Скрипнула дверь, и папа снова произнес ругательное слово...
      Мария отложила ложку и вздохнула.
      - Пиццу будешь? - спросила Рута, потому что дочь часто ограничивалась лишь супом да зеленью.
      - Буду, - сказала Мария. - Здравствуй, дед!
      - Здравствуй, внучка! - отозвался из своей комнаты дед. - Я подзарядился.
      Дед всегда уходил, когда ему становилось трудно говорить: Зона не пускала в себя только живых людей и механизмы. Люди на границе Зоны умирали в огне, а их машины взрывались. Мумики же ходили туда-сюда безо всяких проблем.
      Впрочем, с дедом было нелегко беседовать и после того, как он приходил с подзарядки - чаще всего он нес всякую околесицу. К примеру, про их с Марией жизнь (бабка тоже была Марией. Вернее это Мария тоже была Марией). Как будто давно ушедшая дедова с бабкой жизнь могла чем-то помочь внучке.
      - Дед, мне необходим твой совет.
      Дед любил, когда она так начинала разговор.
      - Слушаю тебя, внучка.
      - Дед, как мне жить дальше?
      - Ешь пиццу! - Рута, разумеется, их разговор не слышала. Думать будешь после обеда.
      Мария благодарно улыбнулась ей и сказала старому Шухардину:
      - Дед, для чего я хожу в школу? Для чего мать учит меня всяким женским премудростям? Ведь меня никто никогда не возьмет замуж. Неужели я обречена стать второй Диной Барабаш?
      Дед не знал, кто такая Дина Барабаш. Наверное, поэтому и понес околесицу:
      - Живи, внучка, как живешь. В нужное время Бог подскажет тебе, как надо поступить.
      - Бог? - воскликнула Мария. - Вместо Бога у нас теперь пришельцы!
      - Не знаю, - сказал дед. - Я много раз был там. Нету там никаких пришельцев. Это Бог проверяет людей. Да и кто, кроме Бога, мог дать мне новую жизнь.
      Дед считал себя живым. И часто говорил о Боге. В настоящей же своей жизни он не верил ни в Бога, ни в черта. Для того чтобы топить мастеров и инженеров в купоросном масле, ему Бог не требовался. Таким он воспитал и сына. По крайней мере именно это утверждал отец.
      Дед продолжал нести околесицу про своего Бога, и Мария перестала его слушать. Какой, к черту, Бог! Она сама была Богом в этом городе, но что ей это принесло, кроме ненависти окружающих?..
      Она вспомнила, как в первый раз попыталась помочь однокласснику на уроке. Одноклассника звали Сережка Попов. Он не мог решить пример, потому что не знал, сколько будет - шесть на восемь. Математичка уже собиралась посадить его на место, когда Мария взяла и представила, что перед Поповым на доске висит таблица умножения. Сережка не испугался, спокойненько сдул с таблицы ответ. И все бы сошло, но Мария сдуру после урока похвасталась Сережке, что это она спасла его. Он не поверил. Тогда Мария еще раз "повесила" перед ним таблицу умножения. Прямо на стене школьного коридора. А потом и перед всем классом свой фокус повторила. Благодарности ей захотелось, идиотке! А вместо благодарности получила страх и ненависть. В конце концов, пришлось менять школу.
      В новой школе выяснилось, что жизнь Марию ничему не научила. Дальше было еще хуже. Она больше не пыталась помогать одноклассникам новыми методами, однако слух о ней уже разнесся среди школьников Хармонта. Нет, ее не трогали. Потому что боялись. Но и не любили. Боялись они ее, конечно, правильно. И если дядя Дима не ошибается в природе людей - а с какой стати ему ошибаться? - то и не любили правильно. К счастью, от их нелюбви до поры до времени ей было ни жарко ни холодно. Во всяком случае, не болела голова, как от жалости.
      Она пошла в школу в тот самый год, когда из заросшей шерстью Мартышки превратилась в девочку. Не умеющая ни читать ни писать, сегодня, через семь лет, она уже находилась в выпускном классе. И парни, учившиеся рядом, были на два года старше ее. Ей давалась не только учеба. Она отлично танцевала, прекрасно пела и великолепно рисовала. Ее артистическими способностями пользовались на школьных вечерах. В пятнадцать лет большинство ее ровесниц еще пребывали в состоянии гадких утят - дурнушки с острыми локтями и коленками, а она уже превратилась в девушку с красивым личиком и прекрасной фигурой. Не зря же отец частенько шлепает ее по мягкому месту!.. Но какой девушке с красивым личиком и прекрасной фигурой понравится, когда семнадцатилетний оболтус, гроза школы и всего своего района, превращается рядом с тобой в медузу?..
      Она знала, что сексуально привлекательна для парней - слышала их разговоры. И не далее как три дня назад взяла да и предприняла попытку обольщения.
      Она сидела в комнате отдыха, обновляя плакатик, с которым школьники собирали пожертвования для детей бывших обитателей Чумного квартала. А за стеной, в классе, четверо ее одноклассников обсуждали, которая из девчонок лучше в постели. Когда парни завелись и распалили друг друга разговорами, она и предстала пред их изумленные очи. Быстренько скинула футболку, посмотрела призывно, облизала языком пересохшие губы... Боже, как их передернуло! Как будто они увидели перед собой старую каргу с обвисшими наволочками вместо грудей!..
      Конечно, ей не надо было вваливаться в класс, когда их там было четверо. Но если бы так поступила любая другая девчонка, их бы не передернуло... Что ж, и боги делают выводы из своих ошибок. Сегодня она подкараулила после школы, когда остался одинодинешенек Вовка Метелкин, тот самый, гроза класса и всего своего района. На этот раз она не стала предлагаться ему напролом, проконсультировалась вчера у матери, как вести себя девушке в подобных ситуациях. Рута даже обрадовалась: кажется, дочке кто-то нравится...
      Тактика оказалась верной. Вовка завелся, потерял голову, стал звать к себе домой. Она согласилась: экспериментировать, так уж до самого конца... Вот только не до самого конца потерял голову Вовка. И по дороге он вспомнил, с кем связался. Как он отшил ее! Оборотень - это еще самое мягкое слово, которое он себе позволил. А последняя фраза его была и вовсе "Не прикидывайся человеком!" Потом-то он, правда, испугался. Из-за этого испуга она и не тронула его. Впрочем, нет... Ведь если бы она его тронула, он бы оказался прав. Тогда бы она и впрямь лишь "прикидывалась бы человеком". Поэтому она промолчала и ушла...
      Мария снова вздохнула. Дед по-прежнему тарахтел про своего Бога, Рута приглядывалась к дочке, в гостиной отец с Гуталином все еще спорили, как надо было проходить ловушку, на которой гробанулся Петр Болячка.
      - Не нравишься ты мне сегодня, дочка! - проговорила Рута.
      - Спасибо за совет, дед! - сказала Мария (дед любил, когда она благодарила его). - Все нормально, мама, я уже успокоилась. Пойду к себе. И не жалей ты меня, ради всего святого. У меня голова раскалывается от вашей жалости.
      Рута только рот открыла. Да так и осталась стоять, с раскрытым ртом, держа в побелевших пальцах тарелку с недоеденной пиццей.
      Алкогольные пары в гостиной сгустились - хоть топор вешай, и потому Мария прошла мимо двери, задержав дыхание и сделав все, чтобы отец с Гуталином ее не увидели. Пусть эти два осколка прошлого играют в свои игры. От их игр, по крайней мере, никто не калечится и не умирает. Не то что в ее забавах с живыми куклами. И не важно, что она забавлялась во сне. Для сталкеров-то игра была реальностью. Кто знает, может, те забавы и легли проклятием на ее нынешнюю жизнь?.. Впрочем, наверное, она наговаривает на себя. Ведь гибли же сталкеры в Зоне и до того, как ей стала сниться сказочная страна!
      Она заглянула в комнату к деду. Дед гранитной глыбой сидел у стола, смотрел в распахнутое настежь окно. Там, вдали, над крышами домов, над деревьями, над проводами высоковольтной линии электропередач, виднелась светящаяся розовым верхушка полусферы граница закрывшейся от людей Зоны. С того дня, как она закрылась ("заблокировалась", говорит дядя Дима), Марии перестали сниться ее странные сны.
      Мария подошла к деду, поцеловала его в холодную макушку. Дед начал поворачивать голову, чтобы посмотреть на внучку, но этого пришлось бы ждать минут пять, не меньше - тело деда было гораздо более медленным, чем его мысли. Мария ждать не стала. Захочется с ним поговорить, она сможет это сделать и из своей комнаты. Первым же дед разговора не начинал никогда.
      В детской было жарко - мать забыла опустить жалюзи, и майское солнце уже успело нагреть комнату. Мария включила кондиционер, скинула джинсы и футболку и, оставшись в одних трусиках, плюхнулась на кровать.
      Раньше она думала, что если станет совсем плохо, можно будет уехать из города. Податься, например, в Европу, где ее никто не знает. Для нее-то закон об эмиграции - не помеха. Попробовали бы ее арестовать!..
      Но два года назад ее бывший класс (вернее, один из бывших) отправился на экскурсию в провинциальную столицу королевства. Все чин-чином, под охраной двух "мерседесов" с ооновцами (вернее, под присмотром, чтобы никто не вздумал сбежать, ищи потом ребенка в чужом городе). Школьники узнали, как живут люди в нормальном городе. Но сделали они это без Марии. Потому что Мария заорала от жуткой боли, едва автобус выехал из Хармонта. Пришлось ооновцам и учителям останавливать автобус, вызывать "скорую", звонить Шухардиным домой. Хорошо, папа тут же примчался и не дал положить дочку в больницу...
      Впрочем, папа-то находился в таком же положении. Пытался он уже уехать из города, миновав военные заслоны. Об этом он рассказывал только маме, но Мария тогда уже умела слышать через стены. Не отпустила папу Зона. Даже из города не позволила выехать, головной болью заставила вернуться. Возможно, маму бы она и отпустила, но мама без папы и Марии и сама уезжать никуда не собиралась. Так что для Шухардиных у Зоны-матушки был свой собственный закон об эмиграции.
      Мария вздохнула, полежала еще некоторое время, потом встала, оделась и села за учебники.
      Занималась она всегда увлеченно. Наверное, поэтому и не заметила, как ушел засосавший Гуталин. А вот как заявился в гости трезвый дядя Дима, услышала.
      Да, дядя Дима сдержал данное Марии утром обещание. По такому, в последнее время столь редкому поводу мать, разумеется, примерилась изобразить его любимый салат. Папу, который отсыпался после обильных возлияний с Гуталином, решили пока не будить, и потому сбегать в лавку за моллюсками пришлось Марии.
      Когда она вернулась, мать с дядей Димой курили на кухне. Увидев дочку, Рута тут же раздавила в пепельнице сигарету и взялась за моллюсков.
      - Хорошо у вас, - сказал дядя Дима. - Будто вернулся в старые добрые времена.
      Мать вздрогнула, опустила голову.
      - Да, - сказала она. - Но скоро эти времена закончатся. И домик, наверное, придется продать. Боюсь вот только, покупателя не отыщем.
      Мария достала из холодильника банку, налила себе апельсинового сока и устроилась возле окна.
      - Как живете, Дима? - сказала Рута. - Так все и крутитесь при Институте?
      - Кручусь, - ответил Нулин. - Оборудование ведь нам пока поставляют. А раз поставляют оборудование, появляются и рекламации. А раз появляются рекламации, то и Дмитрий Нулин нужен. Я, правда, не вполне понимаю, что мы собираемся делать со всем этим оборудованием. Тяжело заниматься научной работой, когда объект исследований тебе недоступен. Лаборатории, впрочем, пашут помаленьку, изучают то, что из Зоны раньше натаскали. Да раз в неделю запускают туда робота, простенького совсем - двигатель да корпус, - проверяют, не разблокировалась ли граница. Полусфера-то в двух шагах от Института проходит. - Дядя Дима раздавил в пепельнице окурок и закурил новую сигарету. - Ну вот... Граница почти прозрачная, сквозь нее все видно. Видно, во всяком случае, что ничего там, в Зоне, не меняется. Не меняется и судьба роботов. Доходят до полусферы, трах-тарарах, и поминай как звали. Зато отдел контроля садится сочинять новый отчет, а бухгалтерия списывает очередного робота. Не зря, мол, на службу ходим. Потом все затихает, до следующей недели...
      - Скажите мне, Дима, - перебила его Рута. - Как у вас в Институте считают, что нас все-таки ждет?
      - Кого - вас? Город или вашу семью?
      - Всех нас?
      Дядя Дима задумался, глядя в окно на цветущую яблоню. Мария смотрела, как ловко мать расправляется с моллюсками.
      - С городом-то, думаю, ничего не случится, - сказал наконец дядя Дима. - Существовал же он до Посещения. Уровень преступности вот снижается...
      - Был дырой, той же дырой и станет, - сказала мать.
      Дядя Дима вздохнул:
      - Ну-у, Рута... Городов, подобных Хармонту, в мире тысячи. И ничего - живут ведь люди.
      - Да-а, живут, - сказала мать, но прозвучало это так, словно она спросила: "Живут ли?"
      Дядя Дима помолчал, все так же поглядывая в окно. А Мария пожалела, что не умеет читать человеческие мысли. То есть, конечно, хорошо, что она этого не умеет, это было бы совсем невыносимо. Но вот сейчас бы такое умение пригодилось. То ли говорит матери дядя Дима, что думает?
      - Кое-чем мы от Зоны разжились, - продолжал дядя Дима. Этаки вот получили, автомобили воздух перестали отравлять... Кстати, вы знаете, Рута, ведь кое-кто попытался применить подарки Зоны в качестве оружия. К счастью, ничего из их замысла не получилось... Ну а что касается вашей семьи... - Он покосился на Марию, словно спрашивал, помнит ли она их дневной разговор.
      Мать поняла его сомнения по-своему.
      - Ничего, Дима, - сказала она. - Валяйте!. Девочка уже не маленькая.
      - Вам давно уже пора приспособиться, Рута, - осторожно сказал дядя Дима. - Я вообще не понимаю, как вы живете столько лет. Возврата к прошлому, по видимому, уже не произойдет. По крайней мере, при нашей жизни.
      - А если произойдет?
      - Если произойдет, история повторится. В мире всегда найдутся люди, которые не успокоятся до тех пор, пока кого-нибудь не угробят. Лучшем исходом будет, если они угробят только себя. Но такое случается крайне редко.
      В кухне вновь повисло тревожное молчание. Мать возилась с салатом, дядя Дима смотрел в окно, Мария потягивала сок. Потом мать сказала:
      - Гуталин сегодня заходил.
      - Ну и как он? - оживился дядя Дима. - Давненько я его, черта, не видел!
      - Да никак! - сердито сказала мать. - Устроился в какой-то кабак вышибалой. Кажется, "Три ступеньки". Может, пить меньше станет. А не станет, так самого вышибут.
      Дядя Дима смотрел теперь не в окно, а на мать. Похоже, он освоился. Или делал вид, что освоился.
      - Вот скажите мне, Дима, - продолжала мать. - Ну ладно я... Я сама выбрала себе свою судьбу. А чем провинились такие люди, как Гуталин. Когда Зона была открыта, у него имелась какая-никакая, а цель в жизни. Пусть идиотская, с точки зрения других, но ведь для него-то она была самым важным делом. Да, он и в те поры был пьяница и драчун, но как он преображался, когда начинал читать свои проповеди!
      Она говорила о Гуталине, но Мария понимала, что мать имеет в виду совсем другого человека.
      Дядя Дима поерзал на стуле. Словно проверял, выдержит ли стул основательность его ответа.
      - Вы знаете, Рута, наверное, мои слова покажутся вам банальщиной, но раз уж вы спросили, получайте!.. - Он улыбнулся, как бы предупреждая, что собирается пошутить. Однако не пошутил. Ведь в дни великих потрясений обычно страдают как раз те, кто ни в чем не виноват. Кого настигает смерть во время войны в наши дни чаще всего? Разве солдат или политиков? Нет, гибнет прежде всего мирное население, те, кто представляет собой для любой армии наименьшую угрозу. А может, именно потому и гибнет, что представляет из себя наименьшую угрозу. Гражданских можно убивать легко и безнаказанно, удовольствия же от такого убийства не меньше, чем если бы ты одолел вооруженного до зубов противника. Даже больше, потому что нечего бояться... Да, конечно, существует закон о военных преступниках, но по этому закону судят тех, кто отдавал приказы. Тем же, кто исполнял их, все сходит с рук. Хотя я уверен, что многие выполняют эти приказы с радостью. И даже более того... Часто ли после войны разбираются, убивал конкретный исполнитель по приказу или это его собственная инициатива? В единичных случаях. А убийц таких хоть пруд пруди. Я уж не говорю о сексуальном насилии над женщинами. Изнасилование в военное время и за преступление-то не считается... Я к чему это все сказал? Считайте, что вам не повезло. Считайте, что вы оказались в зоне боевых действий между людьми и Неведомым. Что в этой заварухе вам не удалось избежать шальной пули. Кто тут виноват? Тот, кто выстрелил, или тот, кто высунулся из щели? Слава Богу, что только ранили, а не убили. Теперь самое время раны залечивать. Это тоже тяжело и больно, однако ведь иначе не проживешь... Я ответил на ваш вопрос?
      Рута покончила с салатом, выложила его в салатницу и посмотрела на Нулина.
      - Я поняла вашу философию, Дима. Не скажу, что она мне нравится, но... - Она развела руками.
      - Это мужская философия, Рута, - с виноватой улыбкой отозвался дядя Дима. - Потому она вам и не нравится. Будь моя воля, я бы перед Посещением всех женщин отсюда вывез. Да и большую часть мужчин - тоже. Увы, пришельцы начали свои боевые действия с землянами без предъявления ультиматума и объявления войны. Впрочем, подозреваю, что и при объявлении войны ваше доблестное правительство пальцем о палец бы не ударило, чтобы избежать ненужных человеческих жертв. Правительства и люди живут в разных мирах. Когда они окажутся в одном мире, тогда и наступит на Земле рай. Только этого не будет никогда... Не пора ли нам с вами поднимать Рыжего?
      Рыжего подняли. Рыжего засунули под холодный душ. Рыжему скомандовали одеть свежую рубашку и выглаженные брюки. Потом его усадили за стол, но предупредили, чтобы он ни-ни. А не то будет иметь дело с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным, лично.
      Иметь дело с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным, лично, папа естественно не побоялся. Не тот он был парень... Но Мария не пожелала присутствовать при этом деле и ушла к себе в детскую. Сказала деду, чтобы вниз не ходил. Открыла окно. Прямо перед окном цвела сирень. Из сада неслись такие запахи, что у Марии мурашки по спине побежали.
      В гостиной охали, ахали и целовали друг друга в щеки - папа имел дело с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным, лично. А мама иметь дело с ни с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным ни с папой не захотела, ушла на кухню. Тогда в гостиной принялись вспоминать прошлое. Примерно в том же тоне, что днем с Гуталином. И так же между воспоминаниями звякали стаканами. Только вот реплики дяди Димы отличались от реплик Гуталина. Тогда в гостиной принялись ругаться - хоть святых выноси. Однако стаканами по-прежнему звякали радостно и целеустремленно. А потом дядя Дима, звякнув в очередной раз, сказал:
      - Слушай, Рэд! Я ведь скоро уезжаю.
      - Куда? - сказал папа потрясающе трезвым голосом.
      - Там, где я нужнее.
      - Семь футов тебе под килем!
      Дядя Дима крякнул:
      - Ты дурак, Рэд! Знаешь, чем я все время здесь занимался?
      - Бумажки на столе перекладывал.
      - Черта с два! Вас, сталкеров, я опекал. Чтобы вы поменьше на наш стол говна из Зоны таскали.
      - Я знаю, - сказал папа.
      - Откуда? - удивился дядя Дима.
      - Догадался.
      - Давно?
      - Нет. Когда Рута рассказала мне, как ты к ней захаживал и чем с нею занимался. Оставшись наедине с такой бабой, как моя Рута, ни один бы нормальный мужик не удержался.
      - А может, я тоже не удержался, - сказал дядя Дима, фыркнув.
      - Она бы мне все выложила.
      - Ты так ей веришь?
      - Да, верю.
      - А она тебе?
      Папа долго молчал, потом твердо сказал:
      - Это не твое дело, Дмитрий.
      - Да, - согласился дядя Дима, - это действительно не мое дело... Я ведь для чего тебе, вопреки всем инструкциям, о себе рассказал? Чтобы ты понял, черт зеленоглазый, - возврата назад не будет. Нас же не зря отсюда убирают. Ученые считают, что Зона закуклилась надолго. Если не навсегда. Но жизнь-то продолжается. Так что делай выводы, сталкер!
      Снова звякнул стакан, забулькало.
      - Делай выводы, - сказал папа, хрюкнув. - Тебе легко говорить. Для тебя везде работа найдется. Не сталкеров будешь опекать, так торговцев наркотиками. А я? Мне скоро сорок, а что я умею, кроме как хабар по ночам на пузе таскать?.. Впрочем, это как раз не главное. Устал я, Дима, вот что главное. Гуталин когда-то говорил, что Зона сделана Богом для того, чтобы испытать людей. Может быть, может быть... Однако испытание Зоной мы прошли, кто лучше, кто хуже, но прошли. А вот как пройти испытание ее недоступностью?
      - Блажишь ты, Рыжий! - сказал дядя Дима. - Неужели ты не понимаешь, что если не изменишь свою жизнь, то и себя погубишь, и жену, и дочь?
      Наступила тишина. В детской пахло сиреневым цветом, но не поэтому Мария затаила дыхание.
      Потом папа сказал:
      - Какой смысл? Я погубил жену и дочь много лет назад. Наверное, за это меня Бог и наказывает.
      - Тьфу ты, Господи! - Дядя Дима длинно и грязно выругался. В общем, я тебе все сказал, Рэд. Остальное зависит от тебя самого. Так что думай!
      Папа молчал. И дядя Дима ушел, коротко попрощавшись на кухне с мамой.
      Вновь наступила тишина. Мария вернулась к своим занятиям. А через пять минут мама сказала командирским голосом:
      - Куда ты собрался? Ложись!
      - Надо, - сказал папа.
      - Она тебя что, шантажирует? Уж больно часто ты к ней бегаешь!..
      - Никто меня не шантажирует. Пусти!
      - Не пущу!
      - Пусти! Не к ней я.
      - Тогда тем более не пущу.
      - Пусти меня, сука! - взревел папа.
      Послышался шум - похоже, что-то упало.
      Хлопнула дверь. Потом загудел привод гаражных ворот, и заурчал двигатель старого "лендровера".
      И тут мать закричала внизу заячьим голосом.
      - Мари-и-и-я-а-а!
      Мария выскочила из комнаты, ссыпалась вниз по лестнице.
      Мать полулежала в прихожей, опираясь правой рукой об пол, а левой держась за грудь. Платье на груди было разорвано.
      - Останови его, Мария! Останови отца, ради Бога! Ведь ты же можешь это сделать!
      - Могу, - сказала Мария равнодушно и принялась поднимать мать с пола. - Но разве это то, что ему сейчас нужно?
      - Да он же в Зону поехал! В Зону!!! Понимаешь ты это?
      - Понимаю. Вставай. Смотри, синяк какой.
      У Руты задрожали губы, затряслись руки.
      - Да будьте же вы прокляты, выродки! - с ненавистью сказала она. - За что меня судьба наградила таким мужем? И дочкой, которая родного отца спасти не хочет? За что? Чем я провинилась перед тобой, Господи Всемогущий? Неужели тем, что любила их? Неужели тем, что всегда прощала мужа и всегда ждала его? Неужели тем, что захотела увидеть свою дочь обычным человеком?
      На этот раз мама жалела не ее, Марию, а себя. И это оказалось еще более невыносимым. Потому что от той, привычной жалости болела голова, а от этой заболело сердце. И сердечная боль оказалась гораздо страшнее головной. Потому что раньше хотелось плакать, а теперь захотелось умереть.
      Мать жалела себя, а ее, Марию, ненавидела. Эта ненависть все и решила.
      Сон пришел мгновенно.
      Она стояла в "белой яме", перед тем самым "надувным шариком", который так и не сумел сделать из Мартышки Марию. Да, он наградил Мартышку прелестным личиком и прекрасной фигурой. Однако вот выясняется, что для того, чтобы стать Марией, мало прелестного личика и прекрасной фигуры. Нужно, чтобы в тебе было еще кое-что. И чтобы много чего не было. К примеру, хотя бы умения разговаривать с ожившими покойниками. Или дара слышать людей за звуконепроницаемыми стенами. Или способности видеть их на расстоянии.
      А Мария, оказывается, видела. Вон он, отец, мчится на "лендровере", сжав побелевшими пальцами руль. В глазах его нет страха смерти. Там только восторг от того, что он снова идет на "рыбалку". И томное ожидание, как будто он спешит к своей любимой женщине. На маму он никогда не смотрел такими глазами. И на Дину Барабаш наверняка не смотрел. Впрочем, на Дину он и никогда бы не стал так смотреть. Дина была для него живой игрушкой. Как для нее, Марии, сталкеры в детских снах. Так что ничем она, Мария, не отличается от своего отца. Пусть он и не способен на те вещи, на которые способна она. Зато он умел делать маму счастливой. Пусть и на время. Только это было раньше. До того, как она, Мартышка, стала казаться всем Марией. Он умел. А она не сумеет. Всего через пять минут отец достигнет розовой прозрачной полусферы. И тогда за маму станет отвечать она. И ляжет на ее сердце груз непосильной материной жалости к самой себе. Груз, которого не выдержит никакое сердце. Даже сердце Мартышки.
      Раньше она видела на расстоянии и слышала за стенами. Теперь она слышала не только за стенами. И не только в настоящем. Голоса возвращались из прошлого, становились громче. Сперва шепот. Потом говор. Потом крик. Сначала они обнимали ее, как материнские руки. "Ну-ка, ты, подстилка сталкеровская! Убирайся из нашего дома! И выбл...дка своего забирай, мохнорылого! Что б духу вашего здесь!.." - "Мама, почему они так говорят? Разве ты подстилка?" Потом они шлепали ее, как папина ладонь по мягкому месту. "Что, Бешеный? В Зону-то теперь не попадешь... Кончилась твоя лафа! Пов...бывай, как все!" - "Папа, почему они так говорят? Разве ты бешеный?" А потом они начали терзать ее, как лапы насильника. "Парни, смотрите, опять мумик!.. Эй, мумик вонючий! Убирайся в свою могилу! Город для живых!" - "Дед, почему они так говорят? Разве ты мертвый?" От голосов не было спасенья. Как от жалости. "Слушай, Шахиня! Вымя-то деревянное папаша тебе, небось, в Зоне выклянчил?" - "Почему они так говорят?!." Голоса были агрессивны, как люди. И так же беспощадны. Они дышали злобой и ненавистью. "Да будьте же вы прокляты, выродки!.." А злоба и ненависть фатально превращались в силу и решимость.
      - Я не хочу всего этого, - сказала Мария своему "надувному шарику". - Ты слышишь меня? Я не хочу!
      Наверное, это было настоящее сокровенное желание, потому что шар вдруг вспыхнул золотом. Уши Марии заложило от родившегося гдето тоскливого длинного скрипа, и она заткнула их большими пальцами. Но звук не исчез, наоборот - он усиливался и усиливался, заглушая ненавистные голоса, разрывая барабанные перепонки. Пока Мария не вспомнила, что звук этот сопровождал ее в ночных играх с живыми куклами. И не поняла, что она сама и рождает этот невыносимый скрип. Это разливались по Зоне ее замолкший голосок, аромат ее нецелованных мужчиной волос, свет ненужных людям ее мыслей. Последнее, что Мария успела увидеть, была гаснущая розовая полусфера над головой. Она гасла так стремительно, что ее не стало через пару мгновений.
      А еще через мгновение не стало и Марии.
      7. Рэдрик Шухардин, 23 года, холост, без определенных занятий
      Топаю это я себе по Седьмой улице. Солнышко светит, птички на деревьях заливаются. Одно слово - красота вокруг.
      На душе тоже красота. А почему бы и нет?.. Дело сбацано, тачку я от границы пригнал без проблем, в гараж воткнул, гараж на замок, и гуляй, рейсовик. Сначала, правда, Битюгу по телефончику стукнул.
      - Катер, - говорю, - на пристани. Движок наладил.
      Что на нашем с ним языке означает - забирай, мол, товар.
      - Рыбаки, - спрашивает, - мешали?
      - Забрасывали удочки, - отвечаю. - да не в рыбное место. Один болт выловили, и тот ржавый.
      Что в натуре означает: шмонали на въезде в город да пролетели мимо. Шмонай хоть сто лет - обезьянки-то в фальшивом бензобаке. Это ж наводку точную заиметь надо, чтобы найти. Наводчик-то, правда, у них, у жаб, был. Да весь вышел, когда Мослатого Изю накрыли. С Мослатым Битюг полмиллиона монет потерял. Так что не пожалел на проверочку ни времени ни средств. Ну и нашел, ебстестенно, кто ссучился. Мослатому клевого адвоката наняли. А сучю - копыта в тазик с цементным раствором. Закрыли ему сопло, впихали ночью в тачку, для таких дел приспособленную, и ваших нет. Торчит теперь на дне под мостом, окушков тамошних кадрит да дурки им мастерит.
      - Ладно, - говорит Битюг. - Через час подгреби на угол Седьмой и Центрального.
      Подгреби так подгреби, мое дело жениховское. Тем более что там мне зелененькие чистоганят. За очень-очень успешно выполненный рейс, значит.
      В натуре, работа мне досталась непыльная. Смотайся раз в неделю до дырявой нитки, тачку в местном кемпинге поставь и дыши кислородом, пока тамошние ребята товар в бензобак заныкают. Третий год уже так катаюсь... Кстати, для несекущих. "Дырявая нитка" это на рыбьем языке, а по-жабьему "окно на границе" называется. Вот я от этого окна обезьянок до Хармонта и таскаю. Шухерно, ясное дело, но на то я и Шухардин. Да и не шухернее, чем у городских гонцов. Тех-то в любой момент на затаривании могут повязать, с поличным, а меня только по наводке. И все равно срок поменьше, потому как не знаю я, зачем тачку сюда-сюда гоняю. То есть для жаб - не знаю...
      В общем, заскочил я домой, фигуру под душем пополировал, переоделся, нацепил батон на шею и вперед. Топаю себе по Седьмой, сигаретку сосу. И тут сзади мне - гарк:
      - Эй, Рыжий! Стой!
      Ну, я - что?.. Причин менжеваться нет. Попросил меня хороший человек об услуге - в лепешку разобьюсь, а сделаю. Торможу, оборачиваюсь.
      Сержант Валаев из городского отдела по борьбе с наркотиками. Стоит себе, чувырло братское, кисляк кисляком, фарами меня насквозняк простреливает.
      - Куда, - говорит, - летишь, Рыжий?
      - Да так, - отвечаю, - шпацирен геен вдоль Бродвеен. Ферштеен или не ферштеен?
      И тут этот дрын двухметровый смерил меня с ног до головы да и заявляет:
      - А что если я тебя, умник, сейчас карманы вывернуть попрошу?
      В откровенку, значит, играет, фараонище!.. Ну, смерил я его тоже.
      - А разрешение у вас, - говорю, - сержант, имеется? К королевскому прокурору, - говорю, - сержант, вы обращались.
      - У меня, - говорит, - свой прокурор. - И кулачище мне под нос, гирю пудовую. - Так что не пыли! Отойдем-ка в подворотню.
      Ну, тут я уши навострил. Вижу, всерьез, жаба, на меня нацеливается. М-да, лажовое дело выходит... Можно, конечно, и дальше катить масть, крутого из себя строить, но, чувствую, врежет он мне по бейцалам, да потом - якобы, за сопротивление - еще и баранки на руки нацепит. А мне светиться в участке ни к чему... В общем, как при такой ситуевине рогом не шевели, а придется назад отруливать.
      Налепил я на портрет смирение и говорю: