– Это была она, Гренс. Это она снабдила Лидию Граяускас оружием и взрывчаткой. Я в этом уверена. Так что против Алены Слюсаревой надо выдвинуть обвинение в соучастии. Мы быстро ее вычислим, она наверняка где-нибудь по дороге домой.
      Эверт Гренс взял папку. Он проводил взглядом молодую сотрудницу, которая уже выходила из кабинета, и откашлялся:
      – Послушайте. Кстати.
      Она обернулась.
      – Вы ошиблись. Вы вторая женщина-полицейский, которую я хвалю. И я буду делать это еще не раз.
      Она покачала головой:
      – Спасибо. Но пока достаточно.
      Херманссон снова повернулась к выходу, но он опять попросил ее задержаться.
      – У меня еще один вопрос. То, что вы сказали мне сегодня утром.
      – Да?
      – Я же могу это истолковать так, что, по-вашему, у меня трудности с женщинами… коллегами.
      – Да. Вы можете истолковать так.
      Она не колебалась ни секунды. Была спокойна и деловита, а он стоял, как и утром, сбитый ее словами с толку.
      Но теперь он понял. Он увидел Анни.
      Гренс громко откашлялся и направился к кофейному автомату. Ему надо срочно выпить черного кофе в бумажном стаканчике – это то, что ему необходимо, чтобы успокоиться. Он проглотил кофе и снова нажал на кнопку. Он и сам все знает. Отчего у него трудности с женщинами-полицейскими. Отчего у него трудности с женщинами вообще. Двадцать пять лет тому назад. Двадцать пять лет назад он был без памяти влюблен. Он почти не помнил, как это было, ему этого не хватало, но вспомнить он не мог.
      Еще стаканчик кофе.
      Последний он выпил не спеша. Больше трех зараз он вообще не пил и теперь старался растянуть удовольствие, ожидая, когда успокоятся нервы. Он держал стаканчик в одной руке и вдруг заметил, что в другой у него по-прежнему две черно-белые фотографии.
      Он посмотрел на них. Да, это сработает.
      Лиса Орстрём ответила после пятого гудка.
      – Час прошел. Вы пунктуальны.
      – Пожалуйста, подойдите к факсу.
      Эверт Гренс услышал ее шаги по коридору, вспомнил отделение терапии и точно представил себе, где она сейчас стоит.
      – Вы получили?
      – Только что.
      – И?
      – Я не понимаю, чего вы хотите.
      – Вы их видели?
      Она вздохнула. Он подождал, пока она заговорит снова:
      – А что это?
      – Вы же врач. Посмотрите на фотографии. Что вы видите?
      Лиса Орстрём молчала, он слышал ее дыхание, но она не произнесла ни слова.
      – Я в последний раз спрашиваю. Что вы видите?
      – Левую руку. Три пальца сломаны.
      – Большой в том числе, правильно?
      – Правильно.
      – Пять тысяч крон.
      – Я не пойму, к чему вы клоните.
      – Указательный палец. Тысяча крон. Мизинец. Тысяча крон.
      – Я по-прежнему вас не понимаю.
      – Йохум Ланг. Это его тариф. И почерк. Фотографии из дела, которое мы вели недавно. Парень с искалеченной левой рукой задолжал семь тысяч крон. Одна из жертв Ланга. Вот какого мастера вы прикрываете. А тем временем он продолжает увечить людей. Такая у него работа.
      Эверт Гренс замолчал, подождал немного и положил трубку. Пусть посидит подумает. С черно-белым снимком трех сломанных пальцев перед глазами. И пусть смотрит на них, пока он ей не перезвонит.
      В конце коридора открылась дверь, и оттуда стремглав выскочил Свен Сундквист. Он поспешно подошел к Гренсу и сказал:
      – Эверт, мне только что позвонили.
      Гренс плюхнулся на факс: у него болели ноги, такое с ним бывало. Тонкая крышка факса угрожающе заскрипела, но он не слышал. Свен как раз слышал, но ему было некогда. Он посмотрел на шефа:
      – Это под Фрихамененом. Русский переводчик уже туда выехал.
