эпический роман о любви, страсти, убийстве, вдохновении, мужественных женщинах, эксцентричных мужчинах, голубокровных, богеме, утонченной кухне, сексе, беспорядочных путешествиях и некоторых ошеломляюще удивительных событиях, произошедших недавно в Нью-Йорке и Париже

равно как и

справочник для богатой среднего возраста женщины, желающей время от времени делать счастливым молодого оперного композитора, не располагающего средствами

(авторский перевод с английского)

 

I.

      Не обо всяком убийстве можно составить репортаж.
      Да и вообще — ни о каком убийстве мыслей не было. Просто был человек в ярости. С маниакальной решительностью, свойственной талантливым исполнителям, он велел шоферу… остановиться… выйти… и зайти вон в тот бар… и выпить там чего-нибудь… и сам сел за руль.
      Светофоры. Пешеходы. Сварливая старуха с бесполезным мохнатым пуделем на старомодном поводке… толстый, потный работник конторы с пропуском на алюминиевой цепочке вокруг короткой жирной шеи… черный подросток, листающий… что?… папку какую-то, в которой… что?… нет, не может быть… партитура?… я, наверное, схожу с ума. Это, наверное, бред. Сходящие с ума обычно бредят, не так ли. Проем между грузовиком и такси… протиснемся… тормоз. Светофор, сволочь, не хочет переключаться. Ну же. Все еще красный…. Ну и мука… светофор меняется… педаль в пол… не сбей хулигана… ишь как идет, вперевалочку… переходит улицу вызывающе медленно…
      Выдержим. Мы выдержим. Вот я только посмотрю… нельзя ли ему вогнать ума куда надо!
      Старая злопамятная крыса! Подожди, не делай ничего пока что, не нужно… Никаких отчаянных поступков! Уж я сумею… уж я чего-нибудь да добьюсь… что-нибудь да сделаю. Я ему покажу, гаду… Он не посмеет нас больше тревожить. Разве он понимает, кто ты такая, что ты такое… Он-то? Ха! Ему не дано… Он мелочный и тщеславный, и старый, и думает только о… думает… Вот же мерзавцы, нужно же им было именно сейчас перекрыть дорогу! Контроль безработицы. Они всегда что-то ремонтируют. Бестолково, бессмысленно, и по всему городу. А дороги от этого лучше не становятся, между прочим.
      Он круто повернул на поперечную улицу. Величественная череда особняков, построенных в Бель-Эпокь, частично была скрыта растущими вдоль тротуара пышными деревьями.
      До нужного ему особняка он доехал в общей сложности за десять минут, проскакивая иной раз на красный свет. Сигналил мешающим. Планирующие убийство так не поступают. Импульс? Небрежность?
      Все, кто знал его лично, посмеялись бы. Он? Никто в мире не планировал свои действия так тщательно. Об этой его тщательности ходили легенды.
      Не о всяком убийстве можно составить спешный репортаж.
      О некоторых сообщают, чтобы удовлетворить садистские склонности некоторой части читателей. Об иных — чтобы позабавить. Еще об убийствах сообщают, когда нужно отвлечь внимание публики от чего-то очень большого и важного.
      Когда убийство происходит в условиях высшего социальной значительности… в кругах, где значительность означает на самом деле изолированность и защищенность от остального мира… то невольно засомневаешься — а стоит ли вытаскивать диктофон или наставлять линзу камеры на подозреваемого. А потом еще… потом редактор тоже начнет сомневаться, и рассматривать задумчиво текст, и говорить «Да, это очень хорошо, но…» и ты опомниться не успеешь как вдруг обнаружишь, что у тебя теперь колонка в провинциальной газетенке, и следует радоваться, что хоть это есть. Никто не хочет подвергать себя опасности лишний раз. У всех есть потребности, удовлетворить которые может только постоянный доход.
      Степень социальной значительности Музыканта была высока. Его личная жизнь никого не касалась. Из-за его… э… призвания… он волей-неволей появлялся на публике чаще, чем люди его уровня, да, это правда… И все-таки он был — плоть от плоти своего сословия и клана. А для публичных появлений у него было другое, вымышленное имя.
