У него было ощущение, что он чего-то ждет.
      Он пританцовывал под Сив Мальмквист – топтался по полу между диванчиком для посетителей и письменным столом, слыша только ее мягкий голос.
      О том, куда запропастился Свен, он понятия не имел. И от Огестама не было ни слуху ни духу.
      Он увеличил громкость, уже снова вечер, а он не понимал, как это возможно: солнце нагрело комнату и большую часть дня светило прямо в окно, так что он нещадно потел, когда двигался в такт шестидесятым.
 
Я скучаю по тебе, Бенгт.
Ты наплевал на нас.
Понимаешь ты это?!
Лена ничего не знает.
Ничегошеньки не знает.
У тебя была жена.
У тебя были дети.
У тебя все это было!
 
      Подошел к магнитофону, выключил его и вынул кассету.
      Оглянулся по сторонам.
      Только не ночью.
      Только не здесь.
      Он вышел из кабинета в пустой коридор. Открыл дверь на улицу и вдохнул свежий воздух. Вышел к парковке, к машине, которая стояла, как обычно, открытая.
      Он просто проедется. Как давно он не позволял себе этого – просто проехаться.
 
      На часах половина седьмого, и ей предстояло раздвинуть ноги в последний раз за сегодняшний день.
      Все закончилось быстро, к тому же он не бил ее и не плевал. Он только вошел в нее сзади, потребовав, чтобы она шептала при этом, что хочет его. Было почти не больно.
      Она долго стояла в душе, хотя с утра успела вымыться несколько раз. Именно тут, под струей воды, она больше всего плакала.
      Дмитрий сказал, чтобы к семи часам она, приодетая и довольная, сидела у себя на кровати. Потому что к ним заглянет женщина, ее звали Илона, та самая, что встретила их у причала и проводила в квартиру. Так вот, она придет сюда, чтобы убедиться, что у них все нормально. Дмитрий напомнил, что они по-прежнему – на треть собственность этой женщины и очень важно, чтобы ей все понравилось. Хотя бы до следующего месяца.
      Она пришла вовремя. До семи на кухонных часах оставалось всего тридцать секунд. Одета так же, как в порту, – в тренировочном костюме и с капюшоном на голове. Войдя в квартиру, она даже не подумала снять капюшон.
      Дмитрий поздоровался, предложил ей выпить, на что она только покачала головой. Сказала, что у нее мало времени. Она просто хотела проверить свою собственность.
      Когда женщина заглянула в комнату, она уже сидела на кровати и улыбалась, как приказал ей Дмитрий. Женщина спросила, скольких мужчин она обслужила сегодня, и она ответила, что двенадцать. Женщина осталась довольна и даже сказала, что это совсем не плохо для такой молодой прибалтийской сучки.
      Потом она лежала и плакала. Она знала, что сейчас войдет Дмитрий и побьет ее, плакать он им больше не разрешал, но она просто не могла остановиться. Она думала об этой женщине, о мужчинах, которые входили в нее, о том, что Дмитрий велел собираться, потому что, как он сказал, им надо срочно переехать на другую квартиру, в Копенгаген. Все, чего ей хотелось, – это умереть.
 
      Почти два часа он бесцельно катался по городу. Сначала в центре, по самым людным улицам, где на красный свет дорогу переходили целые толпы, а какие-то идиоты непрерывно гудели. Потом через Шлюзы, по Хорнсгатан, на Кольцевую и оттуда на Готскую улицу, а там и в Сёдермальм, которому положено выглядеть чертовски богемно, а на самом деле он ничем не отличается от любого пригорода. Дальше – мимо фасадов безлюдного Остермальма, огромного круглого здания телецентра в Йэрде, затем вниз к гавани Вэрта, откуда огромные паромы отплывают бороздить воды Балтики. Он зевнул. Шоссе Вальгаллы тоже осталось позади, машина неслась к заставе Рослаг и неизменным табличкам «пути объезда».
      Столько людей.
      Столько людей вокруг, и все едут по своим делам.
      Эверт Гренс обгонял их, сам не зная, куда направляется.
      Он устал. Еще чуть-чуть.
