– Да срать я хотел на твои сучьи талоны! Да я сам баблосы достану! Сука собесовская!
      Он почти выбежал из двери, увидел чухонцев, цыган и пенсионеров – все они так и продолжали сидеть в этом уродском коридоре. Они посмотрели на него, но ничего не сказали. Твари – приползли клянчить. Он выкрикнул: «Пациенты хреновы», пока проносился мимо, а потом еще что-то, чего уже невозможно было разобрать. Его пронзительный голос оборвался, забулькал кровью, которая по-прежнему хлестала из носа, так что он наследил и на лестнице, и в подъезде, и по всей дороге вдоль Остергатан и аж до Сканстюля.
 
      Совсем не похоже на лето.
      Ветрено, редко когда переваливает за двадцать градусов, лишь иногда в первой половине дня проглянет солнце, а все остальное время по крыше и садовой изгороди барабанит дождь.
      Эверт Гренс держал ее руку, пока она ее не отняла. Потом она вдруг впала в беспокойство. Обычно после этого она начинала яростно хохотать, лепет прекращался, а слюна уже не текла по подбородку. Поэтому он обнял ее, поцеловал в лоб и сказал, что вернется через неделю. Как всегда – через неделю.
       Если бы ты могла продержаться еще чуть-чуть.
      Он сел в автомобиль и поехал обратно через мост Лидингё. Ехал он к Бенгту Нордваллю, который жил теперь на Эриковой горе, всего в нескольких милях к югу от города. Он ехал все быстрее и быстрее и увидел внезапно, как это обычно с ним случалось, – увидел себя самого. За рулем другой машины.
      Двадцать лет назад он был водителем машины оперативников.
      На улице он увидел Ланга, а Эверт Гренс знал, что он в розыске, и потому сделал то, что они делали столько раз: он притормозил прямо рядом с бегущим, а Бенгт открыл заднюю дверцу. Анни, которая сидела с краю, схватила Ланга и крикнула «Держу!», как и должна была…
       Она сидела с краю.
       Поэтому он смог выдернуть ее из машины.
      Эверт Гренс свернул с дороги, оставив позади трассу с вечной утренней пробкой. Он выключил двигатель и сидел не шевелясь, пока картинки прошлого, мелькающие перед глазами, не исчезли. Каждый раз одно и то же. После того как он навещал ее, воспоминания пульсировали в голове, и от этого становилось тяжело дышать. Все эти последние годы. Так он сидел без движения, не обращая внимания на идиотов, которые глядели на него, ждали, пока его машина снова тронется.
      Через пятнадцать минут он был на месте.
      Они встретились на улочке возле невысоких домишек и некоторое время стояли под дождем, пялясь на небо.
      Оба были неулыбчивы: то ли от природы, то ли возраст сказывался. Но все же улыбнулись друг другу – что еще делать, когда дождь так и хлещет, да еще ветер, да серые тучи обложили все вокруг.
      – Ну что скажешь?
      – Что скажу? Да то, что меня это больше не волнует.
      Они пожали плечами и присели на мокрую скамейку.
      Они знакомы тридцать два года. Когда-то были молоды, но жизнь проходила, и теперь уж обоим оставалось меньше половины. Намного меньше.
      Эверт Гренс молча смотрел на друга.
      Собственно говоря, это единственный человек, с кем он общался не по работе. Которого мог терпеть.
      Все еще подтянутый, да и шевелюра цела – Бенгт выглядел намного моложе, хоть они ровесники. Ну да, вот что значит детишки. Они возвращают молодость.
      У Эверта ни детей, ни волос на голове. Да и стройным он давно уже не был. Он прихрамывал при ходьбе, а Бенгт пружинил, но у них было общее прошлое, да и теперь они оба служили в Стокгольмском полицейском управлении. Вот только с молодостью каждый обошелся по-своему – как будто Эверт растратил ее быстрее. Видно, так ему было нужно.
      Бенгт грустно вздохнул:
      – Вот сырость. Детей больше не выпущу.
