V.

      Прошло четыре дня и мне стало лучше. Я был слабый, но я мог сидеть в кровати. Джульен периодически появлялся, помогая мне иногда дойти до туалета. Зиния приходила раза два и пыталась мне готовить. Она понятия не имеет, как это делается. Потом она пыталась сделать мне минет, но у меня не встал, и вообще я хотел, чтобы она ушла. Мать опять пришла, увидела диск с записью «Евгения Онегина» и долгое время читала либретто, и комментировала вслух, насмешливо, объясняя, как они испортили оригинал и все такое.
      Я сказал — Мам, у меня для тебя новости. Дюма тоже был частично черный.
      Кто?
      Дюма. Александр Дюма. Автор мушкетерской серии и пьес. И еще он написал «Монте-Кристо». Он великий французский писатель, и у него больше черных предков, чем у Пушкина.
      Некоторое время она молчала. Потом кивнула. И ушла — вроде бы даже поспешно. Семейный бюджет должен был в ближайшее время серьезно пострадать. Дюма написал четыреста романов, и многие из них переведены на английский. В магазинах мало, но всегда можно заказать по интернету.
      Неутомимая Зиния пришла опять — в этот раз в сопровождении очень внимательного черного парня, у которого, вроде бы, были на нее виды. Имя его было средневековое какое-то — Малком, или может Томас, не помню. Он объяснил мне, что является лидером какого-то нового черного движения, организации, которая оставит след и изменит многое.
      Он сообщил мне, что сегодняшнее положение дел — отвратительно и неприемлемо. Черная община не имеет настоящего лидера. Все продались. Его группа собирается пропагандировать образование, и все их лидеры — умные, ухоженные, и им можно верить.
      Я сказал — Хорошо, я одобряю.
      Не хочешь ли ты стать членом?
      Нет.
      Почему, позволь спросить?
      Я сказал — Не знаю, но вроде бы расовые несуразности не забавляют меня в той степени, в какой должны забавлять. Я музыкант, это основная моя функция. Если я теперь начну принимать участие во всех глупостях, которые происходят в стране, у меня не останется времени ни на что. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время на политику.
      Он заверил меня что то, что он мне предлагает — настоящее. Он произнес речь. Мне нужно было как-то его выжить. Для достижения этой цели я собрал воедино всю силу своего интеллекта, сел в постели и заорал на него, чтобы он прекратил разглагольствовать.
      Я сказал — Единственная причина, по которой существует расизм, черный или белый, не важно — глупость. Люди не рождаются глупыми. Они становятся таковыми добровольно, и остаются таковыми, поскольку глупость делает их жизнь комфортной. Мы не имеем дело ни с диктатором, ни с правящим классом, ни с группой заговорщиков-садистов в данном случае. Если тебе действительно нужно, чтобы расизм ушел, тебе следует убедить среднестатистического Джо — черного Джо и белого Джо — что они дураки, и тот, и другой. Я не говорю, что это невозможно. Но это займет уйму времени. Идея им не понравится.
      Он изучил мою коллекцию дисков и стал лапать фортепиано. Я закричал, чтобы он ничего не трогал и убирался из моей жизни. Наконец-то он обиделся. И ушел.
      Я спросил Зинию, не считает ли она все это развлечением, устроенным для прикованного к кровати больного.
      Она сказала — Многое из того, что он говорит — правда. Но я не буду опять его приводить если ты не хочешь. Все, что ты скажешь, Джин. Я тебя люблю. Ты знаешь, что я тебя люблю.
      Драгоценная Зиния. Моя фригидная тигрица.