      Он двигался к площади Святого Эрика. Машин там не было, вместе с вечером в городе наступал покой. Несколько улочек в оба конца. У дома Боннье он повернул налево и попал на улицу Атлас. Вниз, потом налево, и вот он уже припарковался у подъезда, удивляясь про себя: ведь всего неделя прошла с тех пор, как он попал сюда впервые.
      Он выключил двигатель.
      Было тихо, как бывает в большом городе, когда уходит день. Все эти окна, квартиры, пышные шторы и огромные цветочные горшки… Там тоже жили они. Люди.
      Он сидел в машине перед входом в подъезд. Прошло несколько минут. Может, десять. Может, шестьдесят.
      Вся спина у нее была исполосована кнутом. Она лежала на полуголая, без чувств. А рядом Алена Слюсарева кричала на человека в блестящем костюме, которого она называла Дима Шмаровоз.
      Бенгт стоял за дверью и ждал почти час.
      Гренс как будто увидел все это снова.
      Бенгт стоял за дверью.
       Он все знал уже тогда.
      Эверт Гренс сидел в машине. Не теперь. Еще несколько минут. Он хотел дождаться, когда нервы успокоятся. И потом уехать оттуда. В квартиру, которую он по-прежнему называл своим домом, но в которой бывал теперь все реже. Еще хотя бы несколько минут.
      Внезапно темная дверь отворилась.
      Из подъезда вышли четверо. Он посмотрел на них и тут же всех узнал.
      Два дня назад, когда он смотрел, как Алена Слюсарева поднимается по трапу на паром, который должен был отвезти ее домой, на другой берег Балтийского моря, в Литву, в Клайпеду.
      Тогда он и видел этих четверых. Они сошли с того же судна, на котором через короткое время отплыла Слюсарева. Мужчина был в том же костюме, что и раньше, на улице Вёлунда. Дима Шмаровоз. Пройдя паспортный контроль, он задержался в ожидании двух молодых женщин, лет шестнадцати-семнадцати. Он протянул руку и потребовал, чтобы они отдали ему свои паспорта, их залог. Женщина в спортивном костюме с капюшоном на голове подошла к ним и приветствовала на прибалтийский манер, чмокнув в щеку.
      И вот теперь они выходили из подъезда прямо у него перед носом: Дима Шмаровоз шел первым, за ним – две его новые девочки с дорожными сумками в руках, последней шла женщина в капюшоне.
      Гренс сидел тихо и смотрел, как они удаляются по тротуару.
      Он позвонил в МИД и задал несколько вопросов, касающихся Димы Шмаровоза.
      Вообще-то поводов и так достаточно.
      Но он хотел знать, обладает ли сутенер по-прежнему дипломатическим иммунитетом, а еще он попросил выяснить, кто эта женщина, с которой он работает.
      Он возьмет их. Потом. Обоих.
      Теперь, когда все кончилось. Когда Ланг за решеткой. Когда Бенгт в могиле.
      Когда он уверен в том, что Лена будет жить дальше, не потревоженная ложью.
 
      День погас, а он и не заметил. Поднялся с узкой гостиничной кровати в Клайпеде, съездил из Арланды к Лене Нордвалль, которая сидела на солнцепеке и мерзла, оттуда – на Кроноберг, в свой кабинет, а потом в прокуратуру, где Огестам уже потерял всякое терпение.
      Свен Сундквист хотел домой.
      Он устал, но день, который вот-вот должен был закончиться, не давал ему передышки. И теперь приберег для него самые длинные свои часы.
      Лена Нордвалль побежала за ним. Он прервал их бессмысленную беседу в саду аккуратного домика на Эриковой горе и вышел на улицу, где мальчишки играли в хоккей недалеко от его автомобиля. Она догнала его, схватила за руку и, запыхавшись от бега, спросила, знает ли он что-нибудь об Анни. Свен никогда раньше не слышал этого имени. Он знал Гренса десять лет, работал с ним бок о бок, думал, что они друзья, но ни разу не слышал этого имени. Лена Нордвалль рассказала ему, что когда-то Эверт возглавлял патруль, об Анни, о Бенгте, об Эверте и попытке захвата, которая обернулась катастрофой.
      Свен Сундквист пытался взять себя в руки, но не мог сдержать дрожь.
      Как многого он не понимал в этой жизни.
      Он понятия не имел о том, где живет Эверт. Он его ни разу не навещал. Где-то в Стокгольме, в городе, но больше он ничего не знает.