      – И что?
      – Она должна была подняться на борт корабля, идущего в Литву.
      Гренс сделал нетерпеливый жест:
      – Ближе к делу!
      – Алена Слюсарева. Мы ее нашли.
 
      Они говорили об этом много раз.
      Вели ли они с Бенгтом допрос, сидели ли в кабаке или у него дома в саду – они постоянно говорили о правде. О том, что есть еще места, где она под запретом. О том, что есть правда и есть ложь, и правда – то единственное, что человек вынесет всегда. Как бы тяжело ему ни было.
      Все остальное – чушь собачья.
      Одна ложь порождает другую, и в конце концов человек так запутывается, что перестает различать правду, даже если это единственное, что у него есть.
      Они строили свою дружбу на правде. Чтобы всегда говорить, что ты думаешь, даже если это трудно. Бывало, один из них чувствовал, что второй отступает от правды, замалчивает ее с самыми благими намерениями. Тогда они орали друг на друга, хлопали дверями, выбегали в коридор, а потом возвращались, и так продолжалось, пока не выходила наружу она. Правда.
      Эверт Гренс дрожал.
      Какая дьявольская ложь.
      Во что он верил? Что Бенгт – само воплощение правды и только правды?
      Он сел за рабочий стол, и мысли его крутились вокруг видеокассеты, которую большую половину дня он носил в кармане, а потом бросил в Меларен.
       Сейчас я лгу.
       Ради Лены.
       Ваша сраная правда.
       Я вру, чтобы скрыть твою ложь.
      Эверт Гренс придвинул к себе картонную коробку, которая стояла у него на столе. Он снял с нее крышку. Там лежали и вещи, пару часов назад изъятые при обыске у Алены Слюсаревой.
      Он взял коробку в руки и перевернул кверху дном. Ее жизнь на его столе. Вещей было немного, да и сколько человек в бегах может с собой взять? Он по одной брал их и рассматривал.
      Зажим для денег, и в нем несколько тысячных купюр – плата за то, что она раздвигала ноги по двенадцать раз на дню в течение трех лет.
      Дневник. Он сломал замок и перелистал страницы, усеянные кириллицей, – длинные слова, которых он не понимал.
      Пара дешевых пластмассовых солнечных очков. Такие покупают по случаю, проходя мимо.
      Мобильный телефон. Довольно новый, с множеством функций, которыми пользовались со знанием дела.
      Обычный пассажирский билет с сегодняшней датой – шестое июня. На маршрут Стокгольм-Клайпеда. Он посмотрел на часы: скоро билет будет недействителен.
      Еще раз взглянул на рассыпанную перед ним жизнь Алены Слюсаревой, а потом сгреб все это обратно в коробку.
      Быстро пробежал глазами протокол задержания, подписал его и положил к другим документам.
      Гренс знал больше, чем хотелось ему самому.
      И теперь он все же должен ее допросить.
      А она скажет ему именно то, что он не хочет слышать. Так что он выслушает и тут же забудет, а ее попросит собрать манатки и отправиться домой.
       Ради Лены. Не ради тебя. Ради нее.
      Гренс встал и пошел через коридор, к лифтам, а оттуда в КПЗ к начальнику охраны.
      Он подождал, а потом они вместе отправились в камеру, где уже полтора часа сидела Алена Слюсарева. Охранник, как обычно, сперва заглянул в четырехугольный глазок посреди двери. Она сидела там. На узких нарах, наклонившись вперед и склонив голову до колен. Темные волосы закрывали лицо.
      Охранник открыл дверь, и Гренс зашел в серую неуютную комнату. Она подняла заплаканные глаза. Он кивнул ей:
      – Ты, конечно, говоришь по-шведски?
      – Немного.
      – Отлично. Я должен тебя допросить. Мы присядем оба тут на нары, но между нами будет диктофон. Понимаешь?
      – Зачем?
      Алена Слюсарева вся сжалась. Так она делала, когда клиент входил в нее слишком сильно и у нее начинал ныть низ живота. Тогда ей казалось, что так ее никто не видит.

