Когда Анна предстала перед квалификационной комиссией, она снова увидела академика Туманского, уже в качестве почетного гостя. Последовал изнурительный длинный ряд вопросов. Анна старалась отвечать обстоятельно. Если вопрос был ей хорошо знаком, она пускалась в подробности, так что председатель комиссии прерывал ее. Когда спрашивали что-нибудь незнакомое, Анна прямо отвечала: "Не знаю", - и с торжеством несдающегося побежденного обводила взглядом членов комиссии.
      Академик Туманский все время молчал и, казалось, думал о другом, а в конце опроса обратился к Анне:
      - Ваши знания еще недостаточно четки. Кроме того, вдаваясь в курс высшей математики, вы опустили элементарные знания из программы средней школы, например, не знаете ничего о прогрессиях.
      Все молчали, не решаясь подать голос. Анну мучила мысль: "Могут лишить диплома". Туманский смотрел на нее так, будто ждал каких-то оправданий. И вдруг спросил:
      - А что это у вас с руками?
      Руки у Анны были в ожогах. Работая в мастерской, она частенько обжигалась электродами, а недавно уронила паяльник на руку. Запястье у нее было перебинтовано.
      - Это я в мастерской... собирала схемы.
      - У вас в институте не хватает техников? - спросил Туманский
      - Схемы нужны в больших количествах.
      - Вы довольны вашей работой?
      - Довольна.
      Туманский что-то записал в блокнот, а потом снова обратился к Анне:
      - Вы довольны работой института? Не замечали каких-либо неполадок?
      Анна вспомнила те сомнения, которые она все чаще высказывала Глуховуи которые он великолепно опровергал своей железной мужской логикой.
      - Мне кажется, - сказала она неуверенно, - что эта работа, которую ведет наш отдел, она преждевременна...
      - Как это понимать? - насторожился Туманский.
      - По-моему, люди еще не подготовлены к таким открытиям...
      После заседания комиссии Анна спросила Глухова:
      - Меня теперь могут лишить диплома?
      - Навряд ли.
      - Не имеют права. Подумаешь - Туманский! Закон один для всех, - выпалила Анна.
      В мастерской тревогу Анны восприняли с потрясающим легкомыслием. Бригадир монтажников кудрявый заводила Толя сказал:
      - Пускай отбирают диплом. Будете работать у нас в мастерской. Зарабатываем не меньше, чем научные сотрудники.
      Через два дня Анну вызвали к академику Туманскому. Приятного в этом было мало. Она не любила, когда ею интересовались как феноменом измененной психики, да еще дубликатом толстовской героини. Туманский принял ее в своем официальном кабинете. Разговор начался с ее понимания современного мира. Анна с неудовольствием подумала, что вот опять ее будут спрашивать, какие здания были на Николаевском проспекте или что давали в императорской опере. Но, отойдя от избитой темы трансформации психики, Туманский спросил:
      - А почему вы считаете, что люди еще не созрели для информационных установок?
      - Техника растет, а люди мало меняются. И может наступить такой момент, когда техника вырастет настолько, что люди станут ее недостойны.
      - Это исключается.
      - А Хиросима? Эйнштейн сказал после Хиросимы, что если бы начинал сначала, то стал бы водопроводчиком.
      - Это он сказал до Хиросимы.
      - Все равно. Хиросима же была. Это факт, А возьмите мой случай. Убийство Кияна. Информационная установка явилась средством преступления. Это типичный случай использования высокой техники в низменных интересах человека. Сейчас я дилетантка в науке и поэтому могу судить об этом объективнее ученого. Настоящий ученый не в состоянии задуматься о результатах и последствиях. А следствие - Хиросима. Человечество, разделенное на два лагеря, находится в крайнем напряжении, и к самым высоким точкам этого напряжения подходит наука. Работы над информационными установками ведутся параллельно и в Америке, и во Франции.
      - Вы предполагаете, что эти работы небезопасны для человечества?
      - Во время войны в Японии культивировали самураев. На это уходило много средств, проводилась утонченная идеологическая работа. А при наличии информационных установок ничего этого не требуется. Засадил человека в камеру, и через полчаса он уже самурай. Ведь если можно сделать Анну Каренину, значит можно сделать иКалибана. Можно сделать фанатичного преступника, убийцу, фашиста, кого угодно.
      Туманский усмехнулся:
      - Тут есть что-то от толстовства.
      - Меня и сделал Толстой.
      - По-вашему, следует закрыть все научные институты, запретить ученым изобретать и вообще запретить науку.
      - Не знаю... - Анна запнулась, нелепостью показалось ей то, что она говорила. Возможно, это ее реакция на новый мир, обрушивший на нее всю эту технику, полеты в космос, квантовую механику, вторжение в психику...
      А Туманский в это время перочинным ножом что-то вытаскивал у себя из-под ногтя, а может, просто чистил ногти, - он не отличался хорошими манерами. Анна подумала, насколько далек он, известный всему миру ученый, от ее примитивного мира обыкновенной женщины, от субъективных женских чувств...
      Туманский посмотрел безразлично в окно, о чем-то задумался.