      Я вижу это — как будто я сам присутствовал при ссоре Зинии с ее отцом. Могу себе представить, как старуха Зиния прыгает по комнате на своих гибких, пружинистых ногах — страстная маленькая тигрица. Родители у нее — вполне приличные люди, спокойные, рассудительные и по большей части безвредные. Их дом в Монтклэйр был когда-то самым мирным, самым спокойным домом в мире, я уверен, пока не родилась Зиния. С тех пор это — ревущий вулкан. Могу себе представить Зинию, кричащую на своего приличного, скромного черного отца, орущую во всю силу своих меццо-легких на свою боязливую, нежную белую мать — обзывает их страшными словами, обвиняет их в приношении в жертву счастья их детей (помимо нее детей у них не было) — ради их тупого идеализма и нездоровой похоти, или еще чего-нибудь. Провести детство и юность в Монтклэйр — не подарок для такой девушки, как Зиния, с ее-то темпераментом, но лично я считаю, что в ней есть что-то недоброе. Она была бы дикая где бы она не жила.
      Кричит Зиния — чего вы пытаетесь достигнуть? [непеч. ] расовой гармонии? А знаете что! Мне плевать на расовую гармонию! Я хочу жизни! Я не хочу черную жизнь — хочу просто жизнь!
      А теперь вдруг оказалось, что существуют умные черные лидеры, которым можно верить, у которых есть на Зинию виды. Она бывает так непоследовательна иногда. А потом еще заявляет мне, что она меня любит.
      Вообще что-то очень много любви появилось, сразу и неожиданно. Мама меня любит, мой брат мне сказал по телефону «Я тебя люблю, мужик, брат», мой отец, в своей профессорской, с достоинством, манере меня тоже любит, Зиния любит, и даже Санди любила меня целую ночь. По необъяснимой причине, в этом океане любви только Джульен сообразил что, поскольку все мои ангажементы полетели к свиньям, вполне реальная нехватка средств наверняка имеет место, в отличие от воображаемой нехватки умных черных лидеров, в моей жизни. В свете этого он спустился вниз, выследил управдома, и заплатил за мою квартиру за месяц.
      КОНЕЦ ЦИТАТЫ
 

VI.

      Ни Юджин, ни Джульен не были полностью справедливы к Живой Легенде. Человек был в расстройстве, когда они к нему нагрянули. Двумя днями ранее он присутствовал на похоронах Франка Гоби. Усопший был другом и поклонником актера многие годы. Именно Франк Гоби, когда слава Живой Легенды начала вдруг угасать, помог ему вновь себя найти, ангажировав ему нового импресарио и убедив продюсера, что лучшего кандидата на роль в фильме, по всем признакам собирающемся стать невероятно популярным, нет. Все это происходило, правда, до того, как Юджин и Джульен родились на свет. Откуда им было знать.
      — Скажи мне, что ты шутишь, — сказала Дебби.
      — Совершенно не шучу, — Джульен положил манускрипт на стол и поправил очки. — Гром и молния, мужик этот — невыносимо скучный. Не вижу, как он может помочь — ни мне, ни вообще кому-нибудь. Он себе самому помочь не может. Тебе нужно было там быть — видела бы ты его.
      — Кто тебе сказал, что тебе следовало оценивать его личные качества? Марша тебя туда вовсе не за этим послала.
      — Ах, извини. Я позвоню Марше и извинюсь — мы с нею неправильно друг друга поняли.
      — Нет, — сказала Дебби. — Марша не хочет с тобой больше говорить. Ты бесчувственный, неблагодарный эгоист.
      — Да, я знаю. Но не упоминала ли она о других моих качествах, которые могут мой эгоизм компенсировать?
      — Какие еще качества?
      — У меня [непеч. ] большой.
      — Не смешно, Джульен. Марша теперь даже со мной не хочет говорить, после того, что ты натворил. Ты вообще — думаешь когда-нибудь? Головой? Изо всех людей, которых ты мог оскорбить, ты выбрал именно… В смысле… С кем ты говорил! Ты хоть отдаешь себе отчет?
      — Я знаю, с кем я говорил.
      — Ну да? Знаешь? Он — самый великий актер современности, Джульен! Он всего лишь самый влиятельный человек в Голливуде, помимо — не помню, как зовут. А ты идешь и его оскорбляешь. Как ты мог!
      — Он нагло хамил мне и Юджину полтора часа подряд. Поведал о том, как он сидел на горшке и следил за действиями таракана, помимо прочих глубоких своих мыслей.
      — Про таракана?
      — Представь себе.