      Допрос ведет Эверт Гренс (Э. Г.): Ты меня помнишь?
      Алена Слюсарева (А. С.): Там, в квартире. Ты полицейский, который двинул дубинкой ему в живот. Диме Шмаровозу. Он аж повалился.
      Э. Г.: Значит, ты это видела. А почему все-таки убежала?
      А. С.: Я увидела Бенгта Нордвалля, вот почему. Запаниковала. Хотела просто сбежать.

      Он сидел рядом с молодой женщиной из Прибалтики на узких нарах в КПЗ. Спина болела после ночи, проведенной на диванчике в кабинете, ноги просто ныли, как обычно. Без особых причин. Он устал. Он не хотел тут сидеть и закапывать в дерьмо единственную зацепку в этом деле. Не говоря уже о собственной гордости и самоуважении. Он ненавидел ложь, которая легла на него тяжким грузом, но он будет лгать и дальше – у него нет другого выхода.

      А. С.: Мне сказали. Что Лидия умерла.
      Э. Г.: Да. Это так.
      А. С.: Теперь я знаю.
      Э. Г.: Сначала она застрелила ни в чем не повинного полицейского. А потом свела счеты с жизнью с помощью того же пистолета. Один выстрел в голову из девятимиллиметрового пистолета Макарова. И я бы очень хотел узнать, каким образом он к ней попал.
      А. С.: Она умерла. Она умерла! Теперь я знаю.

      Она надеялась. Так всегда надеются: раз я не знаю, значит, этого не было.
      И вот теперь она плакала.
      Она перекрестилась трясущейся рукой и зарыдала так, как рыдает тот, кто только что понял, что человека, по которому он будет тосковать, больше нет.
      Эверт Гренс ждал, когда она наплачется всласть. Он смотрел на диктофон, в котором медленно крутилась пленка, и молчал, пока она не успокоилась, а потом стал снова задавать вопросы.

      Э. Г.: Девятимиллиметровый. Пистолет Макарова.
      А. С.: (неразборчиво).
      Э. Г.: И взрывчатка.
      А. С.: Это я.
      Э. Г.: Что «я»?
      А. С.: Принесла.
      Э. Г.: Откуда?
      А. С.: Оттуда же.
      Э. Г.: Откуда?
      А. С.: С улицы Вёлунда. Подвал там был.

      Гренс в сердцах так стукнул по диктофону, что чуть не задел Алену. Как? Как, черт возьми, несчастная испуганная девочка в бегах смогла проскользнуть мимо полицейских, которых он оставил следить за той квартирой? Причем оставил не в засаде, а открыто! Как смогла она пробраться в подвал, а потом скрыться, прихватив с собой достаточно этой дряни, чтобы взорвать к чертям пол огромной больницы?
      Она испугалась: он стукнул рукой так же сильно, как обычно. Она прямо вся сжалась. Он тут же попросил прощения и пообещал больше такого себе не позволять.

      Э. Г.: Ты, конечно, знала, для чего ей все это нужно.
      А. С.: Нет.
      Э. Г.: Ты принесла ей оружие и взрывчатку, не спросив зачем?
      А. С.: Я не знала ничего. И вопросов не задавала.
      Э. Г.: А она сама ничего не говорила?
      А. С.: Она понимала, что если бы я знала – я тоже бы была там. С ней.

      Эверт Гренс остановил диктофон, вытащил кассету. Ложь. Этот допрос никогда не будет расшифрован и внесен в протоколы. Эта пленка тоже исчезнет точно так же, как вчера исчезла та, другая, на которой было записано их совместное свидетельство.
      Он посмотрел на нее. Она отвела взгляд.
      – Пора тебе домой.
      – Прямо сейчас?
      – Прямо сейчас.
      Алена Слюсарева вскочила, пригладила волосы рукой, несколько раз одернула блузку и быстро сунула ноги в туфельки на высоком каблуке.
      Они обещали друг другу, что вместе вернутся домой.
      Теперь это невозможно.
      Лидия мертва.
      Алена отправляется одна-одинешенька.
