Перевод и предисловие А. Франковского
      Ромэн Жюль. Собрание сочинений: В 4 т.
      Т. 1: Чья-то смерть. Белое вино ла Виллет. Силы Парижа. Приятели: Романы /
      Перевод с французского под общей редакцией М. Лозинского, А. Смирнова, А. Франковского. – М.: ТЕРРА, 1994.
      Франковский Адриан Антонович
      
 

 
      В двух сборниках Белое вино ла Виллети Силы Парижарельефнее, может быть, чем во всех других произведениях Жюля Ромэна, обнаруживается, что его подлинным героем является не индивидуум, а коллектив или "группа". Индивидуум играет роль у Жюля Ромэна постольку, поскольку является составным элементом живой и действенной группы. В этом отношении особенно характерен второй сборник. Силы Парижа: тут сделана попытка вовсе освободиться от индивидуума и изобразить жизнь групп: улиц, площадей, скверов, театра, кинематографа и т. п., самоё по себе, независимо от того, как она преломляется в сознании отдельных людей. Делая попытку изображения внутренних переживаний, которые принадлежат не нам, а неким высшим существам-группам, Жюль Ромэн хорошо сознает трудность своего начинания. Но трудность не останавливает его: он увлечен своею темою не только как художник, открывший новый предмет изображения и выработавший новый метод художественного письма, но и как мыслитель, открывший новую истину, и даже как реформатор, поскольку он убежден, что открытая им истина должна иметь практические последствия – должна перестроить, обогатить и углубить жизнь. Обсуждению этих вопросов посвящена последняя глава сборника – Размышления.
      Сборник живых и бодрых рассказов, посвященных изображению заразительности коллективных переживаний (рассказы эти вложены большею частью в уста представителей парижского пролетариата), Белое вино ла Вилетнедаром заслужил отзыв Верхарна: "Я нахожу в этих рассказах светлую, смелую и новую красоту… в них слышен мощный ритм и грохот рушащегося мира". Первое издание этого сборника под заглавием На набережных ла Виллет(Sur les quais de la Villetle) появилось в 1914 г., за несколько месяцев до начала мировой войны.
 
       Силы Парижапоявились впервые в 1911 г.
 
      А. Ф.
      14/IX 1925 г.
 

 
      Когда Бенэн и Брудье подымались рядом по одной из улиц Бютт {Холма, т. е. Монмартра.} около девяти или десяти часов утра, им порою приветливо светило солнышко. Небо голубело над садами улицы Соль, а потрескавшиеся, залитые золотом стены бывали похожи на только что вынутый из печи деревенский хлеб.
      Какое неожиданное и острое наслаждение доставлял им каждый предмет! Но оно не удовлетворяло их, а скорее вселяло в них жажду других наслаждений. И Бенэн, смакуя глазами какую-нибудь розовую стену, обыкновенно восклицал:
      – А не отправиться ли нам в порт?
      После полудня, когда Бенэн и Брудье спускались по одной из извилистых улиц квартала Сен-Жорж, воздух бывал насыщен дождевой пылью, которая не падает и не подымается, а как будто рождается из уличной толпы и домов, струится из глубины этажей, как грустная песенка. Тогда Брудье умолкал, а Бенэн спрашивал его:
      – О чем это ты, старина?
      – Я думаю о том, что сейчас, вероятно, очень недурно на пристанях ла Виллет.
      Если приятели находились в центре, они держали путь по направлению к Восточному вокзалу, добирались до него узенькими переулками, попадали на улицу Реколлэ и выходили на канал. Это прекрасная и далекая страна. Пестрые, как птицы, лодки стоят рядом в тихих бассейнах. Завод вздымает к небу семь черных чугунных труб. Они встают одна за другою перед прохожим, как ряд приказаний, и внушают ему мысль об абсолютной власти, которая не считается с нашим благополучием.
      По левому берегу канала приходится идти среди груд штукатурки и низеньких домиков, в которых ютятся кабачки. Дальше тянутся шлюзы с примыкающими к ним чахлыми садиками. Канал расширяется, вода в нем опускается ниже. Виднеется бассейн, притаившийся около тоннеля, как крот перед своей норой.
      Бенэн и Брудье пересекали наружный бульвар и добирались до доков. Там порт замыкается в себе самом; там он живет уединенной и напряженной жизнью. Париж остался где-то позади; его нет, больше того – он забыт. Есть только водная ширь, жаждущая поглотить в себе небо, грубая мостовая набережных, на которых подошвы сапог растаптывают чужестранное зерно, подъемные краны, амбары, полные тени и запахов. На верхушке однопролетного моста, перекинутого через бассейн, часы отсчитывают время.
      Приходя сюда из Бютт, Бенэн и Брудье попадали прямо на площадь Бич и к докам. Они усаживались на скамейке или на тумбе; облокачивались на перила разводного моста; но какое-нибудь судно требовало пропуска; приходилось удаляться; и когда мост подымался, как бы выталкиваемый четырьмя кулаками, Бенэи говорил Брудье:
      – Хорошо бы распить бутылочку в П_о_с_о_л_ь_с_т_в_е.
 
      П_о_с_о_л_ь_с_т_в_о нравилось им своим местоположением, интимной связью с гаванью и удаленностью от стольких вещей этого мира.
      Душа их испытывала там довольство. Какое неприятное событие могло бы отыскать ее в П_о_с_о_л_ь_с_т_в_е и наполнить тревогою?
      Посетители П_о_с_о_л_ь_с_т_в_а каждый раз менялись. По крайней мере, Бенэн и Брудье не узнавали ни лиц, ни признаков, отличающих человека от остальных людей; но совокупность пьющих оставалась той же. Из массы мимолетных посетителей складывалось одно неизменное лицо. Группа людей постоянно стояла у буфета; другие сидели за столом у стены; третьи располагались поближе к свету и играли в карты. В зале всегда можно было увидеть и грузчика, и угольщика, и шлюзовщика, и возчика, и кучера омнибуса, и просто завсегдатая, без определенной профессии.
      – П_о_с_о_л_ь_с_т_в_о, – говорил Бенэн, – помогает мне понять бессмертие.
      Беседа не страдала от постоянной смены участников. Она не становилась от этого ни менее непосредственной, ни менее оживленной. Отношения были, в некотором роде, более устойчивыми, чем люди, и не зависели от них. Разговор, начатый с одним угольщиком, нередко продолжался с другим, и слушатель даже не замечал, что его собеседник покинул залу и возвращался к своей лодке или своей запряжке. Сплошь и рядом рассказ, прерванный какой-нибудь случайностью, без труда подхватывался другими устами.
      Бенэну и Брудье нигде так не нравилось белое вино.
      Однажды они предложили бутылочку двум грузчикам зерна. Сели за стол у стены. Когда бутылка была выпита, грузчики ответили такою же любезностью. Разговор стал более оживленным.
      Один из грузчиков – массивная фигура, составленная из основательных, но грубо отесанных и наспех сколоченных кусков – признался, что в детстве он был набожным и даже прислуживал у обедни. Кое-что от этой набожности у него осталось и теперь. К немалому изумлению для себя он зашел недавно утром в церковь Мадлэн и прослушал с большой сосредоточенностью и ликованием венчальную службу.
      – Если бы они вовремя захватили меня и не выпускали, – заключил он, – то бьюсь об заклад, они сделали бы меня монахом!
      – Да так ли это, старина! – воскликнул второй грузчик, бледный, довольно худощавый брюнет. – Разве служба в полку сделала тебя сержантом?
      – Это не то! Это совсем не то!
      Загорелся спор. Приводили доводы, а еще больше воспоминания. Каждый испытал по-своему власть армии над человеком.
      – Стойте! – вскричал Бенэн. – Я пацифист и человек не очень отсталый. Но вы не можете себе представить, что доставило мне одну из наибольших радостей в моей жизни.
 

 
      Это было в 1906 году, в конце апреля. Я отбывал воинскую повинность в Питивье. Наверное, никто из вас не знает этого города, т. е. никогда не бывал там. А я жил в нем и, право, мне кажется, что и сейчас я еще не совсем уехал из него. Питивье неказист. Можно десятки раз проезжать мимо него, не подозревая, что это такое. Не воображайте ничего ужасного; ничуть. Город не очень маленький и не очень большой, наполовину зажатый валом, но только наполовину. Жалкое существование. Улицы не абсолютно пусты: время от времени по ним проходит обыватель. Особенно по двум или трем, из которых каждая притязает быть главной. На видном месте почтовая контора, на дверях которой вывешивается курс трехпроцентной ренты. Все это похоже на собаку, которая побывала под автомобилем и еще десяток лет после этого влачит жалкое существование с искривленною спиною и расплющенными лапами.
      В Питивье были почти новые казармы. Я не знаю ничего более унылого, чем новая больница, новая казарма, новая тюрьма. Повсюду разлито притворное довольство, фальшивое впечатление опрятности и нарядности, которые внушают мне отвращение. От этого предательского вида меня тошнит. Приходилось вам встречать в метро или в другом месте женщин, которые, нося на какой-либо части тела перевязку с карболкою, сильно душатся, чтобы заглушить больничный запах? Омерзительное ощущение. Моя казарма была в таком роде.
      Можете себе представить, как мы томились в ней. Я только что провел месяц отпуска после перенесенной мною не очень тяжелой болезни.
      От половины марта до половины апреля я пользовался Парижем, как только мог, и возвращался в казарму оглушенный, не вполне очнувшийся, вынужденный протирать себе глаза и щипать себя за руку. Я приготовился к самым пресным вещам, вроде упражнений на дворе казармы, под ярким солнцем, или маршировки по зловонным свекловичным полям, где на продолжении трех километров вы не увидите ни дерева, ни коровы, причем все время думаешь, что весна хороша в тысяче уголков света, но только не здесь.
      В пять часов я обыкновенно бывал уже у ворот, проходил с беспечным видом мимо дежурного сержанта и торопливо направлялся к крохотной комнатке, которую я снимал в городе за десять франков в месяц: нечто вроде шкафа с окнами, доставлявшего мне, однако, огромное счастье.
      Моя комната была расположена недалеко от казармы, на окраине города. Я шел прямо к ней или останавливался на минутку у соседней лавочки купить колбасы или молока.
      Но в этот день, 29-го апреля, я решил пойти сначала за газетой. В течение некоторого времени говорили о первом мая, к которому готовились не на шутку. Каждый раз, как я бывал в отпуску в Париже, уже с января или даже с декабря я видел на стенах писсуаров листочки с надписью: "Начиная с 1 мая, мы работаем только 8 часов", и тому подобные вещи. В течение второй половины апреля с обеих сторон шли серьезные приготовления. Вы припоминаете? Буржуа думали, что наступает конец света, ну а народ полагал, что предстоит только начало. Более нетерпеливые никак не могли дождаться. Уже вспыхнула стачка у строительных рабочих и пищевиков. Богатые люди стали закупать целые ящики сардин в предвидении всеобщей забастовки или же старались запрятаться в глухие провинциальные углы. Правительство заверяло, что оно поддержит порядок какою угодно ценою. Но даже самые трезвые считали, что без столкновений не обойтись, тем более, что на это время приходился самый разгар выборной кампании. Через неделю предстояло обновить состав Палаты. Можете себе представить, как интересно было прочитать газету от 29 апреля. Уже несколько дней шли "подготовительные грандиозные" митинги, совещания синдикатов, словопрения социалистической партии, передвижения войск. Стачечники тоже не оставались спокойными. Первого мая всякая отлучка из парижской казармы будет запрещена: с самого рассвета солдаты должны быть под ружьем; мэрии предполагалось занять войсками, на улицах расставить кавалерийские патрули; и что еще?
      Что касается нас, мирных пехотинцев Питивье, то мы уже знали, что нам в течение суток будет запрещено покидать казарму.
      Многие из нас были парижане, с Монмартра, предместья Сент-Антуан или из Ла Виллет, и власти несомненно опасались, что мы не станем препятствовать пролетарскому выступлению.
      Итак, я сгорал от нетерпения прочитать парижский листок и торопился в ближайший писчебумажный магазин.
      Было пять или десять минут шестого. Я вышел одним из первых; в этот вечер мои солдатские башмаки, можно сказать, обновляли улицу Курон.
      Вдруг я слышу, как кто-то догоняет меня и кричит: "Пест!". Я оборачиваюсь и вижу прапорщика взвода освобожденных от занятий, к которому принадлежал я. Этот прапорщик имел репутацию "шикарного парня" – редкую для прапорщика! – и, к тому же, я не знал за собою никакой вины. Тем не менее, все, кто служил в солдатах, представляют, что встреча со взводным на улице в пять минут шестого не предвещает ничего хорошего. Рисуешь себе мрачные картины; уже видишь себя в карцере.
      – Бенэн, – сказал он мне, – вы можете оказать мне услугу.
      У меня отлегло от сердца. Вид у него был взволнованный, но доброжелательный, как всегда. Он, казалось, был очень доволен, что ему попался именно я.
      – Я полагаюсь на вас; вы человек серьезный и в курсе этих вещей. Тут сейчас такой содом! Не знаю, куда и сунуться. Вы позволите мне сэкономить добрые полчаса. Слушайте. Вот вам официальное донесение командующему корпусом. Снесите поскорее его на почту. Потребуйте отправить вне очереди. Отругайте барышню, если понадобится. Там же, на почте, подождите ответа. Скажите, чтобы он был дан вам в письменной форме. Настаивайте! И бегом приносите его нам.
      – В казарму?
      – Да, в казарму. А я лечу к ротному. Он еще не предупрежден. Приказ только что получен. К счастью, батальонный был на месте. Батальон сегодня ночью отправляется в Париж. Ну, до свидания!… Платить не нужно… Да! Если встретите товарищей в городе, скажите, чтобы они мигом возвращались в казарму! Я думаю, очень немногие успели выйти. И я уже изловил пять или шесть.
      Я отправляюсь на почту, польщенный тем, что для такого ответственного поручения он предпочел меня пяти или шести встретившимся ему на дороге солдатам.
      Депеша была не запечатана; чернила не успели еще высохнуть. Я читаю:
      "Приказ получен. Батальон немедленно мобилизуется. Нужно ли брать с собою взвод освобожденных? Просьба ответить немедленно.
      Командир батальона Дешан".
 
      Когда я прочитал это, сердце мое забилось, я мигом оживился и пустился во всю прыть. Мне было приятно озадачивать прохожих. Кроме того, я торопился дать ход событиям.
      И в самом деле, при виде бегущего бородатого солдата, с бумагою в руке и трагическим выржением лица, улица Курон взбудоражилась, вероятно, единственный раз за ее существование. Почта расположена на углу двух улиц. Путь мой пересекает бравый капрал седьмой роты. Вид у него был самый мирный, и он был в явном неведении относительно надвигающихся событий.
      – Капрал! Батальон мобилизуется.
      Такие известия всегда производят эффект. Он вздрагивает.
      – Что?
      – Да. Через час мы отправляемся в Париж. Я несу телеграмму корпусному.
      Он косится на бумагу. Я вхожу на почту. Ему наверное хотелось расспросить пообстоятельнее. Но он больше всего боялся опоздать. И вот он тоже пускается бегом. Я блаженствовал.
      У окошечка телеграфа стоял старичок. Я подхожу:
      – Официальная телеграмма… командиру армейского корпуса… пошлите немедленно! Буду ожидать ответа здесь. Вы передадите его мне.
      Барышня немного возбуждена; она считает слова, проверяет адрес, широко раскрывает глаза и передает бумагу сидящему сзади ее чиновнику. Я слышу, как трещит аппарат.
      "Отлично! Дело пошло!" – говорю я себе.
      Барышня смотрит на меня и нерешительно:
      – Вы будете платить?
      – Нет, я не должен платить. Телеграмма официальная.
      – Вы уверены?
      – Уверен.
      Она встает, совещается с другим чиновником. Все смотрят на меня с некоторым изумлением и опасливостью, как на взрывчатое вещество, и не говорят мне больше ни слова. Я отхожу от окошечка.
      Я провел там полчаса или три четверти часа в каком-то странном возбуждении. Смешно сказать: время перестало существовать для меня. Какая-то сила источалась из всех частей моего тела. Я не мог оставаться на месте. Я расхаживал взад и вперед по конторе. Голова моя испытыпала давление изнутри. Я вызывающе смотрел кругом. Я чувствовал, как огонь сверкает в моих глазах.
      Некоторое время у меня не было никаких отчетливых мыслей. Потом горячо пожелал: "Лишь бы мы отправились вместе с другими!"
      В этот момент я отчетливо ощутил зарождение событий. На основании газет я думал, что будет пущен в ход только парижский гарнизон. Об этом писали еще накануне. Двадцать или двадцать пять тысяч человек – это неплохо. Но вот оказывается, что снимаются с места также войска, расположенные в провинции. К Парижу стагиваются воинские поезда. Организуется настоящий поход на Париж, обложение Парижа, сжимание кольца, растянутого вокруг Парижа.
      Наконец, пришел ответ. Мне протягивают листок. Я не захотел посмотреть в него тут же. Выхожу из конторы. Читаю:
      "Захватите с собою всех, кроме больных и слабых".
      Я у казармы. Когда я огибал окружающую ее стену, был слышен гул батальона, похожий на различаемый нами иногда в летние дни неясный дробный стук, который издается падающим вдалеке градом.
      Я пересекаю двор. Во всем здании происходила возня, лихорадочные сборы, за исключением средней части, где размещались освобожденные.
      Вхожу в канцелярию взвода. Там были ротный и
      батальонный командиры и унтер-офицеры. Все оборачиваются.
      – Вы получили ответ?
      – Да.
      Бумагу выхватывают у меня из рук.
      – Мы отправляемся! – говорит ротный.
      Нужно было видеть их. Они испытывали крайнее возбуждение, но не выказывали никакой грубости.
      Они были сердечны с вами, обращались по-приятельски.
      Это было настолько непривычно для меня, что одно мгновенье я подумал, нет ли тут расчета – вы понимаете? Теперь я этого не думаю.
      Батальонный командир сказал мне:
      – Вы хорошо справились. Прекрасно! Вы оказали нам услугу.
      А ротный:
      – Ступайте живо! Снаряжайтесь! Предупредите своих товарищей. Нужно, чтобы работа закипела!
      Я выхожу; сержанты за мною. Мы взбегаем по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки.
      Можете себе представить, какая суета поднялась у нас! Мы опаздывали на целый час по сравнению с другими ротами, а отправлялись одновременно с ними.
      Сложенные на полках вещи летят вверх тормашками на койки. Кое-как чистим ружья. Снаряжение разбросано по полу. Мелкими вещами перекидываемся как мячиками. В ранцы суем что попало. Уминаем вещи коленом. Ремни стягиваем обеими руками. Сержанты прохаживаются из отделения и отделение без своих обычных покрикиваний, а напротив, отпуская добродушные шутки по нашему адресу. Не обходится, конечно, и без крепких словечек: на то уж казарма. Но никаких крайностей.
      В шесть часов сорок минут мы были уже внизу, все четыре роты и наш взвод, позади сложенных в пирамидки ружей.
      Наступила странная тишина. В рядах не переговаривались. Ротных не было видно; младшие офицеры стояли у своих команд, заложив руки за спину. С другого конца двора отчетливо доносились удары копыт лошади, которую держал под уздцы ординарец.
      Мало-помалу на нас опускался вечер. С города веял легкий ветерок.
      Так мы прождали, может быть, три четверти часа. Вдруг:
      – В ружье! По своим местам!
      Недоумевающий гул, разочарование. Ряды расстраиваются, мы медленно возвращаемся. Сержанты говорят нам:
      – Ложитесь, если хотите, но не раздевайтесь. Мы отправляемся только в час тридцать утра.
      Кое-кто вытянулся на койке. Никто не заснул. Разговаривали, курили, читали газеты. Некоторые стали перекладывать содержимое своих ранцев.
      В половине первого мы зовем дежурных по кухне. Они возвращаются с чайниками. Вы знаете: настойка, немножко сдобренная ромом. Впрочем, горячо и не лишено приятности.
      В час являются сержанты, увешанные небольшими пакетиками, как елочные деды.
      – Встать! К койкам! Открыть подсумки!
      И вот они раздают нам патроны, по два пакета на человека, пакеты совсем новенькие, пули D.
      Это составляло по шестнадцать патронов на каждого.
      Мы молчали; никогда наша казарма не была такою безмолвною.
      Пакетики разорваны. Мы осторожно ощупываем холодные патроны на дне подсумков и нажимаем пальцами на их острые концы.
      В час тридцать минут раздается команда: "Все марш вниз!"
      Спускаемся. Никому не хотелось спать. Для того, чтобы отдать себе отчет о времени, приходилось смотреть на часы и соображать. Мы были как обалделые, и в то же время мысли наши отличались изумительною ясностью.
      Я чувствовал щекотанье, мурашки, но не на теле, а на черепе. В два часа мы выстроились в длинный ряд перед совсем черными товарными вагонами, очень высокими и без ступенек.
      Мы взбирались в сравнительно чинном порядке. Фонари отдельных взводов тускло поблескивали. В вагонах были расставлены низкие и узкие деревянные лавки, на которые мы уселись так плотно, как только можно было. Даже зубоскалы не издавали ни одного звука. Какой-то унтер время от времени ворчал себе что-то под нос, но не слишком раздражительно.
      Что это: из наших вагонов вдруг убрали фонари? Наступила кромешная тьма. Не знаю, было ли это следствием нервного возбуждения, усталости или еще чего-нибудь. Не знаю, испытывали ли другие то же, что и я; но мне страшно захотелось рыдать, лить самые неподдельные слезы. У меня не было оснований бояться. В самом деле, что со мною могли сделать? Но слезы навертывались мне на глаза, и губы начинали дрожать.
      Вдруг раздался сигнал горниста, единственный, широкий и холодный, как бы проникавший внутрь вашего тела. Поезд трогался.
      День занялся, когда мы были еще в пути. Свет проникал через отдушины вагона. Спать приходилось кое-как, прислонившись друг к другу. Зад отек, шея одеревенела. Толчки колес воспринимались нижнею частью поясницы и передавались по позвоночному столбу.
      Поезд уже останавливался три или четыре раза, вероятно, среди поля. Проехав без перерыва, может быть, три четверти часа, он вдруг снова останавливается и на этот раз больше не движется…
      Я слышу, как некоторые говорят:
      – Это Пантрюш.
      Те, что сидели по краям скамей, вставали и пытались смотреть через отверстия отдушин. Но они были пробиты наискось, как в ставнях окон; вряд ли через них можно было много увидеть.
      Тем не менее, некоторые уверенно заявляли:
      – Да, это Пантрюш.
      Другие возражали:
      – Пантрюш? Никогда в жизни! Мы на вокзале Вильнев-Сен-Жорж.
      В конце концов, не было ничего невозможного в том, что поезд направили через Вильнев-Сен-Жорж. Но кто-то авторитетно утверждал:
      – Вильнев-Сен-Жорж? Как бы не так. Мы в Нуази-ле-Сек! Я узнаю пути.
      В ответ лишь пожимали плечами. Я сидел посередине скамейки и не мог встать. Но я чувствовал: "Мы в Париже". Мне рассказывали, как одна женщина, желая избавиться от своей кошки, завезла ее в корзине из Пюто в Версаль. Кошка, однако, сразу же нашла дорогу. Типы вроде нас не лишены такого чутья.
      Вдруг раздался короткий и глухой звук рожка. Послышалась команда, шум раскрываемых дверей. "Первая скамья, встать!" Наш вагон открывается. Яркий дневной свет вливается в него широким потоком. Мы сходим поодиночке. Нужно было прыгать с высоты в полметра. Совершая прыжок, я слышу, как на моем животе звякают шестнадцать патронов.
      Я осматриваюсь и вижу огромную площадь, беспорядочно заставленную сотнею вагонов: по одиночке, по два, по три, как рогатый скот на рынке; сараи, бараки, покуда хватит глаз; кучи бочек, горы ящиков, надо всем этим железный мост с пролетами по сто метров, который мог бы пересечь целых три реки; и повсюду – слышите – повсюду: между вагонами, перед сараями, под пролетами моста войска, конные и пешне; красные панталоны, небесно-голубые мундиры, белые воротники. В глубине, перед горою угля, виднелись даже кирасы.
      И спокойно стоящие в пирамидах винтовки, как спиртовки на столиках кафе. И целое море лошадиных спин, совершенно одинаковых лошадиных спин.
      Мы были ошеломлены, уничтожены. Такого зрелища мы никак не ожидали.
      Тут была наготове целая армия со сверкающим оружием под шестичасовым утренним солнцем тридцатого апреля.
      На горизонте виднелись уже задымившие трубы парижских заводов, которые завтра дымиться не будут.
      По небу быстро проносились облака.
      Мы были у самых подступов к Парижу; молча, исподтишка мы подкрались к нему. А он и не подозревал об этом.
      Вы не можете себе представить, какое огромное впечатление произвело это на нас. Я был страшно счастлив и в то же время испытывал тоску. Я сгорал от нетерпения и готов был лишиться чувств. Всем телом своим я был пьян, и весь был наполнен нервным возбуждением. Предметы множились и увеличивались в моих глазах. Донесшееся издалека завывание сирены заставило меня щелкнуть зубами. Не думаю, чтобы мне было холодно.
      Но вот на этом огромном пространстве начинаются передвижения. Вдали виднеются эсадроны, садящиеся в седло и трогающиеся. Все кирасы, расположенные перед горою угля, разом поднимаются на один метр.
      Пехота разобрала винтовки. Перед нашим батальоном было обширное пустое пространство. На середину его выходит наша музыкантская команда – барабанщики и горнисты; затем появляются три другие команды; и вот оркестр в полном составе.
      – Оркестр сорок шестого полка, – раздались голоса.
      – Не собираются ли задать нам концерт в этакую рань?
      Построившись, все музыканты нашего полка начинают маршировать влево.
      – Тс! Они покидают нас! Куда это они?
      Тем временем со всех сторон появляются оркестры других полков; из-за каждого тюка вылезал тромбон; можно было подумать, что каждый боченок превращается в барабан. Они строятся в колонну. Вы представляете себе картину, сидя здесь? Оркестры четырех или пяти полков, один за другим. Мы смотрели во все глаза, как вдруг раздалась команда:
      – Становись! Рассчитайсь! Справа по четыре!
      Мы начинаем маршировать; некоторое время топчемся на месте, чтобы пропустить другие батальоны.
      Наконец, двигаемся полным ходом. Мы должны следовать за тремя остальными батальонами полка – сорок шестой полк состоял из четырех батальонов; всю процессию возглавляет армия музыкантов.
      За нами выстраиваются в колонну драгуны; тоже, наверное, целый полк. Обернувшись, я видел еще пехоту, которая вытягивалась за драгунами. Колонну замыкала артиллерия, которой приходилось предварительно огибать груды ящиков, сваленных под мостом.
      Я перестал сознавать себя. Приходилось делать усилие, чтобы не заиграть какой-нибудь марш. Заметьте, что я никогда не пел в строю. Распевать песни во время маршировки мне казалось идиотским занятием; в таких случаях я обыкновенно бываю в бешенстве: петь для доставления удовольствия начальству, для засвидетельствования ему "бодрого настроения и довольства войск", – разве это не верх лакейства и тупости?
      Но тут я плевал на начальство. Оно не существовало для меня. Мы вступали в Париж; я трепетал от радости.
      Иногда у меня бывали секунды просветления. Я говорил себе: "Мой милый, ты идиот. Ты имеешь наглость радоваться! Хорошенькая работа предстоит тебе". Я не был зол на забастовщиков, напротив, – если бы я не служил в солдатах, я, может быть, тоже вышел бы в это первое мая на улицу. Наконец-то!
      Мы выходим из этой необъятной товарной станции. Следуем сначала по двум-трем улицам без домов, окаймленным бесконечными заборами и почти пустынным.
      Было шесть часов двадцать минут.
      Время от времени нам попадался навстречу рабочий, направлявшийся на фабрику. Сначала рабочий пытался отпускать шутки. Подмигивал нам. Но мы не отвечали или бросали на него суровые взгляды. Тогда он смотрел на этот километр ружей и сабель, размеренным маршем спокойно надвигавшийся на Париж в шесть часов утра, и чувствовалось, что будь тут боковая улица, он бросился бы туда, как загнанная собака; но были только бесконечные заборы, и он продолжал двигаться, опустив глаза вниз и прижавшись к забору.
      Прошло уже десять минут, как мы тронулись в путь. Колонна подходила к Сене по одной из набережных левого берега, против Рапэ или Берси. Мы взошли на мост. Когда мы повернули, я мог увидеть со своего места музыкантов, возглавлявших шествие и уже перешедших через мост, а также хвост колонны, волочившийся еще по одной из улиц левого берега.
      Наш взвод едва только вступал на правый берег, как мы слышим команду, раздающуюся в самой голове колонны. Приказ бежит от роты к роте. Наш командир оборачивается и кричит: "На плечо!"
      Мы выходили на бульвар, окаймленный большими домами и фабриками. Прохожие становились более многочисленными. Мужчины и женщины гуськом шли на работу. Рядом с твердой, как сталь, колонной солдат, которая внедрялась в Париж, они казались сухими листьями, подхватываемыми с тротуара порывом ветра и уносимыми им куда-то. Я думал: "Жалко, что еще так рано! Я охотно дал бы двадцать су, чтобы войти под звуки фанфар".
      Но на это нечего было рассчитывать. Большие часы на фасаде одной фабрики показывали 6 ч. 35 м. "Добрых буржуа нельзя будить в такую рань".
      Усталость мягко ложилась на мою поясницу. Накануне у нас было учение; весь вечер мы провозились; и уж, конечно, дорога в товарном вагоне не могла восстановить наших сил. Я все еще чувствовал опьянение, но по иному, не в виде нервного возбуждения, а в виде тяжести в пояснице и в ногах. Мой ранец, набитый до верху, терзал мою спину, и винтовка на плече начинала порядком-таки тяготить меня.
      Такое же чувство, наверное, испытывали многие другие. Но все держались бодро. Линии строя были удовлетворительны.
      В рядах такт шагов был почти безукоризненным. Это было даже красиво: шум стольких шагов по мостовой. Каждый шаг напоминал удар дробительной машины. Вы знаете: продолжительный треск, продолжительное глухое ворчание.
      Это можно было сравнить еще с шумом усовершенствованной хлеборезки, применяемой в некоторых булочных. Большой четырехфунтовый хлеб подводят под резак, сильно нажимают на рукоятку… Так вот, тот же шум, тот же яростный треск, но в тысячу раз сильнее.
      Выходим на улицу Лион. Проехало несколько фиакров, к стеклянным дверцам которых прильнули лица.
      Голова колонны, как ни в чем не бывало, выдвигается на самую середину площади Бастилии, пересекает ее, как будто это был учебный плац, и погружается в улицу Сент-Антуан. Прохожие останавливались. Трамваи останавливались. На империалах трамваев пассажиры перегибались через перила и старались заглянуть в самую глубь улицы Лион. Но мы знал, что как бы они ни наклонялись и как бы ни всматривались, им не удастся увидеть конец колонны.
      Вдруг, когда мой взвод достигал середины площади, находился у самой колонны, мы слышим грохот, раскаты, точно перед нами рушился целый квартал. В первую минуту мы не могли сообразить, что происходит. Этот страшный шум исходил из улицы Сеит-Антуан и отдавался на площадь, которую он сразу заполнял, так что захватывало дух. Все содрогнулись: войска, лошади драгун, остановившиеся прохожие.
      Но шум был ритмичен; он соответствовал шагу; он управлял шагом. Мы поняли: "Барабаны"!
      Барабаны четырех полков грохотали все сразу на улице Сент-Антуан. Мы приближались ко входу в нее. Дыра улицы Сент-Антуан орала нам прямо в лицо.
      Я больше не чувствовал себя. Я больше не сознавал, был ли у меня ранец, винтовка, ноги. Никогда я не ощущал столько силы. Шестиэтажные дома казались мне совсем маленькими. Все они как будто качались то в одну, то в другую сторону. Мне казалось, что я могу опрокинуть их одним толчком. Мне казалось, что вся улица готова обрушиться под грохот барабанов.
      Но мы не были удовлетворены. Нам нужны были горны. Барабаны сотрясали Париж, дробили его на части, снизу, изнутри, как взрывы патронов. Нам нужны были горны, их пронзительный крик, нагло утверждающийся на развалинах.
      Ждать нам пришлось недолго. Когда голова колонны равнялась с дворцом Сен-Поль, зазвучали горны. Их было столько, что крик их становился твердым, объемистым, массивным. Это был уже не звук, издаваемый металлом, но сам металл. Было такое впечатление, будто с каждою нотою механический молот обрушивается на Париж. Затем, после припева, все оркестры заиграли марш Тюренна. Звуки его ударяли о стены, как пушечные ядра.
      Я не видел больше прохожих. Но я смотрел на фасады. Было красиво. Окна открывались по десять, по двадцать сразу, как будто мы взаправду пробивали стены. Казалось, будто это дыры от шрапнели. Чувствовалось, как дома сверху донизу пробуждаются, как плачут дети, лают собаки, обыватели в одних рубахах с тревогою кидаются к окнам.
      Я никогда не испытывал ничего подобного. Если бы нам скомандовали: "В цепь налево! В цепь направо! По окнам взвод пли!" – мы все стали бы стрелять с энтузиазмом. За нами драгуны едва сдерживали лошадей. Лошади упивались грохотом, извивая шеи и грызя удила. Они были пьяны; становились на дыбы; и я держу пари, что драгуны отдали бы свое месячное жалование и даже табак, только бы им позволили проскакать галопом по тротуарам. Вы чувствуете это? Въехать на тротуары с саблями наголо; пустить лошадей в витрины магазинов, по горшкам с молоком. Начисто вымести эту толпу, как выметают мусор… Нужно представить себя на месте драгун…
      Вот! Я могу воевать, войти в Берлин среди колонны солдат. Я знаю теперь, что это такое. И я уверяю вас, что это приятно.
 

 
      – Но после? Что случилось после? Что вы сделали? Действительно ли произошло столкновение?
      – Вы хотите знать все! К несчастью, это было давно, и немало подробностей изгладилось из моей памяти. Подождите! Я помню, что мы повернули направо. Мы двинулись по какой-то узкой улице, которую всю заполнили. Затем еще ряд таких же улиц, наискось пересекавших одна другую. Музыка не играла больше; мы больше не видели головы колонны. Но мы очень явственно и почти болезненно воспринимали шум наших собственных шагов.
      Время от времени наш путь преграждал бульвар и мы переходили его, так сказать, в брод. Движение бульвара, приостановленное, отброшенное назад, образовывало направо и налево два вала. Мы чувствовали, как они нависают над нами. Что же будет, когда станет проходить конец колонны!
      Немного позже мы вступили на довольно длинную улицу. Я оборачиваюсь. За нами никого. Остальные части покинули нас. Соседи мои говорили:
      – Это расквартирование. Мы идем в Рейи.
      Четверть часа спустя мы были перед большим зданием. Когда мы вошли во двор, за нашею спиною заперли ворота.
      Какая трущоба! Во мне еще жива картина нашего восхождения по вонючим, влажным лестницам, пропитанным запахом кожи, пота и отхожих мест. Мы переходим длинные низкие комнаты с толпящимися в них фигурами людей, которые против света казались черными. Мы опять подымаемся по лестницам. В каждом следующем этаже потолки были все ниже.
      Наконец, мы попадаем почти что на чердак с менее противным, но более застарелым запахом. Лежавшие друг подле друга соломенные матрацы покрывали почти весь пол, так что этот чердак производил впечатление магазина матрацов.
      Сержанты говорят капралам:
      – Здесь. Размещайте ваших людей. Распределите койки.
      Мы переглянулись. Каждому из нас указывают матрац и предлагают нам поставить наше снаряжение в головах между матрацем и стеною. Чтобы укрепить полученное нами хорошее впечатление, нам добавляют:
      – Через час осмотр оружия.
      Кроме этого осмотра нас оставили почти в покое. Но вы представляете себе это негодное для жилья здание, которое было теперь битком набито солдатами? Мы толкались в неосвещенных коридорах, натыкались на стены и тотчас с отвращением отдергивали руки, потому что пальцы ощущали холодную и жирную поверхность, вроде стенок фановых труб. Но всего отвратительнее была умывальная.
      Маленькая, продолговатая комната, темная, как задние помещения у лавочки на улице Сантье, переполненная, как вагон метро в семь часов вечера. Вдоль одной иа длинных сторон тянулся желоб. Десяток больших заржавленных кранов струили в него сенскую воду цвета мочи. Каменных стенок жолоба уже нельзя было различить. Они были покрыты толстым слом какой-то застарелой маслянистой грязи, блестевшей несмотря на скудость освещения. И когда толпящаяся масса солдат пропускала вас, наконец, к крану, то струя воды между вашими пальцами была липкая, как дождевой червяк.
      Солдаты ворчали: "Мы заперты здесь до утра. Мало вероятно, чтобы нас выпустили сегодня после ужина. Удовольствие, нечего сказать!"
      В казарме были две кантины сорок шестого полка и две кантины восемьдесят девятого. Так как мы принадлежали к сорок шестому, то не имели права ходить в кантины восемьдесят девятого.
      Наши винтовки были вычищены, и больше не находилось работы, за которую нас можно было бы засадить. Но начальству кажется недопустимым, чтобы люди оставались целый день в казарме, разговаривали и курили, как им вздумается.
      А может быть, командование боялось, что мы взбудоражим друг друга и в результате откажемся выступить против народа?
      Так или иначе, для нас были организованы во дворе казарменные игры – лицемерная и идиотская затея; унтера посылали туда всех, кто попадался им на глаза во внутренних помещениях.
      Я вовремя улизнул и стал бродить по этажам, где были размещены другие батальоны. Я слонялся по коридорам. Я начал привыкать к ним. Они были темные, грязные, загроможденные; но в них можно было исчезнуть, затеряться; можно было обратиться в неизвестного. Так ощущает себя преступник в центре Парижа.
      Какая разница по сравнению с казармами в Питивье, где нет ни одного укромного уголка, где постоянно замечаешь в конце пустынного коридора сержанта, который окликает тебя по имени и спрашивает, зачем ты здесь шляешься! Я попадаю в нижний этаж, где еще большая толчея. Вхожу в кантину. Там было тесно и шумно, как в каком-нибудь кабаке предместья. Вижу своего доброго приятеля из нашего взвода, обходящего столы в поисках свободного места.
      – Ты тоже удрал?
      – Как видишь!
      – Не можешь найти места?
      – Не могу. Правда, рядом есть небольшая комната, где мы удобно расположились бы. Но идти туда нельзя… Трое сержантов нашего взвода играют там в карты. Не желаю, чтобы они отправили меня во двор паясничать.
      – Как же быть?
      – Мы проберемся коридорами до той части здания, где размещен восемьдесят девятый полк. Расположимся в одной из кантин. Выйдет превосходно. Раскурим трубочку, спросим белого вина… там мы можем даже позавтракать.
      – А рапорт?
      – Сегодня тут все вверх дном. Неужели ты думаешь, что станут заниматься нами?
      – Все это хорошо, но, увидя твое кепи, унтера восемьдесят девятого попросят нас убраться.
      – Это правда. Мне нужно сходить за своей шапочкой. Иначе я рискую попасться… Подожди-ка меня.
      Я жду. Спустя пять минут он уже возвращался в шапочке.
      – Помех не было?
      – Я схватил первую попавшуюся… Не шучу!
      Мы приходим с самым невинным видом во вторую кантину восемьдесят девятого пола. Никто не обращает на нас внимания. Здесь также было полно вновь прибывших. Мы водворяемся в очень поэтичном уголке. Нам подают вино и карты.
      Становилось темно; было много шуму и табачного дыма. Мы испытывали, однако, необыкновенное спокойствие, состояние полного забвения. Я был равнодушен ко всему, даже к собственной игре. Такое ощущение бывало у меня иногда во сне. Вам спится множество вещей, быстро сменяющих друг друга и сливающихся вместе; толкотня, крики. И вместе с тем вы чувствуете свое тело вытянутым в постели, ему покойно и тепло.
      В половине пятого вечера мы все еще сидели в кантине. Мы, наверное, остались бы там до переклички. Вдруг в кантину входит солдат восемьдесят девятого полка и кричит:
      – Кажется, в пять часов нам позволят отлучиться из казармы.
      Мы почувствовали спазму в желудке. Карты выпали у нас из рук:
      "Если отпускают восемьдесят девятый, то отпустят и сорок шестой".
      Мы встаем и с некоторыми предосторожностями отправляемся обратно на свой чердак. Нужно было прийти туда с видом людей, которые отлучались на какие-нибудь четверть часа.
      Не стоило пускаться на такие хитрости. Во всех помещениях шла спешка. Чистились башмаки; наводился блеск на портупеи, пуговицы, бляшки; обтирались штыки. У многих были уже накинуты на спину шинели. Ребята немало изумлялись, видя, как мы неторопливо шествуем в шапочках, засунув руки в карманы.
      – Вам, видно, не очень хочется отправиться на прогулку?
      – Еще успеем, старина. Как надо одеваться?
      – По-походному. Шинель с отвернутыми полами, краги, погоны.
      – И что еще? Винтовка?
      – Нет, но все должно быть по форме. Оставалось только поторопиться.
      К пяти часам сотни солдат столпились у караулки, как бараны у заставы.
      Я не мог бы сказать вам, куда я пошел и что я делал. Помню, что расстался с товарищем около шести часов и в семь уже входил к себе, где застал своих за столом. Но в моей памяти отчетливо запечатлелись чувства, которые я испытал.
      Сначала я был в обществе приятеля. Узенькая торговая улица, старые дома, лавочки; кабатчики, угольщики, фруктовщики, сапожники; мирное племя овернцев и лимузинцев; люди, сидящие у дверей или в глубине ларька; посередине улицы – прохожие.
      Я вижу, как мы идем по мостовой в форменном кепи, в погонах; в грязной походной шинели с отвернутыми полами; в панталонах защитного цвета и в крагах, выглядевших совсем как сапоги.
      Выйдя на середину улицы, мы стали центром всеобщего внимания. Прохожие ничего не говорили, а только таращили глаза и, казалось очень туго и с трудом усваивали, что совершается что-то важное. Мы тоже молчали. Нам не хотелось производить впечатление обыкновенных прохожих, которые совершают свой повседневный путь, болтая и шутя. На лицах наших играла какая-то кривая усмешка, усталая и ироническая. Одним взглядом мы мерили дом и сокрушали его. Обыватели ожидали этого взгляда; они заранее покорно склонялись.
      На пороге одной двери стоял маленький толстячок, состоявший почти исключительно из двух шаров: живота и головы. Все его существо было приспособлено только для мирной обстановки. В повседневной жизни он, должно быть, смеялся по поводу всякого пустяка.
      Он пристально смотрел на нас и не смеялся. Он никак не мог понять нас. У него сложилось твердое представление об отпускном солдате: бравый молодчик в праздничной шинели с растопыренными руками. Это представление не вязалось с тем, что он видел.
      К шести часам мы вышли на большие бульвары по направлению к Амбигю. На тротуарах было большое оживление; служащие начинали выходить из своих коробок. Мой приятель покинул меня. Я шел один и еще сильнее ощущал действие моего появления на толпу. Вы знаете, как падки до насмешек парижане. Сам папа рискует получить прямо в лицо взрыв хохота какой-нибудь уборщицы или комми. И что же? Даже уличные мальчишки и маленькие работницы широко раскрывали глаза. Меня измеряли с головы до ног, всматривались в меня, впивались взглядом, но переварить меня не могли.
      Прохожие все еще оборачивались и считали гвозди моих каблуков, как вдруг у боковой улицы появился еще один рядовой в походной форме и также стал буравить себе проход в толпе; не успела толпа прочесть на его воротнике номер полка, как третий стал величественно, как сенатор, переходить мостовую, словно для того, чтобы посмотреть, не лучше ли витрины на этой стороне, чем на противоположной.
      Бульвары были сплошь усеяны солдатами, так что они невольно запечатлевались в глазах толпы.
      По всем частям был отдан приказ: "Распустите казармы в пять часов; форма солдат – походная!"
      Это была гениальная идея. Колонны, с музыкой во главе, вроде нашей, прошли только по некоторым кварталам. А тут вечером пустили в беспорядке по Парижу тридцать или сорок тысяч человек, нарядив их в походную форму.
      Сорок тысяч человек, имеющих в своем распоряжении четыре свободных часа, способны проникнуть во все закоулки, во все щели. В самые отдаленные улицы Менильмонтана, Жавеля, Пикпюса, в самые дальние кабаки, в самые закоптелые театрики вдруг войдет солдат в походной форме, прерывая бильярдную партию или заставляя тромбон издать фальшивый звук.
      Просачивание, разлив; у Парижа не останется ни одной сухой нитки. Вы скажете мне, что затея была не лишена риска. Солдаты попадут в семьи, в кабацкие сборища, с ними завяжут беседу, станут стыдить за выступление против народа, заставят поклясться, что они подымут приклады вверх.
      Конечно, все это было возможно.
      Но вышло так, что в девять часов солдаты возвратились в казармы к поверке у коек, как обыкновенно, и в десять часов все уже спали на своих тощих соломенных матрацах.
 

