- Да за что же это, сержант? Хотя ради Бога... Мне лично от родной полиции скрывать нечего - весь перед вами. Как на духу! - И изображаю полную и чистосердечную готовность вывернуть свои багажники.
      Расчухал он, вижу, что ничего у меня нет. Для понта ручищами мне по бокам провел и говорит:
      - Ладно, вали отсюда... Впрочем, постой!
      Мне что - постой так постой.
      - Ходят, - говорит, - по городу слухи, будто ты, Рыжий, с бандитами связался.
      Тут я натурально изумился:
      - Да как можно, сержант! Что это какая-то сука вам на меня такое настучала. Да что я, по уши деревянный, с бандитами связываться?
      - А на какие доходы живешь? - спрашивает. - Вон на тебе костюмчик какой! И галстучек...
      Ну, я к его уху наладился да и говорю шепотком:
      - Так ведь парень я видный, сержант. Коровы сорокалетние сами на шею вешаются. Для того и костюмчик, и галстучек. Доход хоть и не велик, а жить можно.
      - Мужчину по заказу из себя строишь, значит?
      Я только буркалы потупил. А он и говорит:
      - На это долго не проживешь. Заявится и к тебе сороковник... Брался бы ты, Рыжий, за голову. Я ведь твоего отца еще знавал...
      Вот про папаню это он зря. Трубил папаня на заводе своем, трубил, да так ничего и не натрубил. Ни себе, фраеру, ни нам с маманей.
      - Ладно, - говорю, - сержант. Вас понял. Обещаю устроиться на работу. Не завтра, правда, но обещаю.
      В общем, разошлись мы. И побежал я себе дальше.
      Прибегаю. Суслик уже там, по сторонам зыркает. Фотокарточка у него - только в кино снимать, ни за что не подумаешь, что кент Битюгов. Завалились мы с ним за телефонную будку. В будке какой-то хмырь в кепочке стоит, слюни в трубку пускает, но раз Суслика этот факт не трогает, мне и вовсе очковаться нечего. Передал он мне зелененькие - как всегда, молча. А потом и говорит:
      - Битюг просил тебя пакет Эрнесту отнести.
      Я чуть с копыт не слетел.
      - Да вы что! - шиплю ему. - Я ведь в рейсовики нанимался. Так мы не договаривались!
      А эта шмакодявка смотрит на меня снизу вверх с этакой ухмылочкой и заявляет:
      - Брось, Рыжий! Понимал, на что шел. И Битюга ты знаешь! Не любит он, когда ему в просьбах отказывают!
      Вот тут мне тошно стало. Я-то что думал, деньжат по-легкому сшибить, а потом Руту с собой забрать да и рвануть из города, только меня и видели.
      - Побойтесь Бога, - говорю, - ребята. Что у вас, без меня гонцов не хватает?
      - Не пыли, Рыжий, - отвечает Суслик. - Либо ты с нами до конца, либо... Сам понимаешь! - Зыркнул опять по сторонам, достал из кармана пакетик и протягивает мне.
      Пакетик-то маленький оказался. Обезьянки в оболочке. Ну и сунул я его в левый багажник - сам не знаю зачем.
      - Только ты смотри, Рыжий, - говорит тут Суслик, - надумаешь когти рвать, от Руты твоей одни тряпочки красненькие останутся. А чтобы у тебя соблазна не возникало, мы к тебе и к ней дядек приставим. Все, теперь иди.
      И пошел я. Успел только краем глаза заметить, что хмырь в кепочке из телефонной будки вылез, Суслику мигнул, отпустил меня на десяток метров и в кильватер пристроился. Словно настоящая жаба...
      В общем, как до "Борща" добрел, и не помню: все перед моими глазами тряпочки Рутины стояли. Окровавленные... Только раз и подумал, что если бы сейчас сержант Валаев мне встретился, шмонать взялся, тут бы я и накрылся. Вот только было мне это сейчас как-то по барабану.
      Ладно, захожу в "Борщ". В руки себя уже взял, ливер навожу. Эрнест за стойкой торчит, стаканы полотенцем вылизывает, на меня поглядывает. С ухмылочкой такой. И понял я тут, что они с Битюгом одной веревочкой повязаны. Как же я раньше-то этого не скумекал?.. Эрни ведь, сука, наверное, Битюга на меня и навел.
      Ну да теперь судьбу клясть поздно. Осмотрелся я еще раз, вроде рыла все знакомые, лапами машут, приветствуют, значит. Да уж, попито у меня здесь...
      - Эй, Рыжий! - орут из угла. - Греби к нам!
      Гляжу, кореша мои: Гуталин сидит, скалится - зубы белые во всю хлеборезку. Ну и Витька с ним рядом, за стакан держится. По всему видно - дунули уже изрядно. Сделал я им ручкой, но пошел к стойке: пакетик с обезьянками бок жжет.
      У стойки пусто, как глухой ночью на общественном толчке. Подхожу, закидываю зад на табуретку. Эрнест тут же капает мне в цветной бокал на два пальца.
      - Принес товар? - говорит.
      - А тебе невтерпеж? - отвечаю. - Принес я твой товар.
      - Молодец, - говорит. - Не суетись, сиди пей, потом пакетик в стакан положишь.
      - Это еще кто суетиться будет, - говорю.