      Он коротко хохотнул, но улыбки на его лице не было.
      Ну надо же! Какой однобокой оказалась их дружба.
      Так захотел Гренс, а Свен это принял.
      Он считал, что обязан делиться мыслями, теплом, силой, а Эверт укрывался за своим правом на личную жизнь.
      Свен Сундквист заглянул в отдел кадров и узнал адрес Гренса. Теперь он стоит перед входной дверью красивого дома в самом оживленном месте Свеавеген.
      Ждет уже почти два часа. Он развлекался тем, что вглядывался в окна четвертого этажа – где-то там жил Эверт. Но точно определить сложно: окна выглядели одинаково, словно во всем доме был всего один жилец.
      Эверт явился сразу после восьми. Грузный, прихрамывающий, с неровной походкой. Открыл дверь, не оглянувшись, и тут же исчез за ней.
      Свен Сундквист подождал еще десять минут. Он задыхался. Нервничал. Давно он не чувствовал себя таким одиноким.
      Он нажал на кнопку домофона. Подождал. Ему никто не ответил. Нажал снова, на этот раз долго.
      В динамике зашуршало – в квартире на четвертом этаже неуклюжие пальцы сняли трубку:
      – Да?
      Голос звучал раздраженно.
      – Эверт?
      – Кто это?
      – Это я, Свен.
      Молчание.
      – Эверт, это я.
      – Что ты тут делаешь?
      – Можно мне подняться на минутку?
      – Сюда?
      – Да.
      – Сейчас?
      – Сейчас.
      – А зачем?
      – Надо поговорить.
      – Мы можем поговорить завтра утром. В моем кабинете.
      – Тогда будет уже поздно. Мы должны переговорить сегодня. Открывай.
      И снова тишина. Он посмотрел на динамик, тот молчал. Время тянулось. Казалось, прошла вечность.
      Замок на двери щелкнул. Сундквист подергал – открыто.
      Голос Эверта был низким, так что и не расслышать:
      – Четвертый этаж, «Гренс» на двери.
      Боль в животе, которая мучила его, а потом внезапно отпустила, сейчас была такой же сильной, как и когда он смотрел видеозапись.
      Он не стал звонить, не было нужды: дверь уже открыли.
      Он заглянул в длинную прихожую.
      – Эй!
      – Входи.
      Эверта он не видел, но голос был его, он доносился откуда-то издалека.
      Он вошел и встал на коврике у двери.
      – Налево. Вторая дверь по коридору.
      Свен Сундквист мог только догадываться, как выглядит жилище Гренса. Но что бы он ни представлял, все равно это не походило на то, что он увидел.
      Самая огромная квартира, в какой он когда-либо бывал.
      Он оглядывался по сторонам, шагая по коридору, которому все не было конца.
      Шесть, а может быть, и все семь комнат. Высокие потолки, изразцовая печь почти в каждом углу, толстые ковры на великолепном паркете.
      Но больше всего поражала пустота.
      Свен невольно сдерживал дыхание.
      Как будто он потревожил чей-то покой. Хотя никого тут не было. Он в жизни не видел ничего более заброшенного, чем эта квартира. Огромная, сверкающая чистотой и пустая.
      Эверт сидел в комнате, представлявшей собой нечто вроде библиотеки. Она была меньше остальных, две стены покрыты книжными полками от пола до потолка. Старое кресло черной кожи, рядом зажженный торшер.
      Свен заметил не сразу. Настолько это выбивалось из общей картины. У двери висела в рамке вышитая золотом на красном фоне надпись «СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА!». Возле нее – два черно-белых снимка: мужчина и женщина в полицейской форме, оба лет двадцати.
      Огромная, просто необъятная квартира. И в самом центре – две фотографии с рождественской вышивкой.
      Эверт посмотрел на него, вздохнул. И жестом пригласил наконец войти. Он подтолкнул к Свену скамейку, которая стояла недавно у него под ногами. Свен придвинул ее к себе и сел.
      Перед его приходом Эверт читал книгу. Свен попытался прочесть название, чтобы хоть как-то завязать разговор, но книга лежала на столике обложкой вниз. Он снова встал, ткнул пальцем в коридор, по которому только что шел:
      – Эверт, что это?
      – Ты о чем?
      – У тебя что, всегда все это было?
      – Да.
      – Я никогда не видел ничего подобного.
      – Я все меньше провожу здесь времени.
      – Да одна твоя прихожая – как все наши квартиры!
      Эверт Гренс кивком снова пригласил его сесть. Закрыл книгу, подался вперед, лицо его налилось краской. Пустая болтовня была ему не по душе.
      – У нас сегодня воскресный вечер или как?
      Свен не ответил.
      – Начало девятого, так ведь?
      Он и не ждал ответа.
      – Так есть у меня право побыть в одиночестве? Или нет?!
      Молчание было ему ответом.
      – Какого черта ты вламываешься ко мне?
      Свен Сундквист перевел дыхание. Такие вспышки гнева он видел и раньше. Но не страх. В этом он был уверен. Раньше Гренс никогда не выказывал страха. А сейчас он сидел в своем собственном кресле, и ему не удавалось скрыть свой страх за агрессивностью.
      Свен посмотрел на комиссара:
      – Скажи, Эверт. Ты знаешь, какой тяжелой иногда бывает правда?
      Его больше не заботило, хочет ли Эверт, чтобы он сидел. Он встал. Посмотрел в окно, провожая взглядом машины, которые двигались от одного красного сигнала светофора до другого. Сделал пару шагов по комнате и прислонился к стене с книгами.
      – Ты тот человек, с которым я провожу почти все дни. Больше, чем с женой. Больше, чем с сыном. И я не развлекаться сюда пришел. Я тут потому, что у меня нет другого выхода.
      Эверт Гренс откинулся на спинку кресла и внимательно смотрел на Свена.
      – Ложь, Эверт. Дьявольская ложь!
      Тот не пошевелился. И не сводил с него глаз.
      – Ты солгал. И я хочу знать почему.
      Эверт Гренс фыркнул:
      – Никак у меня тут прокурор завелся?
      – Я хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы. Фыркать и обзываться можешь сколько угодно. Я готов.
      Он снова отошел к окну. К огням машин, которые двигались все медленнее. Так хотелось, чтобы все это поскорее закончилось.
      – Я взял больничный на два дня.
      – Однако стоишь тут вполне здоровый и играешь в допрос.
      – Я не был болен. Я ездил в Литву. В Клайпеду. Меня послал Огестам.
      Свен Сундквист предвидел это. Он знал, что сейчас Эверт вскочит и заорет:
      – Чертов прокурор! В Литву! За моей спиной!
      Свен подождал, пока тот откричится.
      – Присядь-ка, Эверт.
      – Да пошел ты!
      – Сядь, я сказал!
      Эверт Гренс поколебался, посмотрел на Свена и уселся снова, положив ноги на скамеечку.
      – Я встретился с Аленой Слюсаревой. В аквариуме, это такой аттракцион для туристов в Клайпеде. Нам нужно было, чтобы она рассказала, как по просьбе Лидии Граяускас она пронесла в Южную больницу пистолет и взрывчатку.
      Свен выждал. Реакции не последовало.
      – О том, как она переговаривалась с ней из больницы. По мобильному телефону.
      Он посмотрел на человека в кресле.
      Скажи хоть что-нибудь!
      Отреагируй!
      Только не смотри на меня так!
      – И перед тем как расстаться со мной в китайском ресторане, она задала мне странный вопрос. Она спросила, зачем я спрашивал ее обо всем этом. Потому что она уже все рассказала. На допросе. Другому шведскому полицейскому.
      Тишина.
      – Не молчи, Эверт.
      Ни слова в ответ.
      – Скажи хоть что-нибудь!
      Эверт Гренс рассмеялся. Он хохотал до слез.
      – Ты хочешь, чтобы я что-то сказал? А что я скажу? Что два сопляка в погонах так ни хрена и не поняли?
      Он засмеялся еще громче, отирая слезы рукавом.
      – Ну, про Огестама я все знаю, каков он гусь. Но ты-то, ты! Ты как можешь быть таким молокососом?
      Он взглянул на незваного гостя, который позвонил в восемь часов вечера в воскресенье, в самый разгар его законного уединения.