      Гренс вызвал такси, так было лучше. Чем меньше полицейских, замешанных в это дело, тем ему проще. Вместе с Аленой они вышли на улицу. Пожилой мужчина со своей юной спутницей. Пожилой мужчина со своей юной дочерью. И никто не догадывался, что это был полицейский и проститутка, которую он отпускал домой.
      Она села на заднее сиденье, и автомобиль сразу же влился в плотный, как всегда по вечерам, поток машин. Северный берег, улица Васы, Королевская миля, площадь Стюре, а потом через улицу Вальгаллы и остров Страдальцев вниз, в гавань. Она сюда никогда не вернется. Она вообще больше не покинет Литву. Это она знала точно. Хватит. Попутешествовала.
      Гренс расплатился с таксистом и отправился к терминалу для отъезжающих. Следующий паром отправлялся из Стокгольма меньше чем через два часа. Он купил билет и протянул его ей. Она вцепилась в него мертвой хваткой, такое впечатление, что она не выпустит его из пальцев, пока не сойдет на берег в родной Клайпеде.
      Это сложно себе представить. Она покинула тот город, когда ей было всего семнадцать. Она не слишком долго раздумывала, когда двое мужчин предложили ей работу, хорошую зарплату и оплаченный билет. Город, из которого она тогда уехала, был нищим, неблагополучным, и изменений к лучшему не предвиделось. Она должна была отсутствовать несколько месяцев. А потом вернуться. Но Яношу она ничего не сказала. И до сих пор не знала почему.
      Она тогда была другим человеком.
      Всего три года назад, но то было другое время, другая жизнь.
      А теперь она чувствовала себя намного старше своих ровесниц.
      Искал ли он ее? Расспрашивал о ней? Он так и стоял у нее перед глазами, Янош, это воспоминание им не удалось у нее отнять. Они трахали ее, плевали в лицо, но самое дорогое ей удалось уберечь. Где он сейчас, Янош? Жив ли он? Как выглядит?
      Эверт Гренс сказал, чтобы она шла за ним, и довел ее до самого конца терминала, где был кафетерий. Он угостил ее кофе с бутербродом, она поблагодарила его и съела все до крошки. Он купил пару газет, и так они сидели за столиком, читая каждый свое, в ожидании посадки.
 
      С тех пор не прошло и суток.
      Лена Нордвалль сидела за кухонным столом, глядя прямо перед собой. Сама не зная на что.
      Сколько еще времени должно пройти? Два дня? Три? Неделю? Две недели? Год? Вечность?
      Этого ей и не нужно знать. Не нужно. Только не сейчас.
      Сзади нее кто-то был, она только что почувствовала. Обернувшись, Лена увидела, что на лестнице, ведущей на второй этаж, сидит дочь и молча смотрит на нее.
      – Ты долго тут сидишь?
      – Не знаю.
      – А почему на улицу не идешь?
      – Там дождь.
      Их дочери пять лет. Ее дочери пять лет. Об этом тоже ей придется теперь думать. Ее дочь. Оглянись вокруг – больше взрослых в этом доме нет. Она осталась одна. Лицом к лицу с будущим.
      – Долго еще, мам?
      – Что – долго?
      – Долго еще папа будет мертвый?
      Ее дочь звали Элин. На ногах у нее были сапожки. Мокрые, грязные. Лена этого не замечала. Элин прошла через всю прихожую к кухонному столу, оставляя за собой комья мокрой земли, которых Лена не видела.
      – Когда он вернется?
      Элин уселась рядом. Лена это заметила, но просто смотрела, не слыша, как девочка задает все новые вопросы.
      – Он не вернется домой?
      Ее дочь протянула руку к ее щеке, дотронулась и погладила.
      – А где он?
      – Папа спит.
      – А когда он проснется?
      – Он не проснется.
      – Почему?
      Ее дочь сидела рядом и задавала вопрос за вопросом, и они бились о тело Лены, словно впивались ей в кожу, вгрызались в плоть. Она встала, не в силах выносить эту муку. И закричала на девочку, которая просто пыталась понять:
      – Хватит! Хватит спрашивать!