      — Это его излюбленное сравнение! Аллегория! Об этом все знают!
      — Даже у моего ангельского терпения есть пределы.
      — Только послушайте его! Джульен… Ну и самомнение! Даже не знаю, что на такое… Не думаю, что тебя когда-нибудь напечатают. Или поставят твою пьесу. Не с твоим отношением к людям.
      — Полгода назад ты мне совсем другое говорила.
      — Нет, нет, подожди. Пойми, Джульен. Я не говорю, что это я лично не найду способа тебя опубликовать или поставить. Не в этом дело. Я с тобой больше не работаю. Я говорю — никто никогда не сможет тебя опубликовать или…
      — Ого! Подожди-ка. Что ты имеешь в виду? Ты со мной больше не работаешь?
      — Я не могу, после того, что ты сделал. Ты что, шутишь? — она горько рассмеялась. — Ты — человек, который оскорбляет живые легенды. Извини, я не могу — я бы потеряла репутацию, а репутация в моем деле — главное.
      Он вздохнул.
      — Дебз, — сказал он. — Слушай. Мне очень жаль.
      — Не нужно передо мной извиняться. Поздно.
      — Я не извиняюсь. Мне тебя жаль. Не хотел бы я быть на твоем месте.
      — Ага. Почему же, мистер Умник?
      — Бессмысленно. Мне бы не хотелось тратить время на бессмысленность.
      — То, что я делаю — бессмысленно?
      — Конечно. Ты ищешь — кого? Писателя, драматурга, поэта? Гения? И ты ждешь, что гений будет — что? Вежлив? Счастлив всем, что ему дают? Будет заискивать? Будет выслуживаться? Ходить по линии на цыпочках? Ха. Не понимаешь? Этого не будет. Никогда. Неужто так сложно понять, что драматический талант и послушный кретинизм — вещи взаимоисключающие?
      — Тебе пора повзрослеть, Джульен, — сказала она.
      Он пожал плечами. Взял со стола манускрипт. Вышел.
 

VII.

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

      Я проверил сообщения на автоответчике за последнюю неделю. И нашел! Я собирался провести остаток дней моих в утонченной муке, но вот оно:
      Юджин, очень сожалею о вчерашней ночи. Этого не должно было быть. Нам нельзя больше видеться — никогда. Мне очень жаль. Я… Я хотела бы извиниться перед тобой за все. До свидания.
      Биииип. Что-то меня удержало от перематывания и прослушивания снова. Следующее сообщение было от телефонной компании, специализирующейся на междугородных разговорах. Компания предлагала захватывающе низкие расценки. Затем снова Санди:
      Юджин, мне кажется, нам нужно по крайней мере поговорить… э… в последний раз. Позвони мне… Э…
      Она дала мне телефон. Ее сотовый.
      Я залпом выпил стакан воды и набрал номер. Она сразу взяла трубку.
      Я сказал — Привет, это я.
      Она бормотала, запиналась, поправлялась, и дважды чуть не положила трубку, но все-таки мы договорились встретиться в маленьком кафе в СоХо ровно через час и тридцать минут. Меня качнуло. Я поймал баланс, помылся, оделся, разделся, побрился, снова помылся, снова оделся, и выбежал на улицу.
      Преимущество фешенебельных опозданий — можно стоять где-нибудь, на безопасном расстоянии, и наблюдать за теми, кого ты в данный момент злишь отсутствием пунктуальности.
      Кассандра нервничала. Я не сразу ее увидел. Сперва я подумал, что она вошла внутрь кафе, либо передумала и решила не появляться. Но вот она сидит — у столика на тротуаре, одного из трех. Был теплый майский день. На ней была темного цвета блузка, белый пиджак, белые брюки, белые сандалии, и пара больших солнечных очков — в этом заключалась ее идея незаметности. Сердце у меня лупило бешено. Моя уверенность пропала начисто. Я заметил, что у меня стоит, только когда я наконец отделился от стены, на которую опирался. Я перешел улицу по диагонали, рука в кармане.
      Я сказал глупо — Привет.
      Она сказала — О, привет.
