– Ах вот оно что. Ну так пусть Дима Шмаровоз подавится своим паспортом.
      Он двинулся к двери. Человек в сером блестящем костюме тут же встал у него на пути, попятился и протестующе вскинул руки, заслоняя проход. Гренс, продолжая идти на него, сильно двинул ему концом дубинки в то место, где распахивался незастегнутый пиджак. И тот резко согнулся пополам, тут же забыв про литовскую территорию, что-то зашипел по-русски, прижимая обе руки к животу. Эверт Гренс прошел мимо него, громко подзывая врача, который ждал этажом ниже, жестом приказал полицейским следовать за ним и, проскочив длинную прихожую, миновал пустую гостиную.
      Сперва он не понял, что перед ним.
      Кровать была накрыта красным покрывалом, на нем голой спиной вверх лежала женщина. Он не сразу смог различить, где заканчивается ткань и начинается исполосованное тело, – все было красным, и одно сливалось с другим.
      Давно он не видел, чтобы так изуродовали человека.
 
      Освещение в неотложке Южной больницы всегда одно и то же.
      Утром, днем, после обеда, вечером, ночью – льющийся свет был одинаковым в любое время суток.
      Долговязый, худой молодой врач с усталыми глазами глядел на одну из обычных ламп на потолке в коридоре больницы. Он пытался собраться, идя рядом с каталкой, слушая медсестру и думая, что вот еще один пациент – и можно будет отправляться домой, под другой свет, который хоть иногда меняется.
      – Женщина, без сознания, очевидно, подверглась избиению, множественные раны, перелом руки, подозревается внутреннее кровотечение. Самостоятельно дышит с трудом. Я уже позвонила в травматологию.
      Молодой врач молча посмотрел на медсестру, ему так не хотелось ничего больше слышать! Не хотелось думать о людях и о том, как они истребляют друг друга.
      – Надо интубировать.
      Он кивнул, собираясь с силами, постоял мгновение рядом с носилками, на которых лежала женщина. Эти несколько секунд – они принадлежали только ему. У него был длинный день. Он видел множество молодых людей, больше, чем обычно, – своих ровесников и младше, – и он латал и лечил их истерзанные тела, делал все, что мог, но знал, что ни один из них не будет жить так же, как раньше. Он знал, что они всегда будут носить этот день с собой и это будет заметно, хотя многие из них спрячут его глубоко в себе и никогда не выпустят это воспоминание наружу.
      Он изучал ее лицо. Она была не шведка. Не здешняя, хотя и не издалека. Светловолосая и, вероятно, красивая. Она была на кого-то похожа – он никак не мог вспомнить, на кого именно. Он вытащил бумагу из пластиковой папки, которую получил от санитара «скорой помощи». Прочитал краткую запись. Узнал, что ее зовут Лидия Граяускас, – это сообщила другая женщина, та, что находилась в той же квартире, где обнаружили эту.
      Он рассматривал ее.
      Все эти женщины.
      Как она выглядела, когда он ее бил?
      Что она говорила?
      По коридору сновали люди в белых и зеленых халатах. Все ждали врача с черными усталыми глазами, искали его взгляда, всем своим видом показывали, что они готовы. Они подхватили каталку и покатили в травматологию, аккуратно подняли ее и положили на операционный стол. Они измерили пульс, давление, сделали ЭКГ. Открыли ей рот и откачали содержимое желудка. И она стала не столько человеческим телом, сколько цифрами и синусоидами приборов. Так им было легче.
      Сказала ли она вообще хоть что-нибудь?
      Может быть, она вскрикнула, как кричат люди, когда кто-то присваивает себе право их бить?
      Человек с усталыми глазами никак не мог отделаться от этой мысли.
      Он хотел видеть… правда, он не знал, что именно.
      Один из коллег, стоявший в нескольких шагах от молодого врача, наконец решился действовать: он осторожно поднял женщину, которую, как они теперь знали, звали Лидия Граяускас, перевернул ее легонькое тело на бок и посмотрел на ее растерзанную в клочья, окровавленную спину и крикнул возмущенно и зло:
      – Мне нужна помощь!
      Врач с усталыми глазами рванулся к нему. И увидел то, что тот увидел первым.
      Он стал считать.
      Он остановился на тридцати.
      Раны были красные, набухшие.
      Он знал, как не дать им вырваться наружу. Слезам. Это случалось иногда, но он знал, как надо напрячь нервы, чтобы держаться как подобает профессионалу. Она станет для него только цифрами и синусоидами на мониторах. Он попробовал думать о ней именно так: «Я ее не знаю, я ее не знаю», – но на этот раз хитрость не сработала. Сегодня не получилось. Много всего накопилось за этот день – такого вот бессмысленного, чего он не в силах был понять.
      И тогда он громко сказал об этих красных рваных ранах – то ли для того, чтобы услышать, как это будет звучать, то ли обращаясь к другим:
      – Да ее вроде высекли!
      И повторил это. Медленно и тихо:
      – Ее высекли. От затылка до копчика. До мяса…
 
      Квартира была и впрямь красивая, ему очень понравилось. Гладкий паркет, цветы в горшках в каждой комнате, высокие потолки – в таком доме должен царить мир и покой. Эверт Гренс сидел за столом в кухне на одном из легких пластиковых стульев. Вместе со Свеном Сундквистом и двумя криминалистами они обыскали всю квартиру в поисках ответов на вопросы: кем была женщина, которую подруга называла Лидией Граяускас, и кем была сама эта подруга, которая представилась как Алена Слюсарева, и кем был Дима Шмаровоз, что размахивал тут своим диппаспортом?
      Обе, и избитая Граяускас, и ее подруга Слюсарева, как он понял, были проститутками с того берега Балтийского моря. Он и раньше встречал таких. Всегда одна история: молодые нищие девчонки, которым запудрили мозги. В один прекрасный день в их родной деревне появлялись люди, сулившие им золотые горы: работу, благосостояние. Их снабжали фальшивыми паспортами. И в тот самый миг, когда они брали этот паспорт в руки, они превращались из полных надежд подростков в падших женщин. Фальшивый паспорт стоил дорого, так что получали они его в долг. А долг надо было отрабатывать. Тем из них, что посмели отказаться, быстренько объясняли что к чему: они узнавали на собственной шкуре, что такое зверские побои. Их насиловали так, что промежность кровоточила, приставляли к виску пистолет: «Защелкни пасть, сука! Должок-то за ксиву и билет будешь отрабатывать, а не то я тебе еще вдую!» Он потом продал их. Тот парень, что бил, насиловал и тыкал пистолетом в висок, – продал. По три тысячи евро за каждую из девочек, которые переехали с востока на запад и теперь прилежно стонали, когда очередной клиент входил в них.
      Эверт Гренс вздохнул, взглянул на Свена Сундквиста, который зашел в кухню доложить о результатах обыска в очередной комнате:
      – Там тоже ни хрена нету. Никаких личных вещей, ничего.
      Несколько пар туфель, платья, целый ворох белья, естественно, флаконы с духами, пакетики с разными там румянами, коробка презервативов, дилдо и наручники. И больше ничего. Во всей квартире не было найдено ничего, что давало бы хоть какую-то информацию, кроме как о древнейшей из всех профессий.
      Эверт недовольно хлопнул в ладоши:
      – Детки в клетке. Детки без лица.
      У девочек не было ни документов, ни разрешения на работу – как будто и их самих не существовало на свете. Ползали, не дыша, по квартире на седьмом этаже, запертой на электронный замок, в городе, так не похожем на их родную деревню.
      – Эверт, а сколько их в нашем городе?
      – А на сколько спрос есть. Рынок.
      Эверт Гренс снова вздохнул, наклонился и провел пальцем по стене. Там была кровь: сутенер хлестал свою жертву именно здесь. На обоях в цветочек алели капли крови, и даже потолок почти весь был забрызган. Он чувствовал себя чертовски уставшим. Хотел напрячь голосовые связки и выговорить громко и четко, но смог лишь прошептать:
      – Она нелегалка. Ей нужна будет охрана.