      – А почему он умер?
      – Я не могу! Понимаешь? Я больше не могу!
      Она чуть было не ударила своего ребенка. Почувствовала, как ее внезапно охватила ярость, рука взмыла в воздух, а вопросы все били и били по голове. Но она не ударила ее, она вообще никогда не била детей. Она разрыдалась и обняла дочь. Свою дочь.
 
      Свен Сундквист долго еще смеялся, когда вышел из того жуткого ресторана и не торопясь, в гордом одиночестве возвращался в управление. Не над едой, хотя два жалких кусочка мяса в быстрорастворимом соусе – отличный повод для веселья. Он смеялся над Эвертом. Он так и видел, как комиссар бродит вокруг стола, цепляясь за каждую ножку, и клянет диктофон, так что даже официантка попросила их вести себя потише, а не то – страшно сказать! – она будет вынуждена вызвать полицию.
      Он шел и смеялся, да так громко, что две пожилые дамы, которые шли ему навстречу, окинули его неодобрительным взглядом и зашушукались о вреде алкоголя. Он сделал глубокий вдох и попытался успокоиться. Да, с Эвертом порой нелегко, но зато с ним никогда не бывает скучно.
      Сам Эверт поехал допрашивать Алену Слюсареву. Свен Сундквист не сомневался, что она предоставит им информацию, которая прольет свет на очень многое. Поэтому он ускорил шаг, торопясь обратно в свой кабинет, чтобы отложить дело Ланга в сторону и покумекать над этой историей с заложниками. Уходя из морга, он не мог избавиться от чувства, что речь там шла не только о смерти.
      Было там еще что-то, чего он никак не мог понять.
      Уж слишком целеустремленной была та женщина. Слишком жестокой: медики под прицелом пистолета, взорванные трупы и наконец – этот обмен на Бенгта Нордвалля, закончившийся его и ее смертью. И ни слова не сказала о том, чего она хочет на самом деле.
      Он еще раз прокрутил в уме события того дня.
      Он разбил среду пятого июня на минуты, так, чтобы каждое событие приобрело четкие временные границы. Начиная с двенадцати пятнадцати, когда Лидия Граяускас сидела в отделении хирургии на диване перед телевизором, и заканчивая шестнадцатью десятью, когда раздались те самые выстрелы – два подряд и потом еще один. Их слышали все, кто сидел тогда с наушниками в прозекторской. Так же, как и грохот выломанной спецназовцами двери морга.
      Он прочитал расшифровку допросов заложников – старшего врача Эйдера и четырех его студентов: все они рассказали о Граяускас одно и то же. По их словам, она все это время сохраняла спокойствие, контролировала ситуацию и никому из них не причинила никакого вреда, кроме того случая, когда Ларсен попытался повалить ее на пол.
      Их рассказ был очень подробным, но ему не хватало самого главного. Почему она сделала то, что сделала?
      Он просмотрел протоколы осмотра места происшествия и отчеты криминалистов. Ничего. Ничего такого, что бы его удивило. Ничего, чего бы он не предвидел.
      Кроме одного.
      Он снова и снова пробегал глазами две строчки в протоколе.
      Видеокассета. У нее в пакете лежала видеокассета. Без коробки. Но с русскими буквами на наклейке.
 
      Они обменялись газетами, он принес еще кофе и по кусочку яблочного пирога с ванильным соусом. Она съела с таким же аппетитом, что и бутерброд.
      Эверт Гренс рассматривал женщину, которая сидела напротив него.
      Красивая. Это, конечно, не играло никакой роли, но она красива.
      Эх, жила бы она дома! Что за легкомыслие! Такая молодая – вся жизнь впереди, и вот как все обернулось: каждый день она раздвигала ноги перед богатенькими домовладельцами, скучавшими на своих лужайках, а лужайки-то не стрижены, деткам все чего-то нужно, а супружница стареет.
      Гренс покачал головой. Такое легкомыслие.
      Он подождал, пока она закончит жевать и положит ложечку на тарелку.