      Ему было тридцать пять. Среднего роста. Крепко сложен. Приятной внешности блондин. Женщины его обожали, хотя большинство их предпочитало обожать его с безопасного расстояния. Отпугивал властный вид. Женщины хотят, чтобы их баловали, а не внушали им трепет.
      Он запарковал бентли у гидранта и вышел. Он был так взволнован, что даже забыл оправить пиджак. Не провел рукой по волосам. Не вытер со лба капли пота скромным носовым платком без монограммы. Позвонил.
      Десять секунд. Двадцать секунд. Дворецкий наконец появляется. Не удивлен. А удивляться и нечего, визитер — частый гость в доме. Здравствуйте, сэр. А вот пускать его в дом именно сейчас — нет, это совсем другое дело. Совсем, совсем другое дело. Нельзя.
      Музыкант отодвинул дворецкого плечом и вошел в дом, с удовольствием хлопнув входной дверью. Шокированный необычным поведением гостя, дворецкий, непривычный к проявлениям грубой силы и своеволия, мигнул и попятился. Не был готов. Он ни разу в жизни не звонил в полицию. Он собирался вскоре уйти в отставку — лет через десять — купить дом в Мейне и смотреть как внуки и внучки мучают лягушек, развлекаясь. Он не знал как нужно реагировать… на это… на такое…
      Музыкант пересек холл и вошел в просторный кабинет. Тот, кто вызвал в нем ярость, сидел у письменного стола, перелистывая какой-то альбом с блеклыми фотографиями. Старик. Энергичный, с прямой спиной, с достоинством, но все равно старый. Бесполезный и безусловно злобный. В самом что ни на есть библейском смысле — воплощение зла. Появление Музыканта его не испугало и не насторожило. Напротив, хозяин дома улыбнулся гостю светской улыбкой, повернувшись в кресле и махнув любезно рукой.
      — А, да, — сказал он — Я предполагал, что ты сегодня придешь. Это очень мило с твоей стороны. Присядь, пожалуйста.
      Совершенно точно — не о всяком убийстве следуетписать репортаж. Некоторые убийства настолько запутаны, что дотошного репортера могут и самого убить… в крайнем случае, сделать так, что жизнь его станет неудобной.
      — Вы самый безжалостный человек из всех, кого я знаю, — сказал Музыкант, яростно глядя на хозяина дома. — Из всех гадостей, которые можно было сделать, вы сделали самое худшее.
      — Пожалуйста не подходи близко.
      Музыкант двинулся вперед, ухмыляясь злобно.
      — А что вы сделаете? Плюнете в меня?
      Он остановился. У него не было выбора — нужно было остановиться. Револьвер был направлен ему в лицо. Рука, держащая револьвер, не дрожала.
      — У тебя неуемный темперамент, друг мой, — объяснил старик. — Ты меня удивляешь. Мне это как-то не приходило в голову раньше. Ну! Это меняет дело.
      — Вы меня раздражаете, — заметил Музыкант, сверкнув глазами.
      — О! — старик усмехнулся. — Входишь в мою жизнь без приглашения, мои собственные дети души в тебе не чают, соблазняешь мою жену, собираешься увести ее от меня, и — я тебя раздражаю? Какая наглость.
      Музыкант нашел глазами кресло и собирался к нему подойти и в него сесть.
      — Стой где стоишь.
      — Вроде бы, вы пригласили меня сесть.
      — Передумал. Стариковский каприз. Ты мне больше нравишься, когда стоишь.
      Некоторое время оба молчали.
      — Знаешь, — сказал старик, — это странно, но по-моему, в кругу моих знакомых ты самый приличный человек. Да. Приличнее всего клана. Мы с тобой похожи. У меня есть дело. У тебя тоже. Мы принимаем во внимание чувства других людей — не всегда, но от раза к разу. Мы оба совершенно точно знаем, чего хотим. Молодой человек, я мог бы выстрелить вам в голову прямо сейчас и никаких неприятных для меня последствий не было бы. Но я не хочу. Не сейчас. Не нужно пока что.
      — Вы хотите видеть меня раздавленным, не так ли.
      — Тебя? Нет. Я тебя для этого не знаю достаточно хорошо. Но других, да, хочу видеть — раздавленными. Поверь, ты сам же будешь мне благодарен, когда все это кончится. Ты увидишь ее…
      — Ее.
      — Да. Ты увидишь ее в другом свете. Она хороша, конечно. У нее много достоинств. Но ты не видел ее целиком, ты не знаешь. Ты увидишь. Когда все кончится, ты увидишь ее всю. А теперь иди. Пожалуйста.

II.

      Музыкант выпил стакан залпом и кивнул бармену. Стакан наполнили снова. Бармен подозрительно посмотрел на клиента, но ничего не сказал. Бар клуба был пуст: время раннее. Несколько посетителей наличествовали в просторных холлах, ходили и безучастно рассматривали портреты на стенах. Обменивались бессмысленными комментариями.
      Законного мужа никогда нельзя просто списывать со счетов.
      Приличное, солидное затишье нарушилось появлением Хелен.
      Она вошла в компании пестрой своей свиты, состоящей из лихо выглядящих молодых людей в ярких пиджаках, а также смелого вида и среднего возраста женщин в кокетливых платьях. Музыканту мать его любовницы совершенно не нравилась. Вместо того, чтобы удовлетворяться собственной бесполезностью и сидеть тихо, она вечно встревала, куда не надо, вечно вмешивалась, давала возмутительные советы, притворялась невинной и благожелательной, задавала бестактные вопросы и вообще всем мешала ужасно. Завидев Музыканта у бара… проигнорировав очевидное — человек хочет побыть один — она прогарцевала в его направлении, отставив своих пажей и фрейлин на произвол судьбы. Взобралась на стул рядом с ним.
      — Привет, — сказала она, благожелательно улыбаясь.
      — Да, привет, — ответил он резко, чуть не повернувшись к ней спиной. Но не повернулся.
      — Ты чем-то озабочен.
      — Да.
      — Тебе нужно научиться расслабляться. Развеселись.
      — Нет причин для веселья.
      — Ну как же нет. Жизнь прекрасна. Какие тебе еще нужны причины?
      — Она была бы еще более прекрасной, если бы некоторые люди в нее не вмешивались.
      Хелен проявила терпение.
      — Не сердись, не сердись. А ты когда к нам придешь наконец? На рояле поиграть? Последний раз ты развлекал нас… я даже не помню… очень давно. Вот и развеселишься.
      Бармен приблизился, чтобы снова наполнить стакан Музыканта.
      — Никто так не развлекает публику, — сказал Музыкант, — как старик Уолш. Прямо миссия такая в жизни, всех развлекать. Постоянно.
      — Да, действительно. Ты заметил, да?
      Подобие юмора. Как трогательно.
      — Да, — сказал Музыкант мрачно. — Заметил. Не мог не заметить. Что ж. Это все справедливо, наверное. Кто я такой, чтобы отбирать у него жену.
      — А, вот оно в чем дело, — Хелен сочувственно дотронулась до его предплечья. — Нет, это никуда не годится. Это нельзя, дорогой мой. Уж извини.
      — Да.
      — Он ведь человек выдающийся.
      — У него много денег.
      — Ну, по правде сказать, да.
      — Я не хочу по правде, — сказал Музыкант устало. — Я хочу чтобы он оставил ее… нас… в покое.
      — А он так и делает в основном.
      — Не в этот раз.
      — А не нужно было его провоцировать. Ничего, думаю, он придет в себя. Он очень отходчивый. Вот увидишь, все образуется.
      Ирония, сарказм, даже оскорбления — как об стенку все разбивается. Теплые ноты в ее голосе звучали так естественно, что не знавший ее вполне мог принять все это за искренность. Музыкант резко повернулся к ней. Она улыбнулась светской улыбкой.
      — Он мне сказал, что я могу ее забрать.
      — Это он не всерьез, — сказала Хелен успокаивающе.
      — Всерьез. Я ее забираю, но дети остаются у него.
      — Что ж. Это ведь справедливо, не так ли?
