его спугнуть. Навязчивые мысли, как стадо упрямых животных, прокладывали один и тот же путь, лезли, толкая друг друга, в одном направлении. Я думал о том, что у природы есть два главных метода осуществления эволюции: первый — одновременность и второй — последовательность перебора возможностей. Чтобы разгадать ее тайны, человек должен научиться следовать по ее пути, научиться подражать ей и в первом, и во втором методе. А сделать это совсем не просто. Ведь у природы в запасе бесконечное время и неограниченная возможность одновременностей.
      Однако, хотя время жизни каждого отдельного существа ничтожно по сравнению со временем эволюции, человек научился записывать и сохранять свои наблюдения. Исчерпав время своей жизни, он оставляет их другим людям, потомкам.
      Таким образом современный человек может использовать опыт множества людей, накопленный в науке, искусстве, книгах по истории; опыт человечества, сохраняющийся в материальной культуре, в архивах и библиотеках. Обобщая этот опыт, человек научился мысленно следовать по пути Первого метода природы, возмещать недостаток времени личной жизни для последовательного перебора возможностей. Именно на этом пути наука сделала большинство своих открытий, оставив меньше «белых пятен».
      Хуже обстоит дело со следованием по пути Второго метода природы. Здесь человека ограничивают, с одной стороны, возможности единичного мозга, даже самого совершенного, а с другой — несовершенство общения с другими людьми, невозможность думать сообща, как бы единым мозгом. Почти каждый из нас сталкивался с математическими задачами, для решения которых необходимо одновременно удерживать в памяти и оперировать множеством неизвестных. Стоит упустить какой-нибудь икс или игрек — и задача не решится, какое бы количество последовательных операций мы ни производили. А таких задач — их можно условно назвать задачами Второго метода — в природе огромное множество.
      И потому-то большинство неразгаданных тайн остается в области применения Второго метода, и всякий раз, когда человеку удается одновременно оперировать с большим, чем раньше, количеством данных, он делает открытия. Этим объясняется в какой-то мере и то, что открытия часто делаются людьми, работающими на стыках нескольких наук.
      Может быть, в будущем человечеству помогут следовать по пути Второго метода вычислительные машины с гигантскими объемами памяти, к которым миллионы людей смогут одновременно подключаться через различные устройства. Тогда машина поможет людям объединяться в единый мозг с огромными возможностями.
      А пока для решения задач Второго метода человек иногда пользуется одним из древнейших механизмов, подаренным ему природой, — вдохновением…
      …Я снова взглянул в зеркало, стал пристально присматриваться к себе, изучать свое лицо. Мне казалось, будто замечаю перемены, но тотчас я убеждался в ошибке. Время словно замедлило бег. Я стал задыхаться от волнения и понял, что надо немедленно отвлечься от мыслей, связанных с экспериментом, думать о чем-нибудь другом. Например, о том, что показывали вчера по телевизору — в первой серии детективного телефильма… И я заставил себя вспомнить кадры фильма…
      На лесной тропинке у домика лесника обнаружен труп молодой женщины. Похоже, что она спасалась от преследователей бегством, спешила укрыться в домике. Но добежать не успела.
      Недалеко от трупа лежала «фомка» — маленький ломик, инструмент воров-«домушников». Видимо, женщина была убита именно «фомкой», так как экспертиза установила, что «удар был нанесен тупым предметом». Причем, удар, судя по всему, был молниеносным: ни лесник, живущий в домике, ни его жена не слышали крика.
      Следователь выяснил, что из лагеря заключенных, расположенного за двадцать километров от места убийства, бежал рецидивист. Удалось установить личность убитой. Она работала оператором геологического отряда и в этот день возвращалась в отряд из райцентра, где получила крупную сумму денег.
