Багряный лес

Стали танцевать: по-медвежьи неуклюже, неловко, но не стесняясь. Кто-то в лад музыке запел, перебивая каждый куплет скороговоркой. Многие из стишков сочинялись тут же, с удивительно лихим остроумием. Том множество раз видел подобное, еще до войны, разъезжая с кинокамерой по провинциальной Америке, снимая жизнь настоящих американцев, их труд на фермах, полях, быт. И тогда он удивлялся могуществу этих людей! С утра до позднего вечера они умывались потом, глотали пыль, выращивая, обрабатывая и собирая урожай, ухаживая за скотом. Том вглядывался в их красные, обезображенные хронической усталостью лица, стараясь хотя бы краем глаза засечь, увидеть момент надрыва сил, но проходил вечер, играла губная гармоника, стонала гитара, подбивало ритм банджо, и людские лица, цветы жизни, распускались в цветении счастья, становились живыми и яркими, одаривая и заводя окружающих звенящим и простым весельем. Танцевали, целовались, любились и дрались, чтобы до дна израсходовать остатки энергии в своих живительных сосудах жизни, чтобы наполнить их новой, до краев и расплескать их в завтрашних заботах и событиях. И сейчас, сидя за столом в клубе форта, он смеялся до слез, подпевал и был пленен неисчерпаемой мощью человеческого духа и жаждой жизни, понимая, что никогда ему не уловить того момента полного опустошения и отчаяния, бессилия и обреченности, который если и существовал в мире, то не принадлежал этим людям только потому, что в это никто из них не верил.

Том хотел было выйти, чтобы достать из сумки кинокамеру, которая лежала в машине, но его перехватили по пути и втянули в круг танцующих. Какая-то красотка подскочила к нему, подобрала с боков подол форменной юбки и, демонстрируя всем налитые силой и здоровьем упругие ляжки, положила лейтенанту на плечи тонкие руки и… Он не смог отказаться. У него не было желания этого делать. Его руки легли на ее талию, и он чувствовал горячее тело, которое переливалось и играло, призывая – и Том от этой откровенности движений пьянел. Она дробно вытанцовывала стройными ножками, иногда вскидывая вверх и в стороны круглые колени, и вновь отбивала ритм каблуками неуставных туфель. Круг танцующих раздался, и они оказались единственной парой в его центре, кружащейся в танце, под восторженными взглядами собравшихся. Некоторые, аккомпанируя себе ладонями, приседали, чтобы рассмотреть ее ноги, и она, нарочно дразня, вскидывала колени как можно выше. Руки Тома скользнули вниз по фигуре женщины, легли на ее горячую гладкую кожу и чуть-чуть с нежностью сжали ее. Свист и одобрительные возгласы иногда заглушали музыку, но пара не бросала ритм и продолжала танцевать. Девушка оставалась серьезной и не отводила лица в сторону, как и положено было в этом танце. По ее щекам разлился пунцовый румянец, заиграл живым огнем. Ее глаза, карие, глубокие, впились в партнера и очаровали его пылкой страстью. Непослушная прядь каштановых волос выпорхнула из-под пилотки и прилипла к взмокшему виску. Непонятный, дикий, пожирающий мораль жар охватил Тома, и он из последних сил удерживал себя от глупостей.

В зал выплеснулась песенка:

Лейтенант-то наш герой!

За страну стоит горой:

Снимет камерой и глазом

Русских Вань и наших Тань —

Не оттянешь и приказом.

Все колыхнулось и затряслось в дружном хохоте.

Девушка вдруг запрокинула голову, рванула с шеи галстук, схватила Тома за руку и бегом потянула за собой на выход.

На улице было свежо. При полном безветрии шел дождь. Его струи загорались неоновым светом, отчего дождь казался ярким и цветным. Расстегнув верхние пуговицы форменной рубашки, женщина, оттянув ворот, ловила грудью дождевые капли.

– Убил ты меня, лейтенант, – тихо, с истомой в голосе, выдохнула она.

Он хотел обнять ее за плечи, но она сама обняла его и стала покрывать его поцелуями. Их губы встретились, жадно и страстно стали пить нежность друг друга…

Она отпрянула от него с одышкой, словно вынырнула из воды, и с хохотом вбежала в клуб, столкнувшись в дверях с Макартуром, прыснула в ворот и побежала дальше.

– Вот резвая! – с восхищением бросил ей вслед генерал. – А, Том?

– Что? – коротко спросил Том, только в этот момент освобождаясь от чар.

Макартур слабо улыбнулся, достал из кармана трубку и стал неторопливо набивать ее табаком.

– Хорошо, – певуче, с расстановкой произнес он, вглядываясь в дождливую темень. – Знаешь, что в среднем в этих краях бывает только двенадцать дождливых дней в году? Местные индейцы верят: если вымокнуть до нитки в ночной дождь при полном безветрии, тогда станешь силен над всеми нечистыми духами. Ты веришь в демонов?