      Он продолжал смеяться, теперь тише, качая головой:
      – Преступница, Граяускас, погибла. Пострадавший, Нордвалль, погиб. И кому какое дело, зачем да почему. По крайней мере народ, налогоплательщиков наших, которые нам зарплату платят, это не интересует!
      Свен Сундквист так и стоял у окна. Заорать? Перекричать его, чтобы не слышать, что он несет? Нет: он же знал, что скрывается за этим напором. Страх.
      – Эверт, это и есть твоя правда?
      – Нет, Свен, она твоя.
      – Нет. Никогда. Видишь ли, мы с ней тогда не закончили разговор. В аквариуме. Потом мы встретились в ресторане. В центре Клайпеды. И Алена Слюсарева рассказала мне, как их с Граяускас три года возили по всей Скандинавии. Как товар. Про двенадцать палок в день. Про тюрьму, рабство, унижения – я словно сам все это испытал. На собственной шкуре. Рогипнол, чтобы забыться, водка – чтобы отключиться, чтобы выжить с этим стыдом в душе, потому что он никогда их не оставит.
      Эверт встал и направился к двери. Он махнул Свену, чтобы тот следовал за ним.
      Свен кивнул, но пошел не сразу, сперва остановившись у фотографий двух полицейских – девушки и парня, – у которых вся жизнь еще впереди. Особенно его глаза. Свен не мог оторваться от них – такие живые. Таких глаз у него он никогда раньше не видел.
      Они не соответствовали этой квартире.
      Сияли, были полны жизни.
      Здесь же вокруг только пустота, словно однажды все замерло.
      Он оставил в покое фотографии и вышел из библиотеки в бесконечный коридор, миновал две комнаты и вошел в третью – кухню. Точно о такой мечтала Анита – достаточно просторная, чтобы готовить, и достаточно уютная, чтобы посидеть и поговорить.
      – Голодный?
      – Нет.
      – Кофе будешь?
      – Нет.
      – А я выпью.
      Он поставил ковшик на плиту, и она загорелась красным неоновым светом.
      – Плевал я на твой кофе.
      – Ничем ты не лучше остальных, Свен.
      Свен Сундквист выжидал, набираясь сил и смелости, чтобы пройти через это.
      – А еще она рассказала, как они сюда приехали. О путешествии на борту корабля. О том, кто их туда заманил. Я знаю, Эверт, я знаю, что ты знаешь кто.
      Вода закипела. Эверт Гренс выключил конфорку, налил полную чашку и размешал в ней две ложки растворимого кофе.
      – Ах вот как.
      – А что, разве не так?
      Гренс взял чашку и переместился на другую половину кухни, в столовую зону: шесть стульев у круглого стола. Его лицо было пунцовым, и Свен не мог решить отчего – от злости или от страха.
      – Ты понимаешь, Эверт? Этого недостаточно! Рогипнола и водки недостаточно, чтобы отключиться! Так они нашли другой способ. Лидия Граяускас «отключала» тело. И тогда они входили не в нее, понимаешь?
      Эверт Гренс детально изучил чашку и отпил уже половину, но так и не произнес ни слова.
      – А Алена Слюсарева, та наоборот: чувствовала тело, которым они пользовались, но зато не видела их лиц. Они были для нее – никто.
      Свен шагнул вперед, забрал у Эверта чашку и заставил его сесть:
      – Но ты ведь знал это, Эверт? Был же их рассказ. На кассете.
      Гренс посмотрел на свою чашку, на руку Свена и продолжал хранить молчание.
      – Я изучил все материалы дела. Я видел, что что-то не сходится. У нее была с собой кассета. Там, в пакете. Потом я видел фотографии – эксперты сняли ее на полу в морге. Тогда я позвонил Нильсу Крантцу, а он сказал, что передал ее тебе.
      Эверт Гренс протянул руку к чашке, Свен отдал ее ему, тот допил остатки и снова спросил Свена, не хочет ли он кофе. Тот снова отказался. Так они и стояли по обе стороны стойки с ножами, половниками и разделочными досками.
      – Где здесь телевизор?
      – Зачем тебе?
      Свен вышел из кухни, дошел до входной двери. Забрал сумку, которую оставил рядом с ботинками, и вернулся обратно.
      – Где телевизор у тебя, спрашиваю?
      – Там.
      Гренс указал на комнату напротив. Свен отправился туда, настояв, чтобы Эверт пошел с ним.
