У каждой смерти есть продолжение.
      Эверт Гренс это знал. Он служил в полиции больше тридцати лет, большую часть – в убойном отделе, так что его работа часто и начиналась с самой смерти. Выходит, то, чем он, собственно, занимается, – это и есть то самое продолжение.
      И продолжения бывали ох какие разные.
      Одна исчезла тихо, будто ее вовсе и не существовало на свете: никто ее не искал, никто не тосковал по ней.
      У другого – такое впечатление – настоящая жизнь только после смерти и началась: почет и уважение, все эти славословия из уст знакомых и незнакомых, все эти речи, которых раньше и слыхом не слыхивали, а теперь они возводились в ранг прописных истин.
      Ты дышишь, а потом мгновение – и ты мертв.
      Но твое продолжение, твоя жизнь после смерти целиком и полностью зависят от того, как ты умер.
      Когда звук третьего выстрела ударил Гренсу в наушники, он тогда точно понял, что все пропало. Этот звук ворвался в его жизнь.
      Ему, верно, следовало понять, что за горе он запрещает себе испытывать, хотя оно будет терзать его до конца дней. Следовало бы понять, что одиночество окажется еще больше, гораздо больше, чем он боялся.
      И никак иначе.
      Эверт Гренс и предположить не мог, несмотря на ошеломляющую и жестокую смерть, эхо которой он услышал в наушниках, что последующие дни, это самое продолжение смерти, станут для него самым тяжелым, самым адским временем за всю его жизнь.
      Он не плакал. Трудно сказать почему, он и сам бы не смог объяснить это более-менее внятно, только он не мог плакать. Ни теперь, ни тогда, когда ворвался в морг через высаженную спецназовцами дверь и увидел на полу двоих с дырками в голове. Кровь даже еще вытечь не успела.
      Бенгт лежал на спине с двумя огнестрельными ранениями.
      Одно в правый глаз. Одно в пах. Руки все в крови: видимо, сначала она выстрелила ему в мошонку, и он инстинктивно прижал к ране руки, чтобы защититься.
      Он был обнажен, светлая кожа выделялась на фоне серых плиток пола. Лидия Граяускас лежала рядом с ним, рука в гипсе спрятана под животом. Она выстрелила себе в висок и одновременно согнулась, так что упала ничком.
      Эверт Гренс осторожно двинулся вдоль свежей меловой черты, которой уже успели обвести трупы. Сейчас. Ему нужна буквально секунда, чтобы справиться с собой и вернуться к работе. Он всегда мог собраться почти мгновенно, не зря же он столько потрудился, чтобы научиться справляться с чувствами. Научиться их отключать. Для этого ему не нужны были лекарства: он просто наклонил голову и уставился в пол, пока не пришел в себя окончательно.
      Он осторожно коснулся носком ботинка белого бедра.
       Чертов идиот!
       Что ты тут разлегся и не смотришь даже!
      Свен Сундквист, стоявший в нескольких шагах от него, увидел, как Эверт протянул ногу к бедру Бенгта Нордвалля, как стоял, наклонившись над ним, ничего не говоря. Просто молча стоял над мертвым телом, обведенным белой чертой. Свен вышел вперед и встал рядом:
      – Эверт.
      – Да?
      – Я могу всем тут заняться.
      – Работой здесь руковожу я.
      – Я знаю. Но я могу заняться всем тут, внизу. Тебе не обязательно здесь находиться. Хотя бы пока я не закончу осмотр места.
      – Свен, я работаю.
      – Я понимаю, это не может…
      – Слушай, Свен, как эта шлюха смогла нас так уделать, а?
      – Эверт, уходи.
      – Ты что, не понимаешь? Если нет, вали к себе, думаю, тебе есть чем заняться.
       Чертов, чертов идиот.
       Скажи что-нибудь.
       Молчишь.
       Лежишь тут голый, прикрыл хлебало…
       А ну вставай!
      Гренс узнал четырех криминалистов, которые ползали на коленях по всему моргу и искали, что они там обычно ищут. Двое из них – его ровесники, при таких обстоятельствах они и встречались уже много лет подряд: сначала на месте преступления (чаще всего убийства), потом пересекались, пока шло расследование, после – ничего. А через пару месяцев, когда опять кого-нибудь замочат, все по новой. Он снова слегка пошевелил бедро Бенгта. Один из криминалистов чуть в стороне изучал целлофановый пакет с надписью ICA на предмет отпечатков пальцев.
      – Нильс!
      – Эверт, мне очень жаль. Я имею в виду Бенгта…
      – Не теперь. Я работаю. Отпечатки ее?
      – Похоже на то. Тут еще боеприпасы остались. Немного пластиковой взрывчатки и несколько запалов. Пара страниц, вырванных из блокнота. И видеокассета.
      – Много народу «пальчики» оставило?
      – Двое. Руки маленькие. Две правые, две левые. Почти уверен, что все женские.
      – Две женщины?
      – Очевидно, одна пара ее, – криминалист, которого, кстати, звали Нильс Крантц, кивнул в сторону недвижного тела Лидии Граяускас. Эверт посмотрел на нее, потом на Крантца и на то, что тот держал в руках.
      – После отдашь мне? – Эверт показал на видеокассету. – Когда закончишь, конечно.
      – Да. Мне еще надо пару минут.
      Боеприпасы. Пластит. Видеокассета. Эверт Гренс разглядывал ее истерзанную спину.
      – Чего же ты хотела на самом деле?
      Внезапно кто-то его окликнул. Мужской голос раздался из коридора, где-то неподалеку от развороченной двери:
      – Эверт!
      – Слушаю.
      – Пойди-ка сюда.
      Гренс узнал голос и обрадовался: Людвиг Эрфорс не успевал к ним, но все-таки заглянул. Он стоял рядом с тем, что прежде было человеком: то самое тело, которое она приказала вытащить в коридор, а затем взорвала, чтобы все поняли, насколько серьезны ее намерения. Эрфорс указал на оторванную руку, наклонился и поднял ее:
      – Посмотри-ка сюда, Эверт. Это мертвец.
      – Слушай, у меня нет времени на эти игры.
      – Да ты посмотри.
      – Какого хрена?! Я слышал, как тело разорвало на куски. Понятное дело, теперь он мертвец!
      – Он и был мертвецом. Еще до того, как его взорвали. И лежал тут уже с неделю, не меньше!
      Эверт протянул руку и пощупал то, что Эрфорс вертел у него под носом. Оторванная рука была значительно холоднее, чем он ожидал. Он снова почувствовал, что его обвели вокруг пальца. Но почему – этого он никак не мог взять в толк.
      – Да ты только посмотри, Эверт: крови ни капли. Зато какой запах! Чувствуешь? Понюхай!
      – Да.
      – Ну, на что похоже?
      – Едкий какой-то… вроде на горький миндаль, – попытался он описать запах.
      – Формалин. Его впрыскивают в мертвое тело, чтобы оно дольше хранилось.
      – Формалин?
      – Она взорвала мертвеца. И выстрелила еще в одного. Заложники остались целы, а? Неглупая тетка. Только этот студент-медик, Ларсон, который напал на нее, – того она действительно подстрелила.
      Эрфорс еще секунду подержал руку, в которой уже неделю не было жизни, и осторожно положил ее обратно на пол. Эверт прошелся по коридору среди разбросанных кусков тела: никакой крови и все тот же запах.
      Она взорвала труп. Она не стала убивать заложников. Значит… она хотела заполучить только одного. Бенгта.
       Вот чего она хотела на самом деле.
      Он вернулся в морг, к мертвому голому Бенгту и женщине, которая лежала рядом с ним в слишком большом больничном халате.
       Молчишь?
       Бенгт!
       Скажи что-нибудь!
      Он чуть не поскользнулся на крови, которая натекла из ее виска.
       Так значит, она его хотела заполучить.
       Чертова шлюха!
       Я ничего не понимаю.
      Он не услышал, как сзади к нему приблизился Нильс со словами «Вот кассета, бери», протягивая ему запечатанный пакет. Нильс постучал по его плечу и повторил:
      – Пленка, Эверт. Ты просил.
      Эверт Гренс обернулся:
      – А, ну да, ну да. Спасибо. Что-нибудь еще нашли?
      – Да нет. Как я и говорил, держали ее в руках двое, обе женщины. Граяускас и еще кто-то.
      – И она лежала вместе с боеприпасами?
      – Точно. В пакете из-под продуктов.
      Крантц повернулся и пошел работать дальше, но Гренс его окликнул:
      – А тебе обратно ее отдать?
      – Нет. Занеси в протокол и отправь в местный угрозыск.
      Гренс увидел, как Нильс зашел в какое-то складское помещение и принялся осторожно снимать руками в белых перчатках колбаски бежевой массы, которые она налепила по краю двери.
      – Эверт!
      Свен Сундквист сидел возле настенного телефона, который они сначала переключили только на входящие звонки, а потом снова подключили исходящие. Гренс закрыл глаза и попытался представить себе девушку, которая сидела там, направив пистолет на заложников, угрожая и ничего не требуя. Исхудавшая, избитая, с рукой в гипсе, она заставила их оцепить чуть ли не половину самой крупной больницы Швеции, и каждый полицейский и каждый журналист сломя голову несся сюда. Несколько часов эта шлюха вертела таким же количеством людей, какое она перетрахала за всю свою карьеру.
      – Эверт!
      – Да?
      – Вдова.
      Эверт Гренс снова услышал голос Бенгта, он шел откуда-то издалека. Разговор, который состоялся у них совсем недавно. Когда его единственный друг, тот, с которым у него так много связано, был еще жив. Он стоял в одних трусах в этом чертовом коридоре и просил Эверта в случае чего поговорить с Леной. «Если что-то случится, – так он сказал, – если что-то случится, я хочу, чтобы именно ты сказал Лене». Он как будто знал заранее. Как будто предчувствовал, что произойдет там, в морге.
      – Что ты имеешь в виду?
      Сундквист пожал плечами:
      – Ну… Ты с ней знаком. Тебе к ней и ехать.
      Он посмотрел на них так, как будто только что увидел. Два белых тела лежали рядом, почти симметрично, у каждого рука на животе, ноги прямые, ступни слегка развернуты.
       Именно я должен говорить с Леной.
       Скажи же что-нибудь!
       Именно мне к ней ехать.
       Именно я остался жив.
       Умер!
       Тебя больше нет.
       Ты умер!
      Гренс знал, что и так уже заставил их ждать. Необходимо было провести криминалистическое освидетельствование Ланга, и с каждой упущенной минутой стремительно таяли шансы найти что-то стоящее на его одежде и теле: капли крови или следы ДНК Хильдинга Ольдеуса.
      Он настоял на своем присутствии – хотел видеть, как посадят человека, которого он так ненавидел. Поэтому попросил разрешения на спецсигнал. Машина с синим проблесковым маячком выехала с территории Южной больницы и помчалась мимо Хорнстюлль, Вэстербру, площади Фридхем. Бергсгатан была пуста, он поблагодарил водителя и, войдя внутрь, поднялся на лифте на этаж КПЗ.
      Медицинское отделение находилось в конце коридора. Эверт Гренс поспешил мимо ряда массивных железных дверей, ведущих в тесные камеры. Эхо его прихрамывающих шагов разносилось между уродливых, тускло освещенных стен.
      Он не раз бывал здесь и раньше: неофициальные допросы, очные ставки, переговоры с адвокатами. В медицинском отделении он зашел в полностью оборудованную палату: носилки у стены, стол на колесиках с множеством инструментов и парой электронных аппаратов – черт его знает, для чего они используются.
      Он оглядел комнату.
      Тут было много народа, он насчитал десятерых.
      Ланг стоял посреди комнаты под ярким светом направленной прямо на него лампы. Голый, в одних наручниках. Бритый череп, мускулистое тело, сверлящий взгляд. Он посмотрел на Гренса:
      – А, и ты тут.
      – Что – я?
      – Пришел полюбоваться на мой болт.
      Эверт ему улыбнулся. «Провоцируешь? – мелькнуло у него. – А я не слышу. По крайней мере, не сейчас. У меня друг только что погиб».
      Он молча кивнул остальным, те тоже ограничились кивками. Четыре уполномоченных следователя, три охранника и два криминалиста.
      Гренс был знаком со всеми. Он скользнул взглядом по каталке, на которой лежали бумажные пакеты с одеждой Ланга. По одному предмету в каждом. Криминалист в белых перчатках как раз укладывал в последний пакет черный носок. Его коллега стоял рядом, держа в руке специальный фонарик.
      Криминалист посмотрел на Эверта. Больше никого не ждали, и он приступил к делу.
      Он зажег свой фонарик и приблизился к Лангу.
      Голубой луч медленно пополз по телу амбала сверху вниз.
      Затем луч внезапно остановился: в его свете проступили какие-то пятна, которые вполне могли оказаться пятнами крови. Их собрали стерильной ватной палочкой и поместили в пакет, чтобы отправить на экспертизу. Сантиметр за сантиметром они осматривали его большое тело, ища то, от чего зависела его свобода или новый тюремный срок.
      – Ну что, Гренс?
      Йохум Ланг высунул язык и непристойно задвигал бедрами.
      – Что скажешь? Каждый раз, блин. Вечно одно и то же. Собираемся здесь всей компанией. Все ваши педики в мундирах. И трахаемся, ага?
      Луч скользнул по низу живота и пополз дальше. Ланг застонал и показал язык стоявшим рядом с ним полицейским.
      – Да, малыш, вот так! Давай. Еще! Плевать, что ты легавый. Да, Гренс? Плевать. Даешь «Village People», черт возьми! «Be proud, boys. Be gay. Sing with me now. We are going to the YMCA».
      Ланг шагнул вперед. Он стоял, расставив ноги, пел и двигал бедрами перед двумя молоденькими полицейскими. Он медленно подвигался к ним и вдруг резко подался вперед. Теперь он стоял рядом с Гренсом и тяжело дышал.
      – А ну вернись на место, – Эверт Гренс зло уставился на него, не отводя взгляда ни на секунду. – Я тебя закатаю. Пожизненно. То, что тебе полагалось двадцать пять лет назад.
      – Пожизненно? За тяжкие телесные?
      Ланг качнул бедрами в последний раз: «Be proud. Be gay», воздушный поцелуй.
      – Иди к черту, Гренс. Отказ свидетеля от показаний. Слыхал про такое? Вы всегда с этим опаздываете, ты ж знаешь.
      – Не пугай.
      – Так я ж уже освобождался, ага. Шесть раз.
      – Ты взят на месте преступления. Слыхал про такое?
      Теперь Йохум Ланг стоял смирно. Оба криминалиста посмотрели на Гренса, и он кивнул им, показывая, что можно продолжать.
      Голубой луч снова заскользил по телу громилы, а ватные палочки заплясали в поисках улик.
      Фрагментов ДНК в волосах под мышками не обнаружено.
      Эверт Гренс увидел то, зачем приехал. Результаты анализов будут готовы через пару дней.
      Он вздохнул.
      Адский денек.
      Он знал, что должен сделать теперь. Ему пора ехать к Лене, сообщать ей о смерти Бенгта. Она не знала, что его уже нет в живых.
      – Слышь, Гренс!
      Ланг сложил губы как для поцелуя:
      – Я тут слыхал про твоего коллегу. Который в морге. Жаль-жаль. Так он прямо там на полу и валяется? Какая жалость. Мы же, кажется, встречались с ним, да? Как и с твоей бабой из патрульной тачки. Это было немного… слишком, а, Гренс?
      Ланг почмокал губами и послал воздушный поцелуй.
      Эверт Гренс несколько раз медленно вдохнул, потом повернулся и ушел.
 
      До Эриковой горы, где стояли аккуратные домики, в одном из которых Эверт был в гостях всего неделю назад, каких-то двадцать пять минут езды. Все это время он молчал. Свен сидел за рулем. Еще до того, как они отправились к Лене, он успел позвонить домой и сказать Аните и Йонасу, что задержится, так что с тортом они, может быть, повременят до завтрашнего утра. Эрфорс сидел сзади – его попросили захватить успокоительное и просто быть рядом, когда ей сообщат. Потому что на весть о смерти люди реагируют непредсказуемо.
      Гренс закончил с Лангом. Тот тряс яйцами, глумился и не понимал, что ему светит пожизненное заключение. Ему невдомек, что сколько бы он, как и все отморозки, ни запирался, ни ломался на допросах, ни врал и ни отнекивался, чтобы в конце концов признаться, что действительно бил Ольдеуса, его все равно будут судить за убийство. Этому уроду не понять, что есть люди, которые не поддаются на угрозы и будут свидетельствовать против него. Но по иронии судьбы именно теперь, когда у Гренса наконец была свидетельница, которая покажет пальцем на Ланга, осмелится дать показания и поможет им засадить его в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, сам Эверт едет к жене своего лучшего друга сообщить ей о том, что она – вдова. Нелепая гибель в той же больнице, в которой Ланг совершил свою роковую ошибку и засветился.
      Что угодно.
      Что угодно, только не это. Только не ехать к женщине, которая еще ничего не знает.
      На самом деле Гренс плохо знал Лену.
      Он бывал у них в саду или в гостиной, пил кофе, который она готовила, обычно раз в неделю с тех пор, как они переехали сюда после свадьбы. Она всегда встречала его тепло и радушно, да и он старался как мог, но близко они не общались. Может, из-за разницы в возрасте, а может, из-за разницы в характерах. У обоих у них был Бенгт, и этого хватало.
      Гренс сидел в машине и смотрел на окна. На кухне горел свет, в холле было темно, как и на втором этаже. Она где-то внизу. Ждет своего мужа. Эверт знал, что ужинали они поздно.
      Это было свыше его сил. Он не мог.
      Лена там и ни о чем не знает.
      Для нее Бенгт все еще жив.
      «И пока она ни о чем не знает, он для нее жив. Но как только я расскажу – он умрет», – подумал Гренс.
      Он постучал в дверь: в доме маленькие дети, может, они уже спят. Он надеялся, что они уже спят. Когда вообще дети ложатся спать? Он ждал. Свен и Эрфорс стояли позади него на нижней ступеньке крыльца. Он постучал снова – немного громче и дольше. Он услышал, как она спрыгнула на пол, заметил ее быстрый взгляд сквозь кухонное окно, она отперла замок и распахнула дверь. Он делал это много раз, он приносил известие о смерти и раньше, но никогда – о том, кого действительно любил.
       Если бы мне не надо было тут стоять!
       Если бы ты был жив, я не стоял бы здесь с твоей смертью в горсти.
      Он так ничего и не сказал. Он просто стоял, крепко обняв ее, там, на крыльце, у распахнутой двери. Он понятия не имел, сколько прошло времени, пока она не перестала плакать.
      Они зашли в дом, сели на кухне, она сделала кофе и поставила четыре чашки. Гренс рассказывал ей то, что, по его мнению, она хотела знать. Она не сказала ничего, вообще ничего, не произнесла ни слова, пока они не выпили все до последней капли. Тогда она попросила Гренса повторить: как все произошло, кем была та женщина, как Бенгт погиб, как он выглядел потом и чего она на самом деле хотела.
      Эверт повторил. Он рассказывал обо всем, что произошло, пока она не сказала «хватит». Он знал: единственное, что он может для нее сделать, – это говорить с ней снова и снова, пока наконец она не начнет постепенно осознавать, что случилось.
      Она потом еще долго плакала, смотрела то на Гренса, то на Эрфорса со Свеном.
      Она сидела у кухонного стола, держала его за руку и спрашивала, что ей лучше сказать детям.
       – Эверт, что мне сказать детям?
      Гренс чувствовал, как горит щека.
      Он сидел в автомобиле, который вез его обратно по правой стороне трассы Е4. Уличное освещение вот-вот должны выключить.
      Она сильно его ударила. А он не был готов.
      Они уже уходили, шли через длинную прихожую, как вдруг она подскочила к нему и с криком «Ты не имеешь права так говорить!»дала ему пощечину. По правой щеке. Поначалу он даже не понял, но потом у него мелькнула мысль, что как раз она-то вправе так поступить. А она уже снова закричала: «Ты не имеешь права так говорить!»– и замахнулась на него. Он продолжал стоять перед ней. А что ему было делать? Схватить ее за руку, как он всегда поступал, когда ему угрожали? Она кричала, голос ее срывался на фальцет, и тут Свен шагнул вперед, быстрым движением схватил ее руку, а затем затолкал в кухню.
      Гренс посмотрел на Свена. Тот вел машину обратно в город, немного медленней, чем обычно, а мыслями – это было заметно – витал где-то далеко отсюда.
      Он потрогал щеку – она даже опухла, удар пришелся по верхней части скулы.
      Он понимал ее.
      Он пришел к ней в дом с вестью о смерти.
      Было уже больше десяти, но светло по-летнему. Дождь, который лил весь день, кончился, так что вечер выдался на самом деле красивый. Свен высадил его на улице Кроноберг, такой же тихой, как когда он отсюда уезжал.
      Почему она колебалась? Это чувствовалось постоянно, но она так ничего и не сказала.
      Гренс прошел в свой кабинет. На столе – ворох желтых и зеленых бумажек с телефонами журналистов, которые звонили беспрерывно. Он сгреб их все в корзину. Ему надо распорядиться, чтобы пресс-конференцию по этому делу устроили где-нибудь у черта на куличках и туда вместо него поедет кто-нибудь из пресс-службы. Пусть торчат там и отвечают на вопросы, сам он не хочет об этом слышать.
      Он сел за стол. В доме стояла гробовая тишина. Он встал и сделал несколько кругов по кабинету. Остановился. И сделал еще круг. Он не размышлял, а просто попытался вернуться к событиям последних часов. Бенгт погиб, Граяускас тоже, однако заложников она не тронула. Бенгт на этом проклятом полу. Потом Лена за кухонным столом вцепилась в его руку. Он перебирал событие за событием. Нет. Ничего не получалось. Мысли разбегались и не слушались его. Он снова начинал нарезать круги, потом опять садился за стол и снова расхаживал по комнате.
      Полтора часа. В полном одиночестве и ни единой мысли.
      В дверь постучал уборщик – молодой парень, говоривший на ломаном шведском. Гренс пустил его: он, по крайней мере, прервал его бесцельное сидение. Хотя бы на пару минут. Просто покрутился вокруг Гренса со шваброй и, уходя, опустошил корзину. Все лучше, чем сидеть вот так, не в силах собраться с мыслями.
       Анни, помоги мне.
      Иногда ему не хватало людей. Иногда одиночество становилось невыносимым.
      Он снял телефонную трубку и набрал номер, который помнил наизусть. Было уже поздно, он знал об этом, но она обычно долго не засыпала. Когда вся жизнь – один сплошной сон, человеку, видимо, плохо спится.
      Ответила одна из молодых сиделок.
      Она часто брала дополнительные ночные часы, подрабатывала, потому что стипендии вечно не хватало.
      – Добрый вечер. Это Эверт Гренс.
      – Добрый вечер, Эверт.
      – Я бы хотел с ней поговорить.
      Еле заметная пауза – она посмотрела на часы, которые висели у нее за спиной.
      – Сейчас немного поздно.
      – Да, я знаю. Но ведь она не спит.
      Сиделка отошла проверить, так ли это: он слышал ее шаги, затихающие в конце коридора. Через пару минут она вернулась:
      – Она не спит. Я сказала ей, что вы ей звоните. Сейчас к ней в комнату подойдет служащий, который подержит трубку. Я соединяю.
      Послышалось сопение. Она лепетала что-то бессвязное, как обычно, когда он ей звонил. Он надеялся, что сиделка вытирает ей с подбородка слюну.
      – Здравствуй, Анни. Это я.
      Она засмеялась, как всегда, слишком громко. Ему стало тепло и спокойно.
      – Ты должна мне помочь. А то я ничего не понимаю.
      Он говорил с ней добрую четверть часа. Она фыркала, иногда смеялась, но большей частью в трубке было тихо. Он начал скучать по ней, как только повесил трубку.
      Он встал. Его грузное тело отяжелело, но от усталости не осталось и следа.
      Он вышел из кабинета, прошел по коридору. Слишком просторный зал для заседаний никогда не запирался.
      Гренс постоял минутку в темноте, нащупывая нужный выключатель, нашел верхний правый и включил сразу освещение, телевизор и видео. Он ничего не смыслил во всей этой технике и громко ругался, когда ему наконец удалось найти то, что нужно.
      Надел пластиковые перчатки и осторожно достал видеокассету, которую ему дал Нильс. Все это время она жгла ему грудь сквозь внутренний карман пиджака.
      Сначала экран залил ядовитый голубой цвет, потом появилось изображение. Две женщины сидели в кухне на диванчике. В окно лился солнечный свет. Тот, кто устанавливал камеру, похоже, понятия не имел ни об освещении, ни о резкости.
      Но видно было достаточно четко.
      Он сразу узнал их обеих: Лидия Граяускас и Алена Слюсарева. Они сидели в той самой квартире с электронным замком, где он увидел их впервые.
       Они молча ждали сигнала оператора, который то крутил объектив, то стучал для проверки по микрофону.
       Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.
       Первой заговорила Граяускас:
       – Это я придумала сняться. Вот моя история.
       Она произносит две фразы.
       Поворачивается к Слюсаревой, которая переводит на шведский:
       – Detta ar min anledning. Detta ar min historia.
       Снова Граяускас. Она смотрит на подружку и произносит еще две фразы:
       – Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.
       Они говорят долго, строго по порядку: несколько слов по-русски, затем то же самое – на ломаном шведском. Они говорят так, что понятно каждое слово.
      Эверт Гренс сидел перед экраном двадцать минут.
      Он слышал и видел то, чего не было.
      Все перевернулось: из преступницы она стала жертвой, из террористки – женщиной, над которой надругались.
      Он встал и шваркнул ладонью по столу, как привык делать. До боли сжал кулак, колотил им по столу и кричал.
      Бывает так, что больше ничего не остается.
       Я только что был там.
       Я говорил с Леной.
       Ну а это? Это-то кто ей расскажет?!
       Она не заслужила, чтобы слышать такое.
       Пойми!
       Она никогда об этом не узнает.
      Он громко кричал, он чувствовал в горле комок, который причинял боль, и мог избавиться от него только криком. Тогда боль прекратится.
      Он повернулся, посмотрел на мигающий экран и перемотал кассету на начало.
       – Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.
      Гренс прослушал первую фразу еще раз, затем снова перемотал кассету. Перед глазами возникла картинка из морга: они лежат на полу рядом, у нее руки подвернуты под тело, Бенгт голый, с отстреленными гениталиями и дыркой на месте глаза.
       Если бы ты хоть признался, что знаешь ее.
       Бенгт, черт возьми!
       Она же тебя спрашивала.
       Если бы ты тогда просто ответил.
       Если бы сказал, что знаешь ее.
       Тогда ты, может быть, был бы сейчас жив.
       Может, этого бы хватило.
       Того, что ты увидел ее. Что ты все понял.
      Несколько секунд он колебался, а потом нажал на кнопку «REC». Он должен стереть то, что он только что видел. Запись надо уничтожить.
      Но ничего не получилось.