– Нет, Дуглас. Я принимаю только материальное зло, которого более чем достаточно, и предпочитаю с ним бороться.

– Предпочитаешь? – почему-то переспросил генерал, потом закурил, щуря глаза от медленно расплывающегося в воздухе дыма. – Думаю, что тебе надо жениться…

Том коротко рассмеялся.

– Что смешного в моих словах? – ужалил его колючим взглядом генерал. – Я не люблю несемейных солдат – все они безрассудные герои!

– Что же в этом плохого?

– Войны надо выигрывать, а не погибать в них. В окопе должен сидеть не бездумный лихач, тешащий себя мыслью о посмертной славе, а солдат, думающий, как победить и остаться в живых. Можешь мне не верить, но я не люблю героев.

– Но у русских они в почете, – возразил Том.

– Но не в цене, – мгновенно вставил Макартур. – Это они от безвыходности: когда мало хороших командиров, побеждает солдатская смерть.

После этих слов воцарилась тишина. Два человека стояли на крыльце, слушая нежный шелест ночного дождя, вдыхая его аромат, смешанный с горьким табачным дымом.

– Хороша она – Таня, – сказал словно сам себе генерал.

Том тоже замечтался. «Войне скоро конец, – думал он. – Может и прав генерал – жениться самое время… Может сегодня сделать предложение? Вот так вот сразу – раз! Откажет – откажет, нет – нет», – но тут же убежал от этих мыслей, подсознательно опасаясь, что они подтолкнут его на поступок, и на миг вспомнил лицо Тани – застывшее в серьезности, в танце, прекрасное и живое… Оно смогло затмить собой прежнюю любовь, которая с этого момента стала прошлым, о котором не переживают, а только вспоминают.

– Как вам удалось уговорить полковника пустить солдат в офицерский клуб? – спросил Редерсон, с трудом заставляя себя думать о другом – образ Тани вновь появился в его сознании, и застыл там, словно высеченный из камня. – И где он сам? Я его не видел в клубе.

– Полковник Дарен – перевернутая страничка, – безразличным тоном сказал генерал. – Два часа назад он отбыл в Вашингтон, чтобы через неделю принять командование полком в Нормандии. Необъезженным мустангам место на фронте.

Макартур был в равной степени славен как своей дружбой, так и крутостью с нерадивыми и своенравными подчиненными. Виновных от его кар не спасали и прежние заслуги. Дарен пошел под пули и осколки, оставив после себя Восточный город – работу кропотливую и грандиозную.

– У полковника наверняка хорошие связи, – осторожно произнес Редерсон.

– Плевать я хотел на его связи! – чуть повысив тон, ответил Макартур и стал энергично выколачивать трубку о перила крыльца. – Его связи не спасут его от передовой. Сейчас не в моде отсиживаться по штабам – можно испортить карьеру. Дарен же – я внимательно изучил его личное дело – карьерист, имеющий виды стать политиком. Будем считать, что я ему помог… Конечно, если будет настолько умным и осторожным, чтобы не подставить свою голову под немецкую пулю. Во Франции сейчас очень жарко. Немцы стараются изо всех сил сбросить нас в море… И какая разница: одним врагом меньше или больше? Это просто количество, по которому очень удобно отслеживать продуктивность своей жизни.

– Это как же?

– Очень просто, Том. Когда пытаешься сделать что-нибудь толковое, сразу обрастаешь недоброжелателями, как камень мхом, – и засмеялся: – Сейчас у меня их больше, чем когда-либо!

– Может это и не враги вовсе, – возразил Том, – а люди, которые стараются помешать сделать глупость?

– Когда делаешь глупость, вокруг тебя роятся одни «друзья», которые изо всех сил стараются помочь увязнуть тебе в дерьме по горло, – молвил с пресной улыбкой Макартур.

– У меня нет врагов, – сказал Том. – Есть, конечно, но они незначительны в своей способности навредить мне и в количестве…

– Ты еще молод для этого, – «успокоил» генерал и серьезно добавил: – Впрочем, один влиятельный уже есть… Не думаю, что Дарен оставил без внимания ваш антирасистский шаг. Теперь это его маленький козырь в будущей политической деятельности. Ты как известный оператор окажешься очень удобной мишенью, в которую можно стрелять и получать взамен много шума.

Их разговор прервал рокот самолетных моторов. Пролетев низко над базой, машина скользнула светом фар по мокрым заблестевшим крышам бараков и домиков и утонула во тьме, исчезая в направлении аэродрома. Вой двигателей в последний раз резанул шуршащую тишину и растворился в шуме дождя.

– Том, я внимательно ознакомился с материалами, которые ты доставил из Восточного. Дарену не делает чести то, что он долго скрывал это от командования. Разумеется, что во всем обстоятельно будет разбираться комиссия – я уже подготовил необходимый доклад в Вашингтон, но хотелось