Он никогда не любил темноты.
      Он вырос в суровой Кируне, в безысходной тьме полярной зимы. Потом переехал в Стокгольм учиться в Высшей полицейской школе и остался здесь, часто работая по ночам. Но темноту так и не полюбил: в его глазах мир без солнца лишен красоты.
      Он смотрел в окно гостиной. За ним начинался лес, в котором царила июньская ночь. Там было темно, как и должно быть в густом лесу летней ночью. Он вернулся домой сразу после десяти, неся в коричневом портфеле видеокассету с ее «вторым я». Йонас уже спал, и Свен Сундквист, как обычно, поцеловал сына в лобик и минуту постоял рядом, слушая его ровное дыхание. Анита сидела за столом на кухне, он присел на краешек ее стула, и так они сидели, тесно прижавшись друг к другу.
      Вскоре у них, как всегда, остались лишь три незаполненные клеточки по углам. Столько им обычно не хватало, чтобы дорешать кроссворд, вырезать его, послать в местную газету и получить шанс выиграть в денежную лотерею.
      Потом они занялись любовью. Она раздела сначала его, а потом себя, усадила его обратно на кухонный стул и сама села сверху. Им нужна была близость.
      Он подождал, пока она заснет. В четверть первого он встал с кровати, натянул футболку и тренировочные штаны, взял портфель, который остался в кухне, и принес в гостиную.
      Кассету он хотел смотреть один.
      Один и с мерзким ощущением в животе.
      Об этом Аните и Йонасу знать ни к чему.
      Темная улица. Он смотрел в окно, пока не перестал различать контуры деревьев.
      Взглянул на часы. Десять минут второго. Почти час он сидел тут и всматривался в темноту.
      Долго ему не выдержать.
      Она сказала Эйдеру, что были две кассеты.
      Она сделала копию. На случай, если произойдет то, что и произошло. На случай, если кто-то уничтожит первую кассету, которая была тогда при ней. На случай, если этот кто-то просто-напросто подменит ее кассету другой. Пустой.
      Свен Сундквист не был уверен, что то, что он увидел и услышал, идентично записи на первой кассете.
      Но предполагал он именно это.
       Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.
       Первой заговорила Граяускас:
       – Это я придумала сняться. Вот моя история.
       Она произносит две фразы. Поворачивается к Слюсаревой, которая переводит на шведский:
       – Detta ar min anledning. Delta ar min historia.
       Снова Граяускас. Она смотрит на подружку и произносит еще две фразы:
       – Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.
       Они говорят долго, строго по порядку: несколько слов по-русски, затем то же самое – на ломаном шведском. Они говорят так, что понятно каждое слово.
      Он наклонился и нажал на «стоп».
      Смотреть дальше не хотелось.
      То, что его так мучило, уже не было ни омерзением, ни страхом – осталась только злость, которая завладела всем его существом. А такое случалось с ним очень редко. Больше сомнений не осталось. Сперва он надеялся, просто потому, что человеку свойственно надеяться. Но он же знал, что Эверт подменил кассету и на то у него была причина.
      Свен Сундквист встал и пошел на кухню. Включил кофеварку и с верхом наполнил фильтр кофе: ему надо хорошенько подумать. Ночь будет долгой.
      Кроссворд так и лежал на столе. Он отодвинул его и взял листок бумаги для рисования, сложенной на подоконнике для Йонаса. Некоторое время он разглядывал белую поверхность, а потом принялся бессмысленно водить по бумаге первым попавшимся – лиловым – карандашом.
      Мужчина. Пожилой. Крупный, лысоватый, со сверлящим взглядом.
      Эверт.
      Он улыбнулся про себя, когда лиловые линии стали превращаться в портрет Эверта Гренса.
      Он знал почему. Длинная ночь лежала перед ним на столе.
      Эверта Гренса он знал уже почти десять лет. Сначала он был одним из тех, кого Гренс выбрал для своей команды. Но постепенно он почувствовал, как между ними возникает подобие дружбы. С ним Эверт беседовал, интересовался его мнением, приглашал что-нибудь обсудить, тогда как другие вылетали из его кабинета точно ошпаренные. За эти годы он прекрасно изучил Гренса. Но, видимо, не до конца. Например, он никогда не бывал у Эверта дома. А ведь если ты не был у человека в гостях, значит, знаешь его не слишком хорошо. Эверт у Сундквистов бывал. Он сидел тут, за этим столом, между Анитой и Йонасом, пил кофе, завтракал, и было это не один раз.
      Свен приглашал его в святая святых, в свой дом. А Эверт к себе – никогда.
      Он посмотрел на рисунок и попытался придать ему завершенность. У лилового человечка появились лиловые ботиночки и лиловый пиджачок. О личной жизни Эверта Гренса он ничего не знал. Ему был знаком только полицейский Эверт Гренс, который первым оказывался на рабочем месте и уже на рассвете оглашал коридоры управления песнями Сив Мальмквист. Этот Гренс работал с утра до вечера и часто спал на неудобном диванчике в своем кабинете, чтобы, когда забрезжит новый рассвет, продолжить работу над неоконченным расследованием.
      Свен знал, что это был лучший полицейский, которого он встречал в своей жизни. Этот полицейский никогда не допускал глупых ошибок. В своих расследованиях он исходил из выводов, которые остальные сделают гораздо позже. Для Гренса существовала только работа, только расследование, так что места для чего-то другого не оставалось.
      Теперь Свен не знал и не понимал ничего.
      Он опустошил первую чашку и снова потянулся к кофеварке: ему нужно было больше, гораздо больше кофе.
      Взял другой карандаш. Ядовито-зеленый.
      И принялся записывать на пустом месте рядом с лиловым человечком:

      Густав Эйдер замечает кассету в пакете Граяускас.
      Нильс Крантц находит ее во время осмотра места происшествия, убеждается, что она цела, снимает с нее отпечатки пальцев двух женщин, одна из которых – Граяускас.
      Нильс Крантц еще в морге передает кассету Эверту Гренсу.
      Эверт Гренс забирает ее, но нигде не регистрирует.
      Ни в отделе вещдоков, ни в криминальном отделе управления юстиции, ни в криминальном отделе полиции лена.
      Свен Сундквист находит ее на полке в кабинете Гренса и убеждается, что она пуста.
      Густав Эйдер на допросе рассказывает, что, по словам Граяускас, существует и вторая кассета, копия первой, в ячейке 21 в камере хранения на Стокгольмском центральном вокзале.
      Свен Сундквист вскрывает ячейку, приносит копию в портфеле к себе домой, ночью смотрит ее тайком и убеждается, что она вовсе не пуста.

      Он прекратил записывать. Он мог бы на все наплевать, признать, что просто боится досмотреть эту запись до конца, но вместо этого сидит тут и изучает карандашный набросок Эверта Гренса. Что же ты наделал? Я знаю, что ты подменил вещдок, и знаю почему. Он смял бумажный листок и бросил его на стол. Придвинул к себе кроссворд, посмотрел на три пустые клеточки, тупо попытался подставлять букву за буквой и сдался только через четверть часа. Он вышел из кухни и вернулся в гостиную.
      Он должен ее досмотреть.
      Он мог все бросить, пока не забрал ее. Он мог оставить все как есть прежде, чем принес ее домой.
      Теперь уже поздно.
      Он должен досмотреть до конца.
       Снова Лидия Граяускас. Изображение расплывается, но потом кто-то делает девушке знак, что все в порядке, и она продолжает:
       – Когда мы с Бенгтом Нордваллем встретились в Клайпеде, он сказал, что предлагает хорошую высокооплачиваемую работу.
       Она обернулась к подруге, чтобы та перевела. Слюсарева погладила ее по щеке и обратилась к камере:
       – Nar Bengdt Nordwall motte mig I Klaipeda sa han att det var ett bra arbete med hog Ion.
      Свен Сундквист снова нажал на «стоп». Он вышел из гостиной и вернулся на кухню. Открыл холодильник и выпил молока прямо из пакета. Потом тихо, чтобы не разбудить Аниту, закрыл дверь.
      Он не мог разобраться в своих мыслях. Но знал, что произошло именно то, чего он так боялся.
      Другая правда.
      А вместе с другой правдой приходит ложь. И ложь будет жить, пока не найдется кто-то, кто ее разоблачит.
      Он вернулся в гостиную и сел на диван.
      Только что он принял на себя часть лжи Бенгта Нордвалля.
      Он был уверен, что в свое время Эверт тоже это сделал. Он был уверен, что на исчезнувшей кассете было записано то же самое. Эверт ее посмотрел и решился на подмену, чтобы прикрыть друга.
      И вот Свен сидел тут, с ложью Бенгта Нордвалля, которая стала ложью Эверта Гренса. И если он ее не разоблачит, она станет и его ложью тоже. Если он поступит так же, как Гренс: посмотрит, подменит, прикроет друга.
      Он перемотал кассету и стал смотреть с начала. Запись длилась двадцать минут. Он посмотрел на часы. Половина третьего. Если он снова перемотает и еще раз прослушает весь рассказ Лидии Граяускас, то закончит до трех. Потом прокрадется в спальню и положит на подушку записку для Аниты, что ночью его вызвали на работу. Оденется и пойдет к машине. Дорога до города занимает всего двадцать минут.
 