      Это лежало у него в портфеле. И теперь он его вытащил и положил перед собой на стол.
      – Узнаешь?
      Она посмотрела на него. На блокнот в синенькой обложке. Пожала плечами.
      – Нет.
      Гренс раскрыл первую страницу, придвинул блокнот к Алене:
      – Что тут написано?
      Она посмотрела на записи, прочитала несколько строчек и затем подняла на него глаза:
      – Откуда это у вас?
      – Он лежал на ее кровати. Там, в больнице. Единственное, что осталось после нее.
      – Это почерк Лидии.
      Он сказал, что еще когда она была жива, пока держала заложников в морге больницы, он попытался найти кого-нибудь, кто смог бы это перевести, но никто не понимал по-литовски.
      «Пока был жив Бенгт, – подумал он, – и пока ложь, с которой он жил, не выплыла наружу».
      Алена Слюсарева медленно листала блокнот и читала, что было написано на пяти страницах. А потом перевела.
      Все.
      Все, что произошло менее суток назад.
      В деталях.
      Граяускас спланировала и записала абсолютно все, что потом и выполнила. Как передать оружие, взрывчатку и кассеты через мусорную корзину в туалете для инвалидов. Ударить охранника по голове, дойти до морга, захватить заложников, взорвать трупы и потребовать прислать ей Бенгта Нордвалля в качестве переводчика.
      Эверт Гренс слушал. Он слушал и судорожно сглатывал слюну: «Там же все было, в этом чертовом блокноте! Все! Если бы только я знал! Если бы мне удалось заполучить перевод. Я бы никогда не позволил ему туда идти. И он бы остался жив».
       Ты бы остался жив!
       Если бы ты туда не пошел, ты был бы сейчас жив.
       Но ты-то должен был знать!
       Почему ты ничего не сказал?
       Мне? Ей?
       Если бы ты хотя бы признался, что узнал ее. Если бы ты дал ей хотя бы это.
       Ты бы остался жив.
       Она не хотела стрелять.
       Она хотела лишь получить подтверждение, что это была не ее вина и не ее выбор – сидеть безвылазно в четырех стенах и только ждать, когда придется снова раздеваться перед мужчиной.
      Она спросила, можно ли ей взять блокнот. Гренс покачал головой, придвинул его обратно к себе и положил в портфель. Потом дождался, пока до отхода парома осталось двадцать минут. Тогда он сказал, что пора идти, и они направились к выходу. Алена Слюсарева держала билет в руке. Она показала его женщине в форме пароходства, стоявшей у стеклянной перегородки.
      Она обернулась, поблагодарила, а Гренс пожелал ей приятной поездки.
      Он оставил ее там, в очереди на посадку, и, пройдясь по терминалу, остановился в таком месте, откуда хорошо было видно пассажиров, ожидавших приглашения на борт. Он спрятался за колонной и, наблюдая, одновременно думал о другом расследовании. О Ланге, который все еще сидел в КПЗ, и о Лисе Орстрём, которая только что должна была получить от него факс, так что сейчас наверняка любовалась новыми фотографиями.
      Хватит с него женщин из Клайпеды. Он устало смотрел на пассажиров парома, которые сходили на землю шаткой от качки походкой. Ему нравилось вот так стоять в стороне и разглядывать людей. Все куда-то спешили: раскрасневшиеся, с пакетами и свертками, счастливые от таксфри. Эти люди напивались, танцевали, флиртовали, пока наконец не засыпали в одиночестве в каюте на нижней палубе. А были и другие, одетые в свое самое лучшее платье. Такие годами копили на недельную поездку в страну Швецию, что на другом берегу Балтики. Еще кто-то вылетел с парома сломя голову, без багажа, и мгновенно растворился в толпе. Он изучал всех этих людей, и минуты ожидания тянулись не так мучительно. Скоро она поднимется на борт. И уедет. Совсем скоро.
      Эверт Гренс уже собирался уходить, как вдруг в последней группе прибывших увидел мужчину.
      Он узнал его сразу.