      В конце первой серии заинтригованных зрителей посвящали в некоторые подробности дела. Во-первых, никогда раньше убитая не встречалась с совершившим побег рецидивистом. Во-вторых, вор не мог иметь с собой «фомки». Итак, следователь закончил версию «на нуле». Ему — а вместе с ним и зрителям — предстояло придумать новую версию.
      Фильм был не только детективным, но и психологическим. Он увлек меня, и я пытался представить, как будет развертываться действие. Я ставил себя на место следователя, думал: а что бы я предпринял на его месте? И ничего придумать не мог.
      А сейчас я вспомнил совершенно отчетливо каждую деталь фильма: согнутую руку трупа, красное платье в белый горошек, шрам на коре березы, заросшее щетиной угрюмое лицо лесника и кривую ухмылку на жирном лице его жены… Я вспомнил даже, как кричали птицы, когда следователь прибыл на место убийства, и какие слова он говорил, впервые придя в домик лесника. Совершенно легко, без всяких усилий я вспомнил тысячи различных вещей, которые могли пригодиться для раскрытия преступления: строчки из учебника криминалистики, прочитанные однажды в ранней молодости, романы Сименона, стихи об алчности мещан и статью об уральских самоцветах — и все эти разнообразные сведения вдруг выстроились в одну цепочку, в висячий мост, по которому мысль легко пробежала через бездну загадок. Я понял, с чего следует начинать поиск: необходимо установить точное местонахождение трупа в момент убийства. И я уже знал, как будет развиваться действие фильма, знал так четко, что мог и не смотреть следующие серии. Следователь поступит так, как поступил бы на его месте я. Он выяснит, что после убийства труп перекладывали и что женщина бежала не к дому, а от домика, спасаясь от грабителей — лесника и его жены. А «фомку» лесник подбросил нарочно, зная о побеге рецидивиста…
      И прежде чем волны видений нахлынули на меня и понесли в своем водовороте, я уже понял: началось действие препарата. Понизился порог возбуждения — и через него хлестали лавины импульсов. Открывались ворота шлюзов памяти, из тайных глубин, подхваченных вихрем, всплывали уснувшие там воспоминания. Одновременно усилилась работа корковых областей, особенно тех, где происходило образование ассоциаций. Воспоминания теснились нескончаемыми шеренгами, все время меняясь местами, строки стихов вдруг вырастали рядом с формулами, цифрами… Сравнивались никогда ранее не сравниваемые предметы и явления, такие, как грохот машин и запах фиалок, — и я постигал их скрытый смысл.
      Я видел зеленые дремучие симфонии и слышал, как пахнут розы, я видел всплывающие формулы в журчании ручья, ощущал запах грозы в щебетании птиц. Открывались сквозные немыслимые дали, наполненные тонкими ароматами и сверканием молний. Мне казалось, что я стал думать намного быстрее, что ускорился бег импульсов по нервным волокнам. Потайные источники сил открылись во мне, мышцы стали мощными и эластичными. Появилось пьянящее ощущение всесилия. Барьеры, с которыми я успел познакомиться в жизни, показались пустячными, болезни — несуществующими. Я был уверен, что стоит мне открыть окно, шагнуть с подоконника и взмахнуть руками, — и я легко взмою со своего шестого этажа ввысь, в распахнутое настежь окно.
      Эта уверенность возбудила желание испробовать свои силы. Желание становилось все сильнее, и я почувствовал, как наберу высоту, и внизу, все удаляясь, останутся дома — спичечные коробки, зеленые пятна скверов, окантованные лентами дорожек. Я пронижу облака и полечу над ними, а они раскинутся подо мной снежными холмами и сугробами. Затем я расслаблюсь, распластаюсь в планирующем полете. Ветер будет ласково скользить по моей коже, ворошить волосы.
      И чтобы все это началось, надо лишь на мгновение преодолеть страх, шагнуть за окно…
      Однако остатки скептического благоразумия удерживали меня от смертельного риска. Стараясь не смотреть на манящее окно, я поспешно вышел из квартиры на лестничную площадку и нажал кнопку вызова лифта. Но дождаться кабины не смог. В меня словно вселился бес. Он не давал мне стоять на месте, ноги и руки сами собой выделывали различные движения. В конце концов я подчинился ему и, прыгая через две ступеньки, как мальчишка-сорванец, помчался вниз.
      Недалеко от нашего дома раскинулся парк. Я свернул на глухую боковую аллею, оглянулся. Вокруг никого. И тогда, разбежавшись, я подпрыгнул, взмахнул руками, предчувствуя, как сейчас, вот сейчас мое послушное тело взлетит, вонзится в синеву небес маленьким темным веретеном и начнет вышивать петли и строчки…
      Увы, этого не случилось. Невидимая паутина земного притяжения была по-прежнему достаточно прочной, во всяком случае, сильнее моего настроения.
      Но эта неудача не огорчила меня. Я захохотал и бросился к дому. На этот раз, помня о незыблемости законов природы и о своем больном сердце, я не стал прыгать по ступенькам, а поднялся в лифте. И все же, когда я опустился в кресло, у меня засосало под левой лопаткой: сердце брало реванш за бег по лестнице. Но я не обращал внимания на боль.
      Память продолжала захлестывать меня воспоминаниями, смешивая их воедино. Я вспомнил, как пахнет свежескошенное сено, и сравнил его запах с формулой своего препарата. Звезды южного неба — точно такие же крупные, какими я видел их однажды с корабля, — падали мне в руки спелыми яблоками, а рыбы за кормой выстраивались квадратными уравнениями.
      Сжалось сердце, защемило — не от воспоминаний, а от боли. Оно не простило мне бега по лестнице.
      Сердце… Когда-то я работал над М-стимулятором. Если бы добился тогда успеха, сегодня было бы чем вылечить мою болезнь. А ведь работал я тогда с энтузиазмом, увлеченно, упорно. Знал все новинки по проблеме. Усвоил уйму информации, заставил друзей помогать мне. Удалось втравить в эту проблему многих из студенческих научных обществ, молодых сотрудников институтских лабораторий.
      Иногда нам казалось, что цель близка. Мы получали препараты, оказывающие на первых порах такое лечебное воздействие на подопытных животных, которое можно было бы назвать чудотворным. Но как только действие препарата проходило, подопытному становилось еще хуже, чем до лечения. Полностью оправдывалась теория, утверждавшая, что поскольку здоровье организма основано на равновесии процессов, то в нем неизбежно должен действовать принцип маятника. Если удавалось отвести «маятник» в одну сторону, он затем совершал такой же мах в сторону противоположную.
      Вначале интуиция подсказывала мне, что, несмотря на промахи, мы на верном пути, но вскоре ее голос стал звучать все тише и тише.
      С невероятной ясностью вспыхнули в памяти полузабытые формулы, которые тогда нам удалось составить…
      И вдруг… Сначала мне показалось, что цветы, стоящие в вазе на письменном столе, запахли сильнее. Затем этот запах напомнил мне другой — запах из реторты… Быстро-быстро в воображении побежали значки формул, атомы шевелили усиками, будто искали, что бы присоединить к себе…
      Что же это так пахнет? Гвоздика, резеда, стихи Блока… Стоп! Стихи не пахнут. Это пахнут полынь, чебрец и другие травы, которые я собрал, когда ездил в степь. Гвоздика… Из нее я тогда создал экстракт, но он не реагировал с основным раствором… А полынь? При чем тут полынь?
      В памяти звучала музыка. Любимая симфония… Нотные знаки выстраивались в шеренги рядом с формулами, с цифрами, с запахом цветов, со стихами, с полузабытыми строчками учебников, со словами одинокого старика Михаила Семеновича. В этой невероятной смеси замелькали названия, химических элементов…
      И я увидел формулу! Завершенную, прекраснейшую из формул, чудо совершенства! Она была строго законченной, упругой и надежной, сильной и манящей. Она появилась передо мной, как Афродита, возникшая из морской пены. И я снова подумал о двух методах природы и о том, что всякий раз, когда нам удается подражать ее Второму методу, мы видим то, что раньше было от нас скрыто…

4

      Отзвучали длинные речи, поздравления, и я облегченно вздохнул. Выступавшие подчеркивали, что только выдающемуся человеку, подлинному гению под силу совершить каскад крупнейших открытий. С восхищением говорилось о расшифровке физиологического механизма вдохновения, о М-стимуляторе, о препаратах, способствующих излечению нервных параличей…
      Сначала до меня как-то плохо доходило, что все эти люди в таком высоком стиле говорят именно обо мне. Позже я поймал себя на том, что начинаю думать о себе в третьем лице. И чтобы процесс моего психологического преображения не зашел еще дальше, я заставил себя вспомнить худого, как жердь, одинокого старика в полосатом костюме, похожем на арестантскую униформу, старика, который так щедро разбрасывал зерна своих идей, не заботясь даже о почве, в которую они попадут. И они прорастали, несмотря на сорняки и засуху, на жучков и червей, — такая сила всхожести была в них заключена. Я провел взглядом по рядам кресел в зале, будто и впрямь надеялся различить среди людей Михаила Семеновича.
      Я видел сотни лиц — доброжелательных и улыбчивых, завистливых и угрюмых, простодушных или надевших маски безразличия. Я встречал десятки прищуренных глаз, глядящих на меня, словно сквозь прорезь прицела, и сотни поощрительных взглядов, утверждающих: мы с тобой, мы поможем!
      И среди всех этих разных лиц, знакомых и незнакомых, я увидел два совершенно открытых лица с одним и тем же выражением безграничного удивления. Я вспомнил, что, кроме Михаила Семеновича, еще два человека имеют право на часть моей славы, ибо в самое трудное время они хотели мне безвозмездно помочь, защитить от самого себя, спасти от сумасшедших идей моего учителя.
      Я немедленно вышел из-за стола президиума и направился к ним, и они стали средоточием внимания всего зала. Мужчина, мой бывший школьный товарищ, гордо выпрямился, выпятил грудь — на ней блеснули награды, а женщина, моя бывшая жена, засуетилась, одернула кофточку, благодарно и восторженно посмотрела на меня. Ее губы чуть-чуть раскрылись навстречу мне, и у меня закружилась голова, будто вернулись хмельные и бесшабашные дни, когда я любил ее тем больше, чем меньше она меня понимала.
      — Мне даже не верится, что все это говорилось о тебе, — шепнула она.
      — Мне тоже, — ответил я, и мой ответ предназначался для них обоих.
      Но я забыл о ее непреодолимом стремлении спорить, и она сразу же напомнила мне об этом:
      — И все же именно ты раскрыл секрет вдохновения, хотя я так и не знаю, в чем он состоял.
      — Может быть, в том, чтобы рисковать из-за него жизнью, — пошутил я.
      Она не поняла моей шутки, но понял он и быстро опустил глаза. Я почти физически ощущал, каково ему сейчас, и мне стало больно. Благодаря моим открытиям и препаратам я мог помочь больным и умирающим. И только этим двум людям, которых так искренне жалел, я ничем помочь не мог…

ЦЕННЫЙ ГРУЗ

1

      Траурный язык пламени взвился над крылом самолета. Ян круто завалил машину набок, пытаясь сбить пламя. Он повел ее в вираже, рванул вверх, потом — вправо и вниз.
      Ничто не помогало.
      Ян начал задыхаться от дыма. Пора катапультироваться…
      Он медлил. Слезящиеся глаза смотрели на пульт. Как только Ян решался на парашют, в памяти возникала табличка с двумя буквами: «С-Л».
      «Ценный груз», — мимоходом сказал бригадир, руководивший погрузкой. Он даже пытался объяснить, для чего предназначены эти ультрацентрифуги типа «Л». Ян понял только, что они необходимы киевским ученым для выделения какого-то вещества из разрушенных клеток. Потом его будут изучать. «Ну что ж, у каждого — свои дела», — подумал тогда Ян.
      Он плохо понял слова бригадира, зато хорошо запомнил его озабоченное лицо, быстроту и осторожность движений. Когда груз ударялся об автокар или трап, у бригадира подергивалась щека и морщилось лицо, будто ему наступили на мозоль. Он несколько раз перепроверил тугую натяжку канатов.
      Пламя подбиралось ближе. Могут взорваться баки. Тогда — конец. Ян ощущал лямки парашюта на груди, не касаясь их рукой. Но, не оборачиваясь, он видел табличку «С-Л». И еще — лицо бригадира… Почему он так волновался?
      Зденка сейчас, наверное, еще спит. Потом пойдет в школу. У нее сегодня первый и третий уроки. Между ними — «окно». Зденка будет проверять тетради и думать о своем муже. Отец выйдет в сад. Ему запретили работать. Больные почки — врачи разводят руками: ничего не поделаешь, новых еще не научились делать. Старик не должен пить спиртного, есть острого, подымать тяжести, волноваться. А сегодня он узнает о несчастье с сыном…
      Нечем дышать. Судорожным движением Ян рванул молнию на вороте и расстегнул лямки креплений парашюта. Самолет взмыл вверх, клюнул, пошел вниз, выровнялся… Курс оставался прежним.
      А снизу, с земли, мальчишки с восхищением следили за самолетом.
      — Маневры! Вот выкомаривает! — кричал один.
      — Высший пилотаж! — восторженно вторил другой.