      – Ее сейчас оперируют.
      – Потом. В палате.
      – Тогда, значит, через два часа. В больнице сказали, что понадобится пара часов.
      – Распорядишься, Свен? Охрану. Я не хочу, чтоб она исчезла.
      Во дворе дома с красивым фасадом было тихо и пусто.
      Эверт Гренс обернулся на окна – тоже пустые, похожие одно на другое своими шторами и цветочными горшками на подоконниках.
      Он почувствовал, как его охватила апатия.
      Избитая женщина и сутенер в блестящем костюме, и Бенгт, и его коллеги, которые целый час ждали снаружи, пока она там валялась без сознания, истекая кровью.
      Он попробовал сбросить все это с себя, но как? Как это сделать? Этому еще никто не научился.
      Он замерз.
 
      В половине одиннадцатого утра Йохум Ланг завтракал в буфете ресторана «Ульриксдаль». Так поступали реальные пацаны: собирались за столами, покрытыми крахмальными скатертями, роскошно жрали и лишь потом перетирали дела.
      Они завернули сюда по дороге на важную встречу, проехав через всю северную часть города.
      Еще кусочек омлета, затем чашка хорошего кофе и в конце – зубочистка с мятным вкусом.
      Ланг заглянул в обеденный зал. Белые скатерти, серебряные столовые приборы и какие-то люди – конференция. Нарумяненные женщины прикуривали сигареты, мужчины сидели рядом и пили кофе. Он усмехнулся: ждут чего-то, заседают… Сам он никогда не принимал участия ни в чем подобном и этих игрищ не понимал.
      – О чем хотел поговорить?
      Они со Слободаном не разговаривали с того самого момента, когда Ланг сел в его блестящий автомобиль с кожаными сиденьями, который ждал его у ворот тюрьмы Сел и выкинул билет на поезд в окно.
      Сейчас они выжидающе смотрели друг на друга, сидя по разные стороны пустого и красивого стола в дорогом ресторане в десяти минутах езды от центра Стокгольма.
      – Мио просил.
      Йохум молчал: большая выбритая голова, приобретенный в солярии загар, шрам, который от губ полз высоко по щеке, все там же.
      Слободан подался вперед:
      – Он хочет, чтобы ты разобрался с тем парнем, что толкал наш товар, да намешал его со стиральным порошком.
      Йохум Ланг по-прежнему выжидал. Не произнес ни слова. Пока не зазвонил мобильный Слободана. Тогда Ланг откинулся и произнес:
      – Ты разговариваешь со мной. Остальные свои гребаные делишки прибереги на потом.
      Пару секунд он сверлил глазами Слободана.
      Тот отдернул руку от телефона, как будто она была на дистанционном управлении.
      – Он толкнул дерьмо, я же сказал. И к тому же племяннице самого Мио.
      Йохум взял солонку и катанул ее так, что она слетела со стола и покатилась по полу аж до самого окна.
      – Мирья?
      Слободан кивнул:
      – Да.
      – Мио раньше-то о ней, правда, никогда особо не заботился. Так, проблядушка мелкая.
      Музычка из динамика, который висел над ними. Нарумяненные женщины рассмеялись и прикурили очередные сигареты, мужчины расстегнули воротники рубашек и спрятали обручальные кольца в карманы.
      – Мне кажется, ты с ним знаком, с парнишкой-то этим.
      – Давай-ка к делу.
      – Со стиральным порошком намешал! А товар наш, сечешь теперь?
      Он начал повышать голос:
      – Мне это не нравится! Мио это не нравится! Чертов нарик!
      Йохум откинулся назад, ничего не ответив. Лицо Слободана налилось краской:
      – Кред! Слушок уже пошел. Стиральный порошок в венку – тут есть о чем побазарить.