      У Эрнеста за спиной мордогляд во всю длину - рыла наши в нем отражаются. То есть мое рыло, а у Эрнеста - затылок прилизанный. И вижу я в мордогляде, как хмырь с кепочкой в "Борщ" заходит. Дядька мой народившийся...
      Да, попал ты, Рыжий, на крюк. Но плакаться-то теперь поздно. Допиваю, незаметно кладу пакетик. Эрнест специально мне цветной бокал дал, чтобы пакетик был чужим фарам не виден. Сижу дальше. Наконец Эрнест подваливает ко мне, забирает бокал, сует под стойку.
      - Вот и молодец, - говорит. - Можешь гулять.
      И ухмылочка у него такая, хоть в петлю лезь. Ну, в петлю не в петлю, а к девке залезть в самый раз. Вот только к Руте я сейчас не пойду. Хоть и не был уже пять дней, но не в таком настроении к Руте ходить... А вот к Зинке Самолетовой завалюсь. Есть у меня такая. Не шаблонь уличная, нет. Изенбровая бикса. Но телка крутая. Как говорят, девочка девяносто шестой пробы. Буфера - только что платье не рвут, Сами в руки просятся. И задний мост в аккурат под мои запросы скроен. А главное, чистая, точно знаю. И для меня безотказная. Придешь, привет-привет, слово за слово - и заправляй эклер в лохматый сейф.
      - Еще налить? - спрашивает Эрнест.
      - Нет, - говорю. - Дай-ка мне лучше бутылку. И закусить чтонибудь.
      - К Руте своей пойдешь? - спрашивает Эрнест. - Правильно. Сделал дело - гуляй смело.
      Так мне захотелось ему по рылу заехать - сил нет. Но придержал лапы.
      - Притухни, - говорю. - Не твое, - говорю, - собачье дело, куда я там пойду.
      В общем, выставил он мне бутылку, закусон собрал в свой фирменный пакет. Кинул я на стойку зелененькую и отвалил, корешам лишь ручкой сделал. Ничего, они ребята понятливые.
      Выхожу я на улицу, дядька в кепке - следом. И опять тошно мне стало, хоть ревмя реви. Побрел я к Зинкиному дому.
      И тут гляжу - Рута мне навстречу идет. Идет она, девочка моя, каблучками цок-цок, фигуристая вся, такая, что у меня дойки Зинкины сразу же из памяти вон. И понимаю я, что она не просто так идет, по Бродвею на шпацир вышла, что это она меня ищет.
      - Привет, - говорю, - Рута. Далеко ли собралась?
      Тут она как посмотрит на меня, на бутылку эту чертову, под мышкой зажатую, на пакет с закусоном, да и говорит:
      - Здравствуй, Рэд. А я тебя ищу.
      - Зачем? - говорю.
      И вижу, что у нее за спиной, метрах в двадцати, хмырь стоит, вроде бы на витрину магазинную пялится, а сам в нашу сторону позыркивает.
      - Слушай, Рэд, - говорит с вызовом Рута. - Если ты меня бросить решил, так бросай. Только и я на тебя плевала.
      Вижу я, что-то не так. Никогда еще она со мной таким макаром не изъяснялась.
      - А в чем, - говорю, - дело, Рута?
      Она молчит и в землю смотрит.
      Тогда я беру ее под руку и разворачиваюсь в сторону своего дома. Мой хмырь в кепке тоже тут, стоит, усиленно чтение газеты изображает.
      - Пойдем-ка, - говорю, - Рута, ко мне. Выпьем, закусим, одним словом проведем время. А то, гляжу, у тебя настроение плохое.
      С Рутой я на рыбьем языке не базарю. Никаких "эклеров" или "лохматых сейфов" - не тот она парень.
      Идем мы к моему дому. Я краем глаза вижу, как наши дядьки сзади нос к носу стоят, базарят о чем-то.
      - Беременна я, Рэд, - говорит вдруг Рута.
      У меня чуть бутылка из-под мышки не вывалилась. Хорошо не бухой - поймал.
      Рута мое молчание по-своему поняла. Остановилась, смотрит на меня и заявляет:
      - Так что если ты бросить меня решил, бросай сегодня. Только знай! Я и без тебя обойдусь. Сама рожу, сама выращу. Так что можешь катиться дальше, вместе со своей бутылкой! С какой-нибудь шлюхой выпьешь, их у тебя много...
      Смотрит она на меня, а у меня перед фарами тряпки окровавленные висят. И понимаю я тут, что вот когда меня судьба взяла в оборот по-настоящему.
      Тогда Рута вырывает свою руку и не говорит уже, а шипит:
      - Убирайся от меня! Правду мать говорит, не нужен мне такой кобель... Убирайся, и чтоб я тебя больше не видела!
      И вдруг понимаю я, что не тряпки окровавленные меня с нею повязали.
      - Да подожди ты, Рута, собачиться, - говорю. - Ласточка моя, разве ж я от тебя отказываюсь?
      Она мне в лицо смотрит - слезы на глазах. А на меня нервный смех накатывает, и я начинаю хохотать, да так, что дядьки наши переглядываются, и один из них крутит пальцем у виска.
      - От ребенка я ведь тоже не отказываюсь, - говорю сквозь смех. - Чего ж ты гонишь-то меня?
      Тут она наконец расцветает. И становится настолько хороша, что у меня сердце к бейцалам опускается.
      Что же дальше, Рэд? - говорю я себе. Что же дальше?