      Иногда Бенгт приглашал его в гости. И Эверт не был уверен, что это не из жалости – уж больно одиноким и несчастным был он вне коридоров управления. И все же каждый раз приходил. Правда, злился на себя, потому что и в гостях не мог не думать об этом.
      – Ей сегодня лучше. Она даже узнала меня. Я уверен – узнала и поздоровалась.
      – А тебе, Эверт? Тебе лучше?
      – Что ты имеешь в виду?
      – Ну не знаю… Но выглядишь ты… особенно, когда про Анни говоришь.
      Эверт не ответил. Он рассеянно оглянулся вокруг. Пригород. Никогда он не понимал этой «жизни на воздухе». У них был славный домик. Обычный такой – кирпич, газон, аккуратные кустики, пластмассовые игрушки валяются. Выгоревшие на солнце. Если б не дождь, пара малышей скакала бы тут, играла бы, как и положено в их возрасте. Поздновато их Бенгт завел – ему уж пятьдесят тогда было, а Лене на двадцать лет меньше. Вроде второго шанса. Эверт все поражался: что молодая, красивая, толковая женщина могла найти в пожилом полицейском? Он-то Бенгта знал вдоль и поперек, так что поражался еще больше.
      Одежда промокла, потяжелела, прилипла к телу, но они не чувствовали. Позабыли про дождь. Эверт подался вперед:
      – Слыхал?
      – Что?
      – Йохум Ланг выходит сегодня.
      Бенгт покачал головой:
      – Брось. Сколько времени прошло.
      – Тебе легко говорить. Не ты ж был за рулем.
      – И не я был влюблен. Но это не играет никакой роли. Пора тебе бросить все это. Двадцать пять лет прошло, Эверт.
       Он обернулся.
       Он увидел, как она пытается сделать захват.
      Эверту Гренсу стало тяжело дышать. Он прижал руку к мокрой голове и почувствовал, как на него накатывает ярость. Оттуда, из прошлого.
       Йохум Ланг почувствовал ее руку и быстро повернулся.
       Он вцепился в нее и так резко дернул, что Бенгт, который сидел рядом, не смог ничего сделать, его пальцы только скользнули по портупее Анни.
      Эверт вздохнул, все еще прижимая руку к мокрой макушке.
       Вот тогда-то все и произошло. Она выпала из машины. Головой прямо под заднее колесо. И вся их жизнь пошла прахом.
       А Ланг рассмеялся и убежал. Он и потом смеялся, когда через несколько месяцев его осудили за нанесение тяжких телесных повреждений.
      Эверт Гренс ненавидел его.
      Бенгт расстегнул пуговицу своей мокрой рубашки и заглянул другу в глаза:
      – Эверт.
      – Да?
      – У тебя отсутствующий вид.
      Эверт Гренс снова увидел мокрый газон и нарядную клумбу с тюльпанами. Он почувствовал, что страшно устал.
      – Я разберусь с этой тварью.
      Бенгт взял его за плечо. Гренс вздрогнул – он к такому не привык.
      – Оставь его, Эверт.
      Он снова держал ее за руку. Она смеялась громко, как ребенок, но смех был холодным, тусклым, как будто потусторонним. А ведь он помнил другой – теплый, настоящий, звонкий…
      – С сегодняшнего дня он расхаживает по улицам, можешь ты это понять? Ланг прогуливается, и плевать ему на нас!
      – Эверт, ты уверен, что в том, что произошло, только Ланг виноват? Может, это моя вина? Ведь это я не успел. Может, ты меня должен ненавидеть? Может, со мной надо разобраться, а не с ним?
      Ветер задул с новой силой, принес новую порцию дождя и швырнул им в лицо. У них за спиной открылась дверь, и оттуда вышла женщина с зонтиком в руках. Она была молодая, едва за тридцать, длинные волосы заколоты сзади.
      – Вы ненормальные, – улыбнулась она.
      Они обернулись. Бенгт улыбнулся в ответ:
      – Да ладно, не сахарные.
      – Давайте-ка заходите, завтракать пора.