      Ничего в этой жизни ее не волновало. Поерзав на стуле, устроившись поудобнее, закинув ногу на ногу, выпрямив спину, она смотрела на него благосклонно. Порода. Ничего не скажешь. Такому не научишь — это от рождения дается.
      — Он получит все права на детей, и она их больше не увидит. Он сказал что ему все равно, как он эти права получит — через суд или по договору, и пусть она сама решит…
      — Конечно по договору лучше. Какой еще суд! Нет уж, никаких скандалов, пожалуйста. Ничего хорошего в скандалах нет.
      — Он действительно намерен сделать все, что он сказал.
      — Да. Это жестоко, я понимаю, но ведь он прав, дорогой мой.
      — Хелен! Это убьет твою дочь. Понимаешь? А?
      — Не преувеличивай. Впрочем, ты ведь человек искусства. Люди искусства склонны к преувеличениям. Ничего страшного. Она привыкнет. Некоторое время, правда, она будет переживать. Но это пройдет.
      Музыкант вдруг подумал, что… Глядя с любопытством на Хелен, он вытащил портсигар, открыл и предложил ей. Она вежливо отказалась.
      — Конечно же, — сказал он небрежно, закуривая, — он и деньги себе все заберет. Вообще все.
      Прошло некоторое время прежде чем Хелен сообразила, что сие означает.
      — Прости, как? — спросила она.
      — Он всё заберет. Вложения, акции, наличные, недвижимость. Всё.
      Своих денег у Хелен и ее дочери не было. Муж Хелен никогда не был богат, или, по крайней мере, достаточно богат, чтобы его воспринимали всерьез в некоторых кругах. Хелен слегка побледнела.
      — Все заберет, — настаивал Музыкант. — Ну, может какие-то драгоценности тебе оставит.
      — Ты шутишь, — сказала Хелен машинально.
      Некоторая степень растерянности проявилась в ее чертах, черты стали почти человеческими.
      — Мне очень жаль, — сказал Музыкант, чуть улыбаясь. — У меня доход небольшой, а рассчитывать на то, что мой отец будет содержать… нас всех… не приходится. — Он помолчал, а затем добавил с комической торжественностью, — Нужно будет многим пожертвовать.
      — Не может быть, — пробормотала она, не глядя на него.
      — И тем не менее это так, — заверил он ее, сохраняя серьезное выражение лица. — Не переживай. Я сниму однокомнатную конуру в Уильямсбурге, это за речкой, в Бруклине. Там живут люди, которые тебе всегда нравились — ну, знаешь — художники, поэты, беззаботная богемная толпа. Наконец-то у тебя появится возможность влюбиться в голодающего художника или страждущего поэта. Будешь вязать свитера и продавать цветы, чтобы свести концы с концами, а вечерами делиться романтическими мечтаниями с предметом своей любви, за скудным ужином, состоящим из натурального салата и сухарей. А когда он умрет от чрезмерной дозы наркотиков, твой портрет, им нарисованный, заметит представитель Галереи Тейта. После чего все остальные его картины будут раскуплены за огромные деньги лучшими музеями мира.
      — Перестань, — сказала она. — Помолчи.
      Молчали они целых две минуты — он, глубоко затягиваясь сигаретным дымом и следя за выражением ее лица, она — напряженно пытаясь упорядочить мысли.
      — Твой доход… — сказала она. — Твой… доход как исполнителя… он…
      — Ты хочешь спросить, не станет ли он в скором времени достаточным, чтобы мы втроем могли сохранить сегодняшний уровень жизни. Вряд ли. В ближайшие несколько лет на это рассчитывать не стоит.
      — Ужасно, — сказала она убежденно. — Все это ужасно. Дай мне сигарету.
      Он соскользнул со стула.
      — Мне пора. До свидания.
      Придя домой, он некоторое время пытался себя занять. Чем-нибудь. Попробовал читать, но не мог прочесть больше страницы. Порассматривал партитуру какой-то сонаты Шопена. Ничего не выходило — он не мог сконцентрироваться ни на чем. Старик Уолш имел в виду все, что он сказал. Разлученная с детьми, женщина его жизни вскоре возненавидела бы виновника этой разлуки.