      – Сейчас мы кое-что посмотрим.
      – У меня нет видеомагнитофона.
      – Я догадался. И захватил свой, портативный.
      Он достал его и подсоединил к телевизору Эверта.
      – Посмотрим-ка вот это. Вдвоем.
      Они сели по краям дивана. Свен, держа пульт в руке, вставил кассету в гнездо, но тут же остановил.
      Черный экран с белыми сполохами. «Война муравьев».
      Свен посмотрел на Эверта:
      – Эта кассета, как видишь, пустая.
      Гренс не ответил.
      – Ну конечно. Пустая с начала до конца. Потому что это не та кассета, что ты получил от Нильса Крантца. Верно?
      Шум помех – такой противный звук. Просто вгрызается в мозг.
      – Я знаю об этом, потому что Нильс Крантц подтвердил, что кассета, которую он дал тебе, старая, много раз использованная, пыльная и с отпечатками пальцев двух женщин.
      И тут Эверт Гренс отвернулся, не решаясь взглянуть на своего подчиненного.
      – Мне, Эверт, любопытно: что же там было, на той исчезнувшей пленке?
      Он пультом выключил назойливый звук, идущий из телевизора.
      – Ладно. Тогда давай так. Немного поточнее. Что было на той пленке, ради которой ты рискнул своей тридцатитрехлетней службой?
      Свен Сундквист снова нагнулся к сумке и достал еще одну кассету. Потом вытащил из видеомагнитофона первую и заменил ее другой.
       Две женщины. Изображение размыто. Камера дрожит, пока оператор настраивает объектив.
       Женщины нервничают, ждут сигнала.
       Одна из них, светловолосая, с испуганным взглядом, говорит первой. По два предложения. По-русски. Затем она поворачивается к темненькой, и та переводит на шведский.
       Они серьезны, голоса их напряжены, они никогда не делали этого прежде.
       Так они говорят в течение двадцати минут.
       Рассказ о трех годах из их жизни.
      Свен сидел выпрямившись. Он настойчиво смотрел на комиссара. Ждал реакции.
      И она наступила. Не сразу, правда. Только когда обе женщины закончили говорить.
      Он заплакал.
      Он спрятал лицо в ладонях и наконец перестал сдерживать слезы, накопившиеся почти за тридцать лет, – слезы, которых он так боялся и которые не решался излить.
      Свен не мог на него смотреть. Только не это. Омерзение, гнев и ярость охватили его. Он подошел к видеомагнитофону, вытащил кассету и положил на стол у дивана.
      – Ты подменил одну из двух.
      Свен показал пальцем на кассету, подвинул ее к Эверту.
      – Я просмотрел все протоколы допросов. Густав Эйдер говорил о двух кассетах. И о камере хранения на Центральном вокзале.
      Эверт, всхлипывая, посмотрел на Свена, но ничего не сказал, слезы все еще текли по его лицу.
      – И там я нашел другую.
      Он снова показал на кассету и передвинул ее по столу мимо вазы с цветами, пока она не оказалась рядом с Эвертом. Надо дать выход своему гневу.
      – Как, черт возьми, ты мог лишить их права? Их жалкого права хотя бы рассказать об этом? Ради того, чтобы прикрыть своего лучшего дружка?
      Эверт посмотрел на пленку и, продолжая молчать, взял ее в руки.
      – И не только это. Ты сам совершил преступление! Скрыл вещественное доказательство и покрывал преступницу, отослав ее домой! Боясь, что она все расскажет! Как далеко ты был готов зайти? Ради чего вся эта ложь, Эверт?
      Гренс водил пальцем по кассете:
      – Вот эта-то?
      – Да.
      – Так ты думаешь, что я это для себя сделал?
      – Да.
      – Как?
      – Для себя.
      – Так значит, мало того, что она стала вдовой? Давай взвалим на нее еще и этот груз? Это, черт возьми, его ложь!
      Он швырнул кассету обратно на стол.
      – Ей и так досталось! Ей не нужно еще и его дерьмо! Ей не нужно знать еще и это!
      Свен Сундквист не мог больше продолжать.
      Он поссорился с другом. Он видел его слезы. Теперь он прикоснулся еще и к скорби длиною в жизнь. Все, чего он хотел, – уйти. Того, что случилось, было слишком много для одного дня.