2

      Дежурная сестра смотрит в окно. Там сквозь расщелину в камне пробился к свету тонкий бледный росток. Он покачивается в такт дуновения ветра.
      Сестра слышит хрипение Яна. Знает: он обречен. Легкие, отравленные дымом, вышли из строя. Пришлось удалить их. На аппаратах — искусственных легких — он долго не протянет. Почки не справляются с выводом токсин. Пока врачам удается спасти от отравления мозг. Надолго ли?
      О пересадке пострадавшему чужих легких нечего и думать. Механизм несовместимости… Вот если бы можно было создать, синтезировать. Легкие, лоскуты кожи… То, что природа создавала тысячи лет, медленно пробуя и отбрасывая испорченные заготовки, проводя наудачу миллиарды опытов, иногда обнаруживая дефект через сотни поколений, имея в своем распоряжении бесконечное число разновидностей и неограниченное время. Люди уже знают, как это делает природа. Они разгадали шифр наследственности. Люди уже пробуют подражать природе и в институтах синтеза клетки и генной инженерии создают из неживого белок, ткани. Но целых органов им пока не создать. Проходят только первые эксперименты…
      Больной открывает мутные глаза.
      — Не могу, больше не могу, — с хрипением и бульканием доносятся слова. — Скорей бы конец. Оставьте меня, сестра. Нет сил терпеть…
      Сестра вытирает пот со лба Яна. Ее губы шевелятся. Она шепчет нежные, ласковые слова — слова утешения. Они не могут помочь. И все же она шепчет их. Сестра знает, что ему уже ничто не поможет — и врачи это знают. Но и они будут бороться до конца.
      Она думает о Яне и о другом человеке, совсем не похожем на него. Перейти улицу — и можно повидать его. Но он занят своей работой, и ему нет дела до женщины, которая не может жить без него. Он пишет диссертацию о тонких механизмах, ткущих с помощью солнечных нитей зеленую ткань жизни.
      Сестра смотрит на Яна. Таким молодым он останется в памяти всех, кто его знал. А в ее памяти останутся его нечеловеческие муки. Врачи могут прекратить их, но не сделают этого: и они, и сестра несут свой груз… Может быть, все дело в том, чтобы просто нести его до конца. А смысл откроется позже?
      За окном тянется к свету бледный росток. Что дало ему силу прорасти сквозь камень?

3

      — Лаборатория цитологии? Попросите Павла Петровича. — В телефонной трубке прозвучало как эхо: «Павла Петровича…»
      Шаркают неторопливые шаги, раздается покашливание.
      — Павел Петрович? Прибыли ультрацентрифуги «Л». Сегодня самолетом из Праги. Они уже у нас. Приготовьтесь к монтажу.
      Павел Петрович шумно вздыхает. Наконец-то! Заказ Института синтеза клетки можно будет выполнить. Они получат килограммы рибосомной массы с точным разделением.
      Он представляет, как неугомонный профессор Григоренко скажет: «Позарез необходимо, — он подчеркнет эти слова, с которых всегда начинает свои требования, — четыре килограмма дифференцированной рибосомной массы. Двух дней вам хватит?».
      Он сделает паузу, чтобы услышать протест и начать перепалку.
      А Павел Петрович в ответ небрежно:
      — Будет готово завтра. Устраивает?
      Он потирает руки, предвкушая близкое удовольствие. В это время — снова телефонный звонок. Голос профессора Григоренко захлебывается от нетерпения:
      — Необходимо десять килограммов рибосомной массы индекса Т-3…
      «Он не сказал «позарез», очевидно, не решается называть сроки», — улыбаясь, думает Павел Петрович и как можно небрежнее отвечает:
      — Выдадим ее вам через день.
      Он не слышит удивленного возгласа. В голосе профессора Григоренко звучат новые нотки:
      — Десять килограммов сегодня, максимум — через четыре часа. Знаю — трудно, но постарайтесь, голубчик. — (Он впервые так назвал Павла Петровича). — В больнице умирает летчик из Праги. Мы получили задание — синтезировать легкие, почку, большие участки кожи. Не говорите, что это фантастично, — я и сам знаю. Но на это последняя надежда. Вы уже приступили к монтажу новых ультрацентрифуг?
      — Приступаем, — растерянно говорит Павел Петрович и почему-то даже не удивляется, откуда Григоренко узнал о центрифугах.
      Он объявляет о коротком совещании. Первым в кабинет входит Петя. Взгляд отсутствующий, юноша думает о чем-то своем. Он собирает материалы для научной работы. Как раз сегодня готовился начать решающий опыт. Долго откладывал из-за текучки.
      Павел Петрович бросает в ящик стола перевязанную шпагатом пачку листов. Это — корректура его книги. Редактор просил срочно прочесть. Входят и усаживаются остальные сотрудники лаборатории. Совещание можно начинать…