      – Уже?
      – Уже, Бенгт. Малыши голодные.
      Они встали.
      Одежда снова прилипла к телу.
      Эверт Гренс опять посмотрел на небо. Оно было таким же серым.
 
      Утро все не кончалось. С улицы до нее доносились голоса птиц. Они что-то пели друг другу, как обычно в такие дни. Лидия сидела на краешке кровати и слушала. Как красиво. Они тут поют так же, как и те, что летают между клайпедских безобразных бетонных домов. Сама не зная почему, она этой ночью несколько раз просыпалась – ей снилась та давняя поездка с мамой в Вильнюс, в тюрьму Лукишкес. Приснилось, что папа стоял и ей подмигивал, а она пошла прочь от него по темному коридору, который уводил ее от туберкулезного отделения, успела пройти мимо пятнадцати других заключенных, медленно гнивших в комнате под названием «изолятор», а потом вдруг увидела издалека, как он рухнул навзничь. Она тут же остановилась и на миг застыла совсем без движения. Но он все не поднимался, и тогда она бросилась назад, по каменному полу, как можно быстрее, а потом она рывками тянула его, пока он не встал снова на ноги и не принялся выкашливать сгустки крови и желтой мокроты. Во сне все это было точь-в-точь как тогда – мама вскочила, зарыдала и стала кричать санитарам, чтоб они пришли, чтоб они увели его отсюда.
      И стоило ей заснуть, как этот сон повторялся снова и снова. А ведь прежде он ей не снился. Ни разу.
      Лидия глубоко вздохнула, передвинулась на другой край кровати и раздвинула ноги. Медленно, как и хотел мужчина, что был напротив.
      Он сидел в нескольких метрах от нее.
      Немолодой. Ей показалось, что ему около сорока. Папе было бы столько же сейчас.
      Она принимала его раз в неделю уже почти год… Каждый понедельник по утрам. Обычно он пунктуальный. Этот был третьим клиентом за день и всегда стучал в дверь точно тогда, когда церковные часы отбивали девять. Она слышала их даже сквозь закрытые окна.
      Он не плевал на пол. Он в нее не входил. Она вообще не прикасалась к его члену. Даже запаха его не слышала.
      Он такой был… Обнимал ее, как только она открывала дверь, зато потом уже ее и не трогал вовсе. Только вцеплялся в свой член одной рукой, а другой показывал, чтоб она раздевалась.
      Он хотел, чтоб она двигала бедрами туда-сюда, а он только сжимал свой член покрепче. Он хотел, чтоб она повизгивала, как собака, которая у него когда-то была, и тогда уж вцеплялся в член такой хваткой, что тот бледнел. Он откидывался в черном кресле, и сперма стекала по гладкому дерматину.
      Он заканчивал в десять минут десятого и выходил из квартиры ровно в тот момент, когда церковные часы отбивали половину. Лидия оставалась сидеть на краю кровати и снова прислушивалась к щебету птиц.
 
      Кровь из язвы в правой ноздре капала не переставая. Прямо на тротуар Остгётской улицы. Хильдинг почти бежал – пусть он только что вышел оттуда, но он не из тех, кто копит ненависть или, наоборот, взращивает в себе уважение к Аспсосской «качалке». И он почти бежал, объятый яростью и паникой, от этой гребаной собесовской тетки. Аж чуть не задохнулся, пока добрался до Кольцевой, до станции Сканстюль.
      Насрать мне на твои гребаные талоны. Сам бабла достану. Как-нибудь.
      – Эй, ты.
      Хильдинг ткнул пальцем в плечо одной из девчушек, что стояли на перроне. Лет двенадцать-тринадцать, догадался он. Она не ответила, и он ткнул пальцем снова. Она демонстративно отвернулась к туннелю, из которого вот-вот должен был показаться поезд.
      – Эй, ты. К тебе обращаюсь.
      Он видел у нее мобилу. Он протянул руку, сделал еще шаг, вырвал телефон у нее из рук и, не обращая никакого внимания на ее вопли, повернулся спиной и быстро набрал номер.
