Мы переезжаем через нуждающийся в ремонте мост, не знаю, как он называется, но это точно не Бруклинский Мост. Я смотрю на карту и говорю Гейл, что она едет по неправильному мосту. Гейл говорит, да, это более короткий путь. Я говорю, какой на [непеч. ] короткий путь, нам нужен был Бруклинский Мост, но с Гейл не попрепираешься. За мостом развилка и въезд на экспресс-шоссе, и Гейл хочет въехать на шоссе, но тут я чувствую, что пришло время сказать веское слово, и я ей говорю, чтобы она вела себя разумно в этот раз, для разнообразия. И мы съезжаем в переулок и вскоре понимаем, что заблудились в каких-то кварталах, где никогда никто не жил, ни до Колумба, ни после, кварталы утыканы разваливающимися складами, и мы сматываемся оттуда, ориентируясь в основном по солнцу, и я вдруг замечаю название улицы, прикрепленное к фонарю, и нахожу эту улицу на карте. Мы слегка отклонились от курса, но, вроде бы, все в порядке. Затем мы проезжаем через кварталы, населенные какими-то враждебно настроенными бедными меньшинствами, и они нам свистят и кричат странные вещи, после чего мы вдруг попадаем на широкую авеню, и она нас приводит в более или менее тихий район, и вдруг совершенно случайно Гейл поворачивает на улицу, которую мы искали все это время, и вот офис агентства, но нет места, где поставить машину, и Гейл дважды проезжает вокруг квартала и в конце концов находит место, а возле места счетчик, то есть место платное. Она говорит, что у нее нет квотеров. У меня есть два. Мы кормим счетчик этими монетами и возвращаемся к агентству пешком, по пути встретив двух парней из меньшинств, которые смотрят на нас будто мы только что с Марса прибыли. Я говорю — «Эй, Гейл, а квартира — тоже в этом районе?»
      Она явно нервничает, и слегка смущена. Она говорит — «Надеюсь, что нет, что ты, что ты…» — но уверенность в ее голосе отсутствует.
      Мы заходим в агентство. Наличествуют два ненужно массивных письменных стола, за одним из которых сидит абсурдно тощий греческого вида парень, а за другим сладострастная женщина с горящими глазами и большим количеством родинок и родимых пятен на лице и шее. Она кладет на стол бублик, вытирает руки и губы бумажной салфеткой, и улыбается, демонстрируя зубы и дёсны с прилипшим плавленым сыром.
      Она говорит — «Привет, девочки».
      Я объясняю ей, что предпочла бы квартиру в квартале, где средняя продолжительность жизни не три часа, а больше. Она кивает с энтузиазмом и говорит — «У меня как раз для тебя есть кое-что», будто она давно припасла и никому не отдавала квартиру, ожидая что когда-нибудь я приеду к ней и спрошу.
      Мы выходим на улицу и находим теперь уже ее машину и едем через какие-то петляющие закоулки, и вдруг нашему взгляду предстает обшарпанный переулок с обшарпанными браунстоунами. На манхаттанские браунстоуны они похожи лишь отдаленно, но по крайней мере квартал, вроде бы, гентрифицированный (глупый термин, означающий, что многие расы и этнические группы умудряются сосуществовать в этом квартале и полиция на самом деле патрулирует, а не прячется в участке). Дама наша припарковывает свой драндулет у тротуара и мы вылезаем из машины и Гейл вступает в собачье дерьмо и начинает ругаться так, что агентесса растеряна, и некоторые из гентрифицированных местных тоже. Гейл чистит туфель, как может, в ближайшей луже с радужными разводами от машинного масла на поверхности. Мы поднимаемся по обшарпанным ступеням. Агентесса отпирает шаткую дверь парадного входа. Воздух в коридоре пропитан обычной смесью пролетарских запахов — пыль, пот, пары неприятной дешевой еды, кошачья моча, и так далее. Однокомнатная квартира, которую мне предлагают, находится на первом этаже. Дверь не внушает мне доверия — тонкая, и замок совершенно декоративный. Я сама могла бы такую выбить ногой, если нужно.