 
      – Что же все-таки произошло первого мая?
      – Меньше, чем можно было предполагать. И потом, первое мая слабее всего запечатлелось в моей памяти.
      В два часа пополудни я уже должен был находиться посреди своего взвода на тротуаре перед Зимним Цирком. Перед нами на мостовой составленные в пирамидки винтовки. В левом подсумке у нас были положены папиросы, в правом – шестнадцать пуль D.
      Зимний Цирк отступает назад от линии бульвара. Получается впечатление кармана, пришитого сбоку бульвара, и мы лежали на дне его, как горсть тяжелых медных монет.
      Перед нами – полсотни спешившихся драгун.
      Глаза наши упирались прежде всего в пирамиды винтовок; затем – в круглые зады лошадей; дальше – кусок бульвара. Зрелище довольно однообразное; но больше всего раздражало то, что мы были в двух шагах от площади Республики; а площадь Республики представляет собою естественный резервуар для Биржи Труда.
      Мы наскоро закусили сардинами, колбасой, сыром. Не могу сказать, чтобы мы скучали. Само наше ожидание было уже приключением. Но часы накоплялись в наших ногах, медленно ползли выше и отравляли нам кровь. Мы походили на людей, которые сильно подкутили накануне. Нервы наши были возбуждены, по телу пробегали мурашки, голова была полна необычайных мыслей.
      Мы ничего не знали; нам ничего не сообщали. Там, по бульвару, проходили люди, довольно много людей; они были, может быть, более праздными, чем обыкновенно, потом новые прохожие. Они смотрели на драгун; замечали и нас в нашем углублении, но не выказывали никакой особой тревоги.
      В свободное пространство между драгунами и нами забирались мальчишки и располагались на своих тонких ноженках. Она серьезно рассматривали нас в целом и в частности. Но мы прикрикивали на них и прогоняли их.
      Иногда к нам заглядывали рабочие, которые были более многочисленны, чем в обыкновенные дни. Они замедляли шаг, поднимались на наш тротуар и испытующе смотрели на рыхлый ряд пехотинцев, кучки винтовок со штыками. На их лицах было одновременно насмешливое и приятельское выражение, которое как бы говорило: "Чего это вы? Зачем столько шуму? К счастью, это все в шутку, не правда ли?"
      Наш ряд сохранял молчание собаки, собирающейся схватить.
      Рабочие вдруг смущались своим присутствием. Но они не осмеливались круто повернуть назад; им приходилось шествовать мимо нас. Мы же слегка похлопывали по подсумкам.
      А в это время в толще Парижа назревало событие. Мы думали: "Теперь час митингов. Двадцать парижских зал набиты толпою, как двадцать буровых скважин динамитом. Наша задача – предотвратить взрыв".
      Мы начали прислушиваться к Парижу. Вы меня понимаете. Недостаточно было держать уши открытыми, как нищий держит открытою кружку для подаяния. Нет, мы слушали, как врач выслушивает пациента. Мы старались быть в самом тесном контакте с почвой, не упускать ни малейших ее колебаний, ни малейших толчков.
      На площади появляется полицейский офицер с двумя жандармами. Он здоровается с нашими офицерами и делает им знак. Наш лейтенант подходит к нему; вслед за ним драгунские офицеры. Тогда мы не слышим больше Парижа; все наше зрение и слух приковывается к этим шести человекам. Они стояли далеко от нас. Но нам казалось, что достаточно нам повернуться к ним лицом и до нас что-нибудь долетит.
      Через мгновение полицейский офицер уходит. Наш лейтенант возвращается к нам, подзывает сержанта и говорит:
      – Поставьте караул на углу той улицы, налево. Будете сменять часовых каждый час.
      Мы почувствовали легкую дрожь. Пахло порохом. Лейтенант стоял совсем близко от нас. Я набрался храбрости.
      – Господин лейтенант! Новости… серьезные?
      Он предупредительно отвечает мне:
      – Около двух часов было, кажется, маленькое столкновение у канала. К четырем часам ожидают, что дело снова разгорится.
      В течение некоторого времени бульвар был пуст. Мы не придавали этому значения; но теперь эти большие участки голого асфальта леденили наши щеки. Мы действительно ощущали его холод и твердость.
      Вдруг точно пригоршня людей рассыпается по бульвару. Какие-то субъекты начинают очень быстро проходить мимо нас, на некотором расстоянии один от другого, едва касаясь земли. Странные мягкие шаги, точно шлепанье по жирному заду. Они как будто спешили по неотложному делу. Все тощие, с подтянутыми животами, с кожей землисто-серого цвета. Они даже не смотрели на нас и двигались как будто помимо своей воли, чем-то подталкиваемые, уносимые каким-то ветром, и на смену им все время являлись другие. Непрерывный ток в одном направлении, как мякина из молотилки.
      Лейтенант обращается ко мне:
      – Откуда идут все эти рабочие?
      – Это не рабочие, господин лейтенант; это апаши.
      – Вы уверены?
      – Это сразу видно. Они, может быть, были рабочими от тринадцати до пятнадцати лет. Но работа не пришлась им по вкусу.
      – Сколько их! Откуда же они?
      – С восточных холмов, с озера Сен-Фаржо, с Менильмонтана, из Бельвиля. Вместо того, чтобы спускаться по улице Бельвиль или по авеню Республики, они сделают крюк через предместье Сент-Антуан и площадь Бастилии. Другие идут из Трона и Шаронны. Третьи, может быть, с юго-востока, из Берси, Рапэ, Гама. Они шли вдоль Сены, затем вдоль канала.
      Шествие апашей продолжалось. Картина была необыкновенная. Я никогда не видел ничего похожего.
      Лейтенант был бледен. Я полагаю, что мы все начали тогда испытывать страх – не за себя, разумеется.
      Нет, я никогда не видел такого потока обитателей трущоб. Разве было что-нибудь подобное со времени Коммуны? Тысячи субъектов, о которых не думают, с которыми не встречаются, которые теряются в толпе; тысячи подпольных зверей, которые в один прекрасный день выходят на свет всей своей стаей!
      Они ожидают десять лет, двадцать лет; они терпеливы, они развлекаются мелким воровством и мелкими грабежами; они ютятся в переулочках, в тупиках, на задних дворах отдаленных кварталов; в мансардах меблированных домов; в бараках крепостной зоны или в каменоломнях около Баньолэ. Приходит момент, и они выползают на свет.
      Никто не зовет их; им не подают никакого сигнала. Наступление момента они чувствуют по запаху, разливающемуся в воздухе, по потрескиванию почвы. Их пора пришла. Зачем им выведывать в точности? У них нет ясно поставленной цели. Ведь есть большие роскошные витрины, есть колбасные с сотнею висячих окороков; большие бутыли с керосином в москательных; дрова и дерево есть повсюду. Найдется над чем поработать.
      Что же мы сделали бы, если бы с нами не было удерживающих офицеров?
      Мы взяли бы винтовки, зарядили бы их и стали бы стрелять с колена, точно прицеливаясь, как охотники, у которых есть время, и которые растягивают вкушаемое ими удовольствие.
      Но мало-помалу этот смрадный поток стал замедляться и разрежаться. Теперь бежали уже в одиночку и неуверенно. Бежавшие поглядывали на нас; они озирались кругом, как будто отыскивая украдкою дыру, в которую они могли бы забиться в случае необходимости.
      Потом бульвар снова опустел, и мы опять ничего не знали.
      Гул Парижа был не такой, как всегда. Вокруг нас простиралась полоса безмолвия. В Париже шум обыкновенно воспринимается совсем вблизи, и это успокаивает вас.
      Шум слышался издали, слишком отчетливый, слишком приподнятый и неестественный.
      Спускалась ночь. Вдруг зажигаются электрические фонари. В их свете бульвар кажется более холодным и безучастным. Взгляд скользил по ледяной поверхности освещенного асфальта, и ничего не было слышно, кроме этого парящего в воздухе, оторванного от земли гула.
      Вдруг драгуны, которые стояли, засунув руки в карманы, приходят в движение и быстро строятся. На каждой лошадиной спине выскакивает человек, точно пружинный паяц. Весь отряд обнажает оружие. Наш лейтенант бросается к нам:
      – В ружье!
      В это время гул взбухает и разрывается около нас. Из него летит в воздух целый заряд криков и выстрелов.
      Бульвар вдруг испускает тяжелый вздох. Драгуны приходят в движение, строятся в два ряда и мелкою рысью направляются к площади Республики.
      Только что они исчезли, как с той стороны, куда они направились, устремляется сначала десяток, затем сотня бегущих, ревущих благим матом и стреляющих из револьверов людей. Они должны были пройти сквозь строй драгун, как сквозь решето. Свет фонарей пригибал их к асфальту; от них падали огромные тени.
      Но вот слышится галоп. Драгуны повернули назад; они скачут по бульвару в обратном направлении. Бегущие орут еще громче, мчатся еще быстрее, вытягиваются в линию; языки сажи, яростно изблевываемые печною трубою.
      – На руку! Вперед!
      Мы бросаемся в атаку. Драгуны несутся галопом с саблями наголо. Их ряды уходят вперед. За собой они оставляют чистый, пустой бульвар, вылощенный электрическим светом.
      Было досадно. Для нас не оставалось никакой работы.
      Даже у лейтенанта был раздраженный тон, когда он скомандовал нам:
      – Стой! К ноге! Вольно!
 

 
      – То, что вы рассказали нам, меня не слишком удивляет, – сказал один из грузчиков, посетитель церкви Мадлэн, – я отбывал воинскую повинность в Сен-Кантэне, на Севере. Нас послали на маленькую забастовку стекольщиков в Шони. Сначала я был на их стороне. Еще немного, и я стал бы кричать:"Да здравствует забастовка!" и "Штыки в землю!" Но когда в нас начали кидать кирпичами, все это настроение вдруг у меня исчезло. Я готов был рубить толпу. К счастью, офицеры удерживали нас!
      – Да, – сказал другой грузчик, – при таких обстоятельствах человек совершенно меняется. Это какой-то транс или я не знаю что. Вы становитесь другим человеком.
      Брудье потребовал еще бутылку.
 
      – Я, – продолжал грузчик, – не видел первое мая 1906 года, о котором вы рассказали; я видел первое мая 1907 года.
      – 1907? Ничего особенного, насколько я помню.
      – Особенного не было… И все же нечто было. Вы понимаете, нельзя было повторить прошлогодний трюк. Во-первых, разогретое блюдо обыкновенно никуда не годится. И потом, нужно сознаться, мы были побиты. У главарей не было оснований гордиться оборотом, который приняло дело. Буржуа говорили: "Не так страшен черт". Не блестящий результат!
      Люди умные не показывают всей своей силы. Показать ее можно лишь тогда, когда есть полная уверенность в успехе.
      В 1907-м никакой шумихи! Не назначают больше великих событий, не определяют точно минуты грома небесного. Нет, потихонечку, потихонечку! Артур Мейер может быть спокоен. Не первое мая, а первое причастие.
      Вы не можете себе представить более скромной программы. Понятно, несколько маленьких митингов, утром или около полудня. Темы самые обыкновенные, простая болтовня, неспособная задеть даже консьержки; соберутся добрые ребята, которые с таким же успехом могли бы собраться для игры в шары или для партии в рулетку.
      А после завтрака? После завтрака будет прогулка. Что, по-вашему, должны делать честные граждане, избиратели и отцы семейств, в весенний день после полудня, когда они свободны от работы и нет дождя? Если вы поборник нравственности, вы не пошлете их в кафе или в кабаре. Они отправятся на прогулку.
      Но где же совершать эту прогулку? Конечно, не в своем квартале и не у стен своего завода: это не интересно; и не по большим бульварам: там слишком много народу. Тогда где же? В Париже немало красивых местечек: взять хотя бы Елисейские Поля с их окрестностями. Там можно найти все, что нужно: деревья, лужайки, скамейки и тихие улицы, где можно беседовать спокойно, не надрывая своего голоса.
      Кроме того, это будет любезностью по отношению к богачам. Они не решаются навестить нас в Менильмонтане или в Ла Виллет; вероятно, они боятся побеспокоить нас. Так рискнем сделать первый шаг! Мы приходим к ним, беседуем: "Ну как, приятели? Вы не плохо устроились. Есть еще порох! Жить можно!" Вы видите, это сразу сближает; завязываются дружеские отношения. Свобода, равенство, братство.
      Вот каким образом я оказался в два часа на площади Согласия, у начала авеню Елисейских Полей. Я был с двумя приятелями, Биреттом и Дежеларом. В рабочих костюмах. Для первого визита мы не хотели поражать. Мы пришли запросто, в каскетке и блузе.
      Мы условились: никаких шествий, наоборот, избегать даже маленьких скоплений, чтобы не привлекать к себе внимание полиции. К двум часам нужно было по одиночке собраться на площади Согласия, все равно как: в метро, в омнибусе, пешком; затем, не дожидаясь никакого сигнала, двинуться по авеню самым мирным образом. Что вы можете возразить на это? Всякий волен прогуливаться по Елисейским Полям. Правда, мы не были очень шикарны; но ведь фрак необязателен.
      Полиции было немного. Было еще свежо воспоминание о прошлогодней схватке: поэтому продолжали опасаться какого-нибудь массового выступления. С другой стороны, не хотели наводить панику на шикарные кварталы. Осадное положение на Елиссйских Полях произвело бы плачевное впечатление. Это хорошо для предместий. Наконец, у полиции не доставало осведомленности или ей так казалось. "Простая прогулка?" Это было подозрительно. Прогулка могла прикрывать собою бог знает что.
      Что же придумал Лепин? Он сосредоточил невидимые резервы по соседству, во дворах министерств и казарм. Но на виду не было почти никакой охраны. Ни отдельных постов, ни цепей. По какой-то случайности множество шпиков тоже почувствовали потребность прогуляться по одиночке под сенью Елисейских Полей. Они расхаживали между группами деревьев с мечтательным видом, как влюбленные. Многе были в штатском.
      За исключением этих мелочей авеню сохраняла свой обычный вид. Богатые не читают наших газет, а буржуазные листки не сообщили ничего определенного. Они были далеки от предположения, что это произойдет у них, на их улицах, в их городе. Это до такой степени противоречит принятым обыкновениям!
      Правда, богачи боятся нас и часто о нас думают. Но им кажется, что мы где-то у черта на куличках, за тридевять земель, за океанами, в каком-то другом мире. Им неприятна мысль, что мы живем в том же Париже, что и они. У них есть представление о нас, но они нас не знают; особенно их жены и дети. В этих богатых кварталах у них есть несколько прирученных бедняков, три дюжины подобострастных калек, которые чуть ли не посещают обедню, так как просят милостыню на паперти и в то же время прячут в своих тюфяках пакеты облигаций.
      Но нас, повторяю, они никогда не видели. Правда, им случалось проезжать в автомобиле на дачу по улице Шапель или по улице Фландр. Но бешеная скорость затуманивала окна экипажей, и прекрасные мадамы успевали только воскликнуть: "Боже, как здесь безобразно!"
      Итак, представьте себе Елисейские Поля в обыкновенное послеполуденное время. Разряженные и тупые, как кочаны цветной капусты, кормилицы; надутые жеманницы на своих стульях, у которых ребенок служит дополнением их туалета и которые кричат каждые пять минут надрывающимся тоненьким голосом: "Роже! Роже! Я запретила тебе трогать песок!"; молодые франты в цилиндрах и жакетах в талию, с бритыми мордами, прилизанными волосами и с взглядом извозчичьей лошади.
      Все эти паяцы внушают мне отвращение. Я не завидую ни их богатству, ни особенно – жизни, которую они ведут. Они положительно страшат меня. Это какие-то убойные животные. Любовались вы когда-нибудь этими старыми красавцами? С тремя последними оставшимися у них подкрашенными волосами они движутся вприпрыжку, в ботинках и серых гетрах, и забавно размахивают перед собою тросточкой с золотым набалдашником, как складные автоматы в витринах бельевых магазинов на больших бульварах. Право, если бы я был собакою, я не стал бы терять времени и не бегал бы мочиться к фонарным столбам!
      Даже дети! А ведь я люблю детей. Но я не знаю, пожалел ли бы я их детей. Они умеют презирать гораздо раньше, чем научаются читать. Нужно видеть, как они смотрят на метельщика! А тон, каким они разговаривают со своею няней! И все на том основании, что у них был дедушка, который торговал неграми, или бабушка, которая продавала во Франкфурте очки.
      Словом, все они были там, у себя, как во всякий другой день, старые и молодые. Большинство даже не помнило, какое тогда было число: первое мая, второе или тридцатое. Они благосклонно позволяли греть себя солнцу, которое было этим страшно польщено.
      Я с двумя приятелями немножко опередил остальных. Мы не были, конечно, первыми. Площадь Согласия была уже испещрена синими блузами и бархатными панталонами. Но они не поднялись еще на авеню. Как керосин в лампе: он не сразу поднимается из резервуара по фитилю.
      Поэтому мы оказались свидетелями того, что произошло, с самого начала. Я обращаюсь к приятелям:
      – Не будем здесь останавливаться, иначе образуются группы, а фараонам только этого и надо, чтобы вмешаться.
      Мы держимся правой стороны авеню. Я вытаскиваю свою трубку, приятели – папиросы, и мы потихоньку направляемся по главной аллее. Мы послужили путеводною точкою. Другие следуют за нами, на некотором расстоянии, маленькими партиями по три, по четыре человека. Некоторые пришли с женами и ребятами.
      Биретт говорит нам:
      – Не будем торопиться! Пусть другие обгоняют нас, а мы насладимся зрелищем.
      Мы начали стрелять глазами. В противоположном направлении шли два франтика, лет по двадцати: цилиндр, монокль, тросточка – все, что полагается. Держа неподвижно шею, они разговаривали… голосом, который мне ни за что не передать; для этого нужно поднять голову, немножко склонить ее на бок и чуть-чуть приотрыть рот, вроде щелочки в копилке; звук получается тоненький, сплющенный, точно его подвергли действию парового пресса.
      – Мой дорогой… не правда ли… вы понимаете.
      Они идут на нас. Стоп! Они инстинктивно начинают принимать свойственный им высокомерный вид: то выражение, когда они уничтожают вас одним движением век. Но мы занимали определенное пространство и твердо на нем держались. Нет никакого средства преодолеть препятствие. Им пришлось созерцать его в течение доброй минуты.
      Как я уже сказал вам, мы шли потихоньку. Товарищи обгоняют нас; некоторые с семьями, с детьми. Другие рассыпаются по боковым аллеям.
      Няньки разинули рты. Что это за люди в костюмах слесарей и трубочистов? Неужели они являются сюда такими толпами для какого-нибудь ремонта!
      Дамочки встают, поджимают губки:
      – Гюи! Гюбер! Сюда, сию минуту.
      Представьте, какой ужас! Дети мастеровых на песке Елисейских Полей, в двух метрах от Гюи и Гюбера! Это бросало дамочек в дрожь, как если бы паук заползал к ним в юбки.
      Какая-то развалина, тип старого сатира, в серебристо-серой шляпе, с пробором до самого воротничка, вдруг останавливается, надувает шею как индюк, двигает челюстями и в заключение вытаскивает часы. Я боялся, как бы он не хлопнулся тут же, в нашем присутствии.
      Мы шли дальше. Группы рабочих подымались с площади Согласия, сгущаясь как туман. Кое-кто из прекрасных дам стали вставать со своих стульев и удирать направо. Но большая их часть не желала, чтобы их сочли трусихами, и с героическим видом продолжала свое вязанье.
      Правильное движение экипажей тоже было нарушено; они становились редкими; должно быть, на площади Согласия образовался небольшой затор, или же они просто избирали другой путь при виде этой странной толпы. Впрочем, ни одного инцидента. Ослы, прогуливавшиеся по аллеям, выжидали случая. Но мы вели себя тихо, как овечки. Любовались цветущими каштанами.
      – Вот это так деревья! Знатные деревья!
      Те из нас, кто понимал толк в садоводстве, подходили к газонам, к группам деревьев и оживленно спорили. Одни критиковали систему орошения; у других было свое мнение насчет способов прививки.
      После круглой площадки Елисейских Полей, авеню суживается. Не видно больше газонов, групп деревьев, вместо них – балконы в цветах и, время от времени, новенький, блестящий автомобиль у подъезда или цветочная выставка – прекрасный ландыш, сто су букетик!
      Затем я вижу, как мы спускаемся по улице, которая упиралась в тупик. В обыкновенное время на ней, вероятно, нет ни души. В количестве двух или трех дюжин мы рассыпались по всей площади улицы. Солидные дома, комфортабельно расположившиеся по обеим ее сторонам, подобно пассажирам купе первого класса; и мы, как тараканы на калорифере купе.
      У одной подворотни прохлаждался лакей. Не говорите мне об этих типах. Я ненавижу их больше, чем богачей. Они занимаются самым подлым ремеслом; даже не ремеслом: богачи пользуются ими, как я пользуюсь стулом или сапожною щеткою. И они мнят о себе что-то! Никто не окажет вам столь дурного приема, как такая помятая рожа, которая только что вынесла ночной горшок.
      Прежде чем стать грузчиком, я занимался слесарной работой. Однажды мне предстояло сделать установку в богатом квартале. Я знал этаж. Поэтому я ничего не спросил внизу и поднялся по первой попавшейся лестнице. Я долго не забуду вида лакея, который открыл мне. Он смерил меня взглядом. Потом оставался безмолвным в течение целой минуты, наморщив брови и скривив рожу: до такой степени мое появление казалось ему невероятным, чудовищным. Он озирался по сторонам, как будто отыскивая щипцы, которыми можно было бы убрать меня с половика и швырнуть в клетку подъемной машины.
      – Здесь живет мадам такая-то?
      Он разжимает губы.
      – Почему же вы не поднялись по черной лестнице? Вас не следовало бы впускать отсюда… Ну, так и быть!
      Ах, это пожатие плечами! Этот вздох!
      Наш лакей у подворотни уже строил подобающую рожу. Он, вероятно, принимал нас за артель мостильщиков или проводчиков газа. Но он был живо выведен из заблуждения.
      – Эй, Жозеф!
      – Здорово, толстяк!
      – Как ты красив с твоими колбасками!
      – Если ты наплодишь маленьких, подари мне одного!
      Его щеки с бачками начали дрожать от гнева, а руки, заложенные за спину, щелками пальцами.
      Мы столпились около него. Я думаю, он испытывал желание запереть свои ворота, но не смел.
      Тут Биретт обращается к нему:
      – Нет ли у вас свободного помещения? Маленькой квартирки? У нас семья спокойная: семеро детей, собака, кошка, три канарейки. Квартал мне подходит, а наружность твоя мне очень нравится.
      Он оборачивается к нам:
      – Ну что, приятели? Пойдем?
      Он входит. Мы следуем за ним по пятам. Лакей расставляет руки и хочет преградить нам дорогу.
      – Я запрещаю вам входить сюда! Я вам запрещаю! Я кликну полицию.
      – Не беспокойся, Жозеф! Конечно, Лепин недалеко. Но ты напрасно сердишься, толстячок! Не могу же я снять помещение, не осмотревши его! Нужно быть рассудительным!
      Мы были уже во дворе, человек тридцать, по крайней мере. Большой квадратный двор, тщательно вымощенный. Ни одной клетки в окнах, никакого белья, никакого шума. В углу рукав для поливки, привинченный к водопроводному крану.
      Мы внесли сюда оживление. Можно было подумать, что находишься в школьном дворе в день предвыборного собрания. Дом, казалось, не подавал признаков жизни. Никто не подходил к окнам. Но вглядываясь пристальнее, мы замечали, как то здесь, то там шевелится занавеска. Горничные бежали осведомить:
      – Барыня! Если бы вы знали! Весь двор битком набит хулиганами и революционерами!
      Тогда Биретт выступил вперед:
      – В праздник никак нельзя обойтись, чтобы не поплясать маленько. Ну-ка! Маленький хоровод! Составьте круг! Возьмитесь за руки и внимание к такту!
      Потом он поднял голову:
      – Мадам и месье: зрелище бесплатное, даровое. Предлагается в качестве премии по случаю первого мая. Спешите же воспользоваться, потому что потом оно будет стоить гораздо дороже!
      Он оборачивается в нашу сторону:
      – Вы готовы?
      Мы взялись за руки. Откашливаемся, сплевываем и
 
      З_а_п_л_я_ш_е_м К_а_р_м_а_н_ь_о_л_у…
      Никогда мы так не старались. Отражаемый стенами шум снова обрушивался на нас. Мы орали еще сильнее, чтобы перекричать самих себя.
      Громадный дом не шевелился. Но мне сдается, что от этого хоровода в его утробе должно было бурчать, как от приступа колик. Очень возможно, что и до сих пор ему иногда вспоминается наш хоровод.
 

 
      – Самой лучшей из виденных мною манифестаций, – сказал первый грузчик, – была манифестация у испанского посольства после казни Феррера. Теперь я редко участвую в манифестациях. Сижу большею частью дома. Я не желаю быть изувеченным или ночевать в участке. Чтобы расшевелить меня, нужна игра, стоящая свеч. Казнь Феррера взволновала меня. Странно, не правда ли? Феррер, Испания – казалось бы, плевать нам на это. Не наш огород! Но подите же! Целую неделю я был в ярости, никак не мог проглотить этот кусочек. Каждый день совершаются вещи, внушающие вам отвращение. Однако, миришься. Если будешь все принимать близко к сердцу, пожалуй, кровь испортишь. Но тут я никак не мог прийти в себя. Если бы его бросили в тюрьму, сослали, то, вероятно, здесь никто не обратил бы внимания. Но расстрелять человека за то, что у него свои убеждения! В двадцатом веке! Тогда остается только стать на четвереньки и получать свою порцию сена.
      – Испанское посольство помещается, кажется, на бульваре Курсель?
      – Да, кажется. Я отправился пешком вместе с другими. Прошли сначала под виадуком метро. Пико предложил было выпить по стаканчику, но об этом не могло быть и речи. Все эти гуляки с площади Пигаль и с Монмартра веселились, как ни в чем не бывало. Беспричинно расстреляли человека, а они и бровью не повели. На земле много мерзавцев, но они худшие из всех. Попов я ставлю выше. Если бы произошла встряска, и можно было свести счеты, я начал бы с этих бездельников, я взлохматил бы им шерсть!
      – Это было вечером?
      – Да, и я еще удивлялся, почему газовые рожки светят так скудно. Вот странная вещь! Особенно, когда мы спустились на авеню Вилье. Можно было подумать, что причиною являлась толпа, что она съедала свет.
      – Было много народу?
      – Многие пытались пройти, но не всем удавалось из-за заградительных отрядов полиции. Пико потерял нас. На посла должна была произвести некоторое впечатление картина пустых улиц вокруг посольства – даже ни одного экипажа!, – а дальше целые километры возбужденной толпы: "У! У! Убийца! Убийца! Да здравствует Феррер!" Конечно, мы были неспособны воскресить казненного. Но они увидят, что такого человека нельзя давить как блоху. Нас оттесняли с одной улицы на другую. Я оказался в каком-то мешке. Меня прижали к железному щиту магазина. И я кричал. Во всей Европе в этот час были люди, которые кричали и бесновались, подобно нам, из-за казни Феррера. Мы напирали изо всех сил, чтобы опрокинуть заградительные отряды. Даже если бы они обнажили шашки, стали бы стрелять, мы не отступили бы. Они преграждали нам путь, но не могли поставить преграды нашим яростным крикам. Посол в это время, может быть, беседовал в своем салоне с друзьями и знакомыми. "У! У! Убийца!" Он наверно выронил свою чашку кофе.
 
      – Я, – сказал Бенэн, – не был в Париже в день казни Феррера. Я был в Бресте. Я рано пообедал в ресторане около театра и бродил по городу. В Бресте была тогда, кажется, на каком-то перекрестке небольшая банкирская контора, и по вечерам там вывешивали на меленькой дощечке последние полученные телеграммы.
      По своему обыкновению я пришел туда к шести с половиною часам. Несколько незначительных известий пестрело на дощечке. Не стоило ни ожидать, ни опять возвращаться. Когда дощечка бывала заполнена, больше уже не беспокоились. Иногда я даже говорил себе: "Удивительно, как число замечательных событий, случающихся каждый день на земле, в точности соответствует размерам этой дощечки!"
      Но в Бресте, как и во многих других городах, выбор мест для прогулок не богатый; и когда вы вышли на дорогу, вы можете, не раздумывая, идти по ней. Вам не приходится расточать своей фантазии. Так что после обеда я повторял тот же путь, который проделал до обеда.
      Прихожу к этому перекрестку. Горсточка людей стояла перед конторой; те же известия муравьиной лентой ползли по черной дощечке.
      Я остаюсь там в течение двух или трех минут: не хватает энергии пуститься в обратный путь. Было пасмурно; воздух был влажный; скудное пламя газа, казалось, просило милостыню на перекрестке.
      Вдруг толпа слегка встрепенулась. Из лавочки выходит молодой человек с горшком белил в одной руке и с табуреткой в другой. Он становится перед дощечкой, обозревает ее, как бы ища последнего незанятого уголка. Потом он возвращается в контору и выходит из нее с тряпкой. Толпа немного уплотняется и нарастает сзади. Вдруг чувствуется, что нависло давящее ожидание.
      Молодой человек взбирается на табурет, стирает все известия сверху донизу и кладет свою тряпку. Черная доска показалась мне большой и глубокой, как тоннель. Кисточка подымается и быстро чертит крупные буквы; мы читаем:
 

 
      Ни звука; никто не шевельнулся. Влажность воздуха превратилась в мелкий дождик, но никто не раскрывал зонтиков. Люди застыли в безмолвии, и взгляд их не покидал доски.
      Молодой человек снова ушел, и банкирская контора не подавала больше признаков жизни. Разумеется, больше новостей не будет. Но мы и не ожидали новостей. Две строчки содержали шесть слов:
 

Феррер приговорен к смерти и

 
      было написано в первой строчке;
 

 
      одно только слово – во второй.
      Этого нам было достаточно. Мы всасывали эти шесть слов. Они проникали в наше существо; они медленно производили там свое действие, как лекарство.
      Толпа не менялась; я не чувствовал, что меня толкают; около меня были все те же соседи. На мгновение я прикоснулся к своей шляпе; поля набухли от дождя.
      Через два дня я прогуливался поздним вечером недалеко от того места. Вижу маленькое сборище, может быть, десяток человек, перед лавочкой торговца испанским и балеарским товаром. Между хозяином и каким-то матросом возгорелся спор. Насколько я понял, дело шло об английской монете в два су, которую торговец отказывался принимать, а матрос упорно хотел вручить ему. И тот и другой коверкали французский язык, каждый по-своему; трудно было понять, что они говорили, да, я думаю, и сами они едва понимали друг друга. Вдруг сборище разбухает; оно удваивалось и утраивалось на моих глазах. Улица запружена. Трамвай непрерывно трезвонил, но никто не обращал на него внимания.
      Толпа начинает ворчать; сначала это был очень неясный гул. Но мало-помалу он становится более громким и более отчетливым. "Феррер! Феррер! – вся толпа кричит. – Феррер!" Я тоже кричу. Все мы были полны гнева и печали, боли и гнева. Мы хотели бы отомстить за убитого и вместе с тем мы призывали его. Толпа звала: "Феррер! Феррер!"
      Потом мы испытали потребность иначе облегчить свои чувства. Напор сзади вынес нас к выставке лавочки. Уже опрокидывались корзины, трещали ящики. Испанец – коротенький, жирный человек, с остриженными волосами и глазами навыкате на оливковом лице – испанец стоял на пороге и смотрел на нас в остолбенении и с ужасом. Он ничего не понимал из происходящего. Тоненьким заплывшим голосом он кричал, отчаянно жестикулируя:
      – Но я ведь принял два су! Я принял! Вот они!
      Толпа продолжала: "Феррер! Феррер!" – и все наступала. Тогда торговец понял; лицо его просветлело, и он жестами попросил, чтобы его выслушали. Спереди шикают: "Тс! Тс!" Толпа успокаивается. Испанец поднимает правую руку и достаточно твердым голосом восклицает:
      – Да здравствует казненный Франсиско Феррер!
      Шумное одобрение было ответом на эти слова. Затем он оборачивается к своей лавочке и делает знак. К нему подбегают два мальчугана, черные, как арабы. Он ставит одного направо, другого налево от себя, снимает с них кепки и обращается к ним:
      – Кричите: "Мы отомстим за Франсиско Феррера!"
      Дети, тоже подняв правую руку, кричат:
      – Мы отомстим за Франсиско Феррера!
      Только что перед этим мы проталкивались к лавке, теперь же стали проталкиваться еще энергичнее. Всякий хотел пожать испанцу руку; мы целовали мальчиков; мы готовы были раскупить всю лавочку.
      Вот что было в Бресте после казни Феррера.
 

 
      – Я испытал нечто подобное в 1905 г., – сказал Брудье. – Может быть, испытали и вы. Зимою 1905-го года.
      Я вижу себя в предместье Сент-Оноре в послеполуденный час. Я шел по левому тротуару вдоль течения реки. Был довольно сносный январский день, не очень холодно и не очень сыро, небо облачное, но не очень мрачное. Я направлялся в Терн по делу, не так уж спешному, но которое все же лучше было не откладывать.
      Позади себя, вдалеке, я слышу выкрики газетчиков; казалось, что целая ватага бегом несется за мною по улице. Это было время русско-японской войны и первых волнений в России. Вечерние газеты были полны сенсаций; не слишком доверяя их "уткам", публика все же уделяла им больше внимания, чем обыкновенио. Ведь в них содержались также телеграммы солидных агенств: отчет о сражении, официальная цифра убитых и раненых, перепечатки из английских газет. Словом, с самого начала войны я не мог оставаться равнодушным к раздававшимся под вечер выкрикам газетчиков и не жалел своего су.
      Я замедлил шаг, поджидая ватагу. Еще газета не была в моих руках, как я успел уже прочесть заголовок. "Подавление восстания в С.-Петербурге. Войска стреляют по народу". Я жадно отыскивал последние известия. Особым шрифтом напечатано сообщение в пятнадцать строк: "Вчера, 22 января (нового стиля), громадная мирная и безоружная толпа, с женами и детьми, направлялась к Зимнему Дворцу, чтобы подать прошение от имени России батюшке-царю. Царь-батюшка ответил посылкою пехоты и казаков. Казаки атаковали, пехота стреляла. Вместо всякого сопротивления толпа опустилась на колени в снег с пением молитв. Около трех тысяч убитых".
      Мне не нужно было перечитывать; я запомнил телеграмму наизусть с первого же раза. Но я не сознавал больше, где я. Я оглядывался кругом, как бы ориентируясь в новом месте, и с изумлением воспринимал каждый предмет, на который падал мой взгляд. Потом у меня появилось желание заорать на всю улицу, образовать сборище, немедленно поднять восстание. Вдруг я подумал о тебе, старина Бенэн; я сказал себе: "Необходимо, чтобы он узнал об этом сейчас же; мне необходимо сейчас же поговорить с ним об этом; необходимо, чтобы мы торжественно сделали это нашим общим достоянием. Я лопну от негодования, если немедленно же не удостоверюсь, что в мире есть еще, по крайней мере, одно человеческое сознание, которое разделяет со мною мое негодование".
      Ты жил наверху в Монмартре; я ни минуты не колебался; я добежал до Сен-Филипп дю Руль, где сел в омнибус, отправлявшийся к скверу Сен-Пьер. Вы помните времена, когда мы тащились на этих телегах. Так вот. Когда я высадился у сквера, гнев мой не остыл ни на градус. Порыв, домчавший меня до Сен-Филипп дю Руль, еще сохранял в себе достаточно силы, чтобы понести меня вверх по склону холма.
      Подхожу к твоему дому. Швейцариха говорит мне:
      – Не думаю, чтобы он был дома, но все же поднимитесь. Может быть, он возвратился, и я не заметила.
      Какая тоска взбираться по лестнице! Я дал бы сто су, чтобы мой звонок был не безрезультатен. Вы знаете это ужасное ощущение. Звук колокольчика погружает в глубину запертой квартиры как бы зонд, как бы ланцет; вы звоните вторично, и кажется, что во второй раз острие звука проникает еще глубже. Но квартира остается недвижной, как тело, которое только что испустило дух.
      Спускаясь вниз, я испытывал досаду; возбуждение мое не улеглось. Сначала я бесцельно прошел две или три улицы. Потом решил написать тебе. Я зашел в почтовое отделение, купил открытку. Минута – и она была заполнена; избыток моего негодования излился в нее.
      Но этого было недостаточно; мне нужно было существо с плотью и кровью. Может быть, Гюшон дома! Взбираюсь на другой омнибус. Мой сосед держал ту же газету, что и я; он читал телеграмму. Я следил за выражением его лица. У него был вид довольно добродушного человека: немного припухшие глаза, мягкие щеки, круглые усы – ничто не свидетельствовало о дурном характере. Я ожидал, что он вздрогнет, шевельнет губами, наморщит лоб, задышит более порывисто. Но он не шелохнулся; перевернул страницу и стал читать результаты бегов.
      Гюшона не было дома. Целый час я провел в унынии, испытывая отвращение ко всему. Мне не хотелось идти никуда. Я подумал о той бездне несправедливости и гнусности, которую заключает в себе мир и которая лежит на нем проклятием. Мысли мои стремительно сменяли одна другую. Не знаю почему, я подумал о битве при Анкире {Теперешняя Ангора. В 1402 году турецкий султан Баязет I был здесь разбит и взят в плен Тамерланом. (Примеч. перевод.).}, почти в то же время о смерти Тиберия Гракха, о кучке еврейских банкиров, правящей Европой, о шахтерах, о славе Карузо и о бессмысленной борьбе животных в морских глубинах.
      Я кончил тем, что уселся на террасе кафе, и остался бы там до полуночи, если бы не было так холодно и так темно.
      Во время рассказа Брудье к столу подошел официант.
      – Я тоже, – сказал он, – помню двадцать второе января. В это время я был без места и перебивался случайной работой. У меня был друг – швейцар с улицы Миромениль. У него в доме и в соседних домах часто устраивались обеды, и в таких случаях на него падала обязанность разыскать помощника повара или официанта.
      Он дал мне знать: обед у жильцов его дома; семья бездельников. Квартира в пять тысяч, вилла, автомобиль. Отец был участником во множестве предприятий: банки, сахар, нефть – все, что хотите. Дражайшая половина, разумеется, плебейка, но в брильянтах, ходит к обедне, знается с высшим светом.
      Приглашенных было человек десять. Судя по приготовлениям, это были самые что ни на есть сливки. Горничная помогала кухарке готовить. Швейцара и меня нарядили лакеями, и мы прислуживали за столом. В свободные промежутки мы стояли как чучела в своих углах и должны были зорко наблюдать, не понадобится ли чего обедающим.
      Недалеко от меня сидел довольно еще молодой субъект, бритый, как кюре, с размяклыми глазами и злыми губами; девчонка двадцати пяти или тридцати лет, вся розовая, все время вертевшаяся и хохотавшая по поводу каждого пустяка; другой субъект, лет тридцати пяти, с вытянутой мордой, обвислыми, как плакучая ива, усами и усталым голосом; дама почти того же возраста, пухленькая, с брезгливой миной и повелительным тоном; старик, которого я плохо припоминаю; старуха, потасканная и нарумяненная, вся в морщинах, которые шевелились в пудре, как черви в муке; наконец, хозяин, с большою черною бородою, улыбкою и орденом Почетного Легиона.
      Вы знаете, только нужда заставляет меня исполнять эти обязанности. Я нисколько не стесняюсь подавать чашку кофе или порцию жаркого людям, которые зарабатывают себе на жизнь так же, как я. Это делается просто и без кривлянья. Но подавать блюдо плавным жестом кому-нибудь из этих хлыщей, который даже не глядит на тебя и который скорее отрежет себе язык, чем скажет тебе спасибо; видеть, как хозяйка вдруг грозно смотрит на тебя, неизвестно почему; получать незаслуженное оскорбление и строить подобострастную физиономию, бормоча извинения, – нет! Я предпочитаю все, что угодно.
      Подали рыбу; разговор плохо клеился. Но вот субъект с лицом кюре говорит самым спокойным тоном:
      – Читали вы вечерние новости?
      Хозяин отвечает:
      – В моем бюро есть "Le Temps" и "Les Debats", но я еще не разворачивал их.
      – Только что выкрикивали экстренные телеграммы. Была какая-то гадость в Петербурге.
      Все насторожились; я тоже. Я интересовался событиями в России и по утрам не пропускал в своей газете ни строчки о русских делах.
      Хозяин спрашивает:
      – У вас есть эта газета?
      – Да, кажется.
      И он вытаскивает газету из кармана.
      – Дорогой, прочитайте вслух. Мы с удовольствием послушаем вас.
      Тогда бритый начинает читать телеграмму, о которой вы только что говорили. Совершенно то же, почти слово в слово. На меня это произвело столь сильное впечатление, что я не мог сдержаться и воскликнул:
      – Ах!
      Заметьте, мое восклицание было чуть слышным: совсем слабенькое "Ах!" Но это было слишком. Лакей – не человек, он – мебель. Чувства лакея? Этого еще недоставало!
      Хозяин метнул на меня свирепый взгляд; хозяйка, нахмурив брови, отвернулась; бритый посмотрел на меня через плечо, усмехаясь; а мой друг швейцар чуть не упал в обморок.
      Я снова встал на вытяжку; все сделали вид, что перестали замечать мое существование.
      – Царь решил действовать, – сказал хозяин, – наконец-то он немножко показал кулак.
      – Долгое время я думала, – заметила пухленькая дама, – что этот несчастный позволит издеваться над собою благодаря своим гуманным фантазиям. Я даже предсказала ему участь Людовика XVI.
      – Совершенно правильно, сударыня, – сказал субъект с обвислыми усами, – позавчера я присутствовал на торжественной мессе и мысленно проделывал такие же сопоставления, как и вы. Бедный Людовик XVI! Ему недоставало только энергии.
      – Он был слишком добр. Вместо того, чтобы церемониться с санкюлотами, ему следовало расправиться с ними с самого начала.
      – Николай II тоже утопист. Затеял гаагскую конференцию! Но у него лучшие советники, чем у Людовика XVI; к тому же он вовремя опомнился.
      – Вовремя? Разве вы не находите, сударыня, что он порядком-таки запоздал?
      – Может быть. Но если репрессия и запоздала, она все же производит внушительное впечатление.
      – Ах! – вздохнул старый сморчок. – Вот нам бы сюда несколько казаков. Эти господа из Всеобщей Конфедерации Труда живо пришли бы в рассудок.
      Я задыхался. При этих словах я швыряю свою салфетку на пол и с криком: "Ну вас к черту", – направляюсь к двери.
      Хозяин вскакивает, хозяйка вскакивает:
      – Вы с ума сошли.
      – Он пьян.
      Тогда я оборачиваюсь:
      – Я не сумасшедший и не пьян. Просто мне противно видеть вашу гнусную компанию. Можете не благодарить меня, не стоит.
      Бритый отпускает:
      – Ему следовало бы надрать уши.
      Я подступаю к нему:
      – Что? Что вы сказали? Надрать мне уши? Смотри, как бы я сам не наложил тебе. Вы не страшны мне – все, сколько вас тут ни есть. Ваших казаков еще нет; нечего строить воздушные замки!
      Вид у меня был, должно быть, очень решительный, никто из них больше не пикнул. Я слышал только, как хозяйка бормотала соседям:
      – Я в отчаянии, в отчаянии…
      На пороге я крикнул бороде:
      – До свиданья. Помните, что вы ничего не должны мне. Пусть это будет для вас маленькой экономией.
 
      Вся зала слушала с напряженным вниманием. Какой-то сидевший в углу посетитель, не похожий по одежде на рабочего, возвысил голос:
      – Зимою 1905 года я был в Лондоне: служил во французском книжном магазине. Я тоже очень интересовался событиями, потрясавшими русскую империю. Моя служба позволяла мне быть сравнительно хорошо осведомленным. Мы получали большинство английских газет. Больше того, я располагал периодическими журналами: ежемесячниками, иллюстрированными двухнедельниками и т. п. Наконец, я прочитывал или по крайней мере просматривал находившиеся в нашем магазине книги и брошюры, посвященные вопросам европейской политики.
      Однако, о событиях 22 января я узнал не в лавочке своего хозяина, а как и все – на улице.
      Я бегал по какому-то поручению. Если мне не изменяет память, около трех часов я выходил из "тьюба" на станции, которая называется Oxford Circus. "Тьюб" – подземная электрическая железная дорога, вроде нашего метро. Oxford Circus – очень оживленная широкая площадь, где перекрещивается несколько улиц. У меня было дело по соседству. По окончании его я рассчитывал возвратиться домой пешком, потому что жил недалеко от тех мест.
      Я был в Лондоне всего четыре месяца; человек я весьма уравновешенный. Но я вынужден, признать, что Лондон производил на меня особенное действие. Никогда я не был таким чувствительным, никогда нервы мои не были столь неустойчивыми, как в этом городе, который пользуется репутацией холодного и флегматичного. Есть животные и даже люди, которые очень остро воспринимают самые ничтожные электрические колебания атмосферы. Приближение грозы развинчивает их. На лондонских мостовых я уподоблялся им. Некоторые улицы обладали способностью приводить меня в какое-то особенное состояние; такое же действие оказывали на меня иная площадь и иной перекресток. В частности, каждый раз, когда я переходил Oxford Circus, я был бессилен удержаться в состоянии необходимого мне спокойствия.
      Я говорю это не столько для вас, сколько для себя: мною руководит желание лучше уяснить себе, на расстоянии, совершенный мною вслед за этим поступок.
      Итак, я переходил или, вернее, огибал Oxford Circus. Вдруг наталкиваюсь на газетчика. Он выкрикивал экстренный выпуск. Я покупаю газету и читаю английскую версию телеграммы, о которой вы говорили. Сначала я плохо сознавал впечатление, которое произвела на меня эта телеграмма. Я читал ее в несколько приемов; я даже пробежал остальную часть газеты. По прошествии нескольких минут я заметил, что направляюсь не туда, куда мне нужно было; я шел по широкой улице, которая вела к Марбл Арч, если не ошибаюсь, – по Оксфорд Стрит.
      Двигаясь среди шума и грохота этой улицы, я почувствовал, как мое волнение мало-помалу увеличивается. Я продолжал идти к Марбл Арч, но уже в совершенной лихорадке.
      Там стоит триумфальная арка, вроде той, что у нас на площади Карузель, и начинается Гайд-Парк, самый обширный из лондонских парков. У входа в парк – открытая площадка.
      День склонялся к вечеру; все предметы были окутаны золотистым туманом, который, казалось, приподымал их над землею; отблески на оконных стеклах, на мраморной облицовке стен были похожи на огоньки в зрачках, на блестящие глаза. Мечталось о чем-то печальном, торжественном, вечном.
      На площадке Гайд-Парка виднелись две или три черные группы. В каждой группе кто-нибудь проповедывал религиозное учение или политическую доктрину; прохожие толпились вокруг проповедника и молчаливо слушали его.
      Оставалось еще большое голое пространство. Я стал посередине его и вдруг начал говорить.
      Я очень плохо знал по-английски; я приехал в Лондон лишь шесть недель тому назад; произношение у меня было скверное, а словарь более чем ограниченный. То и дело приходилось затыкать французскими словами дыры в английских фразах.
      Так вот! Я принялся говорить. Я перестал сознавать, где я, перестал соображать, что со мною, я не видел ничего и никого. Я был как во сне.
      Сначала никто не обращал на меня внимания; я говорил совсем один в этом вечернем тумане. Затем подошли два или три человека и мигом образовалась маленькая толпа.
      Что я говорил? Я не в силах передать вам свои выражения и даже мысли. Однако я помню, что слова навертывались мне на язык и укладывались в фразы с непривычною для меня легкостью.
      Должно быть, я говорил им, что в России произошло кровавое и позорное событие; что некоторые из них, несомненно, читали телеграмму о нем, но читали рассеянно и легкомысленно; я говорил им, что я – француз, и что для них – англичан, и для меня – француза вся эта история является чужою и далекою, но что мы также европейцы и люди; что мы не будем заслуживать имени людей, если кровь не остановится в наших жилах при получении известия о таком злодеянии; я говорил им, что наш протест в этот вечер, в Лондоне, в уголку Гайд-Парка, не воскресит убитых; но что совсем не безразлично, что в этот час во всем мире все подлинные люди объявят вне человеческого закона убийц русского народа; что если есть бог, он не может остаться непоколебленным силою нашего протеста; а если бога нет, то на долю честных людей нашей земли выпадает почетная обязанность заменить его.
      Мое волнение и неуклюжая речь не вызывали у них улыбки. Их бритые лица смотрели на меня открыто. Время от времени кто-нибудь из них кивал головою и с достоинством говорил: "Yes". Они ни разу не прервали меня, не выказали никакого нетерпения. Усвоение той или другой из моих особенно неуклюжих фраз видимо причиняло им немалое напряжение.
      Когда я, наконец, умолк, они расступились, чтобы пропустить меня; некоторые приветствовали меня, приподнимая свои котелки.
      Наступила ночь, было холодно. Я снова сел в "тьюб"; вот и все.
 

 
      Когда однажды Бенэн и Брудье, желая скорее добраться до площади Бич, вздумали сесть в старинный омнибус Клиши-Ла Виллет, они заметили, что компания "заменила конную тягу механической" – такой обычный в настоящее время прием.
      Как только они встретились в Посольстве с попивавшим свою рюмочку шофером, они поздравили его.
      – Вам дали автобусы?
      – Только совсем недавно, в понедельник.
      – И вы доезжаете теперь до Троицы?
      – До Троицы.
      – Они очень удобны, эти экипажи.
      – Да, они идут, нельзя пожаловаться. Ход легкий; они хорошо лавируют в толкотне и взбираются на подъемы. Пассажирам тоже удобнее сидеть. Проход для кондуктора немного тесноват; но при снисходительности… А затем они идут шибко… Что и говорить: прогресс.
      Он минуточку подумал.
      – А все же они не так внушительны, как первые автобусы с империалами.
      – Что? Эти огромные колымаги?
      – Да, эти монументы, поди же! Я слышал, как кто-то назвал их однажды гиппопотамами. Меткое сравнение, сударь. Им не хватало элегантности, не буду спорить. Но с помощью этих машин вы могли совершать вещи, каких вам не сделать с теперешними.
      – Вы, вероятно, работали на них?
      – Я шофер не с нынешнего понедельника! Я был шофером с самого начала. Я обслуживал одну из первых линий.
      Он еще помолчал, затем:
      – Да, мне пришлось пережить неприятности: ведь меня снова сделали обыкновенным кучером омнибуса.
      Он опять погрузился в свои мысли; Бенэн и Брудье деликатно ожидали. Шофер продолжал:
      – Вот почему я с таким видом знатока говорю вам о прежних автобусах. Повторяю, с этими машинами, с этими гиппопотамами, можно было выполнять такие вещи, наносить такие удары, о которых нечего и мечтать с другими машинами. Я совершенно убежден в этом.
      – Удары?
      – Да. Помните дело на улице Шапель? Атаку автобусов?
      – Атаку?… Атаку автобусов?
      – Нет.
      – Выжу, что вы ничего не знаете. Чтобы понять словечко, нужно было присутствовать при этом. Газеты печатали глупости. Должно быть, компания жирно смазала их.
      В это время я служил шофером на линии улица Пото – площадь Сен-Мишель. Жили мы неплохо. Служба тяжелая, кузова были не так хорошо подвешены, как в нынешних, особенно спереди, моторы шалили. Шоферам приходилось все время танцевать в сидении. Некоторые не вынесли. Такое впечатление, будто спинной мозг утряхивается на самый низ позвоночного столба. Да и рулевое колесо капризничало каждую минуту. Все руки себе поотбиваешь. Но платили нам неплохо, и жизнь не была так дорога, как теперь. Словом, нужно вам сказать, мы были нетребовательны: хотели только, чтобы не совсем забывали о нашем существовании. О забастовке и не помышляли.
      Но вот начинают шевелиться железнодорожники. Вы помните?
      Канитель тянулась несколько недель. В один прекрасный день разражается. Происходили столкновения, особенно в районе Шапель. Железнодорожников было несколько тысяч, они подзадоривали друг друга и желали, чтобы о них заговорили. Заметьте, что их требования были справедливы, но если бы им в первый же день дали то, чего они просили, они были бы довольны только наполовину. Им хотелось немного пошуметь. Это вносит разнообразие в монотонную жизнь.
      А затем, когда в одном месте собрано много людей, то под конец начинается своего рода выделение желчи, которая накопляется и ищет, куда бы излиться. Если вы заставите тысячи богачей круглый год дышать одним и тем же воздухом, то и они в заключение объявят забастовку или устроят революцию.
      Я много занимался синдикалистским движением. Каждую свободную минутку я проводил там, на улице Гранж-о-Бель. В парке улицы Шампионнэ я был непререкаемым авторитетом.
      Я был в курсе всех дел. Меня пощупали в самом начале движения. Меня спросили:
      – Могли бы железнодорожники, в случае нужды, рассчитывать на омнибусы?
      Я ответил:
      – Трудно сказать. Видно будет. Старайтесь справиться сами. В настоящий момент мы не склонны к забастовке. Но если понадобится маленькая поддержка, мы готовы.
      Забастовка была в полном разгаре. В послеполуденное время вы на каждой улице встречали праздно-шатавшихся железнодорожников.
      Вместе с другими я был приглашен на митинг, происходивший у Картера, на улице Шапель. Вы знаете?
      Это огромная коробка. Нужно было забраться во второй этаж. Но уже нижний этаж был полон, как бульвар в карнавал. Немало времени нужно было потратить, чтобы добраться до лестницы. Толпа затирала вас. Наконец, я во втором этаже. Там было довольно тихо, густое, как соус, облако табачного дыма; но преобладало впечатление какой-то тяжести. Точно эта тысяча человек должна было поддерживать паровозный круг величиной в целую площадь.
      Обсуждался вопрос о большом деле, затевавшемся в воскресенье, после полудня. Помнится, был четверг. Будет одновременно устроено несколько митингов в различных помещениях этого квартала; затем все соберутся на улице Шапель и направятся к товарной станции, которая, как вы знаете, выходит на площадь Шапель. Речи следовали за речами. Толпа мало-помалу возбуждается. У меня такое ощущение, точно я поднимаюсь в воздух. Я не чувствовал больше земли под своими ногами. Толпа тоже подымалась, как будто ее тянул вверх гигантский насос. Казалось, что она теперь висит в табачном дыму. Страшный шум проникал в меня через все поры моей кожи. Насколько помнится, в это время голосовали программу дня.
      Наконец, собрание было назначено в воскресенье после полудня.
      При выходе меня подхватывают члены забастовочного комитета и ребята с улицы Гранж-о-Бель.
      – Мы рассчитываем, что вы присоединитесь к нам. Чем больше нас будет, тем лучше пойдет дело. Нас нужно подбодрить. Не можете ли вы устроить у себя собрание и привести к нам внушительную группу?
      Отвечаю несколько уклончиво:
      – В этот день я буду на работе, да и многие из товарищей тоже. Время не подходящее. Впрочем, я поговорю, мы подумаем.
      Когда я остался один, мысли запрыгали в моей голове. Я говорил себе: "Их манифестация ничего не даст. Народу будет много, это правда. Но неужели они думают, что полиция и правительство не примут надлежащих мер! Все их планы известны. Они расшибут себе лоб о войска. Сначала на них как будто не будут обращать внимания. Затем, когда папаша Лепин найдет, что побаловались довольно, драгуны и полиция займутся очисткой улиц".
      Я продолжал думать об этом еще и на другой день, когда правил своим автобусом. Понемногу у меня созревала мысль, которая сначала показалась мне смехотворной. Я остановился на ней только, чтобы позабавиться.
      Часто, спускаясь по улице Рошешуар, особенно начиная с улицы Мобеж, от Плейеля, я говорил себе в своем сидении: "Если я разовью скорость, кто теперь остановит меня? Такая махина, пущенная как следует, преодолеет все препятствия. Пусть их будет сотня – я прорвусь сквозь них".
      Гуляя, я не раз целые пять минут простаивал внизу, на улице Мартир, чтобы наблюдать, как спускается автобус линии Пигаль – Винный рынок. Там головокружительный спуск, улица не широка, тротуары тоже. Движение оживленное. Немало пешеходов идут по мостовой, чтобы чувствовать себя посвободнее, и не обращают внимания на экипажи. И перекресток внизу – один из наиболее людных в Париже.
      Я смотрел таким образом на крутой спуск. На его вершине вдруг появлялась какая-то желтая башня, высотою в целый этаж. Она колыхалась, качалась и атаковала склон с пьяным и яростным видом. Вы видели, как она растет среди домов; вы начали слышать шум мотора и лязг железа. Перед вихлял, зад подскакивал: империал раскачивался, как голова чудовища. Какой экипаж будет раздавлен, в каком магазине будет распорото брюхо? Прохожие шарахались в стороны, как крысы. И эта махина врезывалась в перекресток, вдруг открывшийся на ее пути.
      Тогда мне пришла мысль на моем сидении. Я стал представлять себе ряды кавалерии и пехоты, войска и полицию, выстроившиеся во всю ширину улицы. И я стал представлять себе автобусы, десятки и десятки автобусов, идущих в атаку на войска.
      Вам смешно, не правда ли? Мне тоже было смешно. Мальчишеская затея! Но я не мог отделаться от этой мысли. Я думал об этом с утра до вечера, управляя автобусом. Я представлял себя во главе атакующего отряда. Я забывал о том, где я, и раза три или четыре чуть было не напоролся на другие автобусы.
      В полдень я завтракал с приятелем в кабачке на улице Сент-Андре-дез-Ар. Моя идея продолжала занимать меня, но я не решался изложить ему ее. Нельзя сказать, чтобы я не доверял ему, – напротив. Мой лучший товарищ, может быть! У нас были одинаковые взгляды. Но я боялся, что он сочтет меня дубиною. К тому же, он уселся за стол с беспечным видом и желанием побалагурить. Вокруг нас сидели все молодые люди, шумно разговаривавшие и хохотавшие. Я чувствовал себя свалившимся с неба со своею идеею. Я уверен, что у меня не хватило бы смелости вымолвить слово, если бы мой приятель не опрокинул вдруг своей кружки вина. Удивительная вещь, и я не берусь вам ничего объяснить. Но как только он опрокинул локтем свою кружку, как только я увидел, что вино растеклось по мрамору и заструилось на пол, так тотчас мое колебание исчезло. Я изложил свой проект. Сначала я представил его, как шутку, как предположение – не больше. Он отвечает мне самым невозмутимым видом:
      – Бывали случаи и почище.
      И рассказывает мне, как он читал, что в Америке стачечники пустили однажды в завод целый нефтяной поезд, объятый пламенем.
      Я набираюсь храбрости, прихожу во вкус и говорю:
      – Только трусы не отваживаются ни на что. Для смельчаков же самое невозможное оказывается легким. Кроме того, какой прекрасный случай дать предупреждение буржуа и показать пример рабочему классу!
      Мой приятель не слишком поддерживал меня, но и не противоречил. Мы встаем из-за стола и направляемся к своим машинам. Я говорю:
      – Послушай! У меня есть желание рассказать об этом товарищам. Надо обмозговать дело. В ближайшее воскресенье представляется случай сделать опыт. Не собраться ли нам сегодня вечером в нашем кабачке на улице Пуассонье? Но пусть придут только надежные люди!
      – Сегодня вечером, от девяти до двенадцати, я на работе.
      – Но сейчас ты свободен?
      – Да, я буду свободен через сорок минут до самого обеда.
      – А я освобождаюсь в четыре часа. Слушай! Вот что ты должен сделать. Если ты встретишь надежных товарищей в конторе или в парке, назначай всем им свиданье на улице Пуассонье. Но проси их держать язык за зубами. А теперь обойди улицу Орденер. Ты знаешь ребят с линии Монмартр – Сен-Жермен-де-Пре. Поручи им позаботиться о том же. Они будут передавать друг другу. Сам я увижу наших с линии Ней-и – Порт-Майо и Клиши – Одеон… Пигаль – Винный рынок, может быть. Но и ты встретишь кой-кого из них. Замолвь и им словечко. Ты знаешь, где их найти? Скажи, что предстоит очень важное сообщение относительно синдикалистского движения.
      – Нужно ли сообщать им, что собрание устраиваешь ты?
      – Не стоит!
      – Почему же? Ведь ты участвуешь в комитетах, твоему обращению они придадут больше значения. Они решат, что из-за этого стоит побеспокоиться.
      Я в этот день, должно быть, основательно поработал, мой приятель тоже.
      Прихожу на улицу Пуассонье. Перед дверью заведения беседовали семь или восемь человек, поджидая меня. Они сообщают мне, что внутри собралась уже порядочная компания.
      Вхожу в бильярдную. Шоферы – кондукторов мы не приглашали; их вовлекут в дело позже – шоферы размещаются вокруг бильярда в два или три ряда, между столиками, чтобы ставить на них стаканы.
      Я не знал, куда мне поместиться. Больше всего меня смущали необычность обстановки, большая площадь бильярда посередине и расположившиеся четырехугольником вокруг него товарищи. Я не люблю, когда в комнате столько пустоты, и когда бездушная вещь занимает в ней столько места. Кроме того, я не способен говорить, когда я сижу. Я не люблю, чтобы глаза других были на уровне моих глаз. Мне кажется в таких случаях, что я глупею.
      К счастью, они начали говорить и спорить все вместе. Я сделал вид, что ожидаю запоздавших. Когда шуму было уже достаточно, я встал. Бильярд перестал беспокоить меня; я его больше не видел. Я не чувствовал больше пустоты посередине зала. Гул голосов покрывал все, и я мог действовать над ним, как над заполненным и твердым пространством.
      Я пускаю свой проект.
      – Стачка железнодорожников кончится неудачей. Силы капитала сплотились против них. Борьба неравная. Правительство на жаловании компании. Оно мобилизует своих солдат против восставших рабочих… В воскресенье железнодорожники попытаются сделать последние усилия. Но они будут раздавлены, а вместе с ними весь пролетариат. Капитализм будет торжествовать над нашими разбитыми силами. Есть только одно средство спасти положение. Оно в нашей власти – я разумею вас, пятьдесят человек, присутствующих на этом вечере. В ваших руках спасение и честь пролетариата.
      Снова наступило молчание. Я снова увидел бильярд и четырехугольник размещенных вокруг него людей. Но они больше не страшили меня, напротив. Мне не приходилось напрягать голос, настаивать на своих идеях. Они, как эхо, отдавались присутствующими. Мне казалось, что на четырех сторонах моих слушателей натянута, как на четырех распорках, барабанная кожа, и что я ударяю по ней своими пальцами.
      В момент наибольшей тишины я вдруг выпалил, без обиняков, свое предложение. Одно мгновение я испытывал страх, как мальчишка, швырнувший камень и тут же спохватившийся: "Да ведь я расколотил стекло".
      Но я вижу, как помещавшийся на углу бильярда лицом ко мне, направо, парень восклицает:
      – Я присоединяюсь, браво!
      И во мгновение ока со всех четырех сторон бильярда несутся аплодисменты.
      Шоферы, видите ли, гордятся своими машинами. Разумеется, они только и ждут, как бы насолить компании, так что уже по этой причине моя идея пришлась им по вкусу.
      Ну, а сделать при помощи своих машин нечто необыкновенное, нечто такое, чего никто другой не сумел бы сделать, – эта мысль наполняла их гордостью.
      Словом, я даже не надеялся на такой успех. Оставалось только остановиться на осуществлении плана. Я объясняю им:
      – Это очень просто, ты, например, подъезжаешь к Одеону, опорожняешь свою машину и вместо того, чтобы стоять на площади, катишь, послав к черту все предписания. Контролеру останется только воздеть руки к небу. А ты – ты можешь проделать ту же штуку у ратуши. Другой затормозит среди пути и сделает вид, будто копается в своем моторе; станет закручивать и раскручивать, пока его пассажиры не потеряют терпение и не уйдет. Тогда он потихоньку запрет свой автобус и присоединится к нам. Тем, кто в этот час будут возвращаться в парк, надо будет только изменить направление. Я вам указываю несколько приемов. Есть и другие. Каждый изберет наиболее удобный.
      Но из гущи налево от меня доносится чей-то голос:
      – За такую штуку потеряешь место.
      Некоторое время я ищу ответа. Тишина становится более напряженной. Мне начинает казаться, что взгляды потухают, сосредоточиваются, отрываются от моих глаз. Я вижу перед собой сукно бильярда, которое кажется мне огромным, я вижу четырех своих слушателей, обрамляющих зеленое сукно с таким видом, точно они ожидают, что я проделаю перед ними какой-нибудь физический эксперимент. Наконец, я нахожу слова:
      – Вы заблуждаетесь, товарищ. Компания боится нашей забастовки. Она будет очень счастлива, если мы удовольствуемся маленькой демонстрацией, которая, к тому же, будет направлена не против нее. Рискую один я. Дознаются, что я руководил всем. Но вы вступитесь за меня. Меня не тронут, если будут бояться, что вы станете мстить.
      Четырехугольник начинает жужжать. Я не разбирал того, что они говорили, но я ясно слышал, что эти разговоры ведутся в благоприятном для меня тоне. Шофер легко узнает по шуму своего мотора, хорош ли его ход или же в нем есть какие-либо изъяны. Человек, привыкший говорить в собраниях, никогда не ошибается относительно характера шума своей аудитории.
      Но вот начинает шевелиться ряд, расположившийся против меня. Там укрылось противодействие. Я наперед чувствую место, откуда оно выйдет, и подготовляюсь.
      – Не все мы будем работать в воскресенье после полудня, я, например. Я не сумею ничего сделать.
      Я отвечаю:
      – Что это ты рассказываешь? Предложи какому-нибудь товарищу заменить его и посмотришь, откажется ли он! В воскресенье!
      Я чувствую, как сопротивление тает в середине ряда, расположенного против меня; но оно – как вспученность между двумя плохо склеенными листами бумаги, которую вы пытаетесь прогнать; оно перемещается налево и превращается d маленькую группу, занимающую угол бильярда.
      – Разве фараоны не будут поражены зрелищем стольких пустых автобусов, катящихся по улицам?
      – Они будут поражены, если все мы гуськом проследуем через Париж. Но мы прибудем в условленное место с разных сторон. Это легко устроить. К тому же, пустой автобус совсем не такая редкость: возвращение в парк, испытание новых машин, обучение шоферов…
      – А кондуктора? Пойдут ли они?
      – Вы должны постараться. Каждый знает своего кондуктора. Если он надежен и основателен, вовлеките его в дело. Если это подозрительный тип, высадите его.
      – Высадить? Каким же образом?
      – Вы его посвятите в наши затеи в последний момент. Если он испугается – велите ему сойти и предоставить вам действовать одному.
      Больше никто не возражал. Моя аудитория была ровною и гладкою. Я катил, как по асфальту.
      Чтобы удостовериться, все ли налажено, все ли крепко, я гооорю:
      – Никто не заставляет вас быть храбрыми и исполнять свой долг. Кто боится, может уйти. Я только прошу таких трусов не предавать нас – моя единственная просьба к ним.
      Я умолкаю, а у моей аудитории такой вид, точно все ожидают, что трусы сейчас объявят себя. Никто не шелохнулся. Выстрел, который никогда не дает осечки.
      – Отлично! Теперь остается только приступить к делу.
      В машем кабаке была очень большая задняя комната, которая служила для балов, для собраний, для свадеб. У меня стали рождаться планы. Говорю, собравшимся:
      – Следуйте за мною! Перейдем в большую залу. Оставьте стаканы здесь! Так будет лучше.
      Они не без усилия отклеиваются от бильярда. Я гоню их в большую залу. Я кричу им:
      – Тишина и порядок! Постройтесь в два ряда, так, чтобы знающие друг друга, по возможности, стояли рядом.
      Они не очень удивляются и довольно быстро строятся в два ряда. Надо вам сказать, что все мы в свое время были солдатами.
      – Рассчитайсь!
      Их было сорок семь; со мной – сорок восемь.
      – Отлично! Всех нас сорок восемь. Оставьте для меня свободное место в конце первого ряда направо. Плечом к плечу! Теперь рассчитайтесь по четыре. Отлично! Хорошенько запомните свои номера. Я разделю вас на шесть отрядов по восемь человек.
      Сказано, сделано. Каждому отряду я даю номер и начальника. Вытаскиваю из кармана полдюжины заранее приготовленных свистков и раздаю их начальником отрядов.
      – Вот! Сейчас я научу вас способу обращения с ними.
      Затем продолжаю:
      – У каждого из вас есть номер вашего отряда и личный номер. Ты, например, номер 3 второго отряда, ты – номер 7 четвертого отряда. Поняли? Будьте любезны изготовить к завтрашнему дню две небольшие таблицы; вы напишите на них крупною цифрою номер вашего отряда, а справа помельче, ваш личный номер. Смотрите, вот так, – и я показываю им. – В воскресенье вы возьмете с собой эти две таблицы. Перед самым прибытием к сборному пункту вы прикрепите одну из таблиц к радиатору около пробки; а ваш кондуктор, если он согласится принять участие в деле, прикрепит другую таблицу сзади, на видном месте.
      Ребята утверждают, что поняли превосходно. Тогда я требую у кабатчика план Парижа. Он выносит мне довольно жалкий листок. В течение некоторого времени я внимательно изучаю его и говорю:
      – Вы хорошо понимаете, что мы не должны собраться кучею у входа в улицу Шапель. Мы будем мешать друг другу, и полиция оцепит нас прежде, чем мы успеем организоваться. Я укажу каждому отряду отдельное место сбора. Собраться нужно будет к трем часам и сразу же начать движение. Я избираю близко расположенные друг от друга пункты, чтобы соединение отрядов и образование колонны потребовало не более одной или двух минут.
      Первый отряд – мой – соберется у станции метро Шапель, на самом бульваре, у начала улицы. Заметьте это хорошенько! Второй отряд – на улице Луи Блан, у Восточного моста. Начальник второго отряда! Прошу подойти ко мне и посмотреть план; ты объяснишь все своим людям. Третий отряд – на улице Акведук, у второго Восточного моста. Четвертый – на перекрестке Лафайет – Сен-Мартэн. Пятый – на улице Луи Блан, у моста через канал. Шестой – на перекрестке Луи Блан – Гранж-о-Бель, недалеко от станции Комба.
      Господа, если вы не знаете хорошо квартал, если вы отчетливо не представляете его себе, вы не можете оценить по достоинству, как тонко это было организовано.
      Прежде всего я был уверен, что вся эта местность – достаточно спокойна и не представит никаких затруднений для осуществления нашего плана. Там не только не будет усиленной охраны, так как столкновение затевалось в другом месте; но улицы Х-го участка будут еще очищены от местных шпиков. Кроме того, из своего сборного пункта каждый отряд мог наблюдать предшествующий и следить за его движением.
      Когда я объяснил им все это, я сказал им:
      – Довольно теории. Поупражняемся немного. Представьте себе, что вы на своих машинах, с рулевым колесом в руках.
      Я заставляю их проделать маневры, всем вместе и отдельными отрядами. Я строю их в колонну по два, в колонну по четыре. Я разработал специальные сигналы свистками, которые начальники отрядов должны были усвоить, а подчиненные их – научиться понимать. Были специальные сигналы для команд: "Вперед!", "Стой!", "Малая скорость", "Большая скорость", "Малое расстояние", "Большое расстояние" и т.д. Мною было предусмотрено все, и, в частности, какое расстояние нужно было, в зависимости от обстоятельств, сохранять между рядами автобусов.
      Меньше всего я пожалел объяснений и указаний по части заключительной атаки.
      – Постройтесь сначала в колонну по два в ряд. Внимательно слушайте сигнал: "По четыре!" Начальники, один вслед за другим, повторят сигнал. Никакой путаницы! Четные номера должны занять место налево от нечетных. Голова колонны должна замедлить ход, чтобы хвост не слишком растянулся. Тщательно соблюдайте расстояние между собою.
      Когда я скомандую: "В атаку", – полный ход! Все внимание сосредоточьте на направлении и на расстояниях. Если будет сделана попытка перерезать вашу дорогу, если между вас бросят лошадей, не останавливайтесь! Если кто-нибудь из вас свалится, идите по три, по два, как будет возможно, но не останавлиайтесь. Главное – не тормозите машинально. Даже вовсе уберите ногу с педали.
      Понимаете, мы до такой степени привыкли тормозить перед препятствием, что это делается у нас машинально. Какая-нибудь старушка переходит улицу в четырех шагах от вас, и вы тормозите, даже не замечая этого. Словом, в зале образовался не малый кавардак. По паркету проделывают маневры пятьдесят дюжих парней; уши режут оглушительные свистки. Кабатчик не протестовал. Он думал, что мы организуем гимнастическое общество.
      На другой день, в субботу, работа моя начиналась с десяти часов. Лег я спать поздно. Но в восемь часов я выходил из дому.
      Покупаю газету. Там подробно рассказывалось о приготовлениях железнодорожников к завтрашнему воскресенью; проект грандиозной манифестации, атака вокзала. Указывались их митинги, их сборные пункты и путь, которым они рассчитывали следовать. С другой стороны сообщались также планы полиции и Министерства. Все это можно было предвидеть. Шпики в подробностях сообщили обо всем, что было решено на четверговом собрании. Правительство допускало митинги, но запрещало шествие. Оно в изобилии мобилизовало кавалерию и пехоту: муниципальную гвардию, драгун, кирасир, линейных солдат, не считая полицейских отрядов. Площадь Шапель и подступы к ней будут основательно забаррикадированы.
      Являюсь в помещение забастовочного комитета. Комитет должен был собраться в половине девятого. Жду. До девяти никого. Эти лежебоки рады были поваляться в кровати. Раз забастовка, для чего вставать в шесть часов утра?
      Нас было человек двенадцать, одетых немного чище, чем обыкновенно, – по крайней мере, что касается их. Картина семейного собрания в день похорон.
      Действительно, это было какое-то похоронное собрание – так странно все поглядывали друг на друга.
      Я подумал:
      "Они, вероятно, считают, что я пришел с целью примазаться к забастовке и потребовать свою долю безделья".
      Председатель комитета, парень неглупый, более любезный, чем остальные, обращается ко мне:
      – Товарищ, вы имеете слово.
      По некоторым соображениям я решил сказать только то, что было необходимо:
      – Дело идет о завтрашней манифестации. У вас есть все основания считать ее очень важной и желать ей успеха. Но нужно, чтобы этот успех был. Если у вас сорвется, то забастовка утратит свою притягательность. Вас выйдет много, я не сомневаюсь, и народ вы решительный. Но, как и я, вы читали газеты. Правительство, по-видимому, не будет сидеть сложа руки; а папаша Лепин доставит вам немало хлопот.
      Они насмешливо улыбаются. Пожимают плечами.
      – Та… та…! У вас не больше иллюзий насчет благополучного исхода, чем у меня. Признайтесь, что вы немного трусите; не за себя, конечно, а за успех дела! Так вот – у меня есть средство, которое обеспечит вам полный успех. Не спрашивайте меня: ничего не могу вам раскрыть. Моя затея удастся только при условии полнейшего секрета. Предоставьте нам свободу. Положитесь на нас. У меня к вам только одна просьба. Ваши митинги начинаются в час? Начало манифестации в половине третьего? Отлично! Держитесь до трех часов. До трех часов оставайтесь господами участка улицы Шапель, от бульвара до улицы Орденер. Одержать его не так трудно. Полиция больше всего боится атаки вокзала. Она будет только обороняться и не станет оспаривать у вас этого участка. Итак, держитесь стойко и постарайтесь так, чтобы середина мостовой была почти пуста. Вы обладаете достаточным авторитетом у ваших товарищей, чтобы добиться этого. Объявите об этом на митингах, но не очень это подчеркивайте, не делайте таинственного вида, – объявите, как самую естественную меру предосторожности для соблюдения порядка. Понятно, отсюда не следует, что середину мостовой нужно отдать полиции. Чтобы этого не случилось, с обеих сторон колонны манифестантов поставьте заградительные цепи.
      Председатель комитета был очень смышленный парень. Он улыбался.
      – Я догадываюсь о плане товарища. Так как он не желает давать объяснений, я не стану спрашивать их у него. Но он может быть спокоен: будут приложены все усилия, чтобы затея наших товарищей из Компании омнибусов не оказалась безрезультатной. Другие члены комитета оставались безмолвными и вопросительно поглядывали то на меня, то на председателя. Он продолжает:
      – Итак, вы уполномочиваете нас, товарищ, объявить на завтрашних подготовительных митингах, что мы ожидаем к трем часам оглушительного удара, сокрушительного вмешательства, которое решит участь дня?… Это было бы полезно во многих отношениях. Во-первых, они без разговора приняли бы и слепо исполнили бы предписание, которое вы только что дали. Потом, они скорее пали бы под выстрелами, чем отступили хотя бы на пядь до трех часов.
      Я отвечаю ему:
      – Объявите: я не вижу в этом никакого неудобства. Но держите мое предписание втайне до завтрашних митингов. Если вы расскажете о нем сегодня, их мозги начнут работать и они навыдумывают невесть что. С другой стороны, я боюсь ушей полиции.
      На этом мы расстаемся. На другой день, в воскресенье, в два часа двадцать минут, я проезжал на своей машине мимо часов Дворца Юстиции. Через две минуты я прибуду на площадь Сен-Мишель, высажу своих пассажиров, поверну назад и умчусь полным ходом под носом изумленного контролера.
      Я испытывал большое волнение. Думаю, что я дрожал не меньше, чем цилиндры моей машины. Париж внушал мне необычайный страх. А между тем вы знаете, как он бывает спокоен в воскресенье, в два часа пополудни. Я дрожал, может быть, больше от нетерпения, чем от страха. Я говорил себе:
      "В этот момент кончаются митинги. Железнодорожники выходят; они наводняют улицы; соединяются вместе; направляются к улице Шапель. Руководители забастовки озабочены предотвращением беспорядка; запрещают разворачивать красные знамена и петь интернационал. Полиция делает легкую попытку разогнать демонстрантов, но не проявляет особой настойчивости. Они довольствуются установкой солидного заградительного отряда от улицы Орденер до улицы Рикэ. Я ясно представляю себе отсюда тройной ряд зтого отряда. Сзади, на высоте церкви, на склоне, в тупиках налево и особенно в расширении улицы, пешие полицейские, затем пехота и пирамидки ружей перед нею и, наконец, конная полиция и драгуны, в полной боевой готовности, ласкающие спины своих лошадок".
      Приезжаю на площадь Сен-Мишель. В моем автобусе оставалось только три пассажира. Останавливаюсь. Пассажиры сходят. Кондуктор звонит. Я даю ход. Но вместо того, чтобы повернуть направо, я поворачиваю у водоема Сен-Мишель налево, еду вдоль аабора какого-то склада, пересекаю бульвар под носом идущего трамвая и мчусь по направлению к центру. Я думаю, что никто даже не обратил внимания на это. Опять проезжаю мимо Дворца Юстиции. Часы показывали половину третьего.
      Мой кондуктор, бравый парень, на которого вполне можно было положиться, забаррикадировал вход в автобус скамейкой. Мы чувствовали себя отлично. Да и на улицах спокойно в воскресенье в этот час.
      Во время пути я сочинил себе маршрут. Пересекаю площадь Шатле, поворачиваю направо на авеню Виктория и мчусь полным ходом.
      Экипажи не мешали мне. Но мне было не очень но себе. Во-первых, я чувствовал, что моя телега пуста. Мне казалось, что у нее не хватает ни веса, ни напора, и что я не имею права занимать, как обычно, середину улиц. Затем, это широкое пустынное авеню действовало на меня угнетающе. Я никогда не страдал морскою болезнью, но я думаю, что мое тогдашнее состояние было несколько в этом роде. Впрочем, я довольно часто испытывал его по воскресеньям с тех пор, как еженедельный отдых получил широкое распространение. У меня в груди все переворачивается. Эти пустые улицы вызывают во мне тошноту.
      К счастью, на площади Ратуши я замечаю два пустых автобуса, мчащихся один за другим сломя голову; две машины с линии Винный рынок, как мне показалось. Я почувствовал желание примкнуть к ним, но это было бы неосторожностью. К тому же, меня манила улица Сен-Мартэн. В будни эта улица настоящая патока. Случается, что на целые четверть часа застреваешь в ней среди тележек. Но в воскресенье картина другая. На ней спокойно, как в церкви.
      Через мгновение я нахожусь уже у Музея Искусств И Ремесел. Я мог бы, кажется, быть довольным. Но нет.
      Я испытывал скорее беспокойство. Легкость, с какою удалось выполнить все это, казалась мне слишком большою и неестественною. Париж производил впечатление западни. Он производил впечатление пропасти, которую видишь иногда во сне и в которую неудержимо сваливаешься.
      Но вот я выезжаю на бульвары. Здесь, по крайней мере, есть жизнь даже в воскресенье. Чтобы пересечь их, нужно усилие. Я испытывал потребность в нем. Это меня подбодрило.
      Проезжаю ворота Сен-Мартэн и продолжаю свой путь по предместью. Передо мною в нескольких сотнях метров три автобуса.
      Я снова ощущаю возбуждение. Предместье представляет собою длинную и широкую улицу. Оно невольно вызывает в вас желание чего-то далекого и грандиозного. Не знаю, производит ли оно то же действие и на пешеходов. Мне казалось, что я иду на приступ. Я не устрашился бы смерти.
      Но я не хотел ни догонять трех товарищей, ни ехать той же дорогой, что и они. Поворачиваю налево и выезжаю на Страсбургский бульвар.
      Вот с боковой улицы показывается другой автобус. Он поворачивает и бежит вперед в том же направлении, что и я.
      Я скачу по его следам. Он направляется по бульвару Маджента, а затем по улице Мобеж.
 
      Улица Мобеж не веселит и не подбадривает. Она внушает самые унылые мысли о жизни, вроде проповедей на душеспасительные темы. Меня не раздражало то, что впереди едет товарищ.
      Однако расстояние между нами увеличивалось. Я хотел крикнуть ему: "Не так скоро! Мы приедем слишком рано". Но вот он сам замедляет ход. Кондуктор наклоняется над платформой, роется некоторое время и затем вывешивает сзади на перилах лестницы:
 

 
      "Четвертый номер первого отряда". Я готов был осыпать его поцелуями. Я тоже замедляю ход. Вытаскиваю таблицу, вывешиваю перед радиатором:
 

1 – 1

 
      и стучу в стекло, чтобы мой кондуктор сделал то же.
      Тогда автобус 1 – 4 еще более замедляет ход, берет вправо, и я выезжаю в ряд с ним. Маневр начинался. Это было хорошо. Казалось, что мы всю жизнь занимались им.
      На тротуаре стоял шпик. Он с недоумением смотрит на нас, щиплет себя за нос, дергает его, как бы желая вытащить оттуда объяснение, но ничего не предпринимает.
      Было уже три часа без шести минут. Я веду машину очень медленно, желая прибыть во время, точь-в-точь. На улице ни одного экипажа, зато очень заметное движение пешеходов. Было, правда, человек пятнадцать или двадцать, не больше, но все они энергично шли в одном и том же направлении. Нельзя было удержаться, чтобы не пойти туда же, куда шли они.
      Мы выезжали на угол бульвара Шапель.
      Три часа без четырех минут. Я еще более убавляю ход. Делаем поворот. Я вижу внизу толпу, что-то массивное и копошащееся, но нигде не блестит ни одного стекла автобуса. Всего меня облило потом. Спрашиваю себя:
      "Где же шесть остальных автобусов нашего отряда? Они покинули нас? Натолкнулись на какие-нибудь затруднения?"
      Я снова смотрю на часы. Без трех минут три. "Они, наверное, захотели приехать точка в точку. Тем лучше. Полиция не успеет помешать нам".
      Я слышу сзади рожок. Высовываюсь. Два автобуса галопом нагоняют нас. На них таблицы. Я успеваю прочитать:
 

 

1 – 3

 
      Тогда я шарю в кармане, вытаскиваю свой свисток и командую:
      "По два! Шагом!"
      "1 – 2" становится слева от меня. "1 – 3" и "1 – 4" прикрывают нас сзади.
      Слышу другой рожок. Две машины несутся во весь дух с улицы Стивенсон. Они, должно быть, наткнулись на полицию и не вывесили таблиц. Я свищу "Сбор". Таблицы появляются:
 

 

1 – 7

 
      Великолепно! Повторяю: "По два!".
      Они присоединяются к нам, совершая маленький объезд тротуара, расположенного посередине. Мы были в ста метрах от площади. В ушах у меня гудело; глаза застилал туман. Не знаю уже, какая сила руководила моими действиями.
      Однако, я понимаю, что там огромная толпа, но толпа мягкая, рыхлая; скорее помощь, чем препятствие. Ко мне возвращается самообладание.
      Для полноты отряда мне не хватало еще двух машин. На моих часах было три без одной минуты. Другие отряды, наверное, уже собрались и ждут сигнала. Я ощущаю их справа, в толще квартала.
      Мы движемся вперед. Мне кажется, что толпа слилась воедино с землею, с пространством. Я искал врага. Я ничего не видел. И это не удивляло меня.
      Вылетает автобус из предместья Сен-Дени. Таблица "1 – 6". Я делаю ему рукою, как застопорить и занять место в хвосте. Он тормозит, запинается, с трудом лавирует в толпе, но в заключение останавливается перед "Буфф дю Нор". Мы едем. Мне не достает только одного человека.
      Достигнув середины площади, я различаю второй отряд, ерзавший у начала улицы Луи Блан. Его можно было принять за кучу суетливо движущихся домов. Снова хватаю свисток и командую:
      "По два! Вперед!"
      Слышу, как начальник второго отряда повторяет команду, слышу шум шестерок, дрожание домов.
      Улица Шапель прямо перед нами. У меня было ощущение грузчика, который ищет глазами, куда бы разгрузить шаланду с углем.
      Тротуары – их не было видно. С каждой стороны густая толпа: два откоса.
      Мостовая довольно грязная, но без экипажей, без трамваев, без заградительных отрядов.
      Мы ехали почти что шагом, чтобы дать время колонне построиться за нами. Меня мучило то, что я не могу оглянуться и посмотреть, все ли в порядке. Но я испытывал уверенность. До меня как бы ветром доносило мощный шум моторов и колес. Мостовая и дома содрогались так сильно, что, казалось, находишься в пушечном жерле.
      Вот тогда-то толпа действительно убеждается в нашем присутствии. Уверенность в этом распространяется все дальше и дальше, все больше и больше. Толпа рычит; толпа ощетинивается. Крики опережают нас; они раздаются там, где нас еще нет.
      Кричу своему соседу во всю глотку:
      – Наклонись и посмотри, успели ли отряды присоединиться к мам.
      – Да. Думаю, что да!
      Самое главное было не дать разделить себя. Я свищу команду:
      "Плотней ряды! Малый промежуток!"
      Команда четко повторяется три раза. Впрочем, я не был уверен в этом.
      Мы катили еще минуту между двумя рядами толпы, которые становятся все более и более густыми, но, несмотря на свою плотность, не очень выпирают на мостовую.
      Вдруг трое полицейских отделяются от тротуара, становятся посреди улицы и поднимают руки.
      Я кричу соседу:
      – Не обращай внимания! Кати!
      Я смотрю вперед. Свободное пространство суживалось; в двухстах метрах оно заканчивалось острым углом в плотной толпе. Эта толпа казалась твердой, как черное дерево. Хоть я и чувствовал нашу силу, но не понимал, как будет возможно пройти через толпу.
      Полицейских застав не было видно.
      Это был последний момент, когда я чувствовал страх, соображал, взвешивал шансы за и против.
      Вытаскиваю свисток: свищу во всю силу легких:
      "По четыре! Вперед!".
      Приказ прыгает за мною от отряда к отряду.
      "1 – 2" прилепился ко мне слева. Второй ряд поравнялся с нами. Я не думал больше о трех фараонах. Где они?
      Толпа была пьяна от радости. В самом деле! От нее исходило тяжелое дыхание, как от человека, который выпил. Она вздувалась, как бы желая броситься на нас. Потом опять отпрядывала.
      Я свищу команду:
      "Полный ход! Большое расстояние! В атаку!"
      Мой первый ряд срывается с места весь сразу, одним усилием. Вдруг свободное пространство перед нами расширяется и разрывается. Казалось, там проходило какое-то сверло и во мгновение ока расчищало толпу.
      Но толпа за нами была увлечена, подхвачена нами. Она бежала рядом с машинами, цеплялась за железные засовы, висла на перилах, набивалась внутрь, карабкалась на империал. Завывала в тон цилиндрам. Каждый автобус наполнился людьми, которые делали его более массивными; и каждый автобус тащил за собой целые гирлянды людей. Представляете себе картину этой массы, волнующейся с одного края до другого, от начала колонны до конца, цементирующей все промежутки, склеивающей все вместе?
      Мы неслись вперед одною глыбою.
      Свободное пространство все отступало. Но вот оно останавливается, упирается. На косогоре улицу преграждала полицейская застава. Она занимала противоположный склон.
      Ору трем соседям:
      – Не обращайте внимания! Вперед! Вперед! Закройте глаза!
      Я вцепляюсь в рулевое колесо ладонями; склоняюсь над ними; закрываю глаза.
      Слышу грохот машин, смешивающиеся с ним крики.
      Остаюсь с закрытыми глазами, как в тоннеле, может быть, тридцать секунд.
      Открываю глаза. Нет больше заставы. Ни одного полицейского! Изумительно широкий и пустой спуск; даже тротуары были голыми.
      Лишь внизу, при выезде на площадь, кавалерия. Вдруг что-то блеснуло: они обнажают шашки. Они развертываются, идут рысью, галопом. Глубина улицы как будто поднимается к нам.
      Наша скорость возрастала. Кузова машин оглушительно гремели. Руль бился, как пойманный вор.
      Тогда я изо всей силы нажимаю мой рожок; еще и еще. То же делают мои соседи; затем второй ряд, затем третий и так далее, все сразу, не останавливаясь ни на секунду.
      Вы знаете, что такое гудение автобусного рожка; но может быть, вы не легко представите себе рев пятидесяти автобусных рожков, нажимаемых одновременно и без перерыва.
      Вот лошади драгун начинают танцевать. Они шарахаются, вертятся, встают на дыбы. Некоторые лягаются; некоторые взбираются на тротуар; бросаются на деревья. Драгуны падают, кувыркаются, кое-как подымаются и спасаются, позабыв шашку и каску.
      Все же отряду человек в тридцать удалось сдержать своих лошадей; кое-как они выровняли фронт. Пришпоривали изо всех сил; чертыхались.
      Но когда мы оказались в десяти метрах друг от друга, лошади ничего больше не хотели знать. Они стали как бешеные. Я перестал видеть ясно; но мне показалось, что они понесли в разные стороны.
      Как я вам уже сказал, я держался правой стороны.
      Вдруг, как из-под земли выскакивает лошадь без всадника и попадает прямо под мои колеса. Я врезываюсь прямо в нее, в самое брюхо. Тело животного изгибается, отскакивает на три шага. Я даже не затормозил. Я еду по нему. Мое правое колесо проходит по шее, левое – по животу. Я накреняюсь направо и ударяюсь о газовый фонарь. Я чувствую, что он ломается; но стремительность падения была ослаблена; и кузов плавно лег на большой дерево.
      Я оказываюсь в канаве; члены мои как будто были на месте. Приподымаюсь на локте. Смотрю. Атакующая колонна двигалась. Я не различал ни рядов, ни отрядов. Двигалась как будто одна единственная машина, составленная из спаянных вместе толпы и автобусов и одинаково мощная во всех своих частях. В своем движении она не задевала моего опрокинутого рыдвана и углублялась в площадь, как пробка в графин. Я становлюсь на колени.
      Самым забавным был зад моей колымаги. На перилах площадки, на лестнице, на империале люди висели, как гусеницы. Хотелось обирать их горстями.
      Голова лошади была рядом со мною. Она блевала кровью. Все мои брюки намокли.
      Становлюсь на ноги; делаю попытку идти. Хоть я и держался за поясницу, но чувствовал себя счастливым.
      Рядом стоял трактирщик перед своим незакрытым заведением. С видом сожаления он оглядывал сломанный фонарь.
      Я говорю ему:
      – Не стоит плакать! Поставят новый!
      И вхожу выпить коньяку.
      – Как же все это кончилось?
      – Большинство автобусов добралось до укреплений. Были даже такие, которые погуляли по окрестностям и возвратились очень поздно обходным путем.
      – А толпа?
      – Толпа устремилась через пробитую нами брешь. Кажется, что через какие-нибудь пять минут полицейский заградительный отряд был восстановлен и в три раза усилен. Но было уже слишком поздно. Площадь Шапель вмиг была запружена толпою, и ворота вокзала затрещали под напором. Станцию немного погромили, кое-какие склады были подожжены.
      – А вы?
      – А я спокойно просидел в уголке у своего трактирщика. Снаружи доносился дьявольский шум, светопреставление. Но я ничем больше не интересовался. Я потягивал себе кальвадос, который заказал после коньяку.
      – У вас не было неприятностей?
      – Нет. Северная компания и полиция очень хотели, чтобы меня выдали. Но Компания омнибусов боялась забастовки. Дело замяли. Меня просто перевели в кучера, дали мне клеенчатую фуражку и навозный мотор.
 

 
      Рассказ шофера всем развязал языки; говорили сначала о забастовках; потом зашел спор о храбрости и насилии.
      – Есть люди, – заявил грузчик, – которые никогда и мухи не тронули, а в один прекрасный день разбивают рожу четырем шпикам. Бывало. Покуда вы не попали в известные условия, вы ни за что не можете поручиться.
      Все согласились, что толпа делает из нас, что хочет. Человек в толпе как бы вновь рождается; и появляющееся тогда существо никому не ведомо. Да и существо ли это?
      – Можете судить об этом по тому, что случилось со мною, – сказал молодой человек, лет двадцати пяти – двадцати семи, служащий в порту в отделе взвешивания тележек с углем.
 
      Произошло это в полдень на улице Родье, в прекрасный солнечный полдень. Не знаю, бывали ли вы на улице Родье. Вы идете по Анверскому скверу; оставляете справа от себя колледж Каллэн; переходите авеню Трюдэн – и вы на улице Родье; она входит в центр несколько наискось и кончается у улицы Шатодэн или, точнее, у улицы Мобеж. Это довольно узкая улица, с высокими серыми домами. На ней бывает светло только когда солнце освещает ее вдоль, т. е. приблизительно около полудня.
      Там много маленьких магазинов и почти не попадается экипажей; небольшое число прохожих, следующих друг за другом гуськом. Они идут на службу или возвращаются со службы. По улице Родье никто не гуляет.
      В то время я служил приказчиком в посудном магазине на углу улицы Шатодэн.
      Я человек тихий. Занятие мое такого рода, что малейшая живость, нервность, впечатлительность вредно отражается на деле; вы ломаете много товара. За пять месяцев, что я там служил, я не разбил ни одного бокала для шампанского. Но это, впрочем, не принесло мне никакой пользы. Я был выставлен за ворота под предлогом, будто я разбил мраморную доску туалета весом в 80 кило.
      Я жил на Монмартре, перед церковью Сакре-Кер. Я ходил завтракать к себе домой и возвращался в магазин через Анверский сквер и улицу Родье. Как я уже сказал вам, в тот день погода была прекрасная. В сквере играли ребятишки. Уже со вчершнего дня я перестал носить пальто; я купил себе сигару за три су; так как я вышел из дому раньше, чем нужно, то шел медленно, наслаждаясь хорошей погодой.
      Пересекая авеню Трюдэн, я вижу, как слева показываются и выходят на середину улицы два субъекта. Два самых заправских апаша: кепка с длинным козырьком, выпущенные на виски пряди волос, голая шея, брюки клеш, парусиновые туфли на ногах и наглая морда. Чистейшая порода. Им было лет по двадцати каждому. Они прохаживались, засунув руки в карманы, с видом людей скучающих и ищущих развлечений.
      Нужно вам сказать, что авеню Трюдэн довольно шикарная улица. Вы встречаете на ней нянек богато разодетых детей, дамочек, идущих мелкими шажками, господ в котелках и цилиндрах. Словом, вид совсем не такой, как здесь. Два апаша, разгуливающие среди бела дня по улице Трюдэн, не могут не броситься в глаза.
      Мои два субъекта останавливаются, осматриваются, нюхают воздух и в заключение направляются к улице Родье. Так как я не торопился, то замедлил шаг, чтобы видеть, что они будут делать. Один из них особенно замечателен. Круглое лицо, розовая кожа, почти никакой растительности, толстая деревянная шея, жуткие блестящие глаза и приоткрытый с одного конца рот, как бы собирающийся потихоньку чертыхнуться. Другой был более худощав, плюгав, с поджатым задом и втянутым животом, точно он постоянно оборонялся от какого-нибудь удара.
      В начале улицы, направо, есть книжная лавочка, торгующая новыми и случайными книгами. Мои два субъекта останавливаются перед выставкой, рассматривают книжки, приподнимают обложки, наклоняются над картинками, толкают друг друга, жестикулируют и, в заключение, роняют какой-то словарь. Книгопродавец, следивший за ними через окно, ничего не говорит, но выходит на порог, заложив руки за спину,и пристально смотрит на них.
      Он принимают беспечный вид и неторопливо переходят на другой тротуар.
      Там был старьевщик, я думаю, что он есть и теперь; старый еврей с головою Мафусаила, который всегда был в жакете или сюртуке и пользовался всеобщим уважением. Он продавал всякую всячину, мебель, безделушки, железный лом, велосипеды. Как раз в то время почти всю его витрину занимал красивый велосипед с огромным рожком.
      Они останавливаются и отпускают штучки по адресу еврея в надежде, что он ответит им.
      Еврей молчал; он только посматривал в одну и другую сторону улицы, как бы желая удостовериться, будет ли помощь, если понадобится.
      Прохожие продолжали свой путь, направляясь главным образом по противоположному тротуару и обращая мало внимания на происходившее. Но двое или трое еврейских детей, игравших в нескольких шагах от лавки старьевщика, оставили свои мячики и смотрели с серьезным видом.
      И вот толстый апаш подходит к велосипеду и нажимает грушу рожка.
      Услышав звук, оба апаша разражаются хохотом; еврейские дети не смеялись, а старик:
      – Убирайтесь отсюда! Мазурики!
      – Заткнись! А то я у тебя выдеру всю бороду, старый козел! Хе! Старый жид! Хе! Папуас!
      Губы старика тряслись в бороде; но он делал усилие, чтобы сдержаться. Я притворился, будто читаю афишу, и продолжал покуривать свою сигару.
      Мои апаши идут дальше; они достигают того места улицы Родье, где ее пересекает какая-то другая улица – не помню названия, – там на углу помещается булочная.
      Я отчетливо помню это яркое солнце, заливавшее своими лучами лавку и камни мостовой. Казалось, что находишься в каком-нибудь тихом провинциальном городе. Булочница раскладывала булочки и пирожные.
      Апаши проходят до перекрестка. У них такой вид, точно они сговариваются. Смотрят искоса на булочную и вдруг входят, толстый спереди, худой сзади. Понятно, я не слышал разговора, происходившего в булочной. Я даже не видел отчетливо жестов, потому что витрина отражала солнечные лучи.
      Вдруг они выходят, держа каждый по сладкой булочке, которые они покусывали, заливаясь хохотом. Булочница кричит им вдогонку:
      – Воры! Вы воры! Нечего заходить в лавку, когда нет ни гроша в кармане.
      Она ограничилась этими словами и возвратилась в лавочку. Она протестовала только из принципа. Но, в сущности, она была довольна, что так дешево отделалась.
      На улице, казалось, никто не заметил происшедшего. Люди, направлявшиеся на службу, продолжали свой путь; трактирщик продолжал отмывать мраморный столик, который он подтащил к самой канавке, а приказчик из бакалейной по-прежнему отвешивал фунт белых бобов.
      Мои апаши направляются к заведению трактирщика. Когда они входят, он окрикивает их.
      – Вы куда?
      – Куда идем? К тебе, старина.
      – Вам нечего делать у меня.
      И он продолжал чистить свой стол; но кулак его судорожно сжимал тряпку, и тряпка вытирала все одно и то же место.
      – Как нечего? Разве ты не отпустишь нам по стаканчику?
      – У меня нет стаканчиков для тех, кто не имеет денег.
      – У нас есть деньги! Может, больше, чем у тебя. Мы не просим милостыни! Фу ты, ну ты, какой фасон!
      Несмотря на развязность, они опасливо поглядывали на хозяина, маленького плотного овернца, прочно стоявшего на своих ногах, круглоголового и коротко стриженного, с глазами навыкате. Он перестал вытирать стол и держал его за оба конца своими узловатыми лапами; я чувствовал, что еще момент, и он швырнет этим столом им в рожу.
      Апаши, видно, тоже боялись этого, потому что перестали настаивать. Они вернулись на середину улицы, ворча и пожимая плечами.
      Я думаю, что худощавый был более осторожен. У него был такой вид, точно он хочет урезонить толстого, сказать ему:
      "Будет! Ну, будет тебе!"
      Но толстый апаш, розовое бебе, не скрывал своего негодования. Он бормотал сквозь зубы:
      – Ну, не подлец ли! Сволочь!… – и т. п. Худощавый идет вперед и делает несколько шагов по улице Родье. Толстый поднимается на тротуар у бакалейной лавки, топчется перед выставкой, делая вид, будто спотыкается о горшки с молоком.
      Потом он замечает мешок с картошкой.
      – А! Картошка!
      Он берет одну картофелину и швыряет ею в приятеля, который как раз в этот момент оборачивался и счел своею обязанностью, из вежливости, захохотать.
      Но тут же стал ласково уговаривать толстого:
      – Пойдем! Ну, пойдем!
      Толстый берет вторую картофелину и снова запускает ею в приятеля. Потом третью, четвертую. Они подзадоривают друг друга. Худощавый подбирает упавшие картофелины и швыряет ими обратно: град картофеля с обеих сторон.
      Прохожим тоже достается, но они ничего не говорят. Некоторые выжимают даже на своих лицах подобострастные улыбки.
      Приказчик созерцал эту картину с выражением отчаяния; хозяин, на пороге лавки, кипел от негодования. Жена его, толстая, хорошо одетая женщина, увешенная драгоценностями, держала его за рукав и умоляла войти в лавку.
      Я думал:
      "Не странно ли, что такие вещи могут происходить среди бела дня? Где полиция?"
      Испугались ли апаши, что дело в конце концов примет дурной оборот? Не знаю, но только они оставляют в покое картошку и продолжают свой путь посреди улицы, рука об руку, с наглым видом.
      Я вытащил часы. Было поздно. Кроме того, я уже насмотрелся на их художества. Подумайте только, как они были горды. Целая улица в шикарном квартале терроризована ими в первом часу дня. У них был даже вид доброго государя. Они бросали на нас милостивые взгляды, которые, казалось, говорили: "Так как ваше поведение было примерное, мы вас прощаем".
      Словом, я ускоряю шаг. Я обгоняю их.
      Поравнявшись с писчебумажным магазином, я вдруг сотрясаюсь как от электрического удара. Никто даже не прикоснулся ко мне, никто не закричал; но меня всего сотрясло, как если бы на меня свалился трамвайный провод.
      Я оборачиваюсь. Невозможно передать, что я увидел. Улица вдруг набросилась на обоих апашей, как… ну, как я сжал бы вдруг руками горло цыпленка. Не было ни одного слова, ни одного знака. Во мгновение ока улица смяла их. Хлоп!
      Люди вдруг устремились с обоих тротуаров.
      Почему в этот момент? Почему не раньше и не позже? Прохожие, торговцы, люди в фартуках, господа в пиджаках. Не было ни шума, ни криков. Вы только видели, как в воздухе с молниеносною быстротою подымались и опускались кулаки и палки.
      Я не видел больше моих апашей. Они были поглощены людским клубком. Клубок нарастал и в то же время медленно скатывался вниз по направлению к улице Мобеж.
      Я всячески сдерживал себя; но и я был вовлечен, втянут в этот клубок.
      Вдруг я приклеиваюсь к нему. Я стискиваю зубы, поднимаю кулак, палку; дыхание мое становилось прерывистым; я начал хрипеть.
      Мы скатывались все с большею и большею скоростью. Выкатываемся на улицу Мобеж и сразу загромождаем ее. Трамвай и автомобили еле успевают затормозить. Лошади скользят и приседают.
      С наших губ не слетает ни единого звука, но кулаки, палки, зонтики продолжают с молниеносной быстротою подыматься и опускаться над чем-то, чего никто не видит.
 

 
      На следующей неделе Бенэн и Брудье пришли в порт и в Посольство в сопровождении Лесюера. Вопреки обыкновению, зала была пуста или почти пуста. Единственный посетитель задумчиво сидел в углу. Он был в очках, в немного поношенном черном жакете. Вся его поза свидетельствовала о внутренней выдержке, и его взгляд был не лишен значительности.
      – Мне кажется, я уже видел его где-то, – сказал Брудье.
      – Ты думаешь? – ответил Бенэн. – Ты, вероятно, путаешь.
      Но тут раздался голос хозяина:
      – Как хорошо, что вы пришли, господа. Тут уже становится скучно. Господину за тем столиком оставалось только вертеть пальцами. Обыкновенно у нас не бывает так уныло.
      Посетитель запротестовал. Ему достаточно было общества хозяина, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Но, разумеется, он очень рад приходу новых посетителей.
      После столь учтивого вступления беседа не могла не принять сердечный характер. Она началась с суждений о погоде, которая все время была дождливая. Затем посетитель в жакете признался в своей любви к порту; своими рассказами о бассейне Мозеля он растрогал сердца Бенэна и Брудье; и он нашел средство расположить к себе Лесюера суждениями об улице Лап и предместье Сент-Антуан.
      – Я часто бываю в этих краях и нередко захожу в Посольство. Но лишь один или два раза я имел случай быть в нем одновременно с вами. Я освобождаюсь от занятий довольно поздно. Однако, раз я с большим удовольствием прослушал конец рассказа господина… личные воспоминания об одном волнении. Вы не видели меня; вы были слишком увлечены рассказом, но я благодарил случай, доставивший мне удовольствие.
      Беседа скоро стала интимною и задушевною. Эта пустая зала, надвигающийся вечер располагали душу поведать свои тайны. Человек в жакете стал рассказывать о себе, о своей жизни:
      – Если посмотреть на нее извне, от самого начала и до конца, то она, пожалуй, покажется бедною и простою, и я думаю, что это впечатление, в сущности, правильно. Мое прошлое кажется мне отмеченным, там и сям, большими со бытиями, которые и до сих пор отбрасывают на меня тень; мне кажется также, что эти события были большими только для меня. Но иногда я говорю себе, что никаких событий не было. Эта неуверенность ужасна. Я хотел бы получить ясность. Какую услугу окажет мне тот, кто мне поможет! Но от кого мне получить эту услугу? От кого?
 
      Я никогда не принимал себя за человека необыкновенного. Пока вы молоды, у вас нет отчетливого представления о себе самом; лишь позже воспоминания ставят все на надлежащее место. Но право же, я не думаю, чтобы я отличался от первого встречного.
      Я даже не был тем, кого называют "впечатлительный ребенок". Правда, мне случалось выходить из себя, впадать в отчаяние, лезть на стену из-за пустяков. Но это со всеми случается. Самый большой нервный тик, который мне довелось испытывать, длился не более двух месяцев. Я непрерывно мигал левым глазом. Как видите, пустяк по сравнению с пляскою св. Вита, истерией или мыслями о самоубийстве.
      В классе я был посредственным учеником. Meня считали не лишенным способностей, но рассеянным и робким. Священники, обучавшие меня катехизису, делали мне тот же упрек. К исповедям я относился как будто серьезно; вносил в них методичность и тщательность; к несчастью, я беспричинно смущался, запинался и останавливался в самый интересный момент.
      Как началось то, о чем я вам рассказываю? Я затруднился бы ответить. Были, вероятно, какие-нибудь признаки, которые в то время ускользнули от моего внимания и не оставили следов. В противном случае нужно будет предположить что-то вроде чуда. Но это мало вероятно.
      В течение некоторого времени я испытывал приступы тоски и каждое утро, просыпаясь, задавался вопросом, что нас ждет после смерти. Потом я заболел; затяжной грипп, перешедший в бронхит. Я не покидал своей комнаты в течение двух или трех недель. Однажды перед вечером я совершил прогулку по холмам Бельвиля. Со мною ничего не приключилось. Но я в первый раз испытал некоторые чувства, у меня было сознание, что я до самого дна постиг вещи, которые раньше показались бы мне нелепыми и впоследствии никогда не казались мне простыми.
      Время от времени люди пересекали мой путь или шли рядом со мною. Одни стояли перед своею дверью, другие, облокотившись, смотрели в окно. Какой-то ребенок воображал, будто может поставить сабо на два булыжника. Никогда все это не производило на меня столь непосредственного и столь сильного впечатления. Мне казалось, что я нахожусь на очень большом расстоянии от людей, что какая-то серая равнина отделяет меня от самого близкого из них; и вдруг они оказывались непосредственно передо мною, без всякой промежуточной среды; расстояние растаяло, испарилось, как вздох. Я чувствовал себя то совсем чуждым им, более чуждым, чем камням или облакам, то настолько слившимся с их движением, с их памятью, с их будущим, что мне казалось, будто их шаги несут вперед меня самого.
      Спустя несколько дней я ехал из Парижа в Шалон-на-Марне во втором классе скорого поезда. Мы сидели в роскошном вагоне с коридором. Солнце садилось. Лучи его, проникавшие в купе, наполняли его какой-то торжественностью. Пассажиры, казалось, подбирали колени, чтобы дать свету больше места.
      Окна в коридоре слегка запотели. Спиною к нам стоял какой-то господин и курил сигару. Он протер середину стекла концом шторы и смотрел через окно. Я до сих пор не забыл ни его серого костюма английского сукна, ни его прилизанных волос, ни его блестящих, как фаянсовые чашки, манжет, ни особенно его надменного вида, от которого проходил зуд по моей руке. Он курил, посматривая на бегущую мимо местность. Хотя он стоял задом к нам, но его стройная талия, его спина, его затылок и даже его воротничок образовывали своеобразное существо, пренебрежительно смотревшее на нас. Огородное чучело, которое вдруг захотело бы разыгрывать франта.
      Он раздражал меня; я находил его тупицею; я был склонен к оптимизму, а он расстраивал мое представление о жизни. Я всячески старался смотреть в другую сторону; но, помимо моей воли, глаза мои возвращались к этой спине и этому затылку. Они останавливались на нем, упирались в него почти что с гневом. У меня было впечатление, что мой взгляд является чем-то вещественным, отделяющимся от меня, переносящимся по воздуху и с силою вонзающимся в это ненавистное тело.
      Я пристально смотрел на него таким образом в течение, может быть, двух минут, как вдруг он начал шевелить шеей и плечами, точно он испытывал в этих местах сильный зуд. Потом он энергично встряхнулся, как собака, которая хочет избавиться от блох, и снова принял спокойную позу.
      Кроме этого движения, ничто в нем не изменилось; время от времени он затягивался сигарою и продолжал созерцать окрестности. Что касается меня, то я не мог бы определить своего состояния; еще немного, и я стал бы хохотать или завязал бы разговор с соседом.
      Я попытался было развлечься перелистыванием лежавшего на столике путеводителя по восточным департаментам. Но мне никак не удавалось заинтересоваться его содержанием; я не понимал того, что читал. В конце концов, глаза мои возвращаются к человеку, стоявшему в коридоре, и останавливаются на нем с настойчивостью и каким-то остервенением. Я делал это помимо воли, точно увлекаемый постороннею силою. Мой взгляд разыскал то место в промежутке между плечами, где начинается шея, уцепился за него и больше не двигался. Я испытал даже что-то вроде наслаждения, которого немного стыдился и от которого испытывал неловкость.
      Вдруг он делает движение, более резкое, чем первый раз, более похожее на содрогание, и оборачивается. Он озирается кругом, все еще достаточно высокомерно, но в то же время вопросительно и беспокойно. У него был вид, точно он ищет чего-то в купе.
      Я снова утыкаюсь в путеводитель. Я был взволнован; сердце мое билось быстро и четко. У меня не было никакой ясной мысли; я действовал, не рассуждая. Меня несколько смущало мое присутствие, и я предпочел бы находиться в другом месте.
      Потом мой господин принимает свою прежнюю позу, и я успокаиваюсь. Ко мне возвращается хладнокровие. Кончаю тем, что говорю себе: "Как это глупо! Не произошло ровно ничего. Все это игра воображения".
      В продолжение по крайней мере пяти минут голова моя была опущена над книгою. Я почти страшился поднять ее и пользоваться своими глазами. Но мне пришлось затрачивать усилие, которое мало-помалу истощалось, так что в заключение я снова уронил свой альбом и стал смотреть в коридор.
      На этот раз я наперед был уверен в эффекте; уверен не на основании рассудочных доводов – а тою уверенностью, какую я часто испытывал во сне. Во сне мне случалось стоять перед рекою: нужно было перейти ее, а моста не было. Но достаточно было захотеть перейти, испытать сильное желание: во мгновение ока мост появлялся, и я ступал уже на противоположный берег. Событие перестает быть внешним по отношению к вам. Оно оказывается в такой непосредственной, в такой интимной зависимости от вас, что представление и реальность становятся почти равнозначными.
      Итак, едва только я коснулся взглядом плеч господина в сером, как он обернулся. Но его глаза на этот раз не искали; они направились прямо на меня; они не были ни раздраженными, ни вызывающими. Можно было бы сказать, что они были наполнены страхом и каким-то страданием. В самой глубине их я видел отчаяние существа, побежденного без борьбы и сдающегося на милость победителя. Их выражение представляло собою такой явный контраст с обычным выражением лица этого господина и его вероятным характером, что он, видимо, сам не подозревал о нем. Мне кажется, он не знал, до какой степени его глаза были покорными и умоляющими; его гордость не позволила бы ему перенести это.
      Словом, он бросает сигару, покидает окно и исчезает в соседнем купе.
      Я испытал облегчение. Более взволнованным, более потрясенным из нас обоих был все же не он.
      В самом деле, чем это было для него? Непонятным и незначительным инцидентом. В настоящую минуту он, вероятно, возвратился на свое место, оправился, развернул газету, сказал себе: "Этот болван подействовал мне на нервы", – и перестал думать обо мне.
      Я же был потрясен до самой глубины своего существа. Мысли мои потеряли устойчивость. Я не находил ни одного предмета на его обычном месте. Представьте себе мотор, расстроившийся, развинтившийся вследствие своей собственной тряски. Все части болтаются, скользят, расползаются. Приемы мысли, казавшиеся мне до тех пор основательными, практичными, доброкачественными, оказались вдруг ненадежными. Я не умел больше различить, что правильно и что неправильно, что можно и чего нельзя; не умел провести различия между тем, что существует в действительности, и тем, что имеет место только в нас; между собою и остальным миром. Почему поезд двигался? Почему он не шел ни быстрее, ни медленнее? Почему в этом направлении, а не в другом? Почему я, сидя как бы у себя в комнате, не трогаясь с места, все же быстро уношусь куда-то? Самые обыкновенные вещи стали казаться мне чудесными; и наоборот, я готов был принять любое чудо. Я видел как бы клин, как бы рычаг, вставленный между основных глыб мироздания. Мне оставалось только налечь на его конец.
      Когда я вспоминаю об этом, то, заметьте, бываю очень изумлен. Прийти в такое возбуждение! Какая нелепость! Не произошло ровно ничего чудесного. С внешней стороны событие было самым заурядным. Нужно думать, значит, что его внутреннее содержание как бы вздувалось под наружной оболочкой.
      Вечером – останавливался ли я по пути? не помню – я приезжаю в Верден. У меня не сохранилось воспоминания о каких-либо приключениях после описанной истории в вагоне. Я вижу себя в Вердене, выходящим из вокзала, грязной маленькой коробки, узкой и вонючей, как ящик из-под сыра. Попадаю на неосвещенную площадь и оказываюсь перед старинною колымагою, какой-то помесью омнибуса и трамвая. Мне нигде не приходилось видеть ничего похожего – исключая Тарента, в глухом конце Италии.
      Усаживаюсь внутри этого предмета. Мало-помалу другие человеческие существа стали заполнять скамейки. Я различал их с трудом. Все освещение состояло из крошечной масляной лампы. Когда омнибус должным образом наполнился, кучер взбирается на свою площадку, берет вожжи, вращает рукоятку, исполняет множество сложных манипуляций, понукает кляч, трубит в рожок. Наконец, колымага начинает грохотать. Я сидел так, что мог в большей или меньшей степени видеть дорогу. Сначала я мало интересовался ею. Я оборачивался больше в сторону людей. Я слушал их. Какой-то старый господин сказал вполголоса:
      – Я думаю, что Жером сегодня выпил лишнее. Я дал ему свою багажную квитанцию, а он не мог найти мой чемодан.
      Все пассажиры, казалось, разделяли мнение старика. Я понял, что Жером – это кучер, и стал рассматривать Жерома. Мне была видна только его спина. Его опьянение – если он действительно был пьян – ничем не выдавало себя в глазах непосвященного, каким был я. Нужно очень хорошо знать Жерома, думал я, чтобы заподозрить его в том, что он выпил лишнее. Лошади, видимо, знали дорогу наизусть. Колымага двигалась очень медленно и с большим шумом, но ничего ненормального не замечалось. Самое большее, Жером злоупотреблял рожком. Улица была пустынна, а он, не переставая, трубил.
      Мы проезжали укрепления. Остановка. Впереди лучше освещенная улица, по всей видимости, главная улица Вердена. Направо темная улица, которая, должно быть, идет вдоль внутренней стороны укреплений.
      Вдруг мне приходит в голову странная мысль. Я говорю себе: "Вместо того, чтобы ехать по главной улице, которая похожа на все главные улицы и которая очень быстро приведет к моей гостинице, куда как занятнее было бы повернуть на эту темную улицу, затем на другую и колесить таким образом куда глаза глядят!"
      Я думал это с некоторою настойчивостью, с некоторою силою желания. Мы тронулись. Я смотрел по направлению к площадке кучера.
      Вдруг, при самом въезде в главную улицу, Жером с силою дергает вожжами, хлопает кнутом. Лошади не без труда поворачивают, колымага чуть не опрокидывается, и мы направляемся по темной улице.
      Пассажиры пробуждаются от своей дремоты.
      – В чем дело?
      – Куда, к дьяволу, он везет нас?
      – Говорю же вам, что он выпил.
      – А, может быть, дорога перегорожена по случаю ремонтных работ?
      – Или ему нужно завести какой-нибудь тюк?
      – Это недостаточный предлог.
      Я все время смотрел вперед. Налево, в пятидесяти метрах впереди, я различаю, благодаря фонарю, какую-то улицу. Сейчас же внутренний голос говорит мне: "Нужно поехать по этой улице. Мы поедем по этой улице". Омнибус кое-как проезжает пятьдесят метров и поворачивает налево.
      Я слышу, как пассажиры восклицают:
      – Смотрите, он повернул на такую-то улицу (и они произносят название улицы, которого я теперь не помню). Что за странная идея!
      Мои глаза продолжали смотреть вперед. Я внимательно следил за движением камней мостовой и стен, которые бежали нам навстречу. Я был, можно сказать, очень чувствителен к нашему перемещению и к нашему маршруту. Я не думал ни о лошадях, ни о Жероме, ни о способе, каким мы перемещались. Но с каждым шагом лошадей я испытывал облегчение, успокоение.
      Так мы едем некоторое время. Улица нравилась мне. Налево виднеется другая; она не интересует меня. Мы проезжаем мимо. Но вот показывается улица направо. Не знаю почему, она соблазняет меня; и, как и давеча, во мне раздается какой-то голос: "Направо! По улице направо!"
      Я был в таком странном состоянии, что, когда лошади, поравнявшись с этою улицею, стали поворачивать в нее, я не почувствовал ни малейшего изумления. Но пассажиры заволновались:
      – Жером потерял голову!
      – Он сошел с ума!
      – Надо сказать ему!
      Один из пассажиров встает и делает несколько шагов по направлению к передней площадке. Тогда я начинаю пристально смотреть на него. С каким выражением? Не знаю. Но он останавливается, энергия его ослабевает, все его тело как будто мякнет; и весь расстроенный, сконфуженный, как человек, пойманный на месте преступления, безвольно опускается на скамейку.
      Все остальные, точно по уговору, устремляют глаза на меня. Я выдерживаю это давление, этот напор с невероятною тратою энергии. Но я сильнее их, я в этом уверен, я чувствую, как мои противники сдают, уступают; и все эти люди, которые вставали, издавали восклицания, умолкают, снова усаживаются, уничтожаются. Передо мною жалкий провинциальный омнибус, скудно совещенный масляною лампою.
      С этого момента я перестал интересоваться окружающим. Я зарылся на своем месте, полузакрыл глаза и стал думать о посторонних вещах.
      Жером, должно быть, очнулся и кое-как нашел свою дорогу, потому что через несколько минут мы переехали мост и оказались в самом центре города. Я сошел и направился в гостиницу, называющуюся "Три короля" или "Три мавра". Вот и все.
      Вы, может быть, будете удивлены, но на другой день утром у меня не было никакого желания повторять свои опыты. Я не хотел даже вспоминать о событиях вчерашнего дня и занялся своими делами, как всякий другой.
      Спустя две недели, я возвратился из этой поездки и выходил из вагона в Париже, на Восточном вокзале. Было шесть с половиною часов вечера. Сначала я хотел направиться на площадь Сен-Мишель. Иду к метро. Запертые решетки, объявления, и перед ними толпится народ. Объявление извещало, что на центральной станции произошло повреждение; ток прерван; поезда не ходят.
      Направляюсь к трамваю Монруж – Восточный вокзал. Тысячная толпа осаждала контору. Чтобы дойти до автомата с билетами, понадобилось бы добрые двадцать минут. А потом?
      Я отказываюсь стоять в очереди и решаю идти пешком по Страсбургскому бульвару. Какая толпа! Поезда метро были опорожнены, и народ хлынул на улицы, которые были запружены до отказа. Нормальное движение было стеснено, расстроено. Всякий испытывал неудобства. Все точно перепуталось, склеилось. А в довершение – полутьма, обманчивая и предательская. Электричество не горело ни в фонарях бульвара, ни в магазинах. Оставались только тусклые и редкие язычки газа. Чем дальше, тем поразительнее была картина. Севастопольский бульвар плавал в каком-то мутном соусе.
      Равняюсь с большим гастрономическим магазином. Здесь, должно быть, была своя электрическая станция. Внутри все было залито ослепительным светом. Мраморные столы ломились под тяжестью коричневых, красных, розовых туш. На выставке, между колоннами, гирляндами, фестонами весели окорока, куры, фазаны.
      Они, казалось, оттягивали веревки, на которых висели, и хотели упасть подобно отяжелевшим плодам. Подставляйте только руки или передник.
      По контрасту, бульвар казался совсем черным. Глаза всей толпы приковались к магазину. Я тоже смотрел на него. Я находил его наглым и чересчур изысканным. У меня возникало желание попробовать на нем свою силу.
      Останавливаюсь; отступаю к скамейке, на краю тротуара; обхожу ее и кладу руки на спинку. Между магазином и мною кишела толпа. Я смотрел в залитый светом магазин, на горы припасов, гирлянды окороков, на электрические фонари. Я сам не знал, во власти какого желания находился; я ничего не формулировал; но я чувствовал, как из глубины моего существа струями, каскадами брызжет энергия. Меня самого от этого шатало, подбрасывало.
      Я не могу рассказать вам в точности, что я видел, потому что я даже не знаю, видел ли я вообще что-нибудь. В самом деле, глаза мои служили мне не для зрения. Они метали прямо перед собою, с замечательною правильностью, энергию, которой я был переизбыточным, прямо-таки неиссякаемым источником.
      Мало-помалу в толпе стали наблюдаться некоторые изменения. Она еще более замедляла свое движение; она становилась более вязкою; и в то же время она как бы закручивалась, завивалась вокруг самой себя. Люди оставались все одними и теми же.
      Вдруг прямо передо мною, как раз в направлении моего взгляда, вытягивается чья-то рука. Она делает несколько движений и хватает висящий окорок. Вся гирлянда обрывается, рука размахивается, и окорок, пущенный изо всей силы, разбивает вдребезги электрический шар.
      Тогда события потекли более быстрым темпом. У меня было впечатление, что толпа подбирает упавшие окорока, хватает другие припасы, бьет фонари. Опрокидывает столы. Но особенно сильно было ощущение утоления, ощущение, будто толпа вдруг умерила бушевавшее во мне желание, которое все нарастало и грозило задушить меня. Наполнявшая меня энергия выходила из меня, и это доставляло мне наслаждение. Ощущение было так остро, что я скоро перестал видеть и слышать. Я не имел больше соприкосновения с формою, с внешностью, с поверхностью этого заполнявшего пространства – вы меня понимаете – события, я больше не сознавал его внешности. Я находился в общении с серединою, с самим сердцем происходившего. Знаете, меня совсем измучил этот рассказ – так трудно мне ясно изложить случившееся. Я снова чувствую напряжение, когда рассказываю о нем; это изнурительное воспоминание… и кроме того, мне кажется, что мне не следовало бы рассказывать об этом, что я грязню самую интимную тайну своей души. Еще немного, и я возненавижу вас…
 

 
      – Ну, что вы об этом думаете? – спросил он после нескольких минут напряженного молчания.
      – О! – воскликнул Брудье. – Не так-то легко составить себе мнение о таких вещах. В моих мыслях было бы больше определенности, если бы я знал последствия.
      – Последствия…
      – Да. Я понимаю, что случай в поезде, случай в омнибусе могли остаться без последствий, без следов, без внешних средств проверки… Но ваш разгром гастрономического магазина…
      – Что же вы хотите узнать? Пришел момент, я оставил спинку скамейки и ушел. Я вижу себя вечером, в своей комнате, в постели, разбитым, обессиленным, как бы раздавленным самим собою. Больше ничего мне не было известно.
      – Ну, а на другой день?
      – Я не читал газет. Я не хотел проверять, я страшился проверять. Я никого не расспрашивал. Кроме того, тогда начался еще более странный период моей жизни… Но, может быть, вы согласитесь выйти отсюда. Окружающая обстановка действует мне на нервы. Пройдемся по набережным и по дороге будем разговаривать. Это освежит нас. Там нам будет приятно.
      Только что зажглись электрические фонари. Отсвечивающая поверхность воды казалась твердою, металлическою, а подвешенные высоко в небе часы на мосту были похожи на полную луну.
      – Я вернулся к своим обычным занятиям, как будто ничего не произошло; я лишь стал тщательно избегать квартала, в котором расположен этот магазин. Я вел сразу несколько дел; ни одно из них не было важно по существу; но каждое было важно для меня. Я не надеялся добиться успеха по всей линии; на мою долю никогда не выпадала такая удача. Меня удовлетворил бы частный успех и, должен признаться, я в нем очень нуждался.
      Какой злой гений стал на моем пути? Дела мои были начаты хорошо и, мне кажется, я не сделал больших промахов… Все сорвалось, одно дело за другим.
      Неудачи не были для меня новостью. Я проглотил их уже немало. Но, подите же! На этот раз не мог; я не нашел в себе силы противостоять им. Мне казалась бессмысленною всякая дальнейшая попытка. И не только на другой день; на другой день – это так естественно: все вышвырнул бы через окошко. Нет, и через неделю я был в том же состоянии.
      Другой, может быть, подумал бы о самоубийстве. Я не подумал о нем, у меня не было того, что называется "мыслью" о самоубийстве. Я испытывал совсем другое.
      Я продолжал выходить, совершать некоторые необходимые рейсы. Помню, что погода была очень дождливая. Одна из столь обычных для нас гнилых весен. Помню себя шлепающим по грязи в центральных частях города, толкаемым со всех сторон прохожими, останавливающимся на перекрестках перед скоплением экипажей и промокшим до костей.
      Тогда меня охватило желание спать. Сон был для меня благодетелем или, вернее, я мечтал о нем, как о добром гении, как о счастливой, покойной стране. С каждым днем я все больше попадал во власть этих мыслей. Вначале такое чувство охватывало меня только после полудня и к вечеру. Но мало-помалу оно стало привычным для меня во все часы дня, в том числе и утренние.
      И в самом деле, сон приносил мне огромное блаженство. Какие бы неприятности, хлопоты, горечь, отчаяние мне ни приходилось испытывать днем, – как только я покрывался одеялом, все исчезало, все улетучивалось, как пары дурного зелья. Просторный, богатый, содержательный сон раскрывался передо мною. Золотистый свет озарял его обширные пространства.
      Ни одна дневная скверна не просачивалась в волшебное царство моего сна. Ребенок не мог бы спать безмятежнее. У меня не было тех внезапных пробуждений среди ночи, тех огромных черных провалов, которые в неудержимом водовороте увлекают ваши мысли и причиняют вам столько страдания.
      Влечение ко сну стало у меня своего рода страстью. Центр тяжести моей жизни переместился в эту сторону. За час перед тем, как лечь в постель, я чувствовал приближение иного, лучшего бытия. Будущее переставало страшить меня; я ускользал от невзгод, которыми оно угрожало мне; скоро я буду отделен от них широкою рекою без мостов и бродов.
      Поэтому я вставал как можно позже; я расставался со своим сном, как расстаются с родною землею: сердце мое сжималось и тотчас же меня охватывала тоска.
      Однажды после полудня я почувствовал, что у меня не хватит силы дотянуть до вечера. Нельзя сказать, что мне хотелось спать, нет – сон призывал меня. Те, у кого обнаруживается религиозное призвание говорят, что бог зовет их; такими словами они выражают то, что испытывают. Так вот и я испытывал подобное состояние.
      Я не обедал; долгое время я оставался в состоянии глубокой сосредоточенности; я – как бы вам это объяснить? – я подготовлялся. У меня не было последовательно сменяющих друг друга мыслей, вереницы мыслей. Я был центром одного единственного чувства, которое с каждой минутой росло, или, вернее, утолщалось. Я говорю "утолщалось", потому что у меня было ощущение предмета, который расширяется, который увеличивается в объеме сразу во всех направлениях.
      Это состояние длилось, может быть, час. Потом я подошел к постели, разделся, положил, как всегда, свое платье на стул и лег с лицом, залитым слезами.
      Не знаю, скоро ли я заснул; я уже потерял соприкосновение с действительностью и, вероятно, погрузился в сон путем нечувствительных переходов.
      Я хорошенько закутался в одеяло и лежал на спине, слегка повернув голову к стене. Я не опустил штор; свет не беспокоил меня; я больше не видел его.
      Какой сон! Иногда, вспоминая о нем, я прихожу в ужас, иногда жалею о нем до потери сознания.
      Я спал девять дней, от 27 апреля до 6-го мая. В продолжение этих девяти дней я ни разу не просыпался в настоящем смысле слова. Мне случалось открывать глаза. Слабый свет моей комнаты примешивался тогда на мгновение к яркому блеску моих сновидений; голова моя немного перемещалась на подушке, я передвигал руку или ногу, потом снова закрывал глаза.
      Но все это мелочи. Мне хотелось бы сообщить кому-нибудь, – вам, например, – мне хотелось бы показать вам чудесное существование, которое я познал в течение этих девяти дней.
      Увы! Бесполезно даже делать попытку! Заметьте, прошу вас – причина моей неспособности рассказать заключается не в том, что у меня изгладилось всякое воспоминание об испытанном мною. Часто, неожиданно для меня, какое-то дуновение проходит по мне; сновидение возвращается; я снова в царстве моего сна; я двигаю губами, чтобы выразить словами виденное мною. Но одно мое усилие все рассеивает.
      Готов поклясться: сон мой был не просто результатом телесной усталости и большого душевного уныния; я не был измученным жизнью несчастным существом, нашедшим забвение на подушке. Я был причастен вещей реальных и мощных; я был допущен к ним, введен в их царство. Не знаю, как это выразить. Установились тесные близкие отношения между мною и тем, что лучше меня. Я видел, я осязал большое число предметов – нет, неверно – существ или, еще точнее, частей существа, кусков того, что существует и о чем в обычное время ни вы, ни я не имеем ни малейшего представления.
      Вы, наверное, ничего не поняли из моей бессвязной речи. Но я не виноват; я дорого бы дал, чтобы найти точные слова; при их помощи я облегчил бы себя от невысказанной тайны, которая обитает во мне.
      Но не нужно желать, чтобы мертвец воскрес. Зачем? Вы выйдете из себя прежде, чем добьетесь от него двух связных фраз.
 

 
      – Действительно, это необычайно… Вы не были потом больны? Не чувствовали никакого предрасположения к болезни?
      – Я пробудился от этого сна совсем другим, чем я погрузился в него: молодым, сильным, смелым. Мне постоянно хотелось улыбаться; можно было подумать, что я обмениваюсь с кем-то условными знаками, что я всюду имею сообщников.
      Но я не испытывал желания пользоваться для повседневных житейских надобностей силою, которую я ощущал в себе. Я даже не пытался приняться за свои старые дела или обзавестись новыми. Радость моя казалась беспричинною и бесцельною. Мне было хорошо.
      Никогда я столько не бродил по улицам, никогда так не зевал по сторонам. Я останавливался, чтобы послушать разносчиков. Облокачивался на перила мостов. Поднимался на верхушку высоких зданий. Погода стала менее дождливою. Не успевал пройти ливень, как солнечный луч уже слизывал тротуар.
      После обеда я снова выходил. Бродил по бульварам, заходил в кафе, в кино, куда попало.
      Однажды вечером, около половины девятого, случай приводит меня к площади Клиши и ипподрому. Я видел вдали купол, весь обмотанный светящимися лентами. Какой-то укротитель давал там представление.
      У входа стояла толпа. Насколько я помню, была суббота. Каждая дверь медленно проглатывала ниточку народу небольшими правильными порциями.
      Я стал в очередь к местам в двадцать су. У меня было мало шансов получить билет. Но это меня не беспокоило. Я приобрел странное пристрастие к вещам, которые обыкновенно казались мне безвкусными и даже раздражающими. Помню шляпу уродливой формы, которая была надета на стоявшей передо мной толстой даме, вероятно, владелице какой-нибудь соседней фруктовой лавочки. Я долго рассматривал эту шляпу с неослабевающим интересом. Я изучал ее малейшие подробности; пытался воспринять ее с различных сторон, понять принцип ее конструкции. Мне казалось, что эта шляпа таит в себе самые замечательные секреты и делает честь изобретательности человеческого ума.
      Я был последним из пропущенных к кассе. После маленького колебания рука полицейского опустилась за мною, а не передо мною, как я опасался.
      Мне удалось получить место в последнем ряду амфитеатра, против сцены. Я видел очень хорошо. Весь зал развертывался подо мною, и мой взгляд падал прямо на середину сцены.
      Не помню хорошенько, с чего началось представление. Я не обращал никакого внимания ни на сцену, ни на своих соседей. Но я был очень счастлив, чувствовал себя как нельзя лучше. Я наслаждался в некотором роде зрелищем в его совокупности. Я получал непрерывно удовлетворение от этого обширного зала, набитого людьми, лоснящегося от огней. Вам нелегко представить характер наслаждения, которое мне доставляла вся эта картина. Его можно, пожалуй, сравнить, но весьма отдаленно, с удовольствием, которое мне приходилось иногда испытывать от легкого спорта – езды на велосипеде, гребли. Езда на велосипеде доставляет вам наслаждение, исходящее из самой земли, по которой вы катите, и от некоторого взаимодействия между землею и вашею силою, между природою и особенностями почвы и вашею потребностью в движении, отдыхе, усилии. Вы понимаете меня? Источником этого наслаждения является не вид внешних предметов и не игра ваших мускулов; нет. Вы просто довольны, что известная часть земной поверхности находится во взаимоотношении с вами. Ее твердость, ее склоны, ее складки вызывают у вас желание кусать ее, есть, что очень приятно.
      Но вот глаза мои начали воспринимать отдельные предметы. Я посмотрел на сцену. Она была очень обширна. Глубину ее занимал ряд клеток, а спереди, на авансцене, стояли с обеих сторон еще две клетки.
      В клетке налево находился вместе со своими хищниками укротитель, одетый в красное. Он заставлял зверей проделывать различные прыжки. Я заметил также, что звери были сильными. У них не было того жалкого, чахоточного вида, в каком их обыкновенно показывают в ярмарочных балаганах.
      В правой клетке царил огромный лев с блестящей шерстью, с жутко сверкающими глазами: подлинно величественный зверь. Около клетки, наполовину закрытый занавесью, сидел на табурете цирковой служитель.
      Не знаю почему, мое внимание приковывалось к этому углу сцены. Его детали вырисовывались все ярче и ярче, как на фото графической пластинке, подвергающейся действию проявителя. Они приобретали необычайную рельефность, четкость, индивидуальность. Несмотря на расстояние, конструкция клетки была видна мне до малейших подробностей. Я различал щели между досками пола и пятно крови вдоль одной из половиц. Дверь была спереди. Она запиралась снаружи при помощи большого железного засова.
      Что делали в это время укротитель и его хищники? Я не интересовался этим. Публика, кажется, шумно аплодировала. Я же не спускал глаз со льва, клетки и сидящего человека. Лев сидел на задних лапах посередине клетки, помахивая хвостом; его туловище было совершенно неподвижно. Мне казалось, что я различаю его запах.
      Вдруг я начинаю представлять себе движения, которые необходимо проделать, чтобы отодвинуть щеколду и открыть клетку. Я представляю себе эти движения с большою отчетливостью; я видел или, вернее, ощущал каждое из последовательных движений: к клетке приближаются, вытягивают правую руку, берут засов, немного отодвигают его, тянут к себе… Дальше я ничего не представлял; это было мне достаточно… Я несколько раз принимался представлять себе эту процедуру; с каждым разом представление становилось все более ярким; оно как бы наполняло мое существо; оно протекало по моему телу вместе с кровью до самых пальцев правой руки.
      Я испытывал от этого большое утомление. Тогда я чуть-чуть перемещаю свой взор. Вместо того, чтобы фиксировать дверь клетки, я фиксирую человека на табурете. Я почувствовал точно внезапное облегчение, я как будто освободился от переполнявшей меня тяжести, как будто у меня прорвался нарыв, – не умею выразить это лучше.
      Но тут вы мне не поверите. Человек поднялся, довольно медленно и неуклюже. Движения его были несколько порывисты. Он приблизился к клетке. Вот он вытягивает правую руку; схватывает засов, немного отодвигает его, тянет к себе… Дверь открыта.
      Лев смотрит одно мгновение, нюхает воздух; потом становится на лапы, в три счета переходит клетку и мягким прыжком выскакивает на авансцену.
      Только в этот момент зал заметил происшедшее.
      Пять тысяч ртов вдруг издали страшный крик: "Ай!" – лев остановился у самого края сцены, уперся передними лапами о рампу, в двух метрах от рядов кресел, и, казалось, колебался, выбирал.
      Помню, что я вскочил на свою скамейку и стал выкрикивать: – но я, должно быть, не кричал, а только думал; разве слышен был бы мой слабый голос в диком реве этого зала? – "Тише! Ни с места!"
      Когда я размышляю об этом теперь, я нахожу, что было естественным, возможным только одно: вся эта толпа срывается со своих мест, устремляется к выходам, происходит толкотня, давка. Словом, паника и человеческие жертвы.
      Но произошло следующее: "Ай" толпы замерло. В зале стало вдруг тихо, как в церкви. Никто не шевелился. Лев все еще колебался. В клетке налево красивый укротитель застыл, как изваяние, посреди своих зверей, которые больше не прыгали.
      Тогда я почувствовал, что наполняюсь силою, бесконечно превосходящею человеческую силу. Сказать: "Я почувствовал себя в десять, в двадцать раз сильнее," – значит не сказать ровно ничего.
      Вы сейчас услышите величайшую нелепость: я, разумеется, никогда не был ни стальным носом броненосца, ни грудью паровоза. Но если бы это сравнение не показалось слишком глупым, то можно было бы попробовать представить себе, что должны испытывать передняя часть курьерского паровоза или нос броненосца на полном ходу. Вам понятно это? Человек – совсем небольшая вещь, он весит несколько кило. Но вы чувствуете за собою, в спине, огромную мощь, которая все прибывает, нарастает и сосредоточивается в вас; каждый миллиметр вашей поверхности приобретает силу пушечного ядра.
      Я смотрел на льва; я вонзил в его тело взгляд своих глаз; мне казалось, что он совсем близко от меня; у меня было ощущение соприкосновения с предметом, который находится рядом с вами.
      Сначала лев вздрогнул, все мускулы его напряглись от шеи и до хвоста; мне показалось, что кожа его шпарится в том месте, куда вонзался мой взгляд.
      Потом он скорчился, вытянул шею и два или три раза медленно повел головою направо и налево.
      Тело его напряглось, изогнулось, как тетива лука, точно какая-то сила напирала на него.
      Я не ослаблял напора; я смотрел все пристальнее и пристальнее.
      По телу зверя несколько раз пробежала судорога. Он забил хвостом; еще выше поднял голову; глаза стали выкатываться из орбит; он полуоткрыл пасть; послышался могучий, но тихий, почти беззвучный вздох.
      Потом лапы зацарапали по полу.
      И вдруг он грохнулся оземь.
 
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

18.12.2008