— Не слишком ли напыщенно? — спросил Винс.
— Может быть, но все равно лучше чем «сфабрикованные» и «сраженный горем вдовец», — парировал Роджер.
— Хорошо. Так что нам сейчас делать?
— Вы сидите рядом со мной и смотрите, как я печатаю. А потом разберем вместе каждое предложение. Идет?
— Согласен.
* * *
До Верхнего Вест Сайда Роджер доехал на такси. Время было — далеко за полночь. Выйдя из машины, он остановился около круглосуточно работающего киоска, чтобы посмотреть на предутренние выпуски. Главная страница «Поуста» крикнула ему — «Чемпион Спасает Детей!». Он схватил газету. Он не верил своим глазам. На фотографии были Винс и его дети — и, да, он сам, Роджер, позади них, зернистый, но вполне узнаваемый. Роджер поставил свой репортерский мешок возле ног и перевернул страницу. Любимые слова Рики Гулда были «героический», «бескорыстный», «мужественный» и «чудовищный». Роджера классифицировали как «доброго самаритянина», что, конечно же, было неверно во всех смыслах, но льстило самолюбию. Рики благородно отметил, что Роджер, а не он, Рики, должен был быть автором этого репортажа, но он, Роджер, был занят, помогая спасти детей и морально всех поддерживая.
Роджер поднялся на свой этаж. Возясь с ключами, он одним глазом смотрел в газету. Теперь он не уснет. Первая утренняя программа новостей — через час.
Он уронил газету и ключи, нагнулся, чтобы поднять, вынул мобильник и обнаружил, что в нем полно срочных сообщений. Раздосадованный, он вспомнил, что выключил мобильнику звук, когда работал над статьей Винса.
Он вошел и включил свет. Квартира сияла чистотой.
— Так, — сказал Роджер.
— Тебе всю ночь звонят, — сказала Русая Загадка, уперев локоть в письменный стол.
— Ага. Ты как попала в квартиру?
— Ты мне дал ключи. Помнишь?
Он не помнил. Он даже имени ее не знал, и это было неудобно.
— Мой герой, — сказала она, приближаясь и целуя его страстно в губы. — Я тут прибрала немного. Надеюсь, ты не в обиде. Я просто не могла не прибрать. — После этого она сказала ему, что она похожа на Мими из «Официанток» (какая-то телекомедия, и она думает, что похожа на одну из героинь, предположил Роджер). — Ну, как дела? Телевизионщики тебя не интервьюировали еще?
— Слушай, э… — сказал Роджер. — У меня тут на столе лежала куча бумаг.
— Я их все рассортировала. Ничего не выбросила. Некоторые из твоих заметок просто потрясающие. Мне особенно понравилась статья о теории эволюции. Ужасно смешная. И популистский подход — это то, что нужно. Может, тебе следует написать книгу.
— Эволюционной…
Тут он вспомнил, что написал как-то двадцатистраничную рецензию на самую знаменитую книгу Ричарда Докинса «Эгоистичный Ген». Он даже не посылал ее никуда. Ни один редактор не взялся бы такое напечатать. В прессе эволюцию имели право обсуждать только жившие мыслью, что предками их были обезьяны, что, в представлении редакторов и публики, делало их экспертами.
— Да, — сказала она. — Не возражаешь, если я пихну ее в воскресный выпуск?
— Какой воскресный выпуск? — спросил Роджер.
— Тот, который я редактирую, — сказала она недовольно.
— Ты — редактор? — удивился Роджер.
— Очень смешно, — сказала она с еще большим неудовольствием. — Тебе что, слава ударила в голову? Я вдруг — никто для тебя, да? Тебе все равно, чем я занимаюсь?
— Конечно не все равно, — сказал он. — Только дай мне опомниться, пожалуйста.
— Нет, — сказала она, расстегивая ему рубашку. — Не знаю, где ты шлялся всю ночь, и мне плевать. В себя придешь потом. Расслабься и получай удовольствие.
— Комак, — сказал он. — Мне нужно быть в Комаке, в Лонг Айленде.