      – Алена Слюсарева.
      Он повернулся к Гренсу.
      – Пойми. Она говорила о своем позоре. Который пыталась с себя смыть. Двенадцать раз в день. Но это. Это!
      Свен указал на телеэкран, на котором только что были две женщины.
      – Это ты сделал потому, что сам не осмелился на большее. Потому что, Эверт, ты свою собственную вину переложил на чужие плечи. Стыд за то, что ты натворил, – это стыд перед самим собой. Вину можно вынести. Но не стыд.
      Эверт сидел тихо и смотрел на того, кто стоял перед ним и говорил.
      – Ты чувствовал вину за то, что послал Бенгта в морг, навстречу смерти. Это можно понять. Вину всегда можно понять.
      Свен повысил голос. Так люди иногда поступают, когда не хотят признаться, что у них кончились силы:
      – Но позор, Эверт! Позор нельзя понять! Тебе было стыдно за то, что ты позволил Бенгту обмануть себя. И стыдно рассказать Лене о том, в кого превратился Бенгт.
      И он продолжал говорить еще громче:
      – Эверт! Ты не Лену пытался защитить. Ты просто пытался избежать. Своего собственного позора.
 
      На улице заметно похолодало.
      А еще называется июнь! Должно же теплеть день ото дня. На Свеавеген возле подъезда Гренса он ждал, когда загорится зеленый свет. Тот не сразу, но переключился.
      Свен только что избавился от лжи, которую носил все это время.
      История двух молодых женщин. Которую выкинули, чтобы укрыть от правды одного мужчину.
      Бенгт Нордвалль, такой подонок, что Свен испытывал к нему только ненависть. До самой смерти оставался подонком: даже тогда, в морге, голый, под прицелом русского пистолета, он по-прежнему отказывался снять с нее позор. А Эверт продолжил: ее позор превратил в черно-белые сполохи, в «войну муравьев».
      Раздался автомобильный гудок. Он переехал через Свеавеген и направился на север, куда-нибудь прочь отсюда. В редком вечернем воскресном потоке миновал Ванадислюнден, срезал угол у Веннер-Грен-центра в сторону Хаги.
      Лидия Граяускас мертва. Бенгт Нордвалль мертв.
      Эверт уже почти оправился.
      Ни пострадавшего. Ни преступницы.
      Ему всегда нравился парк Хага: так близко от асфальтовых джунглей и так тихо. Хозяин негромко подзывал отбежавшую черную овчарку, на газоне обнималась парочка. И все. Больше никого. Так пусто, как только может быть в большом городе, откуда жизнь на эти несколько летних отпускных недель утекла в другие миры.
      За мертвых в суде выступать некому. Не здесь. Не теперь.
      Он тяжело вздохнул. Но какое это имело значение, если только что он бросил обвинение в лицо лучшему полицейскому, которого знал? Мог ли он требовать ответа с тех, кто остался жив? И о ком могли они свидетельствовать? Об Эверте Гренсе, который всю жизнь проработал в управлении полиции? Или об Эверте Гренсе, который потерянно и одиноко бродил сейчас по своей пустой квартире?
      Он вышел к воде. Вечернее солнце отражалось в ней, как всегда.
      Свен Сундквист по-прежнему держал в руке сумку. Видео, несколько документов и две кассеты. Он открыл ее, достал кассету, которая хранилась в ячейке 21 на Центральном вокзале, с надписью кириллицей. Бросил ее на землю и топтал, пока пластик не раскололся. Потом снова поднял и вытащил коричневую пленку. Он вытаскивал ее метр за метром, и она ложилась к его ногам, как лента от только что открытого подарка.
      В заливе стоял почти полный штиль, такой покой встретишь не часто.
      Он приблизился к берегу на пару шагов, обмотал пленку вокруг остатков кассеты и прижал, перед тем как размахнуться и забросить ее так далеко, как только смог.
      Он испытывал одновременно тяжесть и облегчение и почти плакал, как будто по Лидии Граяускас. Он видел себя со стороны: только что он сам сделал то, за что осуждал другого, – отобрал у нее ее право рассказать правду.
      Огестам так никогда и не узнает, что Слюсарева рассказала на самом деле.
      Ему было стыдно.

Три года назад