      Йохум начал уставать от сигаретного дыма, валившего от конференц-дамочек, от запаха копченых колбасок, от самого ресторана и слишком уж лощеных официанток. Ему хотелось на солнышко. Он подумал, что тюрьма Аспсос должна по идее рождать в людях тоску по всему этому: рестораны, женщины, но… На самом деле выходило с точностью до наоборот. Каждый раз после очередной отсидки он чувствовал, как тяжело человеку «оттуда» привыкнуть к здешней жизни.
      – Черт, ты скажи просто, что я должен сделать.
      Слободан увидел, что Йохум теряет терпение.
      – Ни одна сволочь не должна продавать стиральный порошок, прикрываясь нашим именем. Сломай ему пару пальцев. Руку. Не более того.
      Они посмотрели друг другу в глаза. Йохум кивнул.
      Звучала музычка, пианино все рвало на клочки популярную песенку. Под нее он встал и двинулся к автомобилю.
 
      Стокгольмский центральный вокзал все еще зевал, продирая глаза, несмотря на то что перевалило за полдень. Для одного – перевалочный пункт, для другого – подходящее место для сна, а вон там встретились двое одиноких. Он и она, для них тоже место найдется.
      С полуночи лил дождь, так что все, у кого не было крыши над головой, потянулись к гигантским дверям, вошли внутрь и улеглись на скамейках в зале ожидания, гигантском, как футбольное поле. Проскользнув мимо охранников, затесались между вечно нервными пассажирами, что расхаживали по вокзалу: чемодан в одной руке, бумажный стаканчик кофе с молоком под пластиковой крышкой – в другой.
      Хильдинг Ольдеус только что проснулся. Два часика придавил. Он огляделся.
      Все тело ныло: лавка была жесткая, да еще какой-то умник без конца толкал его.
      Последнее, что он ел, – пара печенюшек, которыми его угостил один из копов на допросе. Было это вчера днем.
      Но есть ему не хотелось. Даже трахаться не хотелось – будто он на самом деле и не существовал вовсе. Был ничем.
      Он громко хохотнул, пара теток вылупились на него, и он показал им безымянный палец. Он был ничем, но ему надо было достать еще дури, потому что если будет еще дурь, он сможет и дальше быть ничем, отгородиться от мира и ничегошеньки не чувствовать.
      Он встал. От него сильно пахло мочой, грязные волосы свалялись в колтуны, кровь из язвы в носу размазалась по лицу. Он был худ как щепка, гадок, этот двадцативосьмилетний отщепенец, как никогда раньше далекий от всего остального мира.
      Он поплелся к выключенному эскалатору, вцепился в черную резину перил. Несколько раз пришлось остановиться, когда «вертолеты» в голове уж слишком накручивали.
      Камера хранения была дальше по бетонному коридору, как раз напротив туалета, возле которого сидел специальный служащий и брал пять монет, чтоб человек мог отлить. Поэтому отливали в переходе метро, фиг ли.
      Ольссон всегда лежал вдоль ячеек, где-то между 120-й и 115-й. Спал, сука. Хильдинг зашел, одна нога босая – ни ботинка, ни носка. У этой сволочи должны быть бабки, так что уж не до ботинка, хрен бы с ним.
      Он храпел. Хильдинг потянул его за руку и здорово тряханул:
      – Бабки нужны.
      Ольссон посмотрел на него, не понимая, проснулся он уже или все еще нет.
      – Слышь ты? Бабло гони. Ты еще на прошлой неделе должен был.
      – Завтра.
      Его звали Ольссон. Хильдинг, кстати, не был уверен, что это его настоящее имя. Они сидели в одной колонии в Сконе, но и там ни одна сука не знала, реальное это имя или нет.
      – Ольссон. Штукарь за тобой! А ну гони! Или сам дурь доставай, мать твою!
      Ольссон сел. Он зевнул и уперся руками в пол.
      – Бля буду, Хильдинг, нет ни хера.
      Хильдинг Ольдеус поковырял в носу. У этой суки не было бабла. Прям как у той собесовской твари. Как у сеструхи. Он ведь ей снова звонил и клянчил точно так же, как и тогда, на перроне в метро, несколько дней назад. И ответила она так же: «Это твой выбор, твои проблемы, не превращай их в мои». Он ковырял и ковырял в язве, сорвал запекшуюся корочку, и она снова принялась кровить.
      – Мне нужно бабло. Достань где хочешь.
      – А нету. Зато есть новостишка – она стоит той штуки.
      – Что за новостишка?
      – Йохум Ланг тебя ищет.
      Хильдинг засопел, продолжая копаться в ранке. Он попытался сделать вид, что его это не беспокоит.
      – Насрать мне на это.
      – Хильдинг, а что ему надо?
      – Сидели мы вместе. В Аспсосе. Видать, хочет чего-нибудь перетереть.
      Ольссон потер щеку:
      – Ну че, стоит тыщи?
      – Бабло гони.
      – Нету.
      Ольссон похлопал себя по карману ветровки:
      – Но малямс дури имеем.
      Он достал пакет, завернутый в тряпку, и помахал им перед носом у Хильдинга:
      – Герасим. Берешь? Доза герыча, и мы квиты.
      Хильдинг тут же перестал расковыривать нос.
      – Герыч?
      – И какой! Жесть!
      Хильдинг хлопнул ладонями по плечам Ольссона:
      – Посмотрим.
      – На кислоте. Жесть, говорю тебе. Улет.
      – Четверть. Скину только четверть, понял? Доволен?
      Поезд на Мальмё и Копенгаген задерживался, голос из репродуктора прокатился по всему залу, мол, сидите и ждите, пятнадцать минут еще. Неподалеку в кафе журчала музыка, запах свежего кофе и сдобных венских булочек медленно наполнял зал. Но они его не заметили. Они вообще ничего не замечали вокруг. В этом огромном зале, по которому, прихватив огромные рюкзаки с нашитыми флажками, сновали люди, бежали, чтобы успеть на перрон, а их накрывало шумом поездов, что приходили откуда-то, чтобы через минуту уехать куда-то, и целые семьи, беспокойно поглядывающие на табло, сжимали красные дешевые билеты, на которых должны были поставить отметку контролеры Но им было не до того. Они спотыкающейся походкой брели к кабинке «Мгновенное фото», которая стояла у входа, Ольссон остался снаружи и следил, чтобы, во-первых, никто не зашел, а во-вторых, чтобы Хильдинг не схватил передоз. Хильдинг же уселся внутри кабинки на низенький стульчик и покачал головой.
      Он задернул занавески, правда, ноги у него торчали наружу, так что Ольссону пришлось подвинуться, чтобы заслонить их собой.
      Ложка лежала во внутреннем кармане дождевика.
      Он насыпал в нее белый героиновый порошок, добавил пару капель лимонной кислоты и подержал над пламенем зажигалки, пока содержимое не начало бурлить, распространяя ощутимый запах. Тогда он добавил воды и наполнил смесью шприц.
      Он здорово исхудал. Ремень раньше застегивался на третью или четвертую дырку, а теперь легко затягивался аж на седьмой. Он сделал петлю и перетянул предплечье, так что дерматин глубоко врезался в руку.
      Наклонив голову, он держал второй конец ремня зубами, продолжая натягивать, но вена никак не появлялась. Он потыкал иглой в синяк на локтевом сгибе, посреди которого была здоровенная дырка: постоянные инъекции постепенно, кусочек за кусочком, выедали из руки плоть.
      Он пробовал нащупать вену, еще и еще, и вскоре почувствовал, что игла попала куда надо. Он улыбнулся – боялся, что все будет гораздо труднее. В прошлый раз вообще пришлось ширнуться в шею.
      Вобрал немного крови в шприц и увидел сквозь прозрачный пластик, как она смешивается с раствором, как будто красный цветок растворялся в воде. Красиво.
      Он упал без сознания через пару секунд.
      Свесился со стула и перестал дышать.

Среда, пятое июня