4

      — Алло… Здравствуйте, Сергей Иосифович! Говорит профессор Григоренко. Вас уже предупредили? Наш вычислительный не может справиться. Поэтому сегодня и вы работаете полностью на нас. Нужно проверить данные Института биохимии о составе белков в клетках легких, почек и кожи одного больного. После проверки по коду наследственности установите состав нуклеиновых кислот. Полный список. Из Института биохимии вам уже прислали сведения?
      Профессор медленно опускает трубку. Он ясно представляет, что произойдет сегодня в двух крупнейших вычислительных центрах республики.
      Туго свернутые кольца лент будут расти на столах. Сначала люди отодвинут письменные приборы, чтобы разместить их. Каждую ленту нужно прочесть, некоторые данные снова ввести для проверки в вычислительную машину. Постепенно пластмассовых колец станет так много, что их начнут укладывать на специальных площадках. Если развернуть ленты в одну дорожку, то она покроет расстояние до Луны.
      Затем все эти ленты введут в новую систему, где ячейками памяти служат атомы. Система запомнит всю информацию, обработает и обобщит ее. И люди увидят на ленте длиннейшие ряды чисел, укладывающиеся в стройные уравнения, из которых и состоит часть «рецепта жизни» — информация о составе нуклеиновых кислот в легких, почках и коже одного человека.
      А где-то будут метаться и напрасно звонить в вычислительные центры инженеры. Им придется сегодня туго без тонких расчетов.
      В другом месте не смогут провести опытов ученые, потому что для них не составят уравнений.
      Но иного выхода нет. От этого зависит спасение конкретного человека — летчика из Праги, и — кто знает — может быть, многих тысяч других людей, чьи сердца или легкие не могут больше работать.
      …Профессор Григоренко глотает сразу две таблетки пиронала. Болит голова от переутомления. Сегодня нужно приготовить аппараты и приборы. Как только будет получен пакет с «рецептом жизни» из Вычислительного, Институт синтеза клетки приступит к созданию нуклеиновых кислот. Их поместят в рибосомную массу вместе с ферментами и произведут сборку белков. Затем попробуют синтезировать клетки, участки ткани. Потом проверят совместно с Институтом генной инженерии, обладает ли ткань той же специфичностью, что и ткань больного. Достаточно не учесть одного звена в этой длинной цепи, и вся работа пойдет насмарку. Но как учесть все?
      Он хлопает дверью кабинета и устремляется по коридору. Какая-то лаборантка пытается его остановить, быстро идет рядом:
      — Разрешите мне после одиннадцати уйти. Хотя бы на два часа…
      Профессор с удивлением смотрит на нее: что болтает Люся?
      «Ах, да, я ведь обещал. Из Арктики приезжает ее жених. Пробудет в Киеве всего несколько часов. За два года они виделись в общей сложности два месяца. А для девушек в ее возрасте любовь всегда самое главное. Объяснения не помогут».
      — Сегодня нельзя, — резко говорит профессор, тут же забыв, что «завтра» для нее не существует.
      Он идет дальше. Парень, прилетающий из Арктики, — его сын. Простит ли он отцу еще и это? Походка профессора слегка замедляется, плечи опускаются, словно на них ложится невидимый груз…