      Хильдинг откашлялся:
      – Сеструха? Это я.
      Она помедлила с ответом, так что он быстренько продолжал:
      – Сеструха, блин, дай денег.
      Он услышал, как она вздохнула, прежде чем сказать:
      – Ты ничего от меня не получишь.
      – Сеструха, жратва. И одежа. Только на это.
      – Сходи в собес.
      Он зло уставился на мобилу, набрал побольше воздуха и заорал туда, где, по его мнению, находился микрофон:
      – Бля, сеструха! Мне ж придется самому надыбать! Так и знай!
      Она ответила точно так же, как и в прошлый раз:
      – Это твой выбор. Твоя проблема. Не навязывай ее мне.
      Хильдинг Ольдеус крикнул еще раз в электронную пустоту, которая образовалась в телефоне, когда на том конце повесили трубку, а потом хряснул запачканную кровью мобилу о бетонный перрон. Когда он зашел в вагон подошедшего поезда, хозяйка мобилы стояла и размазывала слезы.
      Он встал напротив вагонных дверей и глубже зарылся в кровоточащую язву. Капли крови, пот и грязь на безжизненном лице. Выражение – точно он принюхивался.
      Он вышел на Т-Сентрален и поехал на эскалаторе прочь из подземки. Слегка дождило, но он вообще не был уверен, шел дождь сегодня утром или нет. Он огляделся вокруг. Как же он вспотел в этом плаще! Реально – спина вся мокрая. Он перешел на другую сторону улицы Кларовой горы, быстро прошмыгнул между домами и вошел в ворота кладбища Святой Клары.
      Пусто. Совсем пусто, как он и надеялся.
      Заначка, припрятанная тут, наполовину пустая. Ну да другой нет.
      Он прошел мимо большущего Камня Бельмапа и вышел к скамейке, что стояла за ним, под ветвями дерева, которое он определил для себя как вяз.
      Он выставил ногу, что-то напевая. Одна рука в правом кармане плаща – там даже стиральный порошок остался, он медленно мылил его пальцами. Другая, в левом, открывала упаковку с почтовыми марками. Двадцать пять маленьких пакетиков, восемь раз по шесть сантиметров. На дне каждого – малость амфетаминчику, который он принялся смешивать с порошком.
 
      Наступил вечер. Рабочий день окончен, больше никто не придет.
      Лидия медленно прошла через всю по-уютному темную квартиру. Включено всего лишь несколько ламп. Квартира была довольно большая, пожалуй, самая большая из всех, в которых ей пришлось побывать с тех пор, как она приехала сюда.
      Она остановилась в холле.
      Сама не зная почему, она уставилась на ковер с рисунком из мелких черточек. Они наполняли пустую комнату от пола до потолка. Она часто так стояла, глядя на ковер, позабыв обо всем на свете. Она понимала – это оттого, что он был похож на другой, который она видела давным-давно в другой комнате, на другой стене.
      Лидия так четко помнила эту стену, эту комнату.
      И омоновцев, что ворвались тогда, и папу с другими мужиками, стоявших у стены, и голоса, кричавшие: «Заткнись! Заткнись!» И потрясающую тишину в конце.
      Она и тогда знала, что папа уже один раз отсидел в тюрьме. Что он вывесил на стене их дома литовский флаг, и за это его осудили на пять лет в Каунасском СИЗО. Она тогда была совсем маленькая – всего несколько лет. Но вот флаг – она покачала головой, – нет, она по-прежнему не могла этого понять. Работу он, естественно, сразу же потерял. И однажды – она ясно помнила это, – когда водка закончилась, щеки покраснели, а они все сидели в комнате с ковром в черточках (а вокруг лежало краденое оружие, которое вот-вот собирались продать), он громко спросил: «Ну а что ж мне еще делать?» Дети есть хотели, государство отказывалось платить, так что же, черт побери, ему оставалось делать?
      Лидия стояла в холле. Ей нравилась и тишина, и вечерние сумерки, которые медленно успокаивали, убаюкивали.