      Музыкант открыл ящик стола. Пистолет призывно заблестел.
      А что потом? Сможет ли он по-прежнему быть… музыкантом? Выступать перед аудиторией? Сможет ли он ее любить так, как любит сейчас? Может ли убийца быть художником, умеет ли преступник любить? Будет ли она любить его, если он перестанет быть художником?
      А ведь они это уже обсуждали. Она не поддержала его, но и не сильно протестовала. Она только, вроде бы, упомянула о реакции детей. Что-то такое сказала. Не помню.
      Музыкант вставил обойму, положил пистолет в карман, и спустился в холл. Дворецкий его отца, психологический близнец дворецкого дома Уолшей, спросил, не может ли чем-нибудь помочь.
      — Мне — нет, — ответил Музыкант.

III.

      Грянули два выстрела подряд.
      Тело нашли только утром. Семейный доктор заполнил все нужные бумаги. Инсульт. Семейный адвокат нанес краткий, деловой визит. Некролог. Не обо всяком убийстве следует писать в газете.
      Инспектор Роберт Кинг, навещавший в тот вечер свою подругу, жившую в здании напротив особняка, слышал выстрелы. Опыт подсказал ему, что это действительно — пистолетные выстрелы, а не мешок с бельем, хлопнувшийся с третьего этажа на влажный тротуар. Он стоял у окна и смотрел на особняки напротив, чья архитектура безусловно относилась к Бель Эпокь. Известняк и мрамор. Ионические колонны. Пилястры. Сегментированные фронтоны. Дормеры. Как многие жители города, неравнодушные к архитектуре, Кинг подумал — почему сейчас так не строят?
      Спустя несколько минут он отметил про себя, что ни полицейских машин, ни карет скорой помощи нигде не видно — и люди не бегают туда-сюда по улице в панике, не кричат нечленораздельно. Прочтя через два дня некролог в одной из ежедневных газет, он вспомнил этот вечер и связал два события.
      Теоретически, возможность убийства Старика Уолша была сама по себе — событием национального значения. Роберт Кинг доложил о своих наблюдениях и умозаключениях своему начальнику в Федеральном Бюро Расследования. Начальник пожал плечами.
      Роберт Кинг решил самолично разобраться с этим делом. Хотя бы поверхностно. Когда-то давно Старик Уолш был другом его отца.

IV.

      Прошла неделя.
      Человек, известный всей Республике, а также некоторым другим мирового значения странам, как Живая Легенда, прибыл в город, и его приветствовали фанфары и энтузиазм журналистов. Три длинных лимузина перевезли его и его телохранителей через мост Трайборо, а затем — вниз по Пятой Авеню, к Донне Брадли — большому, начала двадцатого века постройки, отелю в нескольких кварталах к северу от Плазы. Номер, зарезервированный для него, тщательно убрали, проветрили, проверили на наличие презервативов, оставленных персоналом отеля, и украсили свежесрезанными цветами. Внизу, в легендарной кухне отеля, шеф-повар превзошел самого себя, приготовляя роскошный ассортимент яств, который впоследствии был полностью съеден телохранителями. Сам великий человек находился в одной из своих «ореховых» стадий, т. е. ел только орехи. Иногда такие стадии длились неделями. Различные средней руки модельеры и дизайнеры интерьеров зарезервировали номера в Донне Брадли в надежде на случайную встречу с Живой Легендой в коридоре.
      Ему было шестьдесят, и последнему его интернациональному успеху недавно исполнилось десять лет (несколько жеманный французский фильм, о котором многие до сих пор говорили, что, мол, он их поразил, очень поразил). Иногда он появлялся в эпизодических ролях, напоминая о себе, и в связи с этим доход его оставался постоянным. Некогда низкорослый, плотно сбитый и экзотично привлекательный (больше в средиземноморском, чем в американском, смысле), нынче он был низкорослый, жирный, и отрешенно-скучающий, но те, кто помнил его фильмы, все еще видели в нем того — молодого, слегка развратного, непоседливого и загадочного.
      Телохранители вошли в номер, а несколько минут спустя снова вышли, глупо ухмыляясь гладко выбритыми лицами. Не обратив внимания на загадочные эти ухмылки, Живая Легенда вошел и прикрыл за собой дверь. Было очень темно. Живая Легенда нащупал пухлой рукой выключатель. Хелен, нога на ногу, руки на ручках антикварного кресла, улыбнулась солнечной улыбкой. Нервно кашлянув, сказала,
      — Здравствуй, дорогой.
      — Здравствуй, — ответил, подумав, Живая Легенда.
      И продолжал на нее смотреть бесстрастно. Он часто удивлял многих, вспоминая неожиданно их имена, именно в тот момент, когда они собирались его осторожно упрекнуть в том, что он их забыл. Этот контраст между кажущейся тупостью и замедленностью и внезапных проявлений ясности ума создавали иллюзию скрытых недюжинных умственных возможностей.
      Оказалось, в номере есть еще один гость. Он сделал движение, и его заметили. Был он высок, мускулист, смугл, и обаятелен. На нем был дорогой, не очень элегантный итальянский костюм.
      Живая легенда посмотрел на гостя тупо.
      — Здравствуй, Франк, — сказал он без интонации.
      Хелен снова улыбнулась, не очень уверенно на этот раз.
      — Здравствуй, друг мой, — сказал Франк преувеличенно тепло, протягивая большую волосатую руку.
      Живая Легенда пожал ее с неподдельным, как показалось гостю, теплом. Выражение его лица не изменилось.
      — Очень рад тебя видеть, — сказал он все так же без интонации.
      — Мадам настаивала, что ей тоже нужно здесь быть, — объяснил Франк. — Я подумал и решил — почему бы и нет. Эти козлы внизу не хотели ее пускать.
      — Да, — подтвердила поспешно Хелен. — Господин Гоби очень добр…
      — Шшшш, — Франк Гоби подмигнул ей, приложив палец к толстым своим губам. — Никаких имен. Пожалуйста, ребята. Давайте сядем и поговорим.
      Живая Легенда присел неспешно, медленно, на диван. Франк придвинул второе кресло. Хелен поерзала в своем кресле и несколько изменила позу — колени вместе, ступни справа от кресла. Еще раз улыбнулась неуверенно.
      Живая Легенда прибег к одному из своих излюбленных трюков — просто смотрел благосклонно на Франка, смотрел себе и смотрел. Пауза растягивалась. Благосклонность во взгляде Живой Легенды была так неподдельна, что продолжающая растягиваться пауза ничем не напоминала волевую дуэль. Когда Франк снова заговорил, он не чувствовал себя побежденным. На Хелен трюк произвел бы впечатление, если бы мысли ее не были заняты другим.
      — Ну, хорошо, — сказал Франк. — Не собираешься ли ты снова сняться в фильме, друг мой? Мы уж сколько лет ждем. Мы соскучились. Э… Хелен, да? Хелен, не правда ли, было бы здорово — новый фильм? Мы соскучились, не так ли?
      — Ах, да, — подтвердила Хелен, держа себя в руках. — Я, правда, не часто хожу в кино… Но на твою премьеру, дорогой, я бы с удовольствием… пошла бы…
      Живая Легенда улыбнулся одними глазами — тоже фирменный трюк. Франк посмотрел на часы.
      — Что ж, маэстро, — сказал он. — Никто не подслушивает. Можно говорить открыто. Помнишь, несколько месяцев назад мы с тобой посетили один бар?
      Живая Легенда наклонил голову. Хелен смотрела в сторону. Улыбки прекратились.
      — В течении нашего тогдашнего разговора, — продолжал Франк, — я, вроде бы, упоминал некоторые… э… вещи. Не говорил о них, а просто упоминал… э… так сказать. Ты знаешь, я всегда делюсь… э… чувствами и помыслами с людьми, которых уважаю. Я, вроде бы, совершенно точно упомянул одного нью-йоркского предпринимателя, чьи дела… поползновения… в Сейнт-Луисе… мне не очень нравились. Теперь, стало быть, так. Этот предприниматель и я — мы были большими друзьями. Не приятелями, а именно друзьями. Друганами. И ты тоже, друг мой… э… был другом предпринимателя. Не так ли.
      С бесконечной грустью в глазах Живая Легенда кивнул, приопустил веки и выставил вперед нижнюю губу. Хелен перевела дыхание и кашлянула. Она явно нервничала.
      — Теперь же так получилось, что друга нашего больше нет, — торжественно продолжал Франк. — Это очень грустно. Доктор говорит, что у него был удар. Все остальные уверяют, что он покончил жизнь самоубийством. Во всяком случае, все делают вид, — он поднял указательный палец и многозначительно наклонил его в сторону Живой Легенды, — что это так и было. Понятно, что это означает. Те, кто хорошо знали Старика Уолша никогда в такое не поверят. Старикан обожал жизнь. Такого жизнерадостного человека на земле не было никогда! Тем не менее, — добавил он, любуясь большим перстнем на мизинце, — видишь ли, друг мой, не обо всяком убийстве следует сообщать в газетах.
      Хелен сильно побледнела, посмотрело отчаянно на Франка и умоляюще на Живую Легенду. Ей хотелось сейчас быть очень далеко от этого места — на Аляске, в Китае. На Марсе. Ей совершенно не хотелось принимать участие в этом разговоре. А Живая Легенда сохранял бесстрастное выражение лица. Он просто ждал, когда Франк закончит.
      — Вне зависимости от того, кто во что верит… или же… во что их заставляют верить… — сказал Франк, — я говорю вам, как друг, ребята… — он выдержал паузу для пущего эффекта, — ни мои люди, ни я лично никакого отношения к этой истории не имеем. Вообще. Ноль отношения. У нас не было никаких причин. Совсем. Старикан был, конечно же, не подарок, и разногласия у нас с ним были, и еще какие… Но убирать старого питона… Нет. Никогда. Я хотел вам об этом сказать до того, как вы станете делать разные выводы и умозаключения.
      Живая Легенда на некоторое время углубился в свои мысли.
      — Я никогда в тебе не сомневался, Франк, — сказал он наконец. — Я знал, что это не ты. Видишь ли… я знаю, кто это сделал на самом деле.
      Глаза Хелен широко открылись. Франк поднял черные кустистые брови.
      — О да, — Живая Легенда произвел серию медленных задумчивых кивков. — Это очень грустная история. Очень, очень грустная. История о непонимании. Недопонимании. Невозможности людей друг друга понять. Что плохо в нынешнем мире — никто ни с кем толком не общается. Никто никого не слушает. Мы тонем в этом океане непонимания. Я предупреждал беднягу Уолша. Дважды предупреждал. Предупреждал дважды. Он не воспринял предупреждения всерьез. Это самое грустное и есть, во всей этой истории.
      Заинтригованный, Франк пододвинулся ближе вместе с креслом. Безвольная улыбка играла на губах Хелен.
      — Это японцы, — грустно сказал Живая Легенда, уставясь в пространство. — У них были какие-то дела. Они хотели составить с ним соглашение и сбить цену. Он не поддавался на уговоры. Он их ненавидел. Его дядя служил когда-то в Тихом Океане, во время Второй Мировой. Все это просто ужасно. Я пытался ему объяснить, что японцы прошлого и сегодняшние — они, типа, совершенно разные. Разные виды японцев. Я сказал ему, что старые традиции так же прочно забыты в Японии, как и у нас. Он мне не поверил. Он их очень сильно ненавидел. Он отказался от их предложения. И ему отомстили. Такая грустная история — ты себе не представляешь…
      Он приложил ладонь ко лбу. Хелен поднялась на ноги, затем присела на корточки у дивана и положила руку на жирное колено Живой Легенды.
      — Какие сволочи, — прошептала она.
      Короткий всхлип вырвался из горла Живой Легенды. Даже Франка это тронуло.
      — Друг мой, — сказал он. — Не отчаивайся. Рано или поздно мы им за все заплатим.
      Они тихо выпили, после чего Франк объявил, что должен идти.