      Внутри — остатки среднеклассовой роскоши прошлых эпох — узорный потолок, два алькова, и прочее. В эркере стоит массивный письменный стол, оставленный предыдущим жильцом. На окне эркера решетка, чтобы люди не забирались в квартиру без разрешения. Несмотря на очевидную пользу, решетка вызывает ассоциации с тюрьмой. Полы из хорошего полированного дерева. В кухне грязная миниатюрная плита. Ванна — времен Бель Эпокь! — глубокая, и посредине помещения, а не у стены. Очень глубокая. Можно сидеть, выпрямив спину, а вода все равно будет до шеи. Дверь в ванную массивная и, в случае чего, можно будет нанять специалиста, чтобы повесил два-три массивных замка на нее, и просто жить в ванной, городским отшельником в жестоком мире, купающемся в мелком хамоватом грехе.
      Внезапно я чувствую сильное желание остаться одной. До того, как агентесса начнет рекламировать преимущества квартиры, перевешивающие недостатки, я говорю ей, что квартиру беру. Гейл ничего не говорит. Она все еще расстроена по поводу туфля. Агентесса приятно удивлена. Мы едем обратно в офис и некоторое время тратим, чтобы найти место, где припарковать машину агентессы, и я выписываю ей чек — залог, равный двухмесячной плате, плюс плата за два месяца вперед, итого сорок одна сотня. Она сияет и улыбается непрестанно. Гейл и я идем к машине Гейл.
      Гейл говорит — «Я тебя подвезу».
      Я говорю — «Что?»
      Она говорит — «К твоему новому дому».
      Я говорю — «Гейл, дорогая моя, у меня даже матраса нет. Едем обратно в Манхаттан».
      Мы едем обратно. Она сбрасывает меня у моего любимого заведения, которое специализируется на устрицах, и уезжает, сердитая и разочарованная. Предполагаю, она ожидала, что я буду вне себя от счастья, а также рассчитывала, что все пройдет гладко. Наверное, думала, что мы тут же найдем что-нибудь приличное и пикантное, с какой-нибудь уже стоящей в квартире временной мебелью, и может разопьем бутылку Маргу, с коем сортом вина я ее когда-то познакомила, и пойдем справлять новоселье в какое-нибудь заведение, где она весь вечер будет нежиться в лучах моей благодарности, после всего, что для меня сделала — спасла мою жизнь, ступила в собачье дерьмо, и так далее. Да, понимаю — она разочарована. Что ж, всех удовлетворить невозможно. Илэйн так сказала, когда послала своего кота ветеринару, чтобы он его кастрировал.
      Я заказываю большое блюдо устриц из штата Мейн и размышляю. Я уверена, что даже бедные люди, живущие в Бруклине, пользуются услугами доставки, а как же иначе? Не могу себе представить, чтобы кто-нибудь тащил, например, комод на собственных плечах, ехал с ним в метро, и не помню, чтобы кто-нибудь при мне заталкивал софу в автобус. Может, они берут грузовики напрокат?
      Ну, хорошо. Мужчина, может, и может так поступить — взять грузовик напрокат и доставить самому себе обеденный стол или пианино со склада. А как поступают женщины? Неужто нет в этом городе бедных незамужних женщин, которым нечем платить за доставку мебели? Или же они, которые бедные, выходят замуж и переезжают к мужу прямо из родительского дома? Я уверена, что видела какие-то фрагменты фильмов о бедных незамужних женщинах. Они существуют. Может, они просят друзей, есть же у них мужчины-друзья, помочь им, когда им нужно перевезти кровать или комод.
      Я решаю, что всю мебель мне доставят. Не буду делать то, что делают бедные, что бы они не делали — пока что. Мне нужен какой-то переходный период, чтобы отучиться от привычек моего класса. Нужна постепенность. А с Гейл я больше не буду общаться. Очевидно, большая часть моего шарма ушла вместе с деньгами, поэтому Гейл ко мне охладела — ну и очень хорошо, не нужно мне ее одолжений.
      Вдруг я вспоминаю, что у меня ничего нет, кроме ключей. Нет адреса нового жилища. Нет телефона агентессы. Не знаю, как туда, в новое жилище, нужно добираться. Не знаю названия станции метро. Можно, конечно, все это узнать. Есть карты и телефонные книги и еще много разного. Но мне не хочется. Лучше я начну сначала и найду себе квартиру сама. Бруклином я пока что сыта по горло. На [непеч.]. Нужно искать квартиру в центре.
      Удивительно, как все эти люди, которые меня приглашали в рестораны каждый вечер, вдруг куда-то исчезли и не желают появляться, сколько ни оставляй на их дурацких автоответчиках игривых сообщений. Новости быстро распространяются. Все всё знают. И никто не перезванивает.
      Я выхожу из заведения с устрицами решительная. Я проведу ночь в отеле. А завтра видно будет.
      У меня возникает желание поехать в Риверсайд Парк, но я его игнорирую. Вместо этого я решаю поехать в Линкольн Центр и уже поднимаю руку, чтобы поймать такси, как вдруг соображаю, что мне нельзя брать такси так часто, как раньше. Это наводит меня на мысль — я поеду в метро. Посмотрю, что это такое.
      Ну, хорошо, стало быть я на Двадцать Первой Стрит, между Пятой и Шестой Авеню — где здесь ближайшая станция? Я топаю к Пятой. Нигде нет ничего похожего на вход в метро. Иду дальше, к Бродвею. Вдруг на углу я слышу грохот поезда под землей. Звук доносится через решетку в тротуаре. Значит, здесь линия метро. Хорошо. Если идти вдоль линии, рано или поздно дойдешь до станции. Правильно, но — в каком направлении идет линия? В смысле — теоретически, раз все линии находятся под землей, значит, им не нужно следовать улицам и авеню. Они в любом направлении могут идти. Или нет? Не знаю. Может, нужно спросить.
      Я осматриваюсь. Вижу пару старушек, которые вряд ли поймут, о чем их спрашивают. За ними идет какой-то пакистанец, чем-то озабочен. Тоже самое. Три черных подростка вразвалку идут по улице, занимая собой каким-то образом весь тротуар. Белая пара, не местная, делает вид, что не боится подростков. А! Полицейский! Они, вроде бы, должны оказывать помощь гражданам, это часть их работы. Ну, как они ее оказывают, я знаю лучше многих, но может все-таки копы в форме отличаются от сами знаете кого. Я иду к полицейскому.
      Я говорю — «Добрый день».
      Он говорит — «Привет». И, вроде бы, ужасно ему скучно.
      Я говорю — «Не скажете ли мне, где здесь ближайшая станция метро?»
      Он кивает, поворачивается, указывает рукой, и говорит, «Вот там одна есть. Вам какой поезд нужен?»
      Сперва я теряюсь, но тут же соображаю, что это он про разные линии говорит. В метро много разных линий.
      Я говорю — «Который идет в Линкольн Центр».
      Он говорит — «Сядете на Кью или Дабья, доедете то Таймз Сквера, а там пересядете на Номер Один. Вон там станция, солнышко. Вон там, правильно».
      Все это совершенно по-гречески для меня звучит, кроме, возможно, президентского намека. Я все равно благодарю его и иду в указанном направлении. Теперь я оказываюсь в бывшем Мэдисон Сквере — а может он и сейчас так называется? Не знаю. Вид роскошный. Небосркеб-утюг, классический, на углу, и башня с часами, и часы горят. И прямо на углу — что бы вы думали! — станция метро. О да.
      Я делаю глубокий вдох и спускаюсь в метро. Я более или менее уверена, что за вход надо платить. Вспоминая мои приключения в юности, и те несколько поездок на метро, которые имели в то время место, я смутно припоминаю, что покупала… что именно? Билет? Черт. Метро во всех странах похоже, наверное, и здесь должно быть примерно тоже самое, что в Париже. Единственный раз, когда я ездила в парижском метро — я ездила сами знаете с кем, и помню, что он покупал прямоугольные картонки такие, и показывал мне, как их пропускать через машину, которая в ответ на это действие открывала такую специальную узкую калитку. Я смотрю по сторонам и вижу похожие машины с турникетами. Есть также будка с равнодушным каким-то толстяком внутри. Я иду к будке и говорю — «Здравствуйте. Билеты следует покупать у вас?»
      Он говорит — «На сегодняшний спектакль?»
      Проходит некоторое время прежде чем я понимаю, что это, типа, сарказм. Сволочь. Я и так раздражена, но знаю, что нужно быть вежливой, поскольку представители среднего класса ужасно обидчивы, и я говорю — «Мне нужно попасть в Линкольн Центр».
      Он говорит — «Могу вам продать Метрокард, если хотите. А вон тот автомат, видите? — продает билеты на одиночные поездки».
      Все это похоже на то, что говорят в парке аттракционов. Одиночные поездки, надо же. Хмм.
      Я говорю — «Автомат?»
      Он говорит — «Вон там».
      Я иду к автомату. Следует дотронуться до экрана, чтобы активизировать меню. Ну, здесь я по крайней мере на знакомой территории. Опции странные какие-то. Что такое Месячная Карта? А Семидневный Безлимитный? И где названия станций? Или, может быть — сто остановок или одна, цена одна и та же? Глупо как-то. Ничего не понимаю. Но вдруг вижу — вот — Одиночная Поездка. Я следую инструкциям. Машина спрашивает, желаю ли я платить наличными или использовать кредитку. Боюсь, что кредитки пока что пролетают. Наличными получается два доллара. Это намного дешевле, чем поездка на такси отсюда в Линкольн Центр. Если я все делаю правильно (я до сих пор не уверена), то получается значительная экономия. Может, быть бедной не так уж плохо — можно на многом сэкономить. Я вставляю два доллара в автомат и билет выстреливает мне в руку. Я кладу его в карман и иду к турникетам. Но турникет не поворачивается. Справа какой-то мужчина проходит через турникет, и я вижу, как он пропускает свой билет через какой-то параллелограмм с углублением в нем, прикрепленный к турникету. Это похоже на парижское метро. Понимаю. Я вынимаю свой билет и провожу его вдоль углубления. И теперь турникет поворачивается. Вот. Я смогла. Сама.
      Есть стрелки и, вроде, знаки и названия — тоже похоже на парижское метро. Одна надпись говорит — Квинс и Бронкс, вторая — Даунтаун и Бруклин. Надписи, говорящей — Линкольн Центр — нет. А я и так на пятом месяце беременности, знаете ли.
      Внезапно где-то зашумело, и куча народу выходит из одного из проходов, некоторые из выходящих вполне прилично выглядят. Я подхожу к моложавому симпатичному мужчине и говорю — «Простите?»
      Он говорит — «Да?»
      Я говорю — «Мне нужно попасть в Линкольн Центр».
      Он говорит — «Э…»
      Внезапно толстая черная женщина, одетая, как одеваются медсестры, останавливается возле нас и говорит — «Тебе на другую сторону, солнышко. И нужно будет пересесть в Таймз Сквере. Тебе нужен Номер Один». Она указывает пальцем. Я благодарю ее и молодого человека и иду на «другую сторону», и эта другая сторона оказывается другой стороной железнодорожного пути. Я спускаюсь на платформу, а там много народу, ждут поезда. Неожиданно я понимаю, что некоторые из них на меня смотрят. Я думаю — что-то не так с одеждой, может дырка где, или порвалось что. Я не слишком стыдлива, поэтому я просто осматриваю жакет, блузку, брюки, туфли — нет, вроде ничего особенного нигде, а потом соображаю, что особенное есть, и много. Конечно же. Не знаю, где все эти люди покупают себе одежду, может на барахолках, может в Армии Спасения, но одежда на них глупая, смешная, и многие из предметов этой одежды на вид — полны статикой. Прислуга обычно такие тряпки носит, поэтому я знаю. Те тряпки, что на мне — они приличные тряпки, и они выделяются здесь, на платформе метро. В метро, очевидно, принято одеваться специальным образом. Вот поэтому все на меня и таращатся. Ну и ну. Тут внезапно до меня доходит, что я наивная дура. Я вспоминаю, какая у меня должна была быть плата за квартиру, если бы я въехала в ту дыру в Бруклине, а потом вспоминаю, сколько я заплатила за каждый предмет одежды, который в данный момент на мне, и понимаю наконец, какая я идиотка неприкаянная. Эти люди не могут купить приличную одежду! Она им не по карману. О, черт. Скоро лето. Тряпки, которые сейчас в моих платьевых мешках — выйдут из моды к следующей осени, а летнюю одежду я до сих пор себе не купила — никакую, и нужно будет купить, а поскольку я теперь — часть этой среднеклассовой толпы, я не смогу купить то, что обычно покупаю. Придется покупать вот такие вот отвратительные ткани и фасоны, как на них. В магазинах готовой одежды. Как они называются? Блумингдейлз, или Алекзандерз, или еще как-то, не помню. Никакой больше Мэдисон Авеню. О! Не забудем также, что в октябре я буду рожать — в какой там больнице рожают бедные, санитария ни к черту и так далее. Наверное, не очень дорого, в смысле — это все-таки не операция или еще что-то, но просто мысль о том, что мне придется провести неделю или две в больнице для бедных — невыносима. Может папа к тому времени что-нибудь придумает с финансами. Представляете? Пыль, вонь, полные пепельницы везде. Нет, я вспомнила — бедные больше не курят. Правительство им велело, чтоб не курили. Может кто-то из правительства вошел в одну из таких больниц и пришел в ужас, и чтобы облегчить всем жизнь, велел им больше не курить. Меня тошнит. Нет. Нужно просто заплатить акушерке и рожать дома. Акушерки ведь не могут стоить очень дорого. Что еще? А, да. Бедные люди — работают. У них доход — от их работы. Может, мне тоже нужно найти работу. Или просто выйти замуж. Найти кого-нибудь с похожими интересами, родственный интеллект какой-нибудь. Не хочу никого из моего круга, который больше не мой круг, но и деревенщину какого-нибудь тоже не желаю. Хобби — музыка, литература, подслушивание. Кстати, недавно появился новый тип микрофона… долго рассказывать. Мне парень позвонил, у которого я такие вещи покупаю. Сказал, что сделает мне скидку. Шесть тысяч вместо восьми. Видел бы он, что сами знаете кто сделал с моей «радиорубкой». И с аквариумом. А рыбы все исчезли. Может, он положил их на слой риса и пожрал их всех, когда они были еще живы. С него станется.
      Мама позвонила вчера, спросила, нет ли у меня денег, чтобы ей одолжить.
      Ну, хорошо. Мне нужен совет. Признаюсь.
      Я вынимаю мобильник и звоню папе.
      Он говорит — «Привет, дочка. Сейчас говорить не могу. Я сегодня поздно работаю. Встретимся через час?»
      Я говорю — «Работаешь? У тебя есть работа, папа?»
      Он говорит — «Ага. Хочешь верь, хочешь нет. Знаешь маленький венгерский ресторан на Сорок Шестой и Восьмой?»
      Я говорю — «Нет, но найду».
      Он говорит — «В восемь вечера. Не опаздывай».
      Тут прибывает поезд, и все в него заходят. Внутри поезда — много народа с усталыми и недовольными лицами, плохой кожей, и враждебными взглядами. Все места заняты и, странно, как однажды заметил сами знаете кто, на некоторых местах сидят мужчины, а некоторые женщины стоят рядом. Сюрреализм какой-то. Кондуктор кричит по интеркому, что следующая станция будет Таймз Сквер, и что нет локального сервиса на Тридцать Четвертой. Не знаю, что это значит. Двери закрываются. Вижу какого-то пожилого китайца в кепке с надписью Управление Транспортом Метрополии — он читает что-то похожее на сценарий. Знаю, как выглядит сценарий, поскольку у меня был однажды любовник, который писал сценарии. В сценариях всегда большие поля, всегда попусту тратится много места на странице.
      Поезд останавливается. Я выхожу и оглядываюсь. В конце концов я замечаю надпись, на которой нарисованы, помимо прочего, красные, желтые и голубые круги, а внутри кругов — либо буква, либо цифра, и тут до меня доходит, что Номер Один — это не ранг моряка, но название линии метро. Один. Линия Номер Один. Я следую туда, куда указывает стрелка, поднимаюсь по каким-то ступеням, поворачиваю налево, потом опять налево, а затем направо, и вдруг вижу надпись, которая наконец-то что-то означает. Написано — Аптаун, 1, 2, 3. Я спускаюсь вниз на грязную платформу и Номер Два появляется почти сразу. Я решаю ждать Номер Один, как все заправские мошенники. Номер Два уезжает. Следующий поезд — Номер Три. Затем опять Номер Два. Я запуталась. Я ищу надписи, а потом вдруг слышу, как один из пассажиров говорит, что Номер Один сегодня не ходит. Подслушивать иногда полезно, что бы там сами знаете кто не говорил. И тут я вижу карту. Карта висит на большом таком, знаете, стенде, посредине платформы. Я подхожу и начинаю изучать. Вскоре я во всем разбираюсь. Номер Один делает больше остановок, но следует по той же линии, что и другие два. Это — локальный поезд, а не экспресс, а другие — экспрессы. Вот Номер Два и Номер Три — экспрессы. Они останавливаются, оба, у Верди Сквера, на шесть кварталов дальше Линкольн Центра. Это меня устраивает. Когда подъезжает Номер Два, я в него запрыгиваю.
      Выйдя из метро, я иду к Линкольн Центру.
      У моего отца есть работа.
      Он перестал работать вскоре после того, как я родилась. А теперь опять работает. Мой папа. Нашел работу. Представляете себе.
      Он переменился, выглядит моложе и здоровее. Работает официантом в каком-то глупом среднеклассовом заведении. Ему очень нравится. Это меня не удивляет. Я ожидала, что он окунется во все это с головой, с энтузиазмом исследователя и первопроходца. Он рассказывает мне, как уморительны некоторые посетители, а официанты еще смешнее, а менеджер, ужасно темный парень из Греции, совсем без образования, но зато с большим количеством волос на лице — имеет склонность к философии и читает лекции подчиненным о жизни и судьбе весь день. Папа снимает квартиру в Лонг Бич. Невероятно! Вот это уж — точно невероятно. Серьезно. Лонг Бич летом хорош, я думаю, но в феврале я бы там пяти минут не выдержала. Это — длинная такая гряда, полуостров, выдающийся в Атлантику, параллельный Лонг Айленду. Морозные ветры продувают его насквозь, и воздух всегда холодно-влажный, и люди, которые там живут в отдельных домах, никогда не выключают отопление, иначе дома загниют и развалятся. Папа говорит, что многоквартирный дом, в котором он живет, находится прямо на берегу. Затем он спрашивает про маму. Я говорю ему, что она пыталась по телефону одолжить у меня давеча несколько тысяч. Мама оказалась очень практичной. Она нашла, как продать половину своих драгоценностей за миллион с лишним, так что она в порядке. Я понятия не имела, что у нее столько золота и камней. Может, она их в тайне покупала все эти годы, чтобы себя обезопасить на всякий случай. А у меня она пыталась одолжить потому, что не следует тратить собственные фонды, когда можно взять в долг. Что ж, логично.
      Может, мне нужно купить машину, как делают люди из среднего класса. Я серьезно. Водить мне очень нравится, хотя я много лет уже не водила. Последний раз — лет десять назад, когда я одолжила машину у подруги, чтобы поехать в пригород. На обратном пути я наткнулась на пробку и решила срезать путь, и поехала через огромную автостоянку перед пригородным супермаркетом. Время было позднее. Супермаркет закрыт. Я уже подъезжала к выезду, как вдруг увидела в зеркале полицейские мигалки. Меня остановили. Выходит толстая полицейская сука. Она идет ко мне, переваливаясь, и требует, чтобы я показала права и регистрацию. Я так и делаю, но спрашиваю, а в чем, собственно, дело. Она говорит — «ты уклонилась от проезда через перекресток» — что, на мой взгляд, совершенно бессмысленное заявление. Может, она просто хочет внимания. Тогда я спрашиваю ее, кому мог повредить мой проезд более коротким путем. Она говорит, что я могла задавить какую-нибудь старушку. Представьте себе старушку, идущую через стоянку супермаркета в два часа ночи. Та еще старушка. Мне выписали штраф. Я отдала машину подруге, а штраф порвала. Наверное, меня лишили прав после этого. Чтобы купить машину, мне нужно будет сделать себе права. Я не помню, как это делается. Спрашиваю у папы.
      Он говорит — «Честно не знаю. Мне права приходят, обновленные, каждые четыре года по почте. Представляешь, после стольких лет, у меня до сих пор права — из штата Мейн?»
      Ну до чего все оторвались от жизни, а? Каждый человек находит себе нишу и держится за нее. У всех права все еще из штата Мейн.
      Я знаю то, что я знаю. Во-первых, Джордж Гаррик совершенно не при чем. Если сами знаете кто желает притворяться Джорджем Гарриком — его дело, но меня-то не нужно убеждать, что он Джордж Гаррик. Джордж Гаррик — дебильный племянник жены Итана Кокса и, да, я помню его по университету. Вся семейка — сплошные самовлюбленные свиньи. Мы с Итаном Коксом как-то в прошлом конфликтовали, из-за того, что он приставал к Илэйн. Это был единственный случай, когда я вступилась за сестру. У меня имелось несколько записей его скрипучего голоса, ну я и дала гаду их послушать. Там было достаточно, чтобы посадить его в тюрьму лет на десять. Он с тех пор меня боится. Он — единственный, кого мне удалось всерьез напугать. Дня два назад, я видела его на улице — он перешел на другую сторону, будто собирался купить в киоске газету, хотя я прекрасно знаю, что газет он не читает.
      Сами знаете кто — действительно тот, кто он есть, и все это знают. Забавно, но после того, как я хорошенько подумала, некоторые вещи всплыли в памяти. Да, я помню его в Принстоне. Он был тогда толстый. Общался с самыми отвязными и подозрительными. Наркотики, наверное. А может и нет. Что-то такое произошло той ночью, когда я потеряла невинность с помощью Арчи. Я проснулась в одной постели с Арчи, на утро, но я не помню, чтобы я попала с ним в эту постель. Более того, сам Арчи не знал, как он оказался со мной в постели. Во всяком случае, он так сказал. Предыдущей ночью было много веселья, все напились. Может, была драка. Не уверена. У Арчи был утром огромный фингал. Мы с ним попытались вспомнить, что было. Он помнил, что его волокли по коридору в четыре утра. Я помнила, что выключилась чуть раньше. Арчи мне очень импонировал, но он был в кого-то влюблен. Спрашивается — уж не сами ли знаете кто лично лишил меня девственности в ту ночь? Если так, то почему он не попытался со мной поговорить до этого? И зачем было совать мне в постель Арчи? Он что, сумасшедший? Зачем, зачем? Потому, что он думал, что я неприступная? Ну и ну. Да, парень болен. Совсем с катушек долой. Все-таки я бываю ничего, симпатичная, а груди у меня тогда были еще лучше, чем теперь, и еще у меня тогда были такие, знаете, сладострастно-звездные глаза, и некоторые мужчины считают это привлекательным, но — неприступная? Дикость какая-то.
      Винс купил Сильвии новый дом. Сперва она хотела его судить за пожар, устроенный его отпрыском, но потом ее адвокат объяснил ей, что Винс может ее судить за то, что она оставила детей одних, так что, когда Винс предложил купить ей дом, она быстро согласилась. В отличие от меня, Сильвия очень практична.

ЭПИЛОГ. НЕВИННОСТЬ, ДОМА И ЗА ГРАНИЦЕЙ