      Было пятнадцать минут четвертого, когда он открыл дверь в свой кабинет.
      Пока он ехал по пустынной трассе между Густавовой горой и Стокгольмом, наступило утро, свет лился откуда-то с моря, с востока.
      Он продолжал пить кофе. Не для того, чтобы прогнать сон, – голова гудела от мыслей, так что спать совершенно не хотелось, – а для того, чтобы лучше думалось и чтобы справиться с этим мельтешением, прежде чем мысли сами примут решение, как это случается по ночам.
      Он очистил письменный стол, сложив папки, стопки документов и фотографий прямо на полу. Таким пустым свой стол он еще никогда не видел, разве что когда впервые пришел в этот кабинет лет шесть-семь назад.
      Затем он вынул из кармана смятый лист бумаги, который прихватил из дома, разгладил его и положил посреди стола.
      Он, конечно, знал, что тот, чей карандашный портрет лежал сейчас перед ним, перешел границу дозволенного: подтасовывал факты в собственных интересах и был в ответе за ту ложь, которая на самом деле была не его ложью.
      Свен Сундквист обводил рисунок пальцем, чувствовал, как вскипает в нем ярость, и понятия не имел о том, что ему со всем этим делать.
 
      Ларс Огестам сделал то, что делал всегда, когда ему не спалось. Он надел костюм, вынул из портфеля все лишнее, чтобы он стал как можно легче, и вышел из своего дома в Вэллингбю на прогулку под первыми рассветными лучами. До западной части Стокгольма, где находится Главное управление прокуратуры, три часа ходьбы.
      Да. Замечательный вышел у них разговор. Он с трудом следил за его ходом, и это было непривычно. Эверт Гренс, к которому он испытывал восхищение и жалость, с одной стороны, признался, что ему по-прежнему неизвестен мотив, который заставил Лидию Граяускас оглушить охранника, захватить заложников, потребовать встречи с полицейским Нордваллем и, наконец, застрелить его и покончить с собой. С другой стороны, Гренс утверждал, что ее подруге Слюсаревой вообще нечего было рассказать следствию и поэтому сейчас она преспокойно сходит на берег где-то по ту сторону Балтийского моря.
      Заснуть ему так и не удалось.
      Пока Гренс сидел напротив него, он готов был довериться ему.
      Теперь же он прогуливался под первыми солнечными лучами, успев перед этим позвонить в Южную больницу и предупредить охрану, что он намерен еще раз осмотреть морг.
 
      Он даже не постучал. Так он поступал всегда. Эверт Гренс всегда входил без стука.
      Свен Сундквист вздрогнул и посмотрел на дверь.
      – Эверт?
      – Черт, Свен, ты уже здесь?
      Свен покраснел. Он всегда краснел так, что это все видели, и сейчас стыдливо потупил глаза, словно его застали врасплох. Перед ним на столе лежал лиловый Эверт Гренс, на которого он уже давно тупо пялился.
      – Так получилось.
      – Еще нет и половины шестого. В такую рань я обычно тут один на весь коридор.
      Гренс так и стоял в дверях. Он сделал шаг вперед, Свен взглянул на лилового человечка и быстро прикрыл его рукой.
      – Что с тобой, сынок?
      Врать он был не мастак. По крайней мере, тем, кто ему очень нравился.
      – Не знаю. Много всего навалилось.
      Он как будто задыхался. Щеки пылали.
      – Эверт, ты же сам знаешь. Южная больница. Журналисты вцепились в нас мертвой хваткой. Ты наверняка хочешь от них избавиться. Вот, составляю «рыбу» для пресс-службы. Они просили.
      Он снова уставился на стол. Все. Больше он не выдержит.
      Эверт Гренс шагнул к нему, остановился, помедлил секунду, потом повернулся и вышел, громко рявкнув на прощание:
      – Отлично, Свен. Ты знаешь, что делать. Буду рад, если ты возьмешь на себя все это дерьмо с журналистами.
 