      — Пока, ребята, — сказал он.
      Когда они остались вдвоем,
      — Извини, — сказала Хелен. — Мне просто… нужно было тебя видеть. Я пришла, а он на меня просто навалился тут…
      — Ничего страшного, — заверил ее Живая Легенда. — Франк — хороший человек. У него есть странности, но они, в основном, никому не вредят.
      — Мне нужно сказать тебе что-то важное… Я надеюсь, что никто не… э… подслушивает.
      Живая Легенда не подозревал, что номер прослушивается. Хелен тем более не подозревала.
      — Конечно нет, — сказал он. — Люди перестали подслушивать мои разговоры очень давно. Им неинтересно. Я просто глупый старик нынче. Говори, не бойся.
      — Вот, понимаешь ли… даже не знаю, с чего начать… Муж моей дочери и я… Мы никогда открыто не ссорились, конечно же. И все таки разногласия у нас были, и у меня были причины его ненавидеть… Чего я боюсь — что полиция может… или… как называется это жуткое агентство?…
      — Налоговое управление?
      — Нет, нет… То есть, эти подлецы конечно же не менее жуткие, чем… Грабят честных людей, отбирают у них последние деньги… Нет. Агентство, которое достанет тебя со дна океана, если им нужно с тобой поговорить.
      — Морские пехотинцы?
      — Да нет же. Пожалуйста, дорогой… Ты знаешь… Бюро Допрашивания… или чего-то…
      — ФБР.
      — Точно. Именно. Если они вдруг станут интересоваться… они могут заподозрить, например, что я — я, представляешь? — убила собственного зятя. Понимаешь?
      Живая Легенда взял из вазы орех, съел его, и взял еще один.
      — А ты его убила?
      — Не говори глупости. Ты меня знаешь. Надеюсь. Представь себе — я кого-то пошла и убила… И все-таки, у них могут возникнуть подозрения. В ту ночь я была в городе. Мы разговаривали — Уолш и я. Понимаешь? Они об этом не знают, но могут узнать. Не представляю, какие у них методы, но могут быть отпечатки пальцев… на ручках дверей…
      Живая Легенда поразмыслил.
      — Ты бывала у него в доме, — заметил он. — Конечно же на ручках отпечатки. Они ведь сами собой не выветриваются.
      — Я об этом и говорю. Так что может случиться какая-нибудь глупость… в общем, я в этом ничего не понимаю, но чувствую… как-то… Понимаешь?
      Живая Легенда надолго ушел в себя. Затем он взял из вазы еще один орех.
      — Так значит, это ты. Ты убила Уолша.
      — Что!
      — Я так и думал — либо ты, либо японцы. Что ж. Значит — ты.
      — Да нет же! — она обхватила голову руками. — Ты что, дурак, что ли, простых вещей не понимаешь!
      Он хорошо помнил этот ее жест. Когда они были любовниками, жест этот означал, что он ведет себя как невообразимый, доисторический, ужасающий кретин.
      — Ну, извини, — сказал он. — Не мечись так. Это ужасно действует на нервы.
      — Посмотри на меня! Неужели я выгляжу как женщина, способная убить? Когда ж ты наконец повзрослеешь!
      Она покачала головой. Встав, она схватила бутылку с серебряного подноса и налила в стакан до половины. Пригубила. Живая Легенда съел еще орех.
      — Я не желаю ни в чем быть замешанной, — сказала Хелен сердито. — У меня нет времени на все это [непеч.]. Что мне действительно нужно — хорошее алиби.
      Спокойно глядя на нее и никак не показывая — хочет ли он, чтобы она продолжала говорить, или убралась бы вон из номера, из отеля, из его жизни, Живая Легенда съел еще один орех.
      — Мне нужно, чтобы ты им сказал, если тебя спросят… только если спросят, понимаешь?… не нужно самому предлагать, если не просят… Ты должен им сказать, что я провела ту ночь с тобой.
      Он не ответил. Она поставила стакан на стойку мини-бара, подошла, села рядом с ним и даже заютилась слегка, задвигалась, прижимаясь к его плечу.