      Мелкие черточки на стене ползли вверх; чтобы за ними проследить, ей пришлось запрокинуть голову. Высокие потолки. Старинная постройка. Она подумала, что она несколько раз работала в одиночку в значительно меньшей квартире, а вот другие всегда были в паре, так что мужчины, которые стояли сначала на лестничной клетке и стучали в дверь, могли выбирать.
      К ней должно было приходить двенадцать. Каждый день.
      Можно и больше, но не дай бог меньше. Тогда Дмитрий бил ее или сам трахал столько раз, сколько она «недоработала». Только в задницу.
      У нее, разумеется, был свой ритуал. Каждый вечер.
      Она принимала душ, всегда очень горячий, чтобы смыть их прикосновения. Она принимала свои таблетки – четыре рогипнола и валиум, запивала небольшим количеством водки. Она одевалась в огромное безразмерное платье. Оно висело на ней как на вешалке, скрывая очертания – ни увидеть, ни дотронуться.
      Но несмотря на это, иногда нижняя часть ее живота заметно округлялась.
      Она знала, как так случалось, что она залетала. Знала почему. Обычно появлялась пара новых клиентов, с ними тяжело было справиться. Да она и сама редко о чем их просила – она же понимала, что важнее всего, чтобы они захотели прийти еще раз.
      Лидия устала от мелких черточек и вместо них смотрела теперь на входную дверь. Как долго она уже не выходила за нее? Она точно не помнила, но что-то около четырех месяцев. Так ей самой по крайней мере казалось. Она думала пару раз разбить окно на кухне – оно не открывалось, точно так же как и остальные. Она хотела пролезть между осколками и прыгнуть вниз, но испугалась. Квартира была на седьмом этаже, так что неизвестно, что было бы, если б она все же прыгнула и упала на землю. Она подошла к серой плоской двери, потрогала ее – холодную, твердую. Она стояла, закрыв глаза, протянув руку к красной лампочке. Медленно вздохнула и молча прокляла оба электронных замка. Как их открыть, она не знала. Она пыталась подсмотреть, что там нажимал Дмитрий, но безуспешно. Он знал, что она стоит у него за спиной и смотрит во все глаза.
      Она вышла из холла, прошла через пустую комнату, которую они почему-то называли гостиной, потом мимо своей комнаты. Посмотрела на большую кровать, которую так ненавидела, но в которой приходилось еще и спать.
      Дошла до крайней комнаты. Алениной.
      Дверь закрыта, но Лидия знала, что клиента за ней нет, что Алена приняла душ и сидит теперь там одна.
      Она постучала.
      – Да?
      – Это я.
      – Я пытаюсь заснуть.
      – Я знаю. Но можно все-таки я зайду?
      Прошло несколько секунд. Лидия ждала. Пока Алена наконец не определилась:
      – Конечно. Заходи.
      Алена голышом валялась на неубранной кровати. Ее тело было темнее Лидиного. Длинные волосы еще мокрые – завтра с трудом расчешет. Она часто так лежала, когда все уходили, тупо глядела в потолок, думала, что ведь никогда ему не рассказывала о том, куда едет, а уже несколько лет прошло, но она все еще любит, тоскует и вспоминает тот последний раз, когда они были вместе, ну да, осталась всего лишь пара месяцев, она вернется к нему, к Яношу, и они поженятся. Потом.
      Лидия стояла молча. Она смотрела на Аленину наготу и думала о своем теле, которое приходилось прятать под безразмерным платьем. Она смотрела, сравнивала себя с Аленой и никак не могла понять, как та может лежать в той же постели, без одежды. Она поняла, что видит свою противоположность.
      Алена показала пальцем на пустую половину кровати:
      – Садись.
      Лидия прошла в комнату, точно такую же, как и ее, с такой же кроватью, с такими же полками, а больше ничего и не было. Она села на смятые простыни. Только что тут кто-то лежал. Стоял на красном ковре. Маленькие бархатные цветочки колыхались от его движений. Она нащупала Аленину руку, взяла в свою и сказала почти шепотом:
      – Ну как ты?
      – А, сама знаешь.
      – Все как обычно?
      – Как обычно.
      Они знали друг друга больше трех лет. Они встретились на пароходе. Смеялись еще тогда. Путешественницы. Вода, которая распадалась на две части и пенилась где-то там внизу… Обе были в море в первый раз.
      Лидия притянула к себе руку подруги, по-прежнему крепко ее сжимая, накрыла второй рукой, растерла между ладонями.
      – Я знаю. Знаю.
      Алена лежала и дремала.
      На ее теле синяков не было, не то что на Лидином.
      Лидия легла рядом с ней, они помолчали – Алена снова о Яноше, от которого уехала, не посвятив в свои планы, а Лидия о тюрьме Лукишкес, о кашляющих людях в больничном отделении.
      Вдруг Алена резко села на кровати, подложила между спиной и стенкой подушку.
      Она ткнула пальцем на пол, где лежала вечерняя газета.
      – Возьми-ка.
      Лидия отпустила Аленину руку, наклонилась и подняла газету.
      Она не спросила Алену, откуда та ее достала, она сразу поняла, что ее принес один из тех, что был тут сегодня. Кто-то из тех, кто приносил всякие вещички и хотел за это добавки. Ну и получал, разумеется. К Лидии с вещами особо не ходили: она хотела только денег. Она хотела нагреть Дмитрия на то, что его действительно интересовало, – на деньги. Те, кто приходил к ней и хотел добавки, платил лишнюю сотню.
      – Открывай. Седьмая страница.
      Она рассказывала Алене.
      Посетители платили по пятьсот крон. Она посчитала, сколько будет по пятьсот крон двенадцать раз каждый день. Но Дмитрий почти все забирал себе. Им оставалось двести пятьдесят крон за каждый полный день. Остальное уходило на еду, за квартиру и в уплату их долга. Она вначале попросила больше. В ответ Дмитрий трахал ее в задницу, пока она не пообещала никогда об этом не заговаривать. Тогда она решила прихватывать время от времени по сотне. Своим тайным способом. Больше ради того, чтобы наколоть Диму Шмаровоза, чем ради денег.
      Ее били.
      Она терпела.
      Она позволяла себя бить, и это стоило дополнительные сто крон. Большинство не били всерьез – так только, чтоб распалить себя перед тем, как ее трахать. Она брала шестьсот, Дмитрий получал свою пятихатку и понятия не имел о том, что она припрятывала сотню. Она этим занималась довольно давно и накопила изрядную сумму, а Дима Шмаровоз ни о чем не догадывался.
      Лидия не говорила по-шведски. И не читала. Она не понимала ни названия статьи, ни начала, напечатанного жирным шрифтом, ни самого текста. Но она увидела фотографию. Алена держала газету так, что первым делом взгляд Лидии упал на фотографию, и она резко вскрикнула, заплакала, выбежала из комнаты, потом сразу же вернулась и кинулась к газете:
      – Негодяй!
      Она бросилась на кровать, вновь вытянулась вдоль голого тела Алены и теперь больше плакала, чем кричала:
      – Ах он, чертов гад!
      Алена выждала минутку, пока говорить было бесполезно. Лидия должна выплакаться, так же как и она сама незадолго до этого.
      Она обняла подругу:
      – Хочешь, я прочту?
      Алена говорила по-шведски. Лидия не понимала, как она могла его выучить.
      Она ведь находилась тут столько же времени, что и сама Лидия, к ней приходило столько же людей… Но тут дело было в другом. Лидия сразу решила «закрыться», уйти в себя. Никогда ничего не слышать. Никогда не учить язык тех, кто ее трахал и бил.
      – Ну что, хочешь – прочту?
      Лидия не хотела. Она не хотела. Она не хотела.
      – Да.
      Она прижалась покрепче к голому телу Алены, почувствовала ее тепло. Алена всегда была теплой, а сама она чаще всего мерзла.
      Фотография, совершенно притом неинтересная. Среднего возраста человек стоял, прислонившись к стене дома. Довольный такой вид, как у всех, кто получил свою пайку известности. Стройный, с усами, только что расчесанные волосы. Алена ткнула пальцем в него, а потом в статью над фотографией. Она прочитала ее сперва по-шведски, а потом перевела на русский. Лидия лежала тихо, слушала и даже не шевелилась. Статья была довольно неуклюжая, видно, написанная в спешке. Говорилось в ней о драме, которая произошла утром, буквально за несколько часов до выпуска. Человек у стены, полицейский, арестовал мелкого воришку. Тот, будучи в состоянии аффекта, ни с того ни с сего захватил пятерых заложников и заперся с ними в отделении банка. Полицейский сперва вступил с ним в переговоры, затем убедил выпустить заложников и в конце концов сдаться. В общем, ничего примечательного. Обычное дело для полиции, они каждый день этими делами занимаются, и газета каждый день об этом рассказывает. На седьмой странице.
      Но человек на фотографии улыбался.
      Он улыбался, и Лидия снова разрыдалась от ненависти.
 
      На плешке их было полно. Торчки. Стояли и мечтали о дозе.
      Хильдинг сделал пару шагов и поднялся по лестнице, ведущей к улице Королевы. Он обычно именно тут и стоял, чтоб эти его видели. И ему абсолютно по барабану, что вокруг шныряют легавые со своими биноклями.
      Она стояла немного в стороне. Стояла и ждала. У выхода из метро. Он знал тут всех таракашек. Всех до самой распоследней. Их тут не больше пятидесяти. Эта еще не старая, чуть за двадцать, но страшнее ядерной войны: волосищи растрепаны, засаленная фуфайка. Небось уж дня три-четыре как торчит, сука похотливая, только об одном думает – ширнуться и трахнуться, ширнуться и трахнуться. Он знал, что ее зовут Мирья и говорит она с жутким акцентом – сам черт не разберет, что она там лопочет.
      – Ченить есть?
      Он осклабился:
      – Че ченить?
      – Есть у тебя ченить?
      – А если и есть? Тебе-то че надо?
      – Дозу.
      Вот тварь. Ширнуться и трахнуться. Хильдинг вытянул шею и огляделся вокруг, легавые были заняты другими.
      – Амфетаминчика или как обычно?
      – Как обычно. На три сотни.
      Она нагнулась, пошуровала рукой за шнуровкой ботинка и достала несколько скомканных бумажек. Три из них протянула ему.
      – Как обычно, ага.
      Мирья торчала вот уж скоро неделю.
      Все это время она не ела. Ей надо было все догонять и догонять, чтобы унять разряды высокого напряжения, которое провели ей прям через голову. Там визжало и шуршало, добивало аж до мозгов, и больно было адски.
      Она стеганула прочь от Хильдинга, от лестницы, от улицы Королевы – мимо статуи, церкви, в сторону кладбища.
      До нее четко доносились голоса прохожих, все они говорили о ней. Громко, гады. Всё про нее знали, все секреты. И говорили, говорили… Но ничего – скоро заткнутся, исчезнут. По крайней мере, на несколько минут.
      Мирья села на ближайшую к входу скамейку. Быстро сняла с плеча сумку, достала бутылку из-под кока-колы, наполовину наполненную водой. Второй рукой достала шприц и набрала немного воды. Бутылку швырнула в пакет.
      Как же она торопилась, так хотела побыстрее словить кайф – даже не заметила, что в пакете откуда-то взялась пена.
      Она улыбнулась и поставила иглу, замерла на мгновение.
      Она столько раз это проделывала раньше. Засучила рукав, нашла вену и нажала на поршень.
      Боль была немедленной.
      Она вскочила, голос куда-то пропал, она попыталась обратно набрать в шприц то, что уже всадила себе.
      Вена раздулась, от ладони до локтевого сгиба стала сантиметровой толщины.
      Боль пропала только тогда, когда кожа вдруг почернела. Когда стиральный порошок разорвал вену в клочья.

Вторник, четвертое июня