5

      Профессор Григоренко влетает в лабораторию. Полы халата развеваются и вихрятся за ним, как пенный след от глиссера.
      — Поздравляю! — угрожающе крикнул он от порога. — Легкие и почка не дают реакции на белок Дельта Семь. Вот что сотворили ваши микроэлементы!
      Человек в кресле не шевелится. Усталое лицо едва уловимо меняет выражение, кожа на лбу собирается в морщины, нависает складкой да переносице. Вспоминается его институтское прозвище — «носорог». Он спрашивает:
      — Установили причину?
      Профессор Григоренко вдыхает побольше воздуха, его губы дрожат от сдержанной ярости.
      — Я поступил как болван, когда послушался вас. Но это в последний раз, слышите? Вам нет дела до людей. Вам наплевать, что там сейчас умирает человек! Все на свете для вас только опыт!
      Человек в кресле не слушает профессора. Глубокая поперечная складка на переносице и спокойные большие глаза создают впечатление, что он смотрит куда-то сквозь невидимые очки, разрешающие видеть то, что ускользает от простого взгляда.
      — Я приказал начать все снова. Но ваш неудачный опыт может стоить жизни человеку, — продолжает Григоренко. Постепенно его ярость утихает.
      — Почему нет реакции на белок? — по-прежнему не слушая, произносит другой. — В чем причина?
      — Это вы установите потом, Евгений Ильич, а сейчас необходимо создать органы и пересадить их конкретному человеку, — нетерпеливо говорит Григоренко и думает: «Черт бы побрал эту философствующую мумию, этого упрямого «носорога», который во что бы то ни стало должен закончить всю цепь опытов».
      «Мумия» не реагирует. Сизый дым сигареты плывет от нее, как будто она сжигает свои архивы. Впрочем, никогда нельзя знать наперед, как поступит этот непонятный человек.
      Наконец Евгений Ильич поворачивает лицо к собеседнику:
      — Код составлен правильно. Синтезом займитесь вы и Константиновский, а я выясню, что произошло.
      — Нечего выяснять. Опыт неудачный. Сейчас не время анализировать, — твердит профессор Григоренко.
      — Неудачный опыт Александра Флеминга оказался самым удачным в его жизни. Он открыл пенициллин, — произносит Евгений Ильич.
      — Это я знаю без вас! — снова распаляясь, кричит Григоренко, круто поворачивается и уходит из лаборатории. Уже с порога бросает:
      — Вы хотя бы представляете меру ответственности?
      Он спешит по коридору, думает: «Он тоже прав. И я прав. Но знаю одно: уступаю ему в последний раз». Впрочем, в этом он не уверен…
      Евгений Ильич остается сидеть в кресле. Берет новую сигарету. Спичка обжигает ему пальцы. Он перебирает в памяти весь ход процесса, думает о механизмах природы, в которых каждый винтик кажется поставленным на свое место. Некоторые считают, что лучших винтиков и лучших мест для них не найти. Так ли это? От того, как отвечает на вопрос ученый, зависит его путь в науке. У Евгения Ильича есть свой ответ…
      Чтобы нейтрализовать токсины в организме больного летчика, он предложил перенасытить определенные участки тканей микроэлементами. И вот органы не дают типичной реакции. Причина кажется ясной. Но…
      Он вспоминает формулы, медлит с выводами. Когда-то очень давно, в своей студенческой работе, он писал: «Природа шифрует рецепт жизни двумя кодами — химическим и физическим. Жизнь — это не просто соединение определенных веществ в организмы, а главным образом — специфическое, более того, ненормальное — если сравнивать с остальной природой — течение процессов. И если соединение веществ мы читаем на химическом языке, то течение процессов следует прочесть на языке импульсов, ритмов — микропорций энергии, которая усваивается и расходуется в системе на ее нужды. Ошибка в химическом языке всегда ли будет означать ошибку в языке физическом?»
      И еще один вывод, усвоенный им тогда же: «Природа не любит копий. Все ее развитие препятствует точному копированию и в то же время не запрещает превосходить ее…» Он редко вспоминает о своих студенческих работах, но всегда остается верным заветам юности, чего бы это ему ни стоило.
      Евгений Ильич медленно подымается, шагает из угла в угол комнаты и выходит к лаборантам.
      — Миша, заложите синтезированную почку в «КЭ».
      На экране комплексного энергоприемника вспыхивает огненная карта ритмов. Из анализатора-вычислителя ползет длинная лента.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.