      Я сел. Говорить было нечего, предлагать я ей ничего не мог, надеяться — не на что. Я осознал с ужасной, совершенной ясностью, что все, чего я хочу в этот момент, день, год — в этой жизни вообще — это прижать ее к груди и медленно засунуть в нее член до отказа. Правильные слова не приходили в голову. Неправильных тоже не было. Я молчал.
      Хочешь кофе?
      Последний раз, когда я отказался от кофе, мне было, наверное, лет девять.
      Я сказал — Да, здесь делают хороший каппуччино, и иногда даже не забывают, что шоколадной пудрой сверху его присыпать не надо — если им сказать раза два.
      Она сказала — Хорошо, давай выпьем каппучино без шоколадной пудры сверху.
      Нормально, а только кафе это не было одним из тех, где официанты подпрыгивают и делают пируэты, когда посетитель щелкнул пальцами. Кассандра махала и махала официантке, а ее игнорировали. Она строго посмотрела в направлении официантки. Никакого эффекта. Она повернула лицо ко мне. Несмотря на солнечные очки, я видел, что она растеряна. Она снова помахала. Официантка помахала в ответ и продолжала похотливый разговор с менеджером. Я хихикнул. Это слегка испугало Кассандру. Она сняла солнечные очки.
      Она говорит — А в чем дело?
      Я сказал — Официантке мало платят. Она делит паршивую, кишащую крысами дыру в Уильямсбурге с другой желающей играть на Бродвее особой и мечтает о лихом принце среднего возраста, въезжающем в ее спальню на белом непахнущем скакуне. Принц застрял в Южной Каролине. На станции кончились не пахнущие лошади.
      Она сказала — Тебе, кажется, нравятся лошади.
      Я сказал — Не думаю, что я один такой.
      Она некоторое время размышляла над этим вопросом и в конце концов сказала — Мне очень жаль, Юджин. Жаль, что все это случилось. Жаль, что я позволила событиям выйти из под контроля. Я виновата, я должна была понимать. Ты взрослый, и ты понимаешь.
      Я едва ее слышал. Дамы и господа, не судите меня поспешно. Вот она была, передо мной, рукой можно достать — желанная, невероятно притягательная, по виду совершено доступная. А у меня африканский темперамент. Вы понимаете, что происходило.
      Она сказала — Просто забудем это. Забудем все, что случилось.
      Она снова надела солнечные очки.
      Я сказал — Санди.
      Не называй меня так!
      Подожди. Дай мне минуту, чтобы собраться с мыслями.
      Она посмотрела на небо.
      Я сказал — Просто выслушай меня. Я сделаю все, что ты потребуешь. Если не хочешь, чтобы нас видели вместе — прекрасно. Если не хочешь, чтобы кто-нибудь знал о наших отношениях… о нашем романе, что ж, ничего плохого в этом нет. Я не намерен делать твою жизнь неудобной — ни в коем случае. Но не разрывай связь до того, как мы завершим то, что начали — поскольку это похоже на шедевр.
      Все еще глядя на небо, но не в состоянии владеть собой, она сказала с чувством — Пошел ты на [непеч. ], Джин.
      Слеза выкатилась у нее из-под очков и побежала вниз по щеке.
      Я сказал — Я был слегка пьян, а ты была совсем пьяна. То, что мы испытали, было просто тенью, едва заметным подобием того, что может быть. Так, а ну заткнись, хорошо? Мне не нужны твои дурацкие деньги, и уж точно не нужны твои так называемые друзья, и мне плевать на твое так называемое положение в так называемом обществе. Ты все перепутала, Санди. Понимаешь? Я не рассматриваю тебя, как сексуальную победу. В том, что мы с тобой сделали, не было ничего неправильного. Чего ты боишься? Сплетен? Их не будет. Боишься влюбиться? Если такое случится — что под большим сомнением — мы все равно можем держать наши отношения в секрете. Боишься, что я тебя использую? Было бы неплохо, если бы ты вспомнила, кто кого соблазнил. Не хочешь, чтобы Уайтфилд узнал? Он не узнает. Мне совершенно не нужно еще раз с ним встречаться.
      Она сказала умоляюще — Дело не в этом, Джин.
      Я сказал — Хорошо, пусть — между нами три преграды — класс, возраст, и раса. Ни одна из этих преград не является ни серьезной, ни важной. Мы не делаем ничего… э… предосудительного ни с какой точки зрения. Мы не нарушаем закон. Мы не нарушаем заповедь. Мы оба взрослые. Я не женат, ты не замужем. Я ни с кем не живу, ты ни с кем не живешь. Санди, не отбрасывай хорошее просто потому, что ты боишься непредсказуемых последствий. Опасность, что в тебя попадет шальной метеорит — больше, чем опасность, что я буду нескромен с кем-то в разговоре против твоей воли.
      С удивлением она сказала — Знаешь… Странная вещь — на меня действует не то, что ты говоришь, в конце концов, если подумать, то, что ты говоришь — псевдо-философская [непеч. ], и только. На меня действует звук твоего дурацкого голоса. Очень убедительный тембр. Девушка слушает и тает. Но я умнее, чем тебе кажется, Джин, дорогой мой. Не выйдет. Ничего не выйдет.
      Я снова искал, что бы такое сказать, нужное. Я был в отчаянии.
      Я сказал — Э… Слушай… Подумай, Санди. Никто тебя не оценит, как я. Никто — ни молодой, ни старый, ни черный, ни белый, ни бедный, ни богатый — никогда больше не будет целовать каждый квадратный дюйм твоей кожи, никто часами напролет, не в силах оторваться, не будет ласкать тебе ключицу, грудь, живот, пах, [непеч. ], бедра, колени, икры, пятки и подъем. Такого не было в прошлом — и не будет в будущем. Никто не войдет в тебя очень, очень медленно сзади, слегка прикусив зубами твой локоть. Никто не будет так же нежен, как я. Никто не поведет языком по каждому позвонку…
      Она закричала — Не смей! Молчи!
      Несколько прохожих обернулись, вместо того, чтобы заниматься своими собственными тупыми делами.
      Она сказала — Вот ведь ты [непеч. ] сволочь.
      Возвышаясь над Санди и глядя понимающе на меня, официантка сказала весело и чуть презрительно — Привет, ребята, что желаете?
      Был один из тех дней (как я вдруг осознал), когда все идет так, как нужно, и ничего плохого произойти не может. Кофе был замечательный. Я пил родниковую воду из пластиковой бутылки. В какой-то момент я вскочил, убежал за угол и купил в одном из необычных и великолепных деликатесных заведений СоХо почти все цветы, которые у них были, истратив одну из двух стадолларовых купюр, одолженных мне давеча Джульеном. Бегом вернулся я обратно, неся охапку — красных роз, чайных роз, гвоздик, лилий, тюльпанов, и несколько видов, чьих названий я не знал, просто они показались мне дико красивыми. Я бросил этот ворох цветов на столик и, вытащив одну персиковую розу и присев на корточки возле стула Санди, поднес цветок к ее лицу, провел лепестком по носу и щеке. Губами я прижался к ее виску. Бедная Санди, она обхватила руками мою шею и, сжав одной рукой ее талию, я стащил ее со стула и приподнял над землей. Очень удачно как раз напротив нашего столика остановилось такси. Прижимая Санди к груди, я шагнул вбок, бросил розу, и открыл заднюю дверь. Я опустил Санди на сидение — ее хрупкие женственные ноги и чарующие колени вместе, подошвы касаются земли. Я вытащил десятку из заднего кармана и подложил ее под мою чашку с недопитым кофе. Я прихватил столько цветов, сколько смог сгрести одним движением. Испуганная Санди шмыгнула внутрь такси. Я последовал за ней, бросил цветы на пол и на сидение, и захлопнул дверь. С четырьмя двадцатками в одной руке я сунул голову в отверстие в прозрачном перекрытии, отделяющем водителя от часто опасных пассажиров и сказал — Джерзи Сити, езжай по Холланд Тоннелю, и если попадешь в пробку, не волнуйся. Не обращай внимание на то, что происходит на заднем сидении.
      Как уж было сказано ранее, ничто плохое в этот день не могло произойти. Шофер был — брат из Западного Гарлема, свободно говорящий на среднеклассовом английском. Он ухмыльнулся. И взял деньги.
      Я привлек Санди, мягкую и безвольную, почти в трансе, к себе и затем опустил ее на спину, на сидение. Я расстегнул ей брюки и стянул их вниз вместе с трусиками. Она поморщилась только один раз, несмотря на то, что я вел себя грубовато — мне не хотелось терять время. Такси покатилось вперед. Чуть успокоившись, я нежным движением снял с нее левый туфель, а затем стащил левую штанину и трусики окончательно. Не утруждаясь раздевать ее дальше, я расстегнул молнию у себя на джинсах, чуть не покалечившись в процессе, стянул джинсы вниз, и в тот же момент был внутри моей драгоценной, желанной, единственной подлой белой стервы. Она охотно, даже с нетерпением, и с улыбкой — полу-растерянной и полу-озорной — приняла меня в себя — и только когда она приближалась уже к оргазму я начал расстегивать ей блузку. Лифчик ее я потащил вверх не расстегивая, открывая ее пекторальное великолепие. Пальцы ее ног может и были вторыми лучшими в мире; но соскам ее равных не было. Я замедлил темп.
      Мне стоило неимоверных усилий контролировать процесс, продвигаться вперед достаточно медленно, чтобы такси успело вкатиться в более или менее забитый машинами тоннель. К счастью, полиции кругом не было. Я не говорю, что не был счастлив каждым отдельным мигом. О да, это был экстаз, полный экстаз! Тем не менее — дважды я чуть не сделал Санди и себе очень больно, а частые неровности дорожного покрытия сбивали нас с ритма. Крики Санди и мое собственное хриплое рычание к концу акта развлекло многих, сидевших тогда за рулем в тоннеле.

VIII.

      Мы выехали из тоннеля, на другую сторону реки — я, все еще в ней, она, все еще тяжело дыша своим обтекаемым саксонским носом, глаза закрыты, усталая и игривая улыбка на губах — мы оба отдыхали.
      Шофер преувеличенно громко откашлялся и спросил — И куда теперь, уважаемые?
      Голос его звучал весело. Полу-стыдливо, полу-нагло.
      Я приподнялся на локте и посмотрел Санди в лицо. Она полуоткрыла глаза.
      Она сказала поспешно — Нет, не вынимай. Затем громче, водителю — Вы знаете, как проехать в Осло, штат Нью-Йорк?
      Он думал только мгновение, а затем сказал что, конечно же, знает.
      Я вмешался в их разговор, сказав, что у меня больше нет денег.
      Тихим голосом Санди объяснила мне, что у нее есть. Она говорит — Не вынимай. Затем, громче, шоферу — Мы дадим тебе еще сотню, когда приедем на место. Нет. Две сотни.
      Шофер говорит — Устраивает, сударыня.
      Санди сказала — Дай мне мою сумку. Она закрыла глаза, улыбаясь. Затем добавила строго — Нет, не вынимай.
      Большинство женщин, когда знают, что их слабостью воспользовались, стараются говорить строго.
      Она говорит — Она где-то там, на полу.
      Было забавно смотреть как она, с моим членом в ней, копается в сумке и вытаскивает деньги. Я каким-то образом умудрился закинуть две сотовые купюры в отверстие, водителю, не вынимая.
      Между нами и шофером было что-то вроде негласного договора. Он слышал почти все, что говорилось на заднем сидении, и конечно он знал, что происходит — трудно было не знать. И все-таки, когда мы говорили тише, он вел себя так, будто нас не слышит, а когда повышали голос, он знал, что обращаются к нему. Вспоминая себя в качестве таксиста, я думаю, что вел бы себя на его месте так же. Предупреждаю на всякий случай — далеко не все водители такси наделены врожденным чувством такта.
      Дом в Осло, штат Нью-Йорк, к которому мы прибыли, проехав уж не знаю сколько миль в северном направлении, принадлежал одному из друзей Санди, который в этом сезоне им, домом, не пользовался. Если вы богаты, у вас таких друзей много, я думаю — они никогда не живут в одном доме, или квартире, долго, а остановиться в мотеле считают ниже своего достоинства. Санди позвонила в местный супермаркет и заказала много разного с доставкой, включая полезные вещи. Скинув туфли, она прошлепала босыми ногами в подвал, и вскоре возвратилась с двумя бутылками бордо — даже Джульен согласился бы, что качество хорошее. Я побродил по первому этажу и обнаружил неожиданно концертный Стайнуэй в одной из комнат, чьи (комнаты) французские окна — от пола до потолка — выходили на значительных размеров террасу.
      Санди сказала — Нет, не играй пока.
      Почему?
      Потому что я умираю от голода. Сперва мы поедим. Перекусим, а потом ты будешь играть. Я не хочу пропустить ни одной ноты.
      Так начались самые счастливые, вплоть до данного момента, полдня в моей жизни. Пили мы умеренно. Доставщик из супермаркета пришел и принес копченую курицу, овощи, ветчину, сок, горчицу — и чего он только еще не принес. Санди сделала сандвичи — очень искусно — и мы их слопали. Во время еды мы несколько раз друг друга удивили. Наши два мира были такие разные, а наши взгляды настолько индоктринированны, что если бы один из нас был бы чуть глупее, мы просто не поняли бы друг друга — говорили бы на разных языках. Политических взглядов у Санди не было никаких — она едва вспомнила фамилию вице-президента Республики. Я не имел ни малейшего понятия (ни малейшего, дамы и господа — к стыду моему!) что голубокровные смотрят на искусство свысока, что охота, поездки на лодках и яхтах, выращивание лошадей и гольф являются основными их занятиями. Если верить Санди — немыслимо в наше время члену староденежной элиты стать артистом-исполнителем любого вида, как бы талантлив и целеустремлен он ни был, за чьей бы женой в данный момент не гонялся. Слово «адвокат», которое в моем понимании — и в понимании всех, кого я знал — ассоциировалось с беспринципными, непрерывными исками, с отсуживанием и оправдыванием насильников и убийц, в бруклинском стиле — наводило Санди на мысли о бархате, бронзе и красном дереве нижнеманхаттанского офиса, занимающегося исключительно сутяжничеством, связанным с продажей очень дорогих домов и имений. А «недвижимость», оказывается, означала — преимущественно викторианскую архитектуру, а не деревянные сараи с потолками, которые можно рукой достать не подпрыгивая, находящиеся в двух часах езды от метрополиса и рекламируемые как «американская мечта». У некоторых американцев, как оказалось, мечты совсем другие.
      Она рассказала мне о своем кузене по имени Грег, который несколько лет назад спас жизнь женщине. Ее частный самолет выпал из неба над Атлантикой в районе Ойстер Бей, где Грег катался на катере. Смелый Грег (и я без всякого сарказма это говорю — не знаю, что я, или любой другой, сделал бы на его месте — что бы сделали вы?) выключил мотор и нырнул через борт. Он добрался до обломков до того, как они съехали с мели, на которой балансировали, в воду, и вытащил женщину, а пилота, уже мертвого, оставил. Она еще дышала и уже испытывала благодарность — полусознательно. Грегу понадобился почти час, чтобы добраться с ней до своего катера — течения там сильные, и катер отнесло — он забыл кинуть плавучий якорь.
      Я рассказал Санди о своем друге по имени Джульен и даже попытался донести до нее представление о силе его поэзии, процитировав (кажется, неправильно) несколько строк:
 
Success was only a block away.
One hardly cared. One knew the price.
«The `A' Express to Far Rockaway!» —
Rolled through the silence and echoed twice.
 
      И еще что-то. Память на стихи у меня паршивая. Санди я не убедил, вроде бы. Она сказала — Неплохо, а затем призналась, что знает очень мало поэзии, а понимает еще меньше.
      С музыкой было иначе.
      В музыке она разбиралась не хуже, но, возможно, лучше меня. Она изучала теорию в школе, институте и дома — это входило в воспитательный комплекс ее класса, конечно же, а только — никакой учитель или инструктор не мог бы ей дать той степени понимания, которая у нее была. Ее небрежные замечания были просто удивительны. Она хорошо знала венгерскую оперетту рубежа веков (у меня упала челюсть), не любила Дилиуса (я чуть не икнул), и не считала, что математические — и математически несостоятельные — экзерсисы Малера и Берга имеют что-то общее с музыкой. У нее была слабость к Прокофьеву и Бриттену, несмотря на их недостатки. И она обожала Верди. Ей было жаль что, несмотря на огромный потенциал, Америка так и не произвела на свет композитора мирового класса.
      Ну, это мы еще посмотрим.
      Но я отвлекаюсь.
      Мы помылись в душе и делали любовь на ковре (настоящий шелк, дамы, настоящий!) в комнате, где стоял рояль. Санди вытащила два халата из стенного шкафа, кинула мне бархатный, сама надела хлопковый — и, поцеловав ей шею около ключицы, я поднял крышку рояля. Санди села на пол, спиной прислонилась к строгой черной стайнуэйской ножке, профиль повернула ко мне — положила бесподобные свои босые ноги на брошенную на ковер диванную подушку, взяла изящной рукой бокал с вином. Слева от меня помещалось французское окно, чуть приоткрытое; газовая занавеска слегка колыхалась. Я сыграл «Турецкий Марш» — так, как, я уверен, никто не играл его персонально для Санди раньше. Пьеса звучала страстно и трагично.
      Посмотрев на меня снизу вверх, она попросила меня сыграть что-нибудь моего собственного сочинения.
      Чуть подумав, я сыграл увертюру к драматической опере (как я ее называл про себя — либретто Джульена продолжало снабжать меня идеями каждый раз, когда я его открывал).
      Вещь эта десятиминутная, и ее нельзя полностью реализовать без участия симфонического оркестра. Мне показалось, что я сумел передать некоторые очень важные ее аспекты (хотя демо, которое я с помощью компьютера наиграл дома, было несравненно лучше… впрочем, не важно). Программа была простая — Генуя, быстро, Мадрид, встреча двух главных героев, океан, Пуэрто Рико, океан, тюрьма, океан. Каждый раз океан был другой. Четыре целостных мелодии и пять лейтмотивов. Слишком богато для десятиминутной пьесы, понимаю. Несмотря на кратость, вещь очень эмоциональная, и после того, как я закончил играть, мне понадобилось некоторое время, чтобы придти в себя.
      Глядя в пространство, Сандра тихо попросила меня сыграть еще что-нибудь. Сказала — Пожалуйста, это очень красиво, но продолжай.
      Что ж, у меня были два интермеццо, оба четырехминутные, для того же опуса. Я их сыграл. Первое было медленное, спокойное, и немного грустное. Второе — яростное — последствия восстания индейцев. Джульен вставил параллельную сюжетную линию, об индейцах. Индейцы его были, в отличие от любых других в литературе о Колумбе, суровая независимая община. Наличествовала даже любовная линия и заговор — еще до прибытия европейцев. Моя музыка в этом случае держалась на одной основной теме и двух лейтмотивах.
      Санди настаивала, чтобы я играл еще.
      Что ж — были арии — три законченных, одна незаконченная. Я сыграл законченные. Затем я медленно цитировал слова — пою я плохо. Одно дело — петь серенады соседу за стеной; шокировать Сандру моей вокальной несостоятельностью — было бы совсем другое дело, и последствия шока было бы трудно предсказать. Я просто проговорил слова, играя основную тему на рояле.
      Ария была в тоже время балладой, в стиле Джульена. Упоминались несколько событий, имеющие отношения к человеку, который боготворит некое женского пола существо, называемое просто — Богиня Путешествия. Юношей он посещает ее на ее острове в океане, где она живет в комфорте — рыжая и зеленоглазая, как сам Джульен, и есть у нее мраморный дворец, полностью выплаченный, очевидно. Много лет спустя он возвращается на остров — и он не один так поступает, судя по всему: