Багряный лес

– Берите и ступайте, – холодно, не глядя в сторону Лерко, сказал Суровкин. – Прощайте, и удачи. Вы свободны.

Он быстро закрыл папку и с многозначительной миной уставился на коллег. Александр понял, что мешает какому-то важному разговору, поэтому взял лист и вышел. Закрывая дверь, он услышал тихие, вполсилы, аплодисменты и поздравления, но не понял, по какому случаю они были и кому адресованы.

В первый день свободы город встретил его бесшабашным разгулом весны. В больничном же дворике не было никакой растительности, и из окна «выписной» камеры-палаты № 34 можно было видеть только крышу. Та весна определялась солнцем, теплым ветром и календарем. Но здесь была настоящая весна, наполненная ароматами цветения, звоном детских голосов в близком скверике, шелестом, густым и медовым, распустившихся листьев, теплом отсыревших за зиму и непогоду стен и щекотливым запахом пыли узких улиц. Весна была единственной, кто встретил его у ворот, и он был рад ей и от этого счастлив. После мрака двухцветных коридоров он стоял и щурил глаза, привыкая к яркому, пьянящему теплом, солнечному свету.

Он много читал о том, как встречали свободу бывшие узники тюрем, лагерей, темниц. Читал, но не мог даже представить, что когда-нибудь и ему придется пройти через такое испытание. В рассказах, романах, очерках, документальных хрониках бывшие невольники, выйдя из мест многолетнего заточения, встречали свободу каждый на свой лад: одни сразу спешили домой, в родные края, другие плакали, целовали землю, ели траву, листья, обнимали перепуганных прохожих, третьи – были и такие – ложились у тюремных ворот и засыпали крепким сном, четвертые просто умирали. Но Саша столкнулся с тем, что ему некуда было идти. Не в том смысле, что вообще некуда, а в том, что зачем? Здесь, в городе, у него была квартира, но зачем из одних стен сразу торопиться попасть в другие, даже если там есть дверь, которую можно всегда открыть? Можно было пойти в кино – но к чему спешить, даже если ты об этом мечтал четыре года, если не знаешь ничего о фильме. Можно в ресторан, но зачем, если с тебя не будут сводить подозрительных взглядов, точнее – с неглаженой офицерской формы, к тому же сильно отдающей запахом цвели. Из-за этого можно запросто снова оказаться в камере – на этот раз в камере комендатуры.

Лерко просто пошел вверх по улице, наслаждаясь весной и запахами, от которых давно отвык. Оказалось, что он совершенно разучился ходить по тротуарам: спотыкался о такие миниатюрные трещинки и неровности, через которые мог бы пройти и ребенок, только что научившийся ходить; не мог разминуться с прохожими, и, сталкиваясь с ними, устал от извинений настолько, что у него стал заплетаться язык. Через несколько кварталов он остановился, прибитый к месту все тем же вопросом: зачем? Развернулся и пошел назад. И чем ближе он подходил к больнице, тем неувереннее давался ему каждый новый шаг. В конце концов Саша остановился, уставился на синюю табличку «Специализированная психиатрическая больница № 12 МВД Украины по Львовской области», и слезы потекли по его щекам. Он плакал от страха перед прошлым, с которым вновь, по собственной воле встретился, и от бессилия, невозможности что-нибудь сейчас изменить.

– Ты не стой – иди, – посоветовал прозвучавший из-за спины добрый и как будто знакомый женский голос. Кто-то коснулся его локтя. – Ну же!..

Он обернулся к той, кому удалось столь легко разобраться с его параличом. Прошла примерно минута, пока он, разглядывая женщину, не догадался мысленно примерить на нее сестринский халат.

Это была…

– Оксана, – произнес он ее имя.

Она улыбнулась:

– Что собираешься делать?

– Для начала просто пройти мимо этих ворот.

Она понимающе кивнула.

– Это бывает. Не ты первый, – Оксана легонько толкнула его в спину. – Надо только сделать первый шаг. Попробуй. Никто не бросится из ворот тебя догонять.

Александр переступил с ноги на ногу, пробуя, насколько они освободились от свинцовой тяжести. Стало несколько легче.

Оксана прошла вперед и поманила рукой:

– Если собираешься идти – иди!

Он скривился, как от боли, когда переставил ногу. Сделал шаг. Еще. Пошел. Ему казалось, что он идет в воде, но опуская глаза, он видел обыкновенную тротуарную плитку.

Она засмеялась:

– Забавно: ты идешь, как ребенок. Еще трудно?

– Немного, – сказал он правду.

– Иди за мной. Тут недалеко моя машина, за углом, на стоянке. Сможешь туда дойти, или подъехать?

– Нет, спасибо. Мне уже лучше.

Больница была с каждым шагом все дальше, и невидимые оковы на ногах постепенно таяли. Александр шел все увереннее и быстрее.

– Веди.

– А дальше? – спросила Оксана, и, как ему показалось, в этом вопросе была какая-то затаенная надежда.

– Веди, – мягче повторил он.

За окном затихал вечер. Она спала рядом, повернувшись к нему спиной, и что-то неразборчиво рассказывала своему гостю из сна. Он, опершись на руку, заглядывал ей в лицо, стараясь по шевелению губ разобрать ее слова, но ничего не мог понять. Он стал гладить ее обнаженное красивое тело, и она замолчала, сквозь сон жмуря глаза от удовольствия. На кухне мерно, по-домашнему, гудел холодильник, студя остатки шампанского на утро. В бархатной тишине было слышно, как ритмично скрипит кровать на верхнем этаже и сладко стонет женщина. Саша прислушался и усмехнулся: современные технологии строительства открывали самые сокровенные человеческие тайны. Он опустился на удивительно мягкую подушку, утонул в ее пухе, обшитом тонкой чистой тканью. Его рука соскользнула с плеча Оксаны к ее груди – податливая мягкость, прохлада кожи, нежность и удовольствие. Запах ее волос. Даже после душа они сохраняли запах города, его пыли, солнца, запах свободы.

У свободы женское имя. Может, это оттого, что она настолько же капризна и непредсказуема и в любой момент может сказать, мол, парень, ты мне больше не нравишься, и я иду к другому. Еще цинично добавит: «Жизнь – это не школа гуманизма», чтобы ты сильнее прочувствовал всю боль и сошел от нее с ума. Суровая банальность жизни, которая не терпит рядом с собой ни надежды, ни веры, ни любви, делая их проклятыми изгоями всех будущих дней. И не надо искать причин и объяснений: их не может быть, а если и появятся, то только оправдывающие ее, когда на самом деле все куда проще и хуже. Она женщина, ведомая своими желаниями от греха к греху – она так захотела. Попробуешь догнать, но это только отдалит тебя от нее. Надо просто остановиться и сказать себе: «Я не хочу думать, что я недостоин ее или она – меня. Это ничего не даст, это не горе и не конец всему. За свободу надо бороться: искать новые пути, решения и, прежде всего, быть самим собой, не уничижать и не возвеличивать свою роль, стараться быть оригинальным. Тогда ты получишь ее, и она станет твоей. Но это будет не прежняя, а новая, которая станет открытием части твоей жизни – хорошей части. Но останавливаться на этом нельзя, каждый миг свободы – это труд и борьба, как и прежде. Свобода не любит покорных, и это ее единственное отличие от женщины. А прежняя… О ней стоит вспоминать и думать, и успокоиться мыслью, что кому-то досталось то, что ты когда-то открыл и этим пользовался… Использованные вещи теряют в цене».

Оксана легла на спину, словно нарочно открываясь для его ласк.

– Ты хороший, – прошептали ее губы.

Александр ласкал ее и вспоминал другую. С ночью в комнату пришло прошлое, и на невидимом экране стало прокручивать изорванную, путаную ленту воспоминаний…

Он вынырнул первый и застыл в воде. Серебряная гладь озера лениво дышала мягкими волнами. Саша заволновался. Сердце от переживания и задержки дыхания под водой грохотало в груди. Что с нею? Где она? Он же с самого начала говорил, что эта игра ему не по душе: взрослые люди, а забавляются, как дети неразумные!

– Виорика!

На зов вода ответила ленивым летним безмолвием и слабыми вздохами в камышах.

– Виорика!!!

Он кричал изо всех сил, коря себя пуще прежнего: как можно было поддаться на такую глупость? Еще утопленника не хватало!

Когда отчаяние достигло пика и он собирался выскочить из воды и бежать за небольшой мысок, раньше укрывающий их от любопытных взглядов отдыхающей на пляже публики, бежать за спасателями, она появилась. Она восстала из воды! Именно восстала, а не вынырнула. Мягкая, теплая вода прозрачной ртутью стекала по ее телу, и от этого на солнце оно горело короткими нитями серебра, обнаженное до самых сокровенных женских тайн. Она подошла к нему. Ее тело играло молодостью, красотой, совершенством и безумным озорством – в любой момент сюда мог кто-нибудь зайти или заплыть!

Она подошла к нему, застывшему камнем от изумления, взяла его руки и положила их на свою грудь.

– Теперь клянись…

– Что? – он с трудом приходил в себя.

– Хочу, чтобы ты поклялся.

– Что?! – едва не кричал он от возмущения. – Ты понимаешь, что делаешь?

Кажется, понимала. Ее лицо было не только серьезным, но и даже суровым. Она крепче сжала его запястья.

– Теперь клянись, – потребовала она.

– Я… я… я совершенно ничего не понимаю! Что происходит, Рика? Где твой купальник?

– Сняла, – с той же серьезностью ответила она.

– Так сейчас же надень! – он уже паниковал.

– Не могу – он утонул.

– С ума сошла, – выдохнул он, готовый уйти под воду на три минуты… нет, на пять лет, но только прочь от стыда!

– Ты сошла с ума, – повторил он.

Она сильнее прижала его руки к своей груди.

– Да, сошла. От тебя. Сразу. И хочу твоей клятвы.

– Ну, хорошо, – сдался он, надеясь, что на этом весь этот кошмар закончится. – Что я должен делать?

Больше всего Сашу поражало то обстоятельство, что их знакомство состоялось не более двух часов назад. Простое, самое заурядное знакомство на пляже, в разгар сезона, ни к чему, как казалось, никого не обязывающее и вдруг получившее столь неожиданное продолжение.

– Клянись мне в вечной любви, – приказала она.

«Детство, – подумал он. – Сумасшедшее детство».

И ответил сквозь смех:

– Виорика! О чем ты говоришь?! О чем просишь? Какая вечная любовь, когда я знаю только твое имя?

Она удержала его голову так, чтобы он смотрел ей в прямо в глаза.

Александр видел ее глаза – бездумно, преступно красивые и чистые кусочки неба, горевшие безумством страсти. Неподвижные, густые и невозможно длинные ресницы с дрожащей бриллиантовой россыпью капелек воды между волосками. Разлет шелковистых бровей на ровном лбу. Тонкий, маленький, по-детски немного вздернутый нос. И при этой волшебной красоте ни единого намека на несерьезность всего происходящего – все, напротив, до упрямства сурово.

Алые и упругие губы требовали:

– Ты должен поклясться, Саша… Я тебя очень люблю.

Она, продолжая удерживать его голову, дотянулась до него и поцеловала его в губы.

– Я знаю, что это может выглядеть глупо, но я так хочу.

Он провел по своим губам языком, студя горячую страсть ее поцелуя.

– Что я должен сказать?

Она нежно улыбнулась:

– Повторяй за мной: я клянусь, что не буду никогда любить другую, несмотря на желание и страсть; не буду любить так, как эту женщину, которая станет по взаимности единственно моей; не буду говорить никому слов любви и не давать клятв верности…

Александр повторял за нею, чувствуя с каждым словом все большую значимость произносимого и происходящего.

– …и даже смерть не разлучит нас.

Потом была неделя звенящего летнего зноя, пляжа, страсти и любви. За эти дни Саша понял, что безумно, а возможно, и смертельно и счастливо влюблен в эту женщину. Чтобы понять это, понадобилось прожить не семь дней, а только несколько первых часов их знакомства. Возмущение и стыд, которые Саша испытывал поначалу, как-то незаметно превратились в необыкновенные восхищение и обожание.

Виорика отдыхала вместе с родителями, и, знакомя их с Александром, представила его просто и ясно:

– Папа, мама, это Саша. Я его очень люблю.

Ее родители, внешне суровые люди, на такое заявление дочери отреагировали спокойно. Вечер знакомства прошел за какой-то бестемной и простой болтовней, за хорошим ужином и бутылкой вина. В основном родители вспоминали романтику первых лет совместной жизни. Рассказывал отец Виорики, и Саша внимательно следил за тем, как его жена время от времени незаметно дергает его за рукав, когда он, по ее мнению, касался очень интимных тем, которые не стоило обсуждать в компании малознакомого человека. Еще до начала рассказа Александр понял, что их знакомство мало чем отличалось от его с Викторией.

– …Я, значит, вхожу в кабинет, как положено – в одних плавках. Они все сидят за таким длинным столом. Все каменные от серьезности и меловые в своих халатах. Ты представляешь эту ситуацию? Что может чувствовать мужчина в такие моменты – ты, как человек военный, переживший не одну медкомиссию, понимаешь. Всю ситуацию усугубляет одно обстоятельство: в комиссии одна женщина – чертовски красивая, а глаза у нее из чистой лазури! Врачи о чем-то спрашивают меня, но я ничего не понимаю! Все мое внимание в этих глазах. Я весь в них! Околдован и опьянен этим божественным совершенством. Наверное, их особо заинтересовали мои бредовые ответы. Они стали шушукаться между собой, и, видя это, я с трудом прихожу в себя. Ну и в панику тоже… Долгожданная командировка в Эфиопию вот-вот может сорваться, и из-за чего – из-за какой-то пары волшебных глаз, которых мне никогда не целовать?! Оказалось, на самом деле их заинтересовал мой недавний перелом руки. Решили еще раз проверить. Эта богиня встает, идет к дверям и приказывает мне следовать за нею. Покорно иду. Входим в рентгенкабинет, но вместо того, чтобы заниматься снимками, я попадаю в объятия этой красавицы! Я вообще потерял рассудок!.. Она спрашивает меня: «Игорь Борисович, вы женитесь на мне?» И сверлит светом своих глаз. Да, я согласен, готов, но не могу сказать об этом и начинаю рассказывать, где и при каких обстоятельствах получил травму. Одним словом – стою перед нею дурак дураком! Она дает мне пощечину, приводит в чувство и…

Мать Виорики прервала его рассказ уже известным способом и добавила, скрывая улыбку:

– В тот же день мы подали заявление. А через месяц я уже вовсю жарился под африканским солнцем и не мог более думать ни о ком, кроме как о своей жене.

Он привлек ее к себе и поцеловал с нежностью в висок.

– Многие говорят, что Вика очень похожа на мать. Не только внешне.

Виорика и он рассмеялись. Не поддержали их только слегка покрасневшие от воспоминаний Галина Алексеевна и Александр.

Потом мать с дочерью остались в номере пансионата, а мужчины решили пройтись по свежему вечернему воздуху. Игорь Борисович пригласил Александра выпить в его компании пива. Бар на берегу с открытой площадкой обдувался ленивым бризом. Где-то рядом дышало сонным прибоем озеро.

– Ты скоро уезжаешь на Балканы? – спросил Игорь Борисович.

– Через несколько дней. Сразу после отпуска.

– Там неспокойно.

– Не думаю, что что-то ужасное ждет меня там. Обыкновенная служба, как и всегда.

– Не говори так. Ты молод и самоуверен. Не думай, что я тебя пугаю, просто предостерегаю. Я, слава богу, не знал, что такое война, но от отца, который пересказывал мне воспоминания деда, могу представить все ее прелести. Она – это спрессованное людское горе. Виорика рассказывала, что ты военный инженер. Будешь дороги и мосты строить?

– Нет, моя работа, к счастью, не такая прозаическая. Моя задача там – обезвреживать мины, снаряды, ракеты и все тому подобное…

– Тем более будь осторожен. Моя дочь не могла ошибиться в своем выборе. Если она полюбила – значит, хорошего человека. Теперь ты мне за сына, и поверь, что буду беспокоиться не меньше, чем за Викторию. Помни, что наш фамилия, Ерошенко, всегда славилась своей верностью, чувством долга и безграничной любовью к своим избранникам. Если кого полюбим, так сразу и на века. Ты меня понял?

– Да, Игорь Борисович. Вы тоже не должны сомневаться. Я очень люблю Виорику.

Игорь Борисович обнял его за плечи и тепло улыбнулся.

– Эти слова прибереги для нее, а я и так все хорошо вижу.

Через пять дней Александр с эшелоном отбывал на Балканы. На платформах стояла военная техника, выкрашенная в небесный цвет и помеченная значками и надписями UN[3].

Саша просил, чтобы Виорика не приходила его провожать: минуты расставания всегда мучительны. Она почти выполнила свое обещание.

Поезд тронулся и поехал. Александр сидел на открытой платформе и провожал взглядом уплывающий за горизонт Киев. Они проезжали переезд. Обычная вереница автомобилей перед шлагбаумом, мигание красных ламп, звонок. Но у самого шлагбаума он вдруг увидел ее… Она стояла с отцом и внимательным взглядом провожала каждое лицо, которое могла увидеть в проезжающем мимо эшелоне. Саша успел ее заметить раньше. За месяц знакомства он успел узнать ее практически всю и не мог тогда ошибиться: стройная фигура в белом платье, тонкие руки, в волнении взметнувшиеся вверх – это могла быть только она, Виорика. Он закричал ее имя и побежал по платформе навстречу, больно, в кровь разбивая ноги об упругие тросы принайтованной техники. Сквозь звон, грохот, скрежет и стон сотен тонн железа она услышала его, заметалась, закружилась, стараясь увидеть, потом увидела, замерла, провожая взглядом, прижав тонкие ладони к лицу. Она как-то вся сломалась, поникла, словно брошенный в пыль, уже никому ненужный измятый лист бумаги. Она так и стояла, неподвижная, сломленная расставанием, одинокая, а поезд, гремя тоннами груза и набирая скорость, мчался все дальше и быстрее. Такой она и запомнилась Александру за те бесчеловечно короткие секунды, когда он мог ее видеть, свою Виорику-Вику-Рику… но за это ничтожно короткое время сердце успело умереть сотню раз от бесконечных боли и тоски.

Потом были Балканы. Однообразные, изрытые войной и людским безразличием горные дороги, на которых под каждым камнем мог лежать начиненный килограммами человеческой ненависти смертоносный фугас. Мины, мины, мины. Одни – разбросанные с жестокой безрассудностью, другие – закопанные с губительной тайной, третьи – со щепетильным и изощренным коварством. Тысячи мин! Порой до пяти штук на квадратный метр. И каждая особенная, захватывающая внимание настолько, что от напряжения звон в ушах становился оглушающим. Неподвижное время у разрытых лунок. Изнуряюще-медленные, выверенные движения рук, и ручьи пота, текущие по телу в любую погоду. Тихий ад настоящей войны. Вскоре разминированные дороги исчислялись сотнями километров, а собранные мины – тоннами взрывчатки.

Саша все-таки подорвался на мине. Нет, не по халатности, не по невнимательности или неосторожности. На бронетранспортере, возвращаясь с очередной потогонной смены. У самых ворот базы. За сто метров до штаба батальона. Территория давно считалась проверенной, и никто не мог предположить подобный случай именно здесь. От взрыва машина сгорела дотла. Восемь человек экипажа были срочно госпитализированы. Спасли всех, в американском военно-полевом госпитале. Александр получил контузию и два осколка в спину.

Потом выяснилось, что мина была заложена совсем еще детьми – старшему только исполнилось четырнадцать лет. Поражала их убежденность, с которой они отстаивали свою правоту перед следствием: «Нам не нужен мир. Нам нужна война. Мы растем, чтобы стать воинами и убивать врага». Им не был нужен конкретный враг, и их противником, приговоренным к смерти, мог стать любой, и для этого совершенно необязательно было носить форму бельгийского или французского солдата. На кого было нацелено их оружие, тот и становился врагом, который должен был умереть. Такова философия гражданской войны.

До ранения Александр отслужил половину положенного срока на Балканах. Три месяца. После госпиталя ему дали месячный отпуск для отдыха и поправки здоровья на родной земле. Во время службы было мало времени для мыслей о Виорике. Он вспоминал ее, когда получал письма, длинные и короткие, наполненные простотой описанного быта, проблем на новой работе, и, читая строки этих посланий, он вместе с их очаровательным автором радовался ее маленьким победам и огорчался неудачам, и все это было поэтически милым и возвышенным, как их великая любовь. Он получал письма от Виорики раз в неделю, и с каждым из них он испытывал теплоту и нежность ее любви настолько реально, насколько позволяли аккуратные стежки строчек. Он не чувствовал себя одиноким и благодарил взаимностью, обязательно отписывая ответ на каждое ее послание.

Поезд, в котором он с товарищами возвращался в Украину, пересек границу страны и через несколько часов прибыл на товарную станцию Львова. Объявили стоянку на двадцать минут. Александр не стал собирать вещи и прощаться с товарищами – родной город его не интересовал. Играя в карты со своими фронтовыми друзьями и запивая крепкую мужскую болтовню чешским пивом, он убивал нетерпение. Хотелось выбежать из купе, найти начальника станции и требовать немедленного отправления поезда, который своей вечной стоянкой в двадцать минут алчно пожирал возможность скорой и долгожданной встречи. Но это было бы глупостью и безрассудством.

В окно с перрона постучали. Он проигнорировал этот стук: часто таким образом пытались привлечь к себе внимание бесчисленные и расторопные торговцы водкой, пивом и закусками.

– Нам ничего не надо! – крикнул Саша, сдавая карты. Сейчас ему везло в игре, и не было желания отвлекаться от нее.

– Не-е, – протянул сослуживец, поднимаясь со своего места. – У этой красавицы надо обязательно что-нибудь купить. Шура, извини, но пока в игре я пас.

Остальные стали подшучивать над ним.

– Не торопись, Гера. Кажется, совсем недавно ты успел подхватить романтическую болезнь в Баня-Лука. Теперь торопишься на родине?

– Цыц, неразумные! – прикрикнул на них Гера. – Какие болезни?! Это издержки войны. Я не виноват, что у них проблемы с гигиеной.

– Об этом ты на досуге своей супруге расскажешь.

– Она тебе устроит маневры! – все громко рассмеялись. – Вместо санитарной книжки – свидетельство о разводе!

– Вам бы только скалиться, – в досаде покачал головой Гера, не отводя восхищенных глаз от окна. Потом торопливо схватил китель. – Да ради такой можно и развестись. Это же просто невеста! Если опоздаю к отправлению, передайте начальству, что Гера заболел…

– То-то оно обрадуется!

Новый взрыв смеха летел ему уже вдогонку.

В окно вновь постучали.

Лейтенант Роко отложил свои карты и сказал в окно:

– Дорогая, мы уже выслали к тебе «неотложку».

И присвистнул:

– Саш! Саш, ты только посмотри, как подфартило Гере! Только испортит столь ценный экземпляр.

И сейчас Саша помнил тот взрыв радости и счастья, который охватил его тогда в купе. Он буквально в пыль разнес банальность солдатского вынужденного безделья, которое оккупировало их купе вместе с шумом близкого вокзала, густым табачным дымом и пивным эфиром. На перроне у окна вагона, закрывая счастливую улыбку руками, стояла Виорика…

Через несколько мгновений она таяла в его объятиях. Он задыхался от радости и повторял, покрывая ее лицо торопливыми жаркими поцелуями:

– Ты, ты, ты, ты…

В ответ она задыхалась от страсти.

– Любимый! Милый! Счастье мое!.. Я не могла тебя дождаться.

Она стыдливо покосилась на окно купе.

– Давай не здесь, Сашенька, – сказала она, мягко, но настойчиво отстраняясь от него. – Нехорошо как-то – люди смотрят.

– Пусть смотрят!

– Не надо, Саша… Пойдем куда-нибудь, посидим, поговорим. Хорошо? Я очень по тебе соскучилась.

Она с надеждой посмотрела на него:

– Я думала, что больше тебя никогда не увижу.

– Какие глупости! Но как ты узнала, что я здесь?

Глаза Виорики стали грустными и заблестели от слез.

– Не надо. Я не хочу об этом, – и предложила: – Поехали к тебе.

Уже ночью, в убаюканной темнотой квартире, она прижималась к нему теснее:

– Я вот сплю, и снишься ты мне, – шептала она ему, играя локоном его волос. – Стоишь у дверей квартиры, но не входишь. Грустный такой. Я просыпалась и бежала открывать, но никого не было. Можешь мне не верить, но после таких снов я получала от тебя письмо, – она засмеялась, прильнув щекой к его груди. – Очень хорошие письма. Я забрала их с собой.

– Куда? – необдуманно, просто так, спросил он.

– Это неважно, любимый – обыкновенные женские тайны… Я жила твоими письмами, – и вдруг спохватилась. – Ты же… Тебя ранили! Больно было?

– Я тебе об этом не писал, – удивился Саша. – Снова тайна?

Она положила ладонь на его губы:

– Не надо больше об этом.

– О чем?

– О тайнах. Я устала от них и хочу только тебя, пока есть время.

Александр любил ее, удивляясь своей силе. Так, в страсти, прогорела ночь.

Только-только чернота ночи стала разбавляться жидкими утренними сумерками, Виорика встала с постели и стала собираться.

– Ты куда? – спросил с удивлением Александр.

– Все. Мне пора, – от недавней ласки и тепла не осталось и следа. Ее голос был суров и непреклонен. – Действительно пора.

– Вика, – взмолился он, – я совершенно ничего не понимаю. Сядь, пожалуйста, и объясни.

Я ничего не могу объяснить, но обещаю, что скоро мы встретимся вновь, и тогда ты во всем разберешься сам.

– Мне надоели эти тайны! – не выдержал и вспылил он. – Я имею право знать!

Но она не обращала не его отчаяние никакого внимания, спокойно расчесывая волосы у зеркала. Он вскочил с кровати, побежал на кухню, где за пять минут сварил кофе, и, вернувшись в комнату, вылил его на ее белоснежное платье.

– Теперь ты никуда не уйдешь, – заключил он, демонстрируя Вике свою «работу». – Я тоже имею полное право делать глупости…

Она отвернулась от зеркала и увидела свою одежду. В следующее мгновение Александр оглох и ослеп от какого-то странного взрыва, вспышки и рева, словно кроме двоих людей в квартире было еще какое-то страшное животное; что-то толкнуло его с такой силой, что он взлетел в воздух и ударился о стену. Боль была настолько сильна, что на несколько секунд лишила его сознания.

– Рика, – произнес он, приходя в себя и растирая шишку на затылке, – что это было?

Она подошла к нему, наклонилась. В сумерках лицо девушки было страшным: глаза горели синим огнем, нос в ярости сморщен, и, когда она заговорила, грубо и сильно, бросаясь жестокими словами, он почувствовал запах ее дыхания – прелый, земельный и холодный.

– Ты ничтожен в своей глупости! И жестоко расплатишься за свою выходку. Нет в тебе ни терпения, ни мудрости, но ты обретешь их, только очень высокой ценой… Глупец! Какой же ты глупец!

– Вика! – закричал Саша, закрывая лицо от ее злобы и ненависти. – Что с тобой?!

Она надела платье и пошла к выходу.

– Глупец, но я люблю тебя…

Он выбежал вслед, но никого в коридоре не было. Дверь была заперта. Саша открыл ее и вышел на улицу. Никого. Ни в подъезде, ни перед домом. Ни звука шагов, только утреннее щебетание ранних птиц и вой троллейбусов на проспекте.

Вернувшись в квартиру, Лерко подошел к телефону и решительно набрал киевский номер. Он был готов к тому, что его обвинят в бестактности за столь ранний звонок, но ему сейчас прежде всего были нужны трезвые, ясные и полные объяснения.

Сняла трубку Галина Алексеевна, мама Виорики.

– Да.

– Здравствуйте, это Александр…

– Саша?! Сашенька… – больше от нее он не услышал ни единого слова, только плач.

Трубку взял Игорь Борисович. Было слышно, как он старается быть бодрым, но в голос то и дело прорывалось предательское дрожание.

– Саша, сынок, где ты?

Александр сам стал волноваться: родители Вики стали для него родными, и не хотелось, чтобы с ними произошло что-то нехорошее.

– Во Львове. Только вчера приехал. Что случилось?

– Не по телефону. Нельзя, Саша. Приезжай. Срочно.

В тот же день, вечером, он прилетел в Киев. По дороге из Борисполя постоянно подгонял водителя такси, подсовывая тому купюру за купюрой. «Да ты мне здесь хоть целый банк разложи, – бросил с недовольством шофер, – но быстрее не поеду! Дорогу на тот свет пусть другие оплачивают, а ты еще молод для этого». Но все-таки прибавлял газу. Ветром, ураганом, забыв, что есть лифт, Александр взбежал на седьмой этаж и нажал на дверной звонок квартиры Ерошенко…

Встретил его отец Виктории. Серый, небритый, седой и сильно постаревший. В квартире стояла гнетущая, пустая тишина.

– Что? – едва не кричал Александр. – Ну!

Игорь Борисович подошел к нему, нежно взял за руку и отвернул в сторону свое лицо, чтобы скрыть дрожание губ.

– Вика умерла, Саш…

Александра сначала окатило жаром, потом волной холода. В глазах расползлись черные пятна.

– Что?! – с трудом, сквозь жестокий спазм в горле проговорил он.

– Виорики больше нет.

Вновь что-то накатило, полыхнуло и ослепило чернотой. Александр сгреб рубашку на груди Ерошенко и поднял того в воздух, не чувствуя в руках никакого веса. Оторвались и осыпались на пол пуговицы.

– Что ты несешь, дурак?! Никто не умер! Понимаешь – никто…

Игорь Борисович с трудом, разорвав рубашку, освободился от судорожной хватки Лерко.

– Это правда, Саша, – вышла из комнаты мать Виорики. Черная, вся в трауре, с прозрачно-белым лицом. Она говорила медленно и спокойно. – Никто тебя не обманывает. Вики больше нет в живых.

Она беззвучно заплакала, стала клониться и как бы сжиматься, на глазах превращаясь в какой-то жалкий и беззащитный комочек, который и человеком было трудно назвать.

Снова вспыхнула в глазах черная молния боли, но уже от ярости. Александр не верил. Разве можно было так жестоко обманывать, растаптывать такой чудовищной шуткой его чувства? Он не мог верить им. Он засмеялся. Громко и со слезами на глазах. Но тут опять ударило огнем в глаза, но уже от пощечины.

– Приди в себя, солдат! – тряс его за плечи Игорь Борисович. – Прекрати истерику! Так нельзя! Нельзя – понимаешь?

– Я-то в своем уме, папаша, – бросил ему в лицо Александр. – Я в себе! Я цел головой и не сошел с ума! Это ты должен меня понять, нет?