Богатая белая стерва

      Ей самой, очевидно, очень нравились стихи Гейл Монтелл. Дебби закусила губу.
      — Нет, — ответил Джульен. — Вроде бы я никогда раньше этого имени не слышал.
      — Вам обязательно нужно прочесть какие-нибудь ее стихи, — заверила его Марша. — На мой взгляд, она одна из лучших. Юджин? Вы читали когда-нибудь Гейл Монтелл?
      Простое «нет» всех бы устроило. Юджин посмотрел на Джульена, увидел улыбку, подумал, и как раз в тот момент, когда Марша перестала надеяться получить от него ответ, сказал:
      — Да, что-то читал.
      Удивились все, включая Джульена.
      Марша улыбнулась любезно.
      — Правда, у нее удивительные стихи? — спросила она.
      Пианист нахмурился.
      — Я не эксперт, — сказал он извиняющиомся тоном. — Я по большей части занимаюсь музыкой. — Он прикинул что, пожалуй, однодневный лимит произнесенных вслух банальностей достигнут. — Но мнение по поводу ее стихов у меня есть, — заключил он.
      Дебби отчаянно оглянулась на Джульена. Он проигнорировал ее взгляд, и все смотрел на Юджина.
      — Да? — сказала Марша Юджину.
      — По моему личному мнению, — сказал он, — работы Гейл Монтелл поэзией как таковой не являются.
      — Да? А что же они такое, в таком случае? — спросила Марша.
      — Что ж — опять же, это мое личное мнение, — сказал Юджин, внося последний за день вклад в конформистскую традицию эпохи, — На мой взгляд, то, что она пишет — это просто цепочки неумело составленных предложений, произвольно разбитых на неравной длины строки таким образом, чтобы походило на версификацию. О стиле говорить не приходится, методы у нее дилетантские, а смысл давно устарел, несмотря на то, что пишет она сегодня. Она работает в расчете на своих меценатов, которые, духовно и по возрасту принадлежа к эпохе шестидесятых-семидесятых годов, неравнодушны к марихуане и склонны к беспричинной депрессии и, не знаю, ненависти к Республиканской Партии, или что-то в этом роде.
      Дебби попыталась спасти положение.
      — Это просто мнение музыканта, Юджин. Ты не разбираешься в поэзии, ты сам в этом только что признался. Не следует судить.
      — А он и не судит, — заметил Джульен. — До сих пор поэзия мисс Мантелл мне не попадалась на глаза, но во всем, касающемся искусства, я давно уже положился на оценку Юджина. Он — парень знающий. И это не просто мое мнение. Это факт.
      Впоследствии Дебби устроила Джульену разнос. А Марше, как ни странно, Джульен очень понравился. Медведь, конечно, но не без шарма. Более того, Юджин ей тоже понравился. Через неделю она решила помочь им обоим.
 

VII.

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

      К счастью моему я не заядлый, но социальный, курильщик. Это позволяет мне спокойно читать в любом из корпорационных книжных магазинов города, оттянуться стильно (если позволите, использую здесь это эклектическое выражение Джульена). Некоторые такие книжники открыты до полуночи и люди разумные, вроде вашего покорного слуги, используют их как библиотеки. Всегда есть кафе на втором этаже. Вы берете что-нибудь с полки, садитесь, как храбрый властелин из ушедших эпох в уютное кресло и пьете себе свой кофе медленно, общаясь с каким-нибудь великим умом прошлого, каким-нибудь нечесаным небрежным чудиком из Германии или Франции или Италии или России или Саудовской Арабии, у которого было много мудрости и свободного времени, и не было систематических знаний. В подростковом возрасте я, помню, погружался целиком в книги о Дизраели, Гарибальди, Стендале, (или же в книги, написанные ими самими), или о нашем собственном мистере Джефферсоне, оригинальном мыслителе со страстью к хорошей одежде, который имел рабов но не гордился этим. Мне до сих пор нравится читать эссе или биографии, но в данный момент я больше увлекаюсь художественной литературой. Дело в том, что когда читаешь какого-нибудь мыслителя, то спорить с ним, или дискутировать — невозможно. Какой же кайф тогда, а?
      Всю историю политические мыслители были экстремисты — или кажутся таковыми. Либо они слепо верили в человечество, либо считали его совершенно безнадежным. По их мнению, среднестатистический Джо был либо неоткрытым гением, либо абсолютным кретином. Обе точки зрения основаны, похоже, на непросвещенном атеизме. Да ну! Ежели подумать — ну, решили они не верить в Бога — это их проблема, а не наша. И все же, и все же… Скажу лишь, что не готов признать… и что это трудно переварить… что вся многотысячелетняя человеческая борьба за достойные отношения между людьми, все эти миллионы жертв, дюжины героев, разрушенные и вновь созданные идеалы, щедрые самопожертвования — все это произошло лишь для того, чтобы посредственный Джо мог набить себе брюхо три раза в день. Я не профессиональных революционеров имею в виду. Эти получили свой кайф, или же, в библейской терминологии, свою награду. Нет, не о них я. Я — о романтических идеалистах нескольких столетий, людей, восстававших против системы просто потому, что им было жалко стоящих рядом, тех, кого они называли ближними. Такой идеалист для меня, сына нашей спорадически информированной эпохи — трагическая фигура. Те, для чьего благосостояния они жили и умирали — нынче прилагают усилия, чтобы никто из таких борцов не мог снова восстать и погнать волну. У Христа не было иллюзий по поводу тех, за кого он умирал; а романтики верили в фундаментальную святость людей, которых они пытались спасти. Отсюда их посмертное сходство с доктором Франкенстайном и моя жалость по отношению к ним и чувство вины — не являюсь ли я сам частью системы, которая возвеличивает их имена, но искореняет их дух?
      Я был занят чтением какого-то рассказа Толстого, и слишком увлекся, чтобы сразу заметить чье-то присутствие у моего столика. Женское присутствие. Нетерпеливая тонкая рука коснулась моего предплечья, и Мелисса — вот уж кого не ждали — сказала, «Привет, Юджин». Сидела, небось, минут пять, ждала, пока я голову подниму.
      Я посмотрел на нее невинно, ну, может, слегка сердито. Она сидела в кресле напротив, положив ногу на ногу. Улыбнулась солнечно. Граждане из среднего класса так солнечно улыбаться не умеют — пытаются, но получается искусственно. У Мелиссы улыбка была искренняя и благосклонная, как у ученого со скальпелем в руке, собирающегося произвести хирургический эксперимент над симпатичной собакой.
      Мелисса — породистая брюнетка.
      Она говорит — Тебе нравится Толстой?
      До этого момента я никогда бы не подумал, что фамилия русского писателя девятнадцатого века может звучать так сладострастно. Я сразу понял, чем может закончиться этот разговор. У Мелиссы были цели, и мне эти цели не нравились.
      Отношения мужчины и женщины, в которых партнеры не пытаются друг друга в каком-то смысле использовать, редки. Это понятно. И все-таки — быть африканской частью межрасовой пары… в коей партнерша ищет путей обогатить свою любовную жизнь… когда от тебя требуют, чтобы ты помог создать иллюзию нелегальной связи… — нет уж, дамы и господа. Не моя чашка вчерашнего тухлого чая. Дух прошлого страны, работорговля и все, с нею связанное, все еще давит на нас. И использовать это прошлое как любовный стимулятор — на мой взгляд подло, хотя, должен признать, хоть и в частном порядке — немалое число весьма счастливых семей именно таким образом и создалось, несмотря на пример Зинии. Нет никаких гарантий, что я сам не пожелал бы участвовать в такой связи, будь я белым или женщиной. Но это между нами, не рассказывайте никому, пожалуйста.
      А впрочем, все это была бы ерунда — если бы Мелисса мне хоть немного нравилась. Увы. Она была красивая молодая женщина с прекрасными ногами и трогательно тонкой талией, с привлекательной грудью, которая грациозно и спокойно стояла без всякой поддержки. Пальцы были у нее длинные, ногти формы арахисовых орехов. Неправильных черт в ее лице не было совсем. Волосы темные, шелковистые, глаза с романтической зеленоватостью. Столетием раньше она могла бы стать прекрасной моделью для Сарджента, гораздо лучше, чем девица с розой, несравненно лучше, чем капризная наложница банкира. А то еще — проведите без женщины шесть месяцев, и Мелисса вполне подойдет на роль долгожданной награды — любому мужчине, чья кровь красна. Не говоря уж о естественном шарме, свойственном представителем высших классов, который она прямо-таки излучала, так что все оглядывались.
      Я предложил ей пойти куда-нибудь и выпить. Не знаю, зачем.
      Есть на Восемьдесят Восьмой Стрит, недалеко от Второй Авеню, бар с такими креслами… ну, знаете… стилизованными под викторианский нонсенс, но сконструированными в соответствии с сегодняшними психологическими стандартами. Помещения в баре капризно освещены, наличествуют зеркала и некрасивые картины маслом, и весь этот декор автоматически увеличивает стоимость каждой рюмки и каждого стакана на два-три тяжелым трудом заработанных доллара. На двери висит объявление, что, мол, только в определенной одежде можно заходить, дабы не ломились в бар жители менее благополучных районов. Преимущественно белым завсегдатаям милостиво позволено, конечно же, одеваться во что угодно кроме купальных халатов. Я водил в этот бар белых женщин раньше, без проблем. На этот раз, как и раньше, бармен, не будучи безгранично счастлив моим присутствием, не возражал открыто, хоть и перестал улыбаться кретинской улыбкой на какое-то время. Ну, что сказать. Когда придет революция, мы его первого поставим к стенке.
      Мелиссе место было внове. Она не поняла, что для среднего класса все это символизирует роскошь — девушка из черного гетто тоже не поняла бы. Ее высочество изволили слегка позабавиться обстановкой. Она заказала себе пиво Басс.
      Некоторое время мы обсуждали погоду, что нас обоих рассмешило. Светская беседа удавалась ей лучше, чем Уайтфилду. Затем непонятным образом мы перешли на другую тему — о погибшей принцессе. Мы оба были ужасно несправедливы к ее памяти. Внезапно Мелисса перевела разговор на прошлое своей матери и поведала мне несколько потрясающих вещей, уверенная в своих чарах и относясь ко мне как к любовнику. Меня это несколько смутило.
      Отец Мелиссы умер в возрасте восьмидесяти пяти лет.
      Как, прости?
      Восемьдесят пять.
      Ничего особенного, если подумать. Ну, женился шестидесятилетний на двадцатилетней девушке — это часто бывает — это почти традиция в некоторых районах. Обычно это связано с большими деньгами и талантом, больше денег, чем таланта.
      Посетители бросали иногда на нас незаметные взгляды. Межрасовые пары в нашем городе все еще интригуют население. Граждане обычно либо вежливо удивлены, либо поддерживают с энтузиазмом, и оба эти варианта поведения — слегка оскорбительны для черной половины, в то время как белая половина чувствует себя сладко виноватой. Какой-то патриот мужского пола подошел попросить огня — собирался выйти покурить. Мелисса протянула ему спички. Дешевая зажигалка из пластика торчала из нагрудного кармана патриота. Он взял спички и вышел, а за ним вышли несколько его друзей.
      Мой четвертый скотч ухудшил мне настроение. Заметя это и боясь возможного взрыва эмоций — она меня плохо знала — Мелисса объяснила, что ей нужно бежать. Мы обменялись номерами телефонов. Первые три цифры ее телефона говорили, что она не живет с матерью или по крайней мере не любит, когда кто-то ей туда звонит. Мы вышли, она махнула рукой, подзывая такси и спасая меня от стеснений и неудобств — когда я жду такси на Второй, штук пять всегда проедет мимо, и только шестое остановится. Сволочи, расисты. Включая негров. Я сошел с тротуара и открыл ей дверь машины, стараясь не глядеть на шофера. Перед тем, как нырнуть в машину, Мелисса поцеловала меня в щеку. Таксист — того же расового происхождения что и я, более или менее, ухмыльнулся и включил счетчик. Когда он отъехал, я увидел на противоположной стороне авеню Зинию, с презрением на все еще подростковом лице глядящую на меня. Я пересек улицу. Как только я поставил ногу на тротуар, она повернулась и демонстративно пошла прочь. Мгновение я раздумывал, а затем пошел в противоположном направлении. Вскоре, в лучших традициях классического водевиля, я услышал шлепанье поспешных шагов за спиной.
      Она говорит — Ты что же, [непеч. ] богатых нынче?
      Есть у Зинии привычка говорить и вести себя ужасно вульгарно, когда ты даешь ей понять, что не расположен участвовать в ее играх.
      Я говорю — Ты что-то сказала?
      Она говорит — Ну и как она в койке? А? Лучше меня?
      Что на такое ответить, а? Я говорю — Да, немного, но лучше. Не так, чтобы сильно лучше, а только слегка.
      Ответ мой ее шокировал, но она не хотела это показывать. Она говорит — Ну и ладно, у меня тоже новый бойфренд есть. Надеюсь, ты нашел то, что искал (или еще какую-то пошлость она сказала, не помню, мне запоминать банальности ни к чему).
      Я сказал что я счастлив за нее, весь лопаюсь от радости и удовлетворения.
      Она сообщила мне, что я подонок. Сказала что я (я, ваш покорный слуга) хочу быть белым, вот и все. Она потребовала, чтобы я это признал.
      Это меня рассердило. Я остановился и сказал, глядя ей в лицо, что это онахочет быть белой. Я же просто хочу быть знаменитым. Поняла? Белая, знаменитый. Есть разница.
      Она предположила, что я хочу подняться по социальной лестнице с помощью [непеч.]. Она говорит — Правда? Я права? Признай! Я права? А?
      Все средства хороши, детка.
      Подонок.
      Ты это уже сказала. И ты ошибаешься. Одеваюсь я иногда как подонок, это правда. Но сам я не подонок.
      Моя маленькая тигрица помедлила, прежде чем спросить, все ли между нами кончено. Тут уж я вышел из себя. И сказал ей, что между нами все было кончено три месяца назад. Я спросил ее, какого дьявола она за мной следит. Я спросил, что с ней, не спятила ли.
      Я и себя мог спросить о том же. Вот же — за последние двадцать минут уже вторая женщина предлагала мне себя. Старею я, что ли? Мне двадцать четыре. Может и старею.
      Я сжал зубы и велел Зинии оставить меня в покое. Почти попросил.
      Она сказала, что желание мое исполнится, и пусть я буду спокоен. Когда-нибудь я стану знаменитым. И тогда (сказала она) я встречу кого-нибудь, и она выйдет за меня, дурака, замуж из-за тех денег, которые принесет мне моя слава. Но никогда не будет она мне другом, потому что корыстные женщины никогда не бывают друзьями своим мужьям.
      Иногда на Зинию находит, и она может говорить пошлости бесконечно — а если подумать, чего еще от нее ожидать, она все еще подросток, хотя, увы, если еще подумать — где же эта пресловутая женщина, которая ради тебя пойдет в огонь и в воду (в богатстве ли, в нищете ли, этсетера), которая, когда приходит славный день, пожинает и разделяет с тобой награды за многолетний труд — заслуженно? Женщины бросают тебя — или ты их бросаешь — потому что слишком тяжело, потому что никаких нервных клеток не хватит, слишком неудобно делить дом и постель с борющимся за существование художником, зодчим, музыкантом, предпринимателем, ученым — а потом, когда ты укрепился в жизни, нашел место, завоевал признание — за тебя выходит совсем другая женщина, пришедшая на все готовое. Только посредственности говорят на постыдных вручениях наград — «Я хочу в этот важный для меня момент поблагодарить мою жену за то, что она…» А гений по большому счету переживает годы становления в одиночестве. Старуха Зиния — где-то права. И что же? Что с того? Я все равно не могу представить себя живущим с Зинией, обсуждающим что-то с Зинией, доверяющим тайны Зинии, изменяющим Зинии. Джульен удачливее — он не воспринимает своих женщин всерьез, посему его развлечения безболезненны. Относительно, конечно.
      КОНЕЦ ЦИТАТЫ
 

VIII.

      Мелисса сказала шоферу что передумала и желает ехать на Шестьдесят Седьмую Улицу. Она начала привыкать к еде в дайнерах в эти последние несколько недель.
      Человек, ждавший ее в дайнере все еще мог позволить себе роскошь ходить туда, куда ему вздумается, хотя и не знал, как долго это продлится — пользовался тем, что ФБР не подняло пока еще общенациональную тревогу, не украсило каждую стену и каждый фонарь в Республике его размноженными на ксероксе портретами. Пока что им интересовалось лишь полицейское управление Сейнт-Луиса, а поскольку Ави не находился в Сейнт-Луисе, он чувствовал себя в безопасности. Не совсем, правда.
      Например, ему нельзя было быть остановленным копами, ни по какой причине. Водительские права, которые он носил с собой, говорили, что он — Джейкоб Кац из Сан Франциско. Но Джейкоб Кац являлся конкретным лицом, которому можно было позвонить по телефону, и который наверняка уже заявил о пропаже водительских прав. Существовали пути получения других документов, но по началу у Ави не было на это денег, а позднее он просто решил бросить вызов судьбе.
      Если бы его задержали и в чем-нибудь заподозрили, и взяли бы у него отпечатки пальцев, то сразу бы обнаружили, кто он на самом деле — это не заняло бы много времени. Копии его отпечатков имелись во многих штатах.
      Он рассчитывал в очень скором времени покинуть страну. Радость действия, которую он испытывал по началу, будучи в бегах, быстро улетучивалась. Наличествовали две проблемы. Первая — нужен был паспорт. Вторая — нужны были деньги.
      Путешествия за границей, если вы хотите путешествовать правильно и получать удовольствие, требуют значительных средств.
      Вот почему Ави решил, что ему очень повезло, когда он нашел Мелиссу. Ее собственные средства не соответствовали его целям, но у матери ее денег было невпроворот. Следовало, стало быть, шантажировать старую Вдову Уолш, дабы отсыпала она капусты в пользу правого дела Ави. Нужно было оценить ситуацию до того, как что-то предпринимать. Мелисса оказалось очень удобным, действенным, послушным разведчиком.
      Она появилась внезапно, проплыла через дайнер, нацелилась на угловой стол, за которым он сидел, подлетела, и поцеловала его страстно. Так хороша она была в этот момент, что Ави подумал, а не взять ли ее с собой.
      — Съешь пышку, — сказал он ей.
      Она засмеялась, подозвала официантку, и заказала себе омлет с грибами, ветчиной, шпинатом и сыром.
      — Я слегка пьяна, — объяснила она. — Я просто выключусь, если чего-нибудь не съем.
      Ави отпил чай.
      — Не выключайся пока что, — сказал он. — Говори, что узнала.
      — Он заносчивая скотина, — сказала она убежденно. — И он с ней спит.
      — Ты уверена?
      — Да. Не желал ничего плохого о ней слышать и перебивал меня каждый раз, когда я вдруг заговаривала о ее привычках.
      — Но ведь он ни разу не сказал, что он с ней спит? Он не сказал, «Из-за того, что твоя мать и я…» — а затем вдруг замолчал?
      — Ни разу, — сказала Мелисса. — Но я уверена, что он с ней спит. Это легко понять. Она последнее время сама не своя, и причины очевидны.
      — Ясно. Мне нужно подумать.
      — Я могла бы…
      — Я сказал, что мне нужно подумать.
      Она посмотрела на него с умилением и легким страхом. Быть с ним — радость и привилегия. Также, это опасно. Сладко опасно. Пока что сладко.
      — Ну, хорошо, — сказал Ави, подумав. — Есть две возможности. Первая, мы его скручиваем и куда-нибудь отвозим. И спрашиваем у нее, желает ли она получить его обратно целым. Старая история, дело о выкупе. Мне не нравится. Плохо. Приведем в исполнение только если все остальные варианты отпадут.
      — Почему же плохо? — спросила она робко, боясь, что он сейчас на нее разозлится, и подсознательно желая этого.
      — Потому что шантаж работает в обе стороны, и никогда не знаешь, кто вдруг подключится с другой стороны. Все идет хорошо, пока кто-то не сказал тебе, что ты блефуешь. — Он помолчал. — Вот что, — продолжал он. — Сделаем так. Я его потреплю немного. Ничего страшного, порезы да синяки. Стареющие женщины падки на визуальные эффекты. Ты пойдешь к маме и объяснишь, что процедуру можно повторять много раз. Она будет колебаться. Пока она колеблется, я его опять потреплю, на этот раз больнее, и выглядеть он будет хуже. В конце концов она должна сдаться. Ты объяснишь ей, что если она будет и дальше упираться, то… и так далее.
      — Я не думаю, что это хороший план, — возразила Мелисса. — Мать бывает ужасно упряма…
      — Я, вроде бы, не просил тебя высказывать мнение.
      Никто никогда так не вел себя с ней. Жесткие темные глаза Ави, высокие скулы, упрямый подбородок действовали на Мелиссу странно. Ей казалось, что он может делать с ней все, что хочет, и она все ему простит, и будет им восхищаться.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ЧУЛКИ КАССАНДРЫ УОЛШ

I.

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

      Фукса не было дома, что меня весьма радовало. Руммейты бывают жутко надоедливы, особенно такие недисциплинированные, как Фукс. Я проверил записи на автоответчике. Одна была из банка — от меня требовали платы, другая от какой-то потерянной и ничего не стоящей личности. Еще одна наговорена была Джозефом Дубль-Ве Уайтфилдом, и ее я прослушал раза три или четыре, одновременно истерически ища ручку, бумагу, выдержку, смелость, здравый ум и все остальные части того, что составляет сущность настоящего джентльмена. Магнат изволил пригласить меня в свой особняк на Саттон Плейс завтра, после полудня; он давал поздний ланч в честь каких-то выдающихся представителей музыкального круга. Затем Уайтфилд, не имевший привычки бросаться именами, тем не менее сообщил, что присутствовать будет некий Джимми Голдстин, и этот Голдстин являлся в данный момент — любой пианист в этом городе вам скажет — одной из самых влиятельных фигур в индустрии классической музыки.
      Спать я пошел рано, рассчитывая, что крепкий и долгий сон поможет мне расслабиться и быть готовым к завтрашнему выступлению. Но как я ни старался, заснуть в ту ночь я не мог. Я ворочался с боку на бок. Я принял ванну, выпил галлон молока, отчаянно пытался смотреть телевизор — все напрасно. К четырем утра я так на себя разозлился, что разбил над сковородкой три яйца, кинул туда бекон, и запил все это черным кофе. Порывшись в архивах, я обнаружил манускрипт, который Джульен мне подкинул для просмотра пару месяцев назад. Это была пьеса, написанная в основном пятистопным ямбом, с большим количеством интересных монологов. Амбиции у Джульена серьезные — в его представлении, пьеса являлась вариантом либретто для спектакля, в котором сочетались бы элементы оперы, оперетты, и бродвейского мюзикла — и в тоже время ее можно было исполнить просто как пьесу. Бурный роман Христофора с Изабеллой. Репортаж о первом вояже, возвращение. На этом фоне два главных героя — дочь матроса и испанский гранд.
      Я вспомнил, что читал эту вещь раньше, без особого энтузиазма. То есть, конечно же, Джульен выдержал стиль. И, конечно же, лингвистических и драматических сюрпризов было в избытке. Присутствовал артистический каприз. Персонажи хорошо завершены, действуют интригующе. И все-таки, как читатель, я помню, подумал, что тема избитая и банальная, а вся вещь — не удовлетворяет. Теперь же, в четыре утра, я осознал вдруг, что единственное, чего этому опусу не хватает — музыка. Джульен оставил композитору возможность заполнить намеренные пробелы. Передавая мне манускрипт, он не счел нужным упомянуть, что именно я и являюсь композитором, которого он имел в виду.
      А я разве композитор?
      Не так много на свете людей, которые действительно разбираются в живописи, поэзии, архитектуре — но еще меньшее число понимают музыку. Я — понимаю. Но — композитор ли я?
      Я выкопал несколько нотных листов и ручку и перечел слова к первой арии. Именно арии, а не монолога. Ведомый интервалами, на которые указывал ритм фразеологии Джульена, я намычал первую строку, потом снова ее намычал, и сыграл аккорд на пианино. Вскоре начальные фрагменты стали обретать форму — появилась мелодия, частично шведская, частично русская по тону. Я записал ее, подкорректировал, и спел женским голосом, аккомпанируя себе на фортепиано и, очевидно, разбудил соседа — вечно недовольного гомосексуалиста-патриота, который вдруг стал стучать в стену как бешеный. Он не был настоящим представителем богемы и спать ложился в одно и то же время, чуть за полночь. Его удары в стенку подали мне новую идею. Взяв снова партитуру, я добавил оркестровые удары через равные интервалы ко второй части арии и вплел в них умеренно деликатный контрапункт. Включив компьютер и миди-клавиатуру, я записал две инструментальных партии, подправил их, и проиграл от начала до конца. Посмотрев на часы, я ужаснулся — было десять утра.
      Выпив еще кофе, я побрился и наскоро оделся. Рискуя опоздать на самое важное деловое свидание в жизни, я проиграл написанное еще раз. После чего я схватил ключи, открыл дверь, и очутился лицом к лицу с моим недовольным бессонным соседом.
      Он говорит — Так, слушай, парень! Ты не желаешь со мной спать несмотря на мои периодические увещевания, и в то же время ты заставляешь меня бодрствовать всю ночь. По-твоему это справедливо? Ты ведь таким образом пользуешься привилегиями любовника, не выполняя обязанностей такового, не так ли? Ну так как же — справедливо это? Нет, ты скажи. Серьезно, в глубине своей души — нет, не перебивай — в глубине души считаешь ли ты, что это справедливо?
      КОНЕЦ ЦИТАТЫ
 

II.

      В своем дневнике Юджин несколько раз упоминает о своем визите в особняк Уайтфилда, не вдаваясь в детали — а жаль. Было бы интересно узнать его собственное мнение. А так — есть только факты.
      Он прибыл в особняк чуть за полдень и его провели в одну из спален, где с него снял мерку один из лучших индивидуальных портных города. У портного и трех ассистентов было два часа, чтобы сконструировать костюм. А пока что Юджину было велено выбрать себе книгу из огромной библиотеки дома — или еще что-нибудь, но, в общем, не путаться под ногами. В спальне, предоставленной в его распоряжение, обнаружилась ванная с джаккузи. Сориентировавшись на местности, Юджин попросил у дворецкого, худого, небольшого роста парня из Польши с немигающими зелеными глазами, бутылку шампанского — и, к его удивлению, бутылка была ему принесена. Валяясь в ванне, он погрузился в сомнительные приключения графа Монте-Кристо и был неприятно удивлен, когда дворецкий сообщил ему, что настало время одеваться.
      Он сыграл — для трех гостей Уайтфилда, один из которых, как отмечает в дневнике Юджин, являлся самым влиятельным человеком в музыкальных кругах Нью-Йорка. После примерно двадцати минут игры, Юджина вежливо отпустили. Есть максимум живой музыки, который может прослушать профессионал, делая одолжение другу.
      — Ну так что, джентльмены, хорош ли парень, как вы думаете? — спросил небрежно Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд. — Джимми, что скажем?
      Вежливо скучающий, Джимми Голдстин отпил виски и сказал, едва уловимо пожав плечами:
      — Он ничего, конечно — для исполнителя его толка. Легкомысленный, правда, и ужасно недоученный. — Некоторое время он задумчиво изучал свою сигару. — То есть, недостаток систематического обучения очень виден. Его бы подучить, и тогда, возможно, из него вышел бы толк. Наверное. Особенно потому, что…
      — Да, я понимаю, — перебил его Уайтфилд нетерпеливо. — Что можно сделать прямо сейчас? Или в течении трех-четырех месяцев?
      Джимми улыбнулся снисходительно. Эти любители — как они наивны!
      — Извини, Джо. Мне очень жаль. Нет, прямо сейчас ничего сделать нельзя. Лет пять-шесть — это да, что-нибудь да получится.
      — Слишком долго, — холодно сказал Уайтфилд.
      — Найди еще кого-нибудь, — парировал Джимми, тоже холодным тоном. Он взял с блюдца оливку, положил в рот, медленно и с удовольствием прожевал, и проглотил. Чмокнув губами, он продолжал, — Мы ведь говорим об искусстве, Джо. Искусство — оно очень… нежная вещь, ее следует ласкать и холить, осторожно очень, деликатно, чтобы никаких преждевременных проявлений не было. — Он обвел руками воображаемый мяч для баскетбола. — Это ведь не цементные блоки накидать друг на друга, а потом сказать — вот архитектура! Ты когда-нибудь брал уроки фортепиано?
      — Нет, — мрачно сказал Уайтфилд.
      — Вот видишь! — укоризненно заметил Джимми. — Я не в пику тебе все это говорю, я просто объективен. То, что мы сегодня слышали — это сырая техника. Совершенно очевидно, что он самоучка. Так любой может научиться играть. И вкуса у него нет. Что это за водевильные глупости он играл?
      — Оперетту, — сказал Уайтфилд.
      — Какая разница. А Моцарта он играет — это же просто смешно. Например, он добавил басовые ноты в «Ноктюрн». Моцарт — он Моцарт и есть, знаешь ли. Не надо его подправлять. Надо оставить его в покое. Шопена он играет неплохо, но до изящества далеко. У него контроля нет совсем. Много страсти, но отсутствует грация. Пять-шесть лет — может, это и долго, но три года — это самый минимум.
      — А если купить каких-нибудь критиков? — спросил Уайтфилд без энтузиазма. — Я некоторых знаю. Зигфрид Майер, например…
      — Ты их всех можешь купить хоть завтра. Но будь разумен. Правда, Джо. Публика будет смеяться. Или хуже того, люди скажут, «Его проталкивают, потому что он черный». Уж ты мне поверь, Джо, я играю на фортепиано с трехлетнего возраста, у меня кое-какой опыт есть, скромный, но есть. Ну, что ж, джентльмены, позвольте мне откланяться, мне нужно сегодня вечером дирижировать оперой, будь она неладна. И до этого мне следует отдохнуть.
      «Ноктюрн», который Юджин Вилье играл в доме Уайтфилда, сочинен был Шопеном, а не Моцартом, басовые ноты наличествовали в нем изначально, но это ничего не меняло.

III.

      Тогда я не знал еще, что почти все посетители дома Уайтфилда так или иначе оказывались У Коннора, в небрежном, но с повышенными ценами, ирландском пабе в двух кварталах от особняка. В отличие от Джульена, ирландских пристрастий я не имею, и не испытываю непреодолимого желания заходить в пабы, как только их вижу, хоть на минуту. Я прочел вывеску, приблизился к грязному стеклу и разглядел силуэты завсегдатаев — и был готов идти дальше. Но рука моя как-то сама собой легла на ручку двери. Будь Коннор честным человеком, он бы платил Уайтфилду. Откуда мне знать, может и платит.
      Я взгромоздился на стул, посмотрел на дамскую сумочку на стойке рядом с моим локтем, подозвал бармена, который натужно делал вид, что я ничем не отличаюсь от других его клиентов, и заказал скотч. Потягивая крепкую желтоватую влагу и слушая ирландский напев в громкоговорителях, сочиненный в пятидесятых годах и до сих пор любимый завсегдатаями некоторых заведений, я обнаружил, что ужасно хочу курить, что было странно.