— Что ты несешь? Комак? — сказала она, расстегивая ему ремень.
— Что-то происходит в Комаке, — объяснил он.
— Сейчас четыре утра, — сказала она.
— Я знаю.
— Что такое может происходить в Комаке, — спросила она, ведя его к постели, — что более важно, чем секс с редактором?
— Не знаю, — объяснил он. — Понятия не имею, что там делается, в Комаке. Просто чувствую.
— Да, — сказала она, укладывая его на спину и снимая с него ботинки, носки и брюки.
— Бывает, на меня находит, — продолжил он объяснение. — Это что-то вроде инстинкта. Я знаю, где мне нужно быть… где происходит что-то сенсационное. Это как антенна такая у меня.
— Очень хорошо, — сказала она, скидывая туфли и становясь на колени возле него. Мысли Роджера плавали в тумане. Он обнаружил, что всерьез возбужден. Может, это любовь. Он подумал между делом — а есть ли закон, согласно которому жених обязан знать имя невесты? Она все еще была полностью одета, минус туфли, а он полностью голый, и это тоже возбуждало. Она быстро скинула жакет, рубашку и юбку, расстегнула лифчик, и несколькими спиралевидными движениями выскользнула из трусиков. Она оседлала его очень нежно, но очень, очень уверенно. В принципе, он был против того, чтобы нейлоновые чулки терлись об его бока, но в случае Русой Загадки все было новым и волнующим. Он вспомнил с удивлением, как думал некогда, что у ее кожи неприятных запах. Наоборот. Притягательный. Из горла у нее вылетела мелодичная высокая нота. Он провел рукой ей по животу и тронул сосок, все еще прикрытый расстегнутым лифчиком. Груди у нее были маленькие, едва заметные. Это не имело значения. Ничего не имело значения. Секс с редактором был в данный момент самым важным делом в мире, не потому, что с этим сопряжены были какие-то непосредственные выгоды для данного журналиста, но, скорее, потому, что был он, секс с редактором, самым…
Самым важным…
Самым важным делом…
Самым важным делом… во всем…неблагодарном… но радостном…огромном… бесконечном… сволочном… стонущем… великолепном… мире!
Возможно.
То, что происходило в Комаке — продолжало происходить. Почему бы не забыть о том, что там, в Комаке, что-то происходит?
Русая Загадка лежала, разнеженная, на нем. Волосы ее щекотали ему щеку. Он отодвинул волосы.
Герой. Он — герой.
Герой уснул.
Он проснулся несколько часов спустя и обнаружил, что Русая Загадка не оделась и не ушла домой. Вместо этого она готовила в кухне завтрак.
Он сонно выполз из постели, прошествовал к письменному столу и упал на стул.
— Доброе утро, — сказала она. — Тебя сегодня непрерывно в новостях показывают. Как ты любишь яйца? Глазунью? Бекон?
Он закрыл глаза. Снова их открыв, он включил компьютер, качнулся, пришел в сознание, и стал просматривать инентые новости. О статье Рики Гулда говорили все.
Он повертел головой, ища сигареты.
— Нельзя курить до завтрака, — сказала ему Русая Загадка, ставя дымящуюся тарелку перед ним. Она ускакала обратно в кухню и вернулась с апельсиновым соком и кофе. Сев напротив него, она принялась отковыривать куски от дыни и шумно и мокро их жевать.
— Я взяла на себя смелость забрать одно из твоих эссе для моего журнала, — сказала она.
— Каких эссе? — спросил он. Соображал он с трудом.
— Про эволюцию. Пойдет в набор, успею к следующему выпуску.
— Успеешь?
— Да. Не бойся, они пришлют тебе чек. Обычно ставка очень хорошая.
— Ладно.
Нужно было о чем-то ее спросить. Было бы неплохо узнать название журнала, в котором она работает, и заодно — как ее зовут. Может, он сумеет заглянуть ей в сумку, пока она моется в душе. Должно же у нее быть удостоверение. А готовить она не умеет совершенно.
Он залпом выпил сок и попробовал кофе. Существует только один способ испортить растворимый кофе, и способу этому нельзя научить — с этим рождаются. Русая Загадка с этим родилась.