      - Неужели вы полагаете, - сказал он, - что никому не приходит в голову мысль о несоответствии человеческого сознания и роста техники? Здесь и заключается призвание ученого: не только делать открытия, по и предвидеть их результаты. Вы говорили на эту тему со своими сотрудниками?
      - Да, я много спорила.
      - Вот видите, спорили, - сказал он без видимой связи с предыдущим своим утверждением. - И ваш Глухов, наверное, видит в своей работе только положительные стороны. Несмотря на то, что уже произошло с вами. К счастью, я уже пережил тот возраст, когда люди фанатически верят только в добро. Так. В Лондоне состоится международная конференция по информационным установкам. Вы будете включены в состав советской делегации.
      - Меня будут демонстрировать как результат научного эксперимента?
      - Да, - сказал он жестко. - Вас это шокирует?
      - Роль незавидная.
      - Это необходимо. Но мы используем вашу демонстрацию в иных целях. Вам дадут слово, и вы скажете с трибуны примерно то же, что сказали мне сейчас.
      - По-моему, это должен сделать ученый.
      - Разумеется, ученый сказал бы это лучше. Но если это скажу я в своем докладе, или другой ученый, или хотя бы сам генеральный секретарь ООН, это не возымеет такого действия, как если это скажете вы.
      - А я сумею?
      - Раньше я в этом сомневался, но теперь думаю, что сумеете.
      - С чем я буду там выступать?
      - Об этом мы поговорим. Для этого я вас и вызвал.
      Придя домой, Анна сообщила Глухову, что включена в состав делегации на лондонский симпозиум, умолчав о теме своего доклада, поскольку Туманский не рекомендовал ей до времени говорить об этом.
      Глухов оживился:
      - Вы довольны, что едете в Лондон?
      - Очень довольна. - В лице и в голосе ее было необычное возбуждение. - Я впервые ощутила себя современным человеком. Вы понимаете? Современником всех.
      Глухов смотрел на нее с улыбкой.
      - Знаете, - сказала она, - отметим это событие,
      - Отметим.
      - Что, если поедем в ресторан "Невский"?
      - А как же этот ваш Игорь?
      - В последнюю встречу произошло окончательное объяснение. Настал момент в наших отношениях, когда я должна была стать его возлюбленной. Это для меня неприемлемо.
      Анна надела свое новое вечернее платье - первое платье, принадлежавшее ей, а не ее предшественнице. Глухов появился из своей комнаты причесанный, в светлом костюме. И Анна подумала, что ведь он очень хорош. Он церемонно подал ей шубу, и они спустились на улицу.
      В ресторане "Невский" свободных мест уже не оказалось.
      Анна рассмеялась:
      - Ничего, наверстаю в Лондоне.
      Глухов подал ей руку, и они чинно пошли по Невскому. Как ни ярко горели ртутные фонари, они не могли затмить холодных звезд в зимнем небе. Было морозно, и было легко на душе Анны: она испытывала одновременно покой и свободу.
      - А что, если бы вам жениться? - весело спросила она.
      - А почему вы не вышли за этого Игоря? - спросил он ей в тон.
      - Нужна любовь!
      - И вы не могли его полюбить?
      - Нет. Из всех, кого я узнала, я могла бы полюбить, наверное, только вас...
      Они молча дошли до Литейного проспекта и остановились в толпе прохожих, дожидаясь зеленого сигнала. Глухов оберегал Анну от возбужденной вечерней толпы.
      - Меня? - тихо спросил он.
      - Наверное, - так же тихо ответила Анна. - Только я ведь уже люблю.
      - Кого?
      - Вронского.
      Он посмотрел на нее внимательно. Анна была серьезна.
      - Но это же нереально, - сказал он.
      Зажегся зеленый свет, и они перешли улицу.
      - Да, нереально, - согласилась она.
      - Вы хоть помните его лицо?
      - Помню. Но так, будто давно его не видела и начинаю забывать. Но чувство осталось прежнее. Сперва я думала, что Купцова брала прообразы из жизни, но я никого еще не встречала хотя бы отдаленно похожего на моих близких. Наверное, всех их она выдумала.
      - Яркое воображение, - вздохнул Глухов, - художественное.
      - Может быть, вы не зря ее любили, ее или меня, - не знаю до сих пор, как и говорить.
      - Говорите в третьем лице. Так вам удобнее.
      - Она была уж и не такой плохой, если заложила все это в меня. Может быть, у нее все началось с ошибки...
      - Я в этом тоже был виноват...
      - Во всяком случае, у нее сохранился идеал, который она воплотила в своей последней работе. И от съемок в кино она отказалась, потому что это уже было не главное. Ведь в кино или даже в романе невозможно показать то, что записано на этих кассетах. Представляете, она создала образ, идеал. Это - цель. Могла ли она думать, что это так странно осуществится?
      Глухов посмотрел на нее задумчиво.
      - А вы, должно быть, счастливы, что очутились у нас, в двадцатом веке.
      - Да. Я вот люблю Вронского, хотя знаю, что его нет, и никогда не было и не будет, и все же я счастлива. - Она рассмеялась, заглянула ему в лицо. - А вы? Вы счастливы теперь?
      - Да. Как это ни странно, но счастлив.