      Южная больница занимала огромное, неуклюжее и уродливое здание, однако в первых лучах солнца оно выглядело почти красивым. Утро заливало красным светом его окна и плоскую крышу. Ларс Огестам вошел через главный вход и зашагал по пустому коридору. Не было и шести часов. Но уже скоро вся больница проснется.
      Лифт остановился на цокольном этаже, и Огестам проделал тот же путь, который меньше двух суток назад преодолела Граяускас в своем больничном халате с целлофановым пакетом под ним, избитая, искалеченная, но уверенная, что никто никогда ее больше не ударит.
      Бело-голубая лента огораживала конец коридора как раз там, где тогда залег Эдвардсон, хоть и в тридцати метрах от входа в морг, но так, чтобы видеть ту самую дверь, которой больше не было. Огестам пролез под первое заграждение и пробрался между руин, оставшихся от взорванных стен, туда, где прежде была дверь. Проем был опечатан: десятки метров бело-голубой ленты перекрещивались от одного края до другого. Он сорвал их и вошел внутрь.
      Вытянутое, напоминающее прихожую помещение переходило в комнату, где они все тогда нахолились. Контуры тел, обведенные белым мелом, по-прежнему указывали место, где они лежали на холодном плиточном полу. Ее тело совсем близко от него. Их кровь перемешалась. Он умер с ней. Она умерла с ним. Огестам не сомневался, что так она и представляла себе их последние мгновения. К этому и стремилась.
      Было тихо. Он стоял посреди комнаты и осматривался по сторонам. Он сам так боялся смерти, что даже не носил часов, которые отсчитывают уходящее время, и вот теперь он стоит один-одинешенек посреди морга и пытается понять, что произошло.
      Так. Диктофон на пол.
      Он хотел снова услышать их переговоры.
      Он хотел оказаться там. Он всегда так делал, когда вел расследование.

      – Эверт.
      – Прием.
      – Заложник в коридоре мертв. Крови я не видел. Не понял, застрелили его или нет. Но запах. Эверт, запах сильный. Едкий такой.

      Голос Бенгта Нордвалля. Спокойный. По крайней мере, кажется спокойным. Ларс Огестам никогда с ним не встречался и никогда раньше не слышал его голос.
      Ему предстояло восстановить ход мыслей человека, которого уже нет.

      – Эверт, нас всех надули. Она не стреляла. Все заложники целы, все четыре – живы и здоровы. Они уже ушли отсюда. Она прилепила грамм триста семтекса к дверям, это правда, но она его не подсоединила!

      Затем он расслышал в его голосе страх. Нордвалль продолжал наблюдать и описывать все, что видел, но голос звучал иначе – видимо, он что-то понял, что-то такое, чего еще не поняли те, кто сидел с наушниками в другой комнате. То, что пытался сейчас понять сам Огестам.

      – Как себя ощущаешь? Каково это – стоять голым в морге перед женщиной, которая угрожает тебе оружием?
      – Я сделал то, что ты сказала.
      – Чувствуешь себя униженным?
      – Да.
      – Одиноким?
      – Да.
      – Ты боишься?
      – Да.
      – На колени.

      Двух суток не прошло. Голоса на пленке казались живыми, в том числе и разговор по-русски. Каждое слово отчетливо звучало в закрытом помещении. Она приняла решение. Ларс Огестам был в этом уверен Она приняла решение с самого начала. Она должна была там погибнуть. Он должен был там погибнуть.
      Она хотела унизить его, а затем они должны были умереть.
      Они должны были лежать почти обнявшись, на полу морга, навечно вместе.
      Огестам стоял там, где стоял Нордвалль, и пытался представить себе, что тот чувствовал: понимал ли он, что ему оставалось жить считаные секунды, несколько мгновений, а дальше – тишина.
 
      Эверту Гренсу было трудно сосредоточиться.
      Он вообще не спал ночью. Ему пришлось заночевать на диванчике для посетителей, потому что слишком много еще оставалось сделать, слишком много еще предстояло ему пережевывать до отвращения, до отчаяния. С таким камнем на сердце нечего и думать идти домой.
      Он обещал пообедать с Леной. Она хотела еще поговорить о Бенгте. Сперва он вежливо отказался, потому что никакого желания встречаться с ней у него не было. Он, конечно, тосковал по Бенгту, но понимал, что тоскует не по тому человеку, которого знал раньше.
       Если бы только знать.
       Вспоминал ли ты о ней? Хоть изредка?
       Что ты сделал потом? Вернулся домой и занялся любовью с женой?
       Я делаю это для Лены.
       Тебя больше нет.
      Затем он с благодарностью принял приглашение. Когда она его повторила. Она ни к чему не притронулась. Ковыряла вилкой в тарелке и пила минеральную воду. Выпила две бутылки. Она плакала. В основном из-за детей, она так и сказала: «Дети, они не понимают… А если я сама не понимаю, то как объяснить им?»