— Мне нужно в офис, — сказал он.
— Я так и подумала, — сказала она, рассудительно кивая. — Ты бы мог попросить их о повышении зарплаты.
— Сколько людей должны одобрить эссе, прежде чем его пошлют в набор?
— Я среди них главное лицо.
— Ты главный редактор?
— В моем разделе — да.
— Ну, хорошо, — сказал Роджер. — Денег мне не одолжишь?
— Конечно. Сколько тебе нужно?
— Шучу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ТЕТ-А-ТЕТ
Четыре часа дня, и городок Комак выглядит пустынно, как обычно. Люди не выходят на прогулку в Лонг Айленде, это не принято. Вместо этого они выезжают на машинах. На половине улиц отсутствуют тротуары. Большинство домов — бежевые, зеленые или голубые.
Дом Гейл, цвета слоновой кости, выделялся среди остальных, как последний здоровый зуб во рту наркомана с большим стажем. Спортивного вида машина, набитая до отказа подростками, пронеслась мимо дома. Другая спортивного вида машина — стильный кабриолет, ведомый очень молодой, густо накрашеной женщиной, проследовал в противоположном направлении. Муж и жена, ссорясь, прокатили на небольшой скорости в белом Кадиллаке. Пожилая женщина за рулем Олдзмобила. Другая пожилая женщина в желтом Феррари.
Подъехал Лерой, скрипнув колесами. Накренившись, внедорожник взобрался, качнувшись, на въезд.
— Забыл взять у нее ключи, — сказал он.
Грэйс фыркнула презрительно.
— Что? — спросила Гвен, готовая помочь.
— Забыл попросить у тупой суки ключи от ее сарая.
Замок был смешной. Гибкая препьюбесцентная девочка могла бы легко открыть дверь ударом ноги. Раздражаясь все больше, Лерой провел некоторое время, пытаясь вломиться в дом не попортив замок, в то время как нервничающая Гвен и саркастическая Грэйс следили и задавали дурацкие вопросы.
— У, блеск, — сказала иронически Грэйс, входя.
— Прелесть, да? — поддержала ее Гвен.
— Ага, — сказала Грэйс.
— Не слушай ее, Грэйс, — предупредил Лерой. — Мисс Форрестер издевается.
— Я это понимаю, — парировала умная Грэйс.
Дом как дом. Наверху, тонкая стенка отделяла одну от другой две миниатюрные спальни. Если ее убрать, будет лучше. Подвал с отдельной ванной оказался самым просторным помещением в жилище.
После беглого осмотра дома, Лерой кивнул Гвен. Она принялась за работу, мастерски орудуя плоскогубцами и стейплером, создавая систему слежения, которая вскоре превратила дом в стоглазого Аргуса чей мозг, в виде дисплея и приемника, был инсталлирован и подключен в подвале. Как показ диапозитивов — секция за секцией, жилье Гейл с пошлой «авангардной» мебелью из стекла, пластика, и светлого дерева появлялось на экране. Три записывающих устройства фиксировали все, что попадало на камеры и сбрасывали информацию на три разных диска. Лерой включил свет в гостиной. Когда ей надоело путаться у всех под ногами, Грэйс, наконец-то начав нервничать, оседлала складной стул в подвале с целью выяснить, как долго американский подросток женского пола может провести молча и не двигаясь. Четыре минуты, прикинул Лерой. Грэйс управилась выдержать все шесть, после чего попросилась в туалет. Лерой посмотрел на часы. За окном уже темно. Раскат грома вполне соответствовал его настроению.
— Ладно, иди, — сказал он. — И быстро чтобы, животное.
В подвальной ванной нет воды, сообщила всем Грэйс.
— Хорошо, — сказал Лерой, шумно вздохнув. — Наверх. Быстро. Я пойду с тобой, если не возражаешь.
— Возражаю.
— И что, похоже, что мне до твоих возражений есть дело?
Оставив Гвен в подвале, они бегом поднялись наверх. За окном еще раз грохнуло. Свет в гостиной мигнул дважды. Грэйс зашла в ванную и заперлась там. Лерой снова посмотрел на часы. Время опасно приближалось, по его расчетам, к моменту начала действия. Ему показалось, что он услышал скрип двери черного хода.
Батюшки.
Ей обязательно нужно было захотеть [непеч. ], думал яростно Лерой, непременно, и именно сейчас, да? И ведь — по определению, это должно было случиться именно сейчас. Женский мочевой пузырь в четыре раза меньше мужского, а канал в десять раз короче. И эти существа требуют, чтобы им дали равные права! И мы, с большими мочевыми пузырями и длинными каналами — даем им эти права! О глупость человеческая!
В доме наличествовало постороннее присутствие. Ошибиться было невозможно.
И что же теперь? Он не мог дать знать Грэйс, постучав в дверь ванной и произнеся какие-нибудь ободрительные слова. Гвен была одна в подвале. Две женщины. Нельзя полагаться на женщин. Ему захотелось завыть. Он положил руку на рукоять пистолета. Скрипнула доска пола под чьей-то ногой. Пожалуйста, не сливай воду, Грэйс. Пожалуйста, не возись с кранами. К черту гигиену. Пожалуйста.
Снова раздался гром. Используя момент, Лерой пересек коридор так незаметно, как мог. Изначальный план стал неприменим. Всё было зря — установка электронного наблюдения, ожидание в подвале, ловушка, всё. Теперь можно рассчитывать только на старые, веками проверенные методы — два яростных охотника выслеживают друг друга.
Он пытался не дышать. Следовало дать глазам привыкнуть к сумеркам задней комнаты, но времени не было. Проход к задней комнате дверей не имел.
Боковое зрение в сумерках работает плохо, и обычное зрение тоже. Лерой кинулся вперед, согнулся, присел, упал на колено, перекатился, поводя пистолетом — налево, направо, налево. Никого. Справа никого не было. Тень слева отбрасывалась дубовым комодом, на котором красовались миниатюрные бюсты знаменитостей прошлого, центральной фигурой был Бетховен. Он вгляделся в проход, из которого только что появился сам. Инстинкты подвели. Он почувствовал себя полным дилетантом. Новая тень возникла у него за спиной, и скругленный край стула соединился с верхом головы. Лерой упал лицом вперед, не издав ни звука.
Придя в себя — через пять минут? через час? через день? — он обнаружил, что сидит на стуле в гостиной, а руки его — в наручниках, за спиной. И, о вероломство! позор! труба! Труба за ним, и цепочка, соединяющая кандалы, за трубой. Голова раскалывалась от боли, и когда он попытался поводить глазами, боль поднялась, как уровень игры теннисного чемпиона в Уимблдоне, и он чуть снова не потерял сознание. Неприкрытые коммуникационные трубы в гостиной. Какая прелестная архитектурная придумка.
Гвен была рядом, сидела на стуле, руки стянуты за спиной изоляционной лентой, правая нога прикручена лентой же к ножке антикварного комода, на котором помещался очередной бюст. У Гейл Камински была к бюстам страсть.
Лерой обнаружил, что Ладлоу сидит верхом на стуле перед ними, с пистолетом в руке, со скептической улыбкой на лице. Правильные черты лица.
— Ты что, член садомазохисткого клуба? — спросил Лерой. Язык повиновался плохо.
— Нет, конечно, — сказал Ладлоу дружелюбным тоном. — Не доверяю любителям. А где Гейл?
Лерою было наплевать, где Гейл. Его гораздо больше интересовало местонахождение Грэйс. Он прислушался. Дом молчал.
— Есть легкий путь и есть тяжелый путь, — объяснил Ладлоу. — Хорошая новость — я человек разумный. Не извращенец, и не более садист, чем кто либо. Я понимаю, что полиция обо всем об этом ничего не знает, иначе мисс Форрестер здесь не было бы. То, что имеет место — баталия, устроенная частным образом лично Детективом Лероем, независимое предприятие: хобби такое у храброго детектива. У всех у нас есть хобби. Ладно. Если скажешь мне, где Гейл, пыток не будет. Я просто оставлю вас обоих здесь на пару часов и привезу Гейл. Если же ты откажешься говорить мне, где она, произойти может многое.
