I.

      Юджин Вилье понял, что попал в переплет по крупному только когда применять меры было уже поздно. Был красный свет, двое незнакомых уже сидели у него в такси за спиной, мужчина хриплым баритоном бормотал адрес — неприметный маленький проулок в мрачных внутренностях Южного Бронкса, район, отказывающийся идти в ногу со временем и портящий радужную статистику Сити Холлу. Район оставался городской военной зоной, где грабеж, насилие, перестрелки и убийства по случаю и из каприза были так же обычны, как штраф за неправильную парковку.
      Закончив себя ругать за то, что не запер вовремя двери, Юджин Вилье оценил ситуацию и решил просто отказаться везти и посмотреть, что из этого выйдет.
      — Младенец просто меня убивает, — сказала пассажирка. Фальшивая нота в ее контральто резануло музыкальное ухо Юджина.
      Пятьдесят Седьмая и Бродвей. Светофор переключился, стал бледно-зеленым. Был час ночи. Небо приобрело таинственный бледно-фиолетовый оттенок, как иногда бывает в Манхаттане в середине ночи, когда яркий, кричащий неон вывесок и рекламных воззваний, мягкий желтый свет фонарей, лоскутный туман, и разбегающиеся мысли наблюдателя играют в игры с его боковым зрением. Юджин передумал. Двое на заднем сидении, даже если бы они согласились выйти прямо сейчас, наверняка пожаловались бы полицейскому — вон полицейская машина как раз прошуршала зловеще — и получил бы он, Юджин, очередную повестку, уже вторую, а третья означала бы, что у него отберут лицензию. Вторая повестка стоила бы ему восемьсот долларов (две недели работы). Церемониться бы с ним не стали — как же, отказался довезти беременную даму и ее нежного супруга до их мирного обиталища. Впрочем, это не было единственной причиной, заставившей Юджина передумать. Просто человеку, который тебя на голову выше и в два раза тяжелее, просто так нет не говорят. А вместо этого запирают двери до того, как он, человек этот, успел сесть в твое такси.
      Следуя по Вест Сайд Шоссе, Юджин прикидывал возможные варианты, включая расовый аспект («Черному парню в наше время не вздохнуть, ни охнуть, особенно если он таксист»), и аспект бедности («Два месяца за квартиру не плачено») и так далее, но вскоре отбросил их, все. Какие бы чувства не имелись у этих двоих на заднем сидении, понял он, благожелательность и сочувствие в перечень не входят. Разводить треп — глупо. Он решил вместо этого послушать Шопена и нажал кнопку на переносном стерео. Звуки знаменитого полонеза не произвели никакого впечатления на пассажиров. Пассажиры зловеще молчали. Может, они не любили фортепианную музыку.
      Справа плыли огромные здания оперного района, а затем показался Риверсайд со своим всегда умиротворяющим парком и кварталами конца девятнадцатого века, спокойными в своем тихом величии. Наконец и башенка церквы проявилась темным силуэтом. Гарлем проплыл мимо. Мост Джорджа Вашингтона слева засверкал гирляндами. Юджин въехал на пандус развязки, втерся в поперечное движение, и взял курс на Кросс Бронкс Экспресс шоссе. Парень на заднем сидении наклонился вперед, сообщая Юджину, какой съезд с шоссе ему нужен. Инструкции прошли под аккомпанемент особенно залихватского шопеновского пассажа.
      Юджин бывал в этим местах раньше — дважды отвозил пассажиров, один раз ему заплатили. На первый взгляд — обычный район в окрестностях восточно-бережного метрополиса. Двухэтажные дома вдоль улицы. На некоторых въездах стоят и мерцают невинно в темноте машины, иногда дорогие. Какая-то часть жилого фонда смотрится вполне респектабельно. Когда Юджину сказали, что сейчас нужно свернуть налево, на стороннюю улицу, идущую под гору, очень уютную, подозрения переросли в мрачную уверенность. Он знал, что его ждет.
      Ему спокойным голосом велели остановиться. Дуло пистолета двадцать второго калибра уперлось в основание черепа сзади.
      Стараясь не делать лишних или резких движений, он протянул через плечо деньги, всю выручку. Затем ему велели освободить машину от своего присутствия.
      Дрожа от порывистого ноябрьского ветра, Юджин смотрел, как двое вышли, забрались на передние сидения, хлопнули дверьми — та-дам! — как оркестровое начало третьего акта «Богемы». Мужчина, сидя за рулем, опустил стекло и в сюрреалистическом порыве неуместной щедрости протянул Юджину его лицензию в пластиковой обертке, с номером и фотографией.
      — А куртку не дашь ли мне мою заодно? — спросил Юджин мрачно. — Холодно же, [непеч.].
      Ответом его не удостоили. Грабитель включил надпись «Конец Смены» на крыше. Жертва обхватила себя руками, защищаясь от холода и ветра, и пошла прочь.
      Престарелый дядька, весело шагающий в противоположном направлении, вгляделся и сказал:
      — Эй! Ты в порядке, парень?
      — Где здесь полицейский участок? — спросил Юджин. — Меня только что ограбили. Забрали мое такси.
      — О! — дядья просиял. — Меня тут тоже ограбили вчера ночью. В конце квартала повернешь налево, брат. Удачи тебе.
      Звезды мигнули. Какие-то кошки в голос жаловались на неустроенность из близрасположенной огромной кучи мусорных мешков. Юджин дошел до участка, и там его тепло приветствовали две дюжины белых полицейских в темных рубашках.
      — Ого, сынок, что это ты шляешься в такой холод в одной рубашке?
      Объяснения их удовлетворили. Они качали головами грустно, закатывали глаза, размышляя о суровых реалиях района, который волею злой судьбы им перепало охранять. Они предложили Юджину кофе, который оказался очень слабым но, к счастью, горячим. Имя его пропустили через компьютер и нашли, что он им не врал намеренно и злобно, а сказал все так, как есть. Записали его показания и заставили его подписать. Затем предложили подвезти его к станции метро.
      — Это, конечно, глупый вопрос, — сказал Юджин, — но не могли бы вы подкинуть меня в Манхаттан? Ну, пожалуйста. Я без куртки, и устал я дико. С ног валюсь.
      — Извини, сынок, — сказал один из полицейских, ненамного старше Юджина, но зато с бицепсами, похожими на йорктауновские пушечные ядра под тонкими рукавами рубашки. Эти бицепсы придавали ему вид власти и справедливости. — Мы не имеем права пересекать границы района. Но до поезда мы тебя довезем.
      В патрульной машине пахло дешевой едой. На станции один из сопровождавших Юджина полицейских постучал в пуленепробиваемое стекло будки своим клабом, имея в виду, что билетер должен нажать на специальную кнопку, активизирующую специальную калитку для специального прохода на платформу — бесплатно. Неожиданно проснувшись, билетер осмотрел прибывших и помахал им из-за стекла рукой.
      — Да открывай же [непеч. ] калитку, — сказал второй полицейский раздраженно.
      Билетер сделал несколько объяснительных жестов, уверяя всех, что все в порядке и он все понял. Он нажал какие-то кнопки. Во всех помещениях станции погас свет. Билетер снова включил свет. Затем он выключил свет внутри своей будки и стал временно невидим. Неожиданно специальная калитка отворилась — он случайно нажал нужную кнопку.
      — Удачи тебе, сынок, — сказал полицейский, который был моложе.
      — Спасибо.
      И Юджин прошел на платформу.
      Эстакадная эта платформа открыта была четырем ветрам. Юджин страстно обхватил себя руками и начал дрожать. К счастью, поезд вскоре прибыл. Те несколько пассажиров, что наличествовали в вагоне, посмотрели на него с легким удивлением.
      Ключи были в куртке, а куртка была там, где Юджину быть не хотелось. Он удивился, осознав, что сожалеет о потере портативного стерео и всех своих замечательных дисков. Разбежавшись, он подпрыгнул и схватился за нижнюю ступеньку пожарной лестницы. Подтянувшись, он перелез перила, поднял раму окна, вполз в квартиру, и сразу схватил телефон, чтобы информировать начальство — дневному водителю выходить на смену сегодня не надо — сегодня для него нет машины. Эта новость совершенно не обрадовала работодателя. Он хотел знать детали. Юджин извинился, повесил трубку, быстро принял бодрящий горячий душ, и лег спать.
      Он взял себе два дня отпуска, не заплатил за квартиру, дважды отрешенно обедал в доме своих родителей в Гринич Вилледже, позволил матери себя обласкать, выслушал лекцию от отца (профессора Нью-Йоркского Университета), и возвратился на работу. Решение было добровольным. Он собирался еще некоторое время зарабатывать на жизнь вождением такси, несмотря на то, что всеми фибрами души чувствовал, что эта стадия его карьеры подходит к концу.
      Месяц спустя он провел два часа на аэропортовой стоянке в ожидании прибытия следующего самолета, из которого должны были выйти какие-нибудь клиенты. Когда самолет наконец приземлился, диспетчер такси перетасовал очередь клиентов в соответствии с им самим только что изобретенной системой, основные положения которой он не был склонен обсуждать с кем попало. Юджину досталась пара — устрашающего вида мужчина и тучная, оптимистично настроенная женщина.
      Рассеянным взглядом Юджин проводил Инспектора Роберта Кинга, вышедшего из терминала — только что вернувшегося из отпуска в Тоскании. Юджин понятия не имел, кто такой Инспектор Кинг. Но чем-то этот человек привлек его внимание — какая-то серия не очень четких картинок. Все еще пытаясь их рационализировать, Юджин повернулся к двум клиентам и спросил их, куда они желают ехать.
      Ему дали адрес в самой негостеприимной части Бруклина под названием Бушвик.
      — Нет, — сказал Юджин, возвращаясь к реальности и поднимая брови.
      — Что ты сказал? — спросил большой мужчина с водевильной сумрачностью, к которой в некоторых районах прибегают, чтобы выразить неудовольствие.
      Тон мужчины неприятно задел Юджина, который иногда бывал и вспыльчив.
      — Я сказал — нет. Ты что, [непеч. ], оглох? Нет. Н, Е, Т. Понял?
      — Ты с кем это так разговариваешь? — возмущенно спросила тучная женщина.
      Юджин выключил мотор, вытащил из прозрачного щитка лицензию, и вышел из машины. Чувство всеохватывающей свободы овладело им. Клиент уже махал рукой, призывая диспетчера.
      Этот последний, наслаждаясь моментом, медленно повернулся к Юджину и посмотрел на него надменно.
      — Ты отвезешь их туда, куда они велят, — сказал он строго. — А то, если желаешь, могу позвонить ребятам из Комиссии Такси и Лимузинов.
      — Зачем? — удивился Юджин. — Думаешь, они захотят отвести этих двух в Бушвик?
      — Ага, так ты из умничающих, — догадался диспетчер, радостно принимая вызов. — Хорошо. Давай сюда лицензию.
      Он вытащил ручку и блокнот. Юджин бросил лицензию диспетчеру под ноги. Ноги диспетчера обуты были в ботинки для хождения по горам.
      — Возьми себе, — сказал он. — И не жри столько хамбургеров, мужик. У тебя [непеч. ] в десять раз больше твоего мозга, а изо рта у тебя пахнет так, что аж в Джерзи носы зажимают.
      Диспетчер и клиенты так удивились поведению Юджина, что растерялись, не зная, что им делать дальше. Юджин спокойно пошел прочь. Ему позволили уйти. Когда он скрылся из виду, решено был, что лучше всего — сесть в следующее такси. За рулем этого следующего сидел толстый приветливый парень родом с Ямайки в стильном полиестровом свитере поверх бермудской рубашки. Широко улыбнувшись, он объяснил добродушно, что машина у него сломалась, увы. Он продемонстрировал это, повернув ключ зажигания дважды и пожав виновато плечами — стартер не проворачивался. Как только следующее за ним такси подобрало двух клиентов и уехало на встречу с судьбой в Бушвике, машина толстого парня с Ямайки каким-то чудом тут же завелась. Следующие три клиента ехали в Манхаттан.
      Юджин позвонил начальнику из ближайшего автомата.
      — Я делаю тебе одолжение, потому что ты мне нравишься, — объяснил он. — Машина стоит у Международных Прибытий. Нет, я больше не вожу. С меня хватит. Что? Ну, если тебе необходимо знать — мне дали клиентов в [непеч. ] Бушвик, а два ограбления за два месяца — это слишком много восторга, даже для такого беззаботного искателя приключений, как я. Нет. Да, как же. Нет, мне нельзя было просто уехать, ты что, шутишь, что ли? Меня бы тут же остановили, а за это штраф восемьсот долларов. Нет. Очень сожалею. Ухожу. Да, прямо сейчас. Вот в этот самый момент. Спасибо за все.
      На подсобном автобусе он доехал до метро, а на метро до Манхаттана. У него не было ни планов, ни знакомств, ни друзей в высшем эшелоне, ни денег — помимо семидесяти долларов, которые он успел заработать за день, заплатив сперва девяносто начальнику за смену. Нужно было срочно выпить.

II.

      Фрагменты из дневника Юджина Вилье составляют значительную часть этой летописи об убийстве Уолша, расследовании, и сопутствующих событий. Юджин держал свой дневник в ящике письменного стола, и никогда не забывал запереть ящик на ключ. Несмотря на эту предосторожность, дневник доставали, читали, и затем прятали опять в ящик — многие. Каждый раз, открывая ящик, Юджин обнаруживал, что листы дневника не были никем потревожены, лежат так, как он их оставил.
      Некоторые пассажи в дневнике свидетельствуют, что писано было в расчете на будущих читателей и может быть даже биографов.
      Как все профессиональные музыканты, Юджин оптимистично и ошибочно считал, что большинство людей знакомо с начатками музыкальной теории, и чтение чисто технических мест в дневнике доставит читателям эстетическое наслаждение. Дабы оградить читателя от скучных разборов, пересыпанных специализированной терминологией, пассажей, которые могут быть интересны только музыкантам, сей летописец посчитал нужным пассажи эти пропустить. Если же кому-то очень захочется (музыканту, например) их просмотреть — он найдет их в приложении.
      Из первых страниц дневника можно заключить, что Юджин начал вести его во время короткого периода существования его музыкальной группы, то бишь, через десять лет после убийства Уолша, в то время, когда Инспектор Кинг более или менее сдался, решив не заниматься больше данным делом.
 

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

      Меня зовут Юджин Вилье. Мне двадцать четыре года. Я пианист. Я негр, не очень красивый, худой, среднего роста, с непримечательными чертами лица и длинными конечностями и пальцами. Представляете себе. У меня есть музыкальная группа. Мы обслуживаем вечерники и прочее, а также даем концерты. Ну, хорошо, мы не ДАЕМ на самом деле КОНЦЕРТЫ, и в Карнеги Холл нас завтра не пригласят. Но мы принимаем участие в сборных выступлениях с другими такими же неудачниками в противных заведениях на Бликер Стрит. Ну, знаете — все эти группы и банды с двусмысленными названиями, и толпы слушателей, которые думают, что они ужасно развиты и современны и крутятся в хорошем обществе, в то время как на самом деле им просто нечего делать. Они не любят музыку. Нельзя одновременно понимать музыку и ходить в такие заведения. Безликий джаз, безликий рок, кантри, все это очень громко и совершенно неоригинально, много монотонных ритмов, и много среднего возраста белых людей, методически напивающихся до беспамятства, думая, что это поможет им снова почувствовать себя молодыми. Может и чувствуют. Но не выглядят. Чтобы сводить концы с концами, я играю на фортепиано, от вечера к вечеру, в нескольких заведениях на Второй Авеню. Делю жуткую дыру в Ист Вилледже с одним жалким созданием по имени Фукс, нашим бас-гитаристом. Музыканты, не умеющие овладеть настоящим инструментом всегда в конце концов приходят к бас-гитаре. Любой может за неделю научиться.
      Мой отец — ученый, а мать моя — профессиональная уборщица, умеющая убрать двадцатикомнатный особняк за три часа, а потом сидеть в кресле следующие три дня, ничего не делая, или почитывая дешевый роман. Иногда она читает стихи, но это совсем другая история. Если хорошо присмотреться к моим родителям, понимаешь, что именно мама — настоящая. То, чем отец по жизни занимается — надувательство, и в глубине правоверной своей души он об этом знает. Нет, он конечно же прилежно учился в то время как остальные студенты в кампусе оттягивались напропалую, на что имели полное демократическое право. Отец часами корпел над книгами, которые ему не нравились, справочниками, которые он с большим трудом понимал. После чего он прошел все нужные экзамены если не с успехом, то по крайней мере очень ровно. Получил впоследствии степень в Гарварде, и так далее. Теперь он работает в специальной какой-то лаборатории, субсидируемой правительством. Одевается с большим вкусом и умеет говорить речи на публике. Выглядит представительно на любой конференции, но в голове у него нет никаких оригинальных идей, и в этой своей лаборатории он до сих пор ничего нового не открыл и не наработал. Зато он помнит все, сделанное другими учеными. Выглядит он строгим но справедливым, никогда не опаздывает и не прогуливает, поэтому у начальства его не остается выбора, как только давать ему время от времени повышение. Наверное, он хороший начальник, хотя я слышал что коллеги его смеются над ним у него за спиной, а черные коллеги, особенно из тех, кто помоложе, стесняются его и стыдятся. Мама, вроде бы, его любит, несмотря на то, что прекрасно видит, что он такое. Ну, во всяком случае он все это время был хорошим мужем. По крайней мере оба они так говорят.
      Вся эта заваруха с музыкой, заваруха, в которой я сегодня плаваю, не находя берега, началась, когда мне было восемь лет. Стало быть, были поздние восьмидесятые, пресловутые Рейгановские Годы, когда каждый в Республике должен был в самом скором времени разбогатеть раз и навсегда и наконец-то бедность канула бы в прошлое, и мы все занялись бы другими вещами, ну, например, обратили бы внимание на экологию или, там, биржу. И уж преступность точно канула бы в прошлое. Люди думали, что как только мы избавимся все от бедности, преступность просто перестанет существовать, ну, типа, все преступники вдруг покончат жизнь массовым самоубийством в одну какую-нибудь особенно лунную ночь. У мамы тогда была работа за городом, на лето — убирала она пригородный особняк, такой типа целый дворец, не шучу. Принадлежал он семейству Уолшей, — такая безответственно богатая пара с двумя детьми. Во всяком случае, так мне сказала мама — двое детей, мальчик и девочка, и имена у них, типа, Мелисса и Алекс, или что-то в этом духе, Алекс просто младенец еще, а Мелиссе, типа, восемь или девять лет. Я их никогда не видел, и часто осведомлялся, где они, собственно, шляются, когда мама меня привозила с собой, а мама говорила всегда — в бординг-школе, заткнись, но какая такая бординг-школа в разгар лета, не говоря уже о том, что Алекса наверняка все еще кормили грудью? Ну, не грудью, конечно же, Уолш-женщина была слишком богатая для таких физиологических крайностей, хотя возможно у них была кормилица с Филиппин или с Багам или из Польши.
      Так или иначе, папа уехал на какой-то безумный симпозиум, на котором ему следовало выглядеть важно и не вдаваться в детали. Он очень гордился, что его пригласили. Он намеревался наставлять всех этих молокососов, чтобы они были терпеливы и поумерили надменность, и трудились усердно над своими [непеч. ] проектами, от которых мир вскоре получит неимоверную пользу, возможно прямо в следующий четверг, и так далее. Так что мама взяла меня с собой. В смысле, папа не так много получал, несмотря на старшинство в этой его лаборатории, так что маме приходилось подрабатывать, дабы оплатить всякое разное, в том числе еду и одежду своих драгоценных сыновей, моего брата и вашего покорного слуги.
      Я был обычный среднеклассовый черный ребенок из района Нью-Йоркского Университета и для своего возраста имел вполне достойный лексикон, больше двухсот слов, а также чувство юмора. Так что я не был особенно, типа, ошарашен видом загородного особняка.
      Ну, что сказать — это был действительно серьезный такой викторианского стиля сарай-вагон, из известняка и, тут и там, мрамора, сооруженный в середине девятнадцатого столетия, с большим количеством лишнего пространства внутри, с толстыми стенами и высокими окнами, и все такое. Вещь, которая меня действительно поразила — концертный рояль в одном из помещений. Честно. Я не знаю, почему он меня поразил. Но поразил. Не шучу.
      В доме никого не было, кроме меня, мамы и дворецкого по имени Эммерих — длинного, тощего, недоброго, стареющего, опытного профессионала с тонкими губами и ироническим отношением к людям, так что весь особняк был в моем распоряжении, ура. И, знаете, я был пацан, не то, чтобы очень балованный, но вполне распущенный. Я запросто трогал все, что видел грязными пальцами, и включал пожарную тревогу и останавливал лифты, нажимая на красную кнопку, и так далее, но в этом концертном рояле я почувствовал достойного противника. Сам вид рояля произвел на меня неизгладимое впечатление. Я боялся к нему приблизиться. Я неплохо понял, какая у этого чудовища функция, я и до этого видел рояли в своей жизни, но вот — стоял я столбом и смотрел на него с расстояния в десять футов. Рояль был очень большой, блестящий и очень черный — настоящий концертный Стайнуэй, как я знаю сейчас.
      Так или иначе, стоял я, стало быть, и таращился на рояль как дурак, и вдруг хозяйка особняка прибыла на машине, с другом, и мама быстро прочесала все помещения и, найдя меня наконец, гордость свою и радость, выдернула эту радость из фортепианного помещения очень грубо, за предплечье, и поволокла меня в кабинет. Она велела мне застыть и не двигаться, а то она меня разорвет на две части и проломит мне башку. Затем она вышла на газон — поприветствовать хозяйку и спросить, не надо ли ей, хозяйке, чего — ну, типа, не знаю, туфлю ей не поцеловать ли, или еще чего.
      Я скучал в кабинете. В конце концов я вышел и стал слоняться бесцельно по особняку, а потом случилось то, что сделало меня… нет, не идиотом… Произошло нечто важное. Я услышал музыку.
      Я, конечно же, и до этого слышал, как играет рояль, в особенности старый джаз, который мой отец (у него нет слуха) включает каждый раз, когда в квартире гости, или когда ему нужно дать маме понять, что настроен он нынче романтически. И еще я слышал Шопена и Шуманна — несколько раз, а только все это меня как-то не задевало. Это, конечно, банально, но думаю, что выражение «классическая музыка» ассоциировалось у меня тогда в основном со старыми мультфильмами по телевизору.

III.

      Акустика была прекрасная — представьте, все это «лишнее» пространство — а рояль был что надо. Тот, кто на нем в тот момент играл, был очень хорошим пианистом. Забавно — впоследствии я помнил опус, который он играл, достаточно долго, чтобы выяснить, когда я к этому был готов, что именно это был за опус. Шопен, полонез в ми-минор. Я проследовал в направлении музыки, загипнотизированный, и вскоре набрел на нужную комнату. Я вошел — дверь была открыта, как большинство дверей в этом особняке — и замер. Музыка проникла во все уголки моей души и тела, завибрировала, засочилась, забрызгалась, прокатилась по мне волной, омывая нервные окончания и сливаясь в одно с моей детской еще душой.