      Меньше суток назад он видел, как тот стоял в аэропорту Арланды между двумя здоровяками-охранниками, а коротышка из посольства кричал на него и бил по лицу. Значит, едва приземлившись в Вильнюсе, он тут же поднялся на борт парома и отправился обратно в Стокгольм.
      Дима Шмаровоз.
      В том же костюме, который был на нем в аэропорту, в котором он за три дня до этого отхлестал Граяускас до потери сознания, а потом преграждал полиции вход в квартиру.
      Дима Шмаровоз был не один. Едва пройдя паспортный контроль, он остановился в ожидании двух молодых женщин, скорее даже девушек, лет шестнадцати-семнадцати. Он протянул руку, и они обе отдали ему то, что держали в руках. И Эверт Гренс не глядя мог с точностью сказать, что именно.
      Свои паспорта.
      Свой должок.
      Тут к ним торопливой походкой подошла женщина в спортивном костюме и надвинутом на глаза капюшоне. Она стояла спиной к Гренсу. Он не мог ее разглядеть, но отметил, что она приветствовала всех троих на прибалтийский манер – чмокнув каждого в щеку.
      Она указала на ближайший выход, и они пошли за ней. Все без багажа.
      Эверту Гренсу стало дурно.
      Только что Лидия Граяускас выстрелила себе в висок. Алена Слюсарева только что поднялась на борт парома, который доставит ее домой. Обе они в течение трех лет были в заточении. Под охраной электронных замков они утоляли похоть всяких проходимцев. Их запугивали, били, насиловали – пока их души не разлетелись на куски. И всего за одни сутки им подыскали замену – еще двух молоденьких женщин, которые не имели понятия о том, что их ожидает. Которых вот-вот принудят улыбаться, когда им будут плевать в лицо, чтобы те, кто торгует живым товаром, могли по-прежнему получать свои сто пятьдесят тысяч крон в месяц.
      Гренс постоял еще пару минут. Судно вот-вот отчалит. Он провожал девушек взглядом, пока они не исчезли из виду. Они покорно следовали за женщиной в капюшоне, рядом с которой шел Дима Шмаровоз. Две девочки, у которых только недавно сформировалась грудь.
      Но он ничего не мог сделать. По крайней мере, сейчас. Граяускас и Слюсарева сумели ответить, дать сдачи, и это не укладывалось в общую схему. Он никогда не слышал ни о чем подобном. А эти две девчонки ни за что не осмелятся дать свидетельские показания. Испуганные до смерти, они будут отнекиваться и все отрицать, точно так же как будет все отрицать их сутенер.
      Зацепиться не за что. А значит, и торопиться незачем.
      Но он знал, что он сам или кто-нибудь из его коллег рано или поздно встретятся с этими двумя девчушками. Он не знал, где и когда, но однажды они накроют эту лавочку.
 
      Свен Сундквист дочитал отчет криминалистов, отложил в сторону кучу других бумаг и принялся искать видеокассету, описание которой привлекло его внимание. Она лежала в пакете с логотипом ICA, и на ней были обнаружены отпечатки пальцев как Граяускас, так и Слюсаревой.
      Сначала он поискал там, где ей, собственно, и полагалось быть, – у экспертов местного отделения криминальной полиции лена.
      Но там ее не оказалось.
      Тогда он позвонил в дежурный отдел уголовной полиции. Затем лингвистам, которые должны были перевести надпись на кассете.
      Но и там ее не было.
      Может, она в каком-нибудь из отделов управления, который работает над отчетом по этому делу, например в отделе вещдоков. И снова ничего.
      Чувство безысходности нарастало, постепенно переходя в раздражение и гнев. Оно было ему несвойственно и потому особенно ненавистно.
      Тогда он разыскал криминалиста, который первым вошел в морг. Им оказался Нильс Крантц, пожилой эксперт, которого Свен встречал каждый раз, выезжая на место преступления, с тех пор как сам поступил на службу. Он позвонил ему домой, на улицу Правительства, чем, конечно, доставил неудобство, потому что тот куда-то торопился. Однако он уделил Свену несколько минут и кратко описал кассету, рассказал, где она лежала и что за отпечатки пальцев они на ней нашли. То есть попросту подтвердил все то, что Свен и сам прочитал в отчете.
      – Хорошо. Хорошо, Крантц. А содержимое?
      – Что ты имеешь в виду?
      – Ну, что было на кассете?
      – Я не знаю.
      – Как так? Вы же должны были посмотреть.
      – Нет. Я должен был ее тщательно осмотреть, что я и сделал. А смотреть, что там на ней, – ваша работа.
      Свен слышал, как Крантц отвернулся и что-то кому-то сказал. Через полминуты он вернулся к разговору со Свеном:
      – Что-нибудь еще?
      – Да. Вы знаете, где она сейчас? Пленка?
      Крантц расхохотался:
      – Вы что там, друг с другом вообще не разговариваете?
      – В смысле?
      – Спроси у Гренса.
      – У Эверта?
      – Ну да. Он ее попросил, и я сразу, как только мы с ней закончили, ему отдал. Еще там, в морге.
      Свену Сундквисту стало трудно дышать. Боль в животе, раздражение, гнев – все это мгновенно навалилось на него.
      Он встал из-за стола, прошел по коридору и постучался в кабинет Гренса.
      Свен вспомнил, что Эверт уехал допрашивать Слюсареву. Он осторожно толкнул дверь. Она оказалась незапертой.
      Он вошел и быстро огляделся по сторонам. Удивительно – он пришел за вещдоком, а чувствовал себя взломщиком. Как будто ему нельзя здесь находиться. Между прочим, он впервые один в кабинете Гренса. И вряд ли кто-нибудь еще заходил сюда без особого приглашения Эверта. Он увидел ее почти сразу – она лежала на полке за рабочим столом комиссара, рядом с древним магнитофоном, которому был знаком только голос Сив Мальмквист. Защитные язычки на месте, надпись кириллицей тоже.
      Он надел перчатки, взял видеокассету, взвесил на ладони, провел над ней пальцами, не касаясь поверхности. Граяускас отлично все спланировала. Ни разу не поколебалась. Четко представляла себе каждый шаг, вплоть до собственной смерти.
      Свен снова посмотрел на кассету. Она оказалась здесь не случайна У нее наверняка было свое назначение. Граяускас хотела им что-то сказать.
      Он аккуратно прикрыл за собой дверь и пошел в комнату для совещаний – там были видеомагнитофон и телевизор. Он поставил кассету.
      Уселся на тот же стул, на котором сидел Эверт вчера поздно вечером.
      Но увидел он совсем другое.
      Йонас, его сын, называл такую картинку на экране «войной муравьев». Пленка с шумом прокручивалась, но изображения не было. Только мелкие серые вспышки.
      Видеокассета, которую он чудом нашел. Она не значилась в описи вещдоков. Вообще нигде не была зарегистрирована. И при этом – пустая пленка. Без записи. То, что ворочалось у него в животе, что было раньше безысходностью, а потом стало гневом, переросло внезапно в такую ярость, что ему стало нехорошо.
      Эверт, черт тебя дери, чем ты занимаешься?
 
      Алена Слюсарева поднялась на борт судна, которое только что покинуло Свободную гавань, и теперь путь его лежал по Стокгольмским шхерам в открытое море. На нем она пересечет Балтийское море и прибудет в Литву, в Клайпеду. Там она сойдет на берег и больше никогда сюда не вернется.
      Эверт Гренс ждал такси, но оно так и не пришло. Он выругался и позвонил снова, потребовав от операторши, чтобы она объяснила ему, почему нет машины. Она извинилась и добавила, что у нее в компьютере нет такого заказа – никакого Гренса, который должен был попасть в какое-то там здание Главного управления полиции, но она сказала, что с удовольствием пошлет машину прямо сейчас, если он пожелает. В ответ Гренс снова выругался и упомянул плохо организованную работу и шутов гороховых. Он орал, требовал, чтобы операторша назвала свое имя, и уже довел себя до полного исступления, когда машина все-таки подъехала и он раздраженно плюхнулся на заднее сиденье.