— Как тебя зовут? — осведомился Лерой.
— Ладлоу, если тебе необходимо это знать. Гейл, кстати говоря, не очень-то и важна. Я мог бы ее найти и после того, как закончу с вами двумя. Не сегодня так завтра, или послезавтра. Я просто подумал, что ты мог бы очень меня обязать, и я отплачу тебе, убив тебя быстро и безболезненно. Предполагаю, что у тебя есть ко мне вопросы.
— Есть. Как бы ты предпочел умереть — стоя, сидя, или лежа? — спросил Лерой.
— Я уважаю браваду, Лерой, но не кажется ли тебе, что время меряться [непеч. ] прошло?
— Зачем вы это делаете? — спросила Гвен.
Ладлоу повернулся к ней.
— Глупый вопрос. Совершенно очевидно, что я получаю удовольствие от моих трудов, — объяснил он. — Сегодня, правда, у меня есть и другие причины. И все же настоящий джентльмен должен получать от своего труда удовлетворение — в первую очередь. Взять, к примеру, Лероя. У него неплохая голова, сносно работающая. Он не лишен определенного шарма, грубоватого, но все же шарма. Он мог бы стать кем угодно. Профессором философии. Архитектором. Астрономом. Политиком. Он предпочел зарплату полицейского с переодеваниями, утонченный ежедневный кайф выдавания себя за кого-то другого. — Он рассмеялся. — Следовало выбрать более безопасную профессию.
— Кто бы говорил, — сказал Лерой. — А чем ты занимаешься в свободное от основных занятий время?
— Я помощник вице-президента в известном инвестиционном банке.
— Да ну? — сказал Лерой. — Что нового с акциями Дженерал Моторз, не подскажешь?
— Почему нет? Некоторое время они шли круто вниз, но есть признаки выздоровления. А что, ты купил недавно несколько?
— Я не владею акциями.
— Это не слишком-то мудро, Лерой, — пожурил его Ладлоу. — Все должны иметь акции. Другого пути вписаться в общество в наше время просто нет. Даже католические священники имеют.
— Ты не боишься?
Ладлоу удивленно посмотрел на Лероя.
— Чего мне бояться?
— Что тебя поймают.
— Нет, конечно. Меня нельзя поймать.
— Почему же?
Ладлоу пожал плечами.
— Система не рассчитана на то, чтобы ловить людей моего типа, Детектив. Рассчитана, чтобы ловить глупых, безмозглых, инфантильных уголовников. Преступники — дураки все до одного, и блюстители тоже. Я каждый раз принимаю меры, чтобы не дать системе за что-нибудь зацепиться, вот и все.
— Я, честно говоря, имел в виду нелегальную внутреннюю торговлю акциями, — сказал Лерой. — Что же касается поимки тебя за то, что ты делаешь в данный момент — не волнуйся, тебя поймают. Даже не думай, что не поймают. Выкинь эту мысль из головы.
— Уж не доброго ли Господа ты имеешь в виду? — Ладлоу улыбнулся.
— Ты эту возможность не рассматривал? — спросил Лерой.
Ладлоу педантично поджал губы.
— Некоторые становятся религиозными, когда перед ними смерть, но, Лерой, мы же люди разумные! Ты что же, считаешь, что я, лично, сын своей эпохи… — Он изобразил торжественную позу, привстав. С запозданием, Лерой сообразил, что у парня есть чувство юмора. — Цепи религии наконец пали. — Ладлоу насмешливо посмотрел на Лероя. — Две тысячи лет религиозные секты всех мастей использовали Бога как предлог, чтобы угнетать других. Сегодня, когда наконец стало понятно, что Бога нет, и весь религиозный водевиль не больше чем обман, уловка, придуманная, чтобы контролировать население, некоторые из нас вздохнули свободнее. Можно также взглянуть на факты. Человечество необратимо разобщено. На самом деле есть всего два класса — думающее меньшинство и все остальные. У каждого человека только одна жизнь, дальше ничего нет, никого не ждут ни награды ни штрафы, так почему же не воспользоваться инстинктами — чужими и своими — почему бы не постараться получить максимум удовольствия от жизни?
* * *
Эти двое — у них столько общего, что можно было бы восхититься похожестью, если была бы возможность смотреть на все это со стороны, а не участвовать.
Различия — только поверхностные. Оба — более или менее саксонцы, с небольшим вкраплением, возможно, семитской крови (в случае Ладлоу — какая-нибудь прабабушка по материнской линии) и негритянских добавок (Лерой, возможно из-за алжирских дел французской ветви семьи) — вкрапления для полноты образа. Если бы человеку со стороны понадобилось бы иметь дело каждый день с одним из них, он наверняка выбрал бы Ладлоу. Ладлоу заслуживет доверия в большей степени. Джентльмен с идеальными манерами. Наверняка никогда не кладет локти на стол за обедом. Ума у Ладлоу явно больше — судя, хотя бы, по данной ситуации, а не только по внешнему виду. Ладлоу — холодный, прагматический мыслитель, с которым можно полемизировать. Лерой — упрямый иррациональный подонок, склонный к жестокости.
Но похожести, но совпадения! Невыносимо! Обоими руководит страсть к ненужным приключениям. Агрессивность, игнорирование чувств других, самоуверенность — идентичны. Мысли, возможно даже методы — одинаковые. Они и похожи друг на друга даже внешне! Нетрудно себе представить Ладлоу на месте Лероя, даже здесь, в мещанской гостиной на первом этаже пригородного сарая. Лерой на месте Ладлоу? Менее правдоподобно, но — почему нет?
* * *
Дай мне силы, думал Лерой, сжимая зубы. Не дай мне увидеть, как он делает с нею — что-либо. Я отдаю себе отчет, что прошу ради собственного морального удобства. Я, как всегда, эгоист. Но пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста — не дай мне это увидеть. Мудрость? Нет у меня мудрости. Человеколюбие? Я не щедр. Милосердие? Да, наверное завалялось где-нибудь, надо бы поискать. Намерения, обещания в обмен на исполнение просьбы? Это только себя обманывать. Я ничего не могу Тебе предложить взамен, ничего не могу обещать — вот настолько я жалок и низок. Я — грязный грешник, и смерть смотрит мне в лицо, такие дела. С любой логической точки зрения, я Тебе не нужен, совершенно бесполезен. Но мы ведь не логику здесь обсуждаем. Любовь? Есть такое. Вера? Странно даже, но, оказывается, много. Так вот — это не требование и не торговля. Это просто мольба. Мольба. Пожалуйста. Пожалуйста. Я не могу сказать, что слеп. Глуповат и непокорен и жесток и низок и ненаблюдателен и неблагодарен, но не слеп, далеко не слеп, что автоматически делает меня виноватым. Потому что я знаю, что творю. Я понимаю, что это плохо, и все равно делаю. Пожалуйста. Пожалуйста.
Реальность вернулась, рыча как трансатлантический лайнер, реверсирующий турбины после того, как колеса коснулись посадочной полосы.
— Это что такое было — не молитва ли, Детектив Лерой? — спросил Ладлоу с холодным, почти научным, удивлением. — Губы шевелятся, глаза закрыты… Я просто спрашиваю… Мне любопытно, — добавил он насмешливо. — Готовишься встретить Того, Кто Тебя Создал?
— Нет, — откликнулся Ладлоу. — Не люблю оставлять концы.
— Интересно, — сказал Ладлоу. — Оба мы знаем, что ты вот-вот умрешь, поэтому вранье исключено. Удивительно, как правдивы делаются люди перед смертью. Ну, хорошо. Скажи мне, если есть на свете Бог, почему он тебя не защищает в данный момент? Почему Он позволяет мне, убежденному атеисту, отобрать жизнь у одного из поклоняющихся Ему?
— А я откуда знаю, — раздраженно сказал Лерой. — Я — не Он. Я — это я.
— А я ведь был когда-то христианин, — сказал Ладлоу, улыбаясь. — Пел, между прочим, в хоре. А однажды, было мне восемнадцать лет, я слушал речь одного евангелиста. И в процессе слушания вдруг осознал, что все, что он говорит — нонсенс, и что мне необходимо обо всем этом подумать — раньше не думал.
— Весьма занятная история, — одобрил Лерой. — Очень поучительно. Тебе следует послать ее Канцлеру Школ Нью-Йорка. Пусть поставят в программу.
— Я знал, что тебе понравится. Ты когда-нибудь изучал эволюцию? Всерьез, я имею в виду? Не как ее в школе изучают, а всерьез?
— Конечно, — откликнулся Лерой. — В школе ничему на самом деле не учат, кроме использования презервативов. Ты, наверное, набрался знаний об эволюции во время пребывания в зоопарке. Зачем ушел? Компания разонравилась?
— Я позволяю тебе говорить, — сказал Ладлоу, — из любопытства. За всю мою жизнь я ни разу не нашел данных, указывающего хотя бы косвенно на существование Бога. В твоем случае, очевидно, такие данные были. В смысле — ты все-таки профессионал, посему логично было бы предположить, что ты такими данными располагаешь?
— Какими данными? — спросил Лерой. — Отпечатками пальцев, что ли? Или же тебя интересует Его ДНК?
— Видишь, ты не можешь даже конструктивно подойти к теме, — сказал Ладлоу. — Я задал тебе простой вопрос, и ты сразу прибегаешь к сарказму. Христианские теории не выдерживают близкого разглядывания.
— Разглядывание требует времени и непредвзятости, — возразил Лерой. — Я не берусь обратить тебя в христианство за один вечер. Мне понадобится по крайней мере неделя, и нам следует перебраться в место, более располагающее к теологическому инструктажу.
Ладлоу рассмеялся.
— Это хорошо, что у тебя есть чувство юмора, — сказал он, — хоть и поверхностное. Возможно, ты был бы здравомыслящим человеком, если бы избавился от суеверий.
— Не выйдет, — сказал Лерой. — Вера есть врожденное человеческое качество. Даже ты во что-нибудь да веришь.
Ладлоу пожал плечами.
— Скорее всего да. Я верю, что человечество есть единое целое, и что религиозный инстинкт есть просто инстинкт самосохранения. Я также верю, что людям рациональным следует бороться с инстинктами. Когда инстинкты побеждены, многие вещи становятся вдруг ясными и понятными. Например, самое большое, самое утонченное удовольствие, известное человеку — возможность иметь абсолютную власть над другим человеком. Власть не есть средство, Лерой — это цель. Когда ты понимаешь, что ни рая ни ада нет, и загробной жизни тоже, ты осознаешь, что все, чего следует бояться — законы, придуманные человеком.
— Тоже вещь вполне солидная, — предположил Лерой.
— Пустяк. Закон человека есть просто продолжение закона Бога. Самые важные наши законы написаны были, когда мир был целиком религиозен. Поэтому законы эти могут остановить только тех, кто боится Бога. У законов нет собственной этической базы. Люди, следующие законам, просто
верят, что законы правильны.
— Что-то очень сложно для меня, — сказал Лерой. Его левый глаз начал заплывать. Он не помнил, чтобы его били давеча в глаз. Наверное, он уже выключился, когда этот сумасшедший [непеч. ] долбанул его. Поднял, небось, с пола, прислонил к стене, и ударил. Скотина. А поглядишь на него — вроде особенно мстительным или злобным не выглядит.
— Те, кто попадается, — продолжал Ладлоу, — всегда верят, в глубине души, что законы правильны и важны. И копы верят в тоже самое. Копы и преступники думают более или менее одинаково.
— С тобой противно и скучно, — сказал ему Лерой. — И тебя поймают.
— Как?
— Ты совершишь ошибку. Никто от ошибок не защищен.
— А, ты об этом. Я совершал ошибки в прошлом, — Ладлоу улыбнулся. — Но, видишь ли, гоняться за мной нет причин. Ни у кого. Посуди сам — кому я приношу вред тем, что убиваю пять-шесть [непеч. ] в год? Столько же людей убивают за час — только на Восточном Побережье. Я более или менее безобидный искатель удовольствий в океане неряшливого, некомпетентного, беспричинного насилия.
— Тебя поймают, — упрямо сказал Лерой.
— Я бы на твоем месте не терял время в надеждах, Лерой, — сказал Ладлоу. — Если, конечно, твой Создатель меня не остановит прямо сейчас… Вот я думаю, послушав тебя — это то, что ты имел в виду? Это и есть твоя цель? Ты выполнял Божью миссию, когда начал за мной гоняться? А не зазнался ли ты? Не кажется ли тебе, что Бог, если бы Он на самом деле существовал, выбрал бы себе менее запятнанного курьера? Убийца, вымогатель, вор, хам, по уши в пороке. И пьяница к тому же! Примерный прихожанин, не так ли? Сколько ты нарушил из Десяти Больших? Впрочем, все вы, христиане, именно такие и есть — злобные ханжи, в точности похожие на Великое Существо, которое, по вашему мнению, живет на небе. Вы его создали по своему образу и подобию. Более ханжеских книг, чем Библия нет на свете. Ах! Почему меня не ударило молнией только что? Знаешь, почему ты веришь в Бога, Лерой? Потому что так удобнее. Тебе проще представить себе, что существует какой-то там Бог, чем честно посмотреть на свои недостатки, или на недостатки человечества. У меня для тебя есть новость, Лерой. Дело того не стоит. Человечество — сборище вполне гнусное. Грязное, вырождающееся, и скучное.
— Аспирин у тебя есть? — спросил Лерой.
— Нет у меня аспирина.
— Я просто думаю, что воспринимал бы твои премудрости гораздо лучше, если бы башка не так болела. Ты что, не видишь, что я желаю у тебя учиться?
— Твой энтузиазм умиляет. Прошу тебя воздерживаться впредь от сарказма, иначе последует наказание.
— Сигарету и чего-нибудь выпить, — сказал Лерой. — Ну, пожалуйста? Всего за одну сигарету я скажу тебе совершенно точно, какую бы машину водил Иисус, живи он сегодня, и какие акции покупал бы.
Ладлоу пододвинул стул и оседлал его. Лерою хотелось, чтобы мужик этот выглядел бы более самодовольным, может быть фатоватым. Посланцам сатаны не следует ли быть более узнаваемыми? Не должны ли они выражать действительные свои чувства невеселым, гортанным смехом, переполненные торжествующим злом?
Нет. Добро и зло функционируют не так. Вид их не вызывает автоматической реакции. Если бы на земле появился посланец Бога, подумал Лерой, то, наверное, замаскировал бы как-нибудь крылья, нашел бы приличный кожаный футляр для трубы, и представился бы глуповатым толстым адвокатом, или кем-нибудь в этом роде.
— Когда-то у нас была гостеприимная, щедрая планета, — сказал Ладлоу, глядя через голову Лероя. — Мы наткнулись на технологические придумки, с помощью которых могли бы навсегда оградиться от голода, болезней, и социальных конфликтов. Но что мы сделали вместо этого? Мы начали массовое производство этих технологий, что сперва привело к их бесполезности, а затем стало приносить вред. Теперь с помощью этих же технологий мы уничтожаем все естественные ресурсы и сами себя.
— Блеск, — сказал Лерой. — тебе следовало бы стать защитником окружающей среды. А башка у меня все равно болит.
— Когда технологическая фаза нашего развития наконец закончится, человечество, загрязненное и изуродованное генетически благодаря нашим бездумным экспериментам, человечество — твое и мое, Лерой, человечество, которому совершенно случайно удалось подняться на самую верхушку эволюционной пирамиды, и которое не сумело восхититься и воспринять небывалый вид, открывающийся оттуда, вынуждено будет спуститься вниз, чтобы
навекизанять место у доисторического костра. В этот раз — навеки, Лерой. Строить все заново в этот раз будет не из чего. Мы уничтожили все материалы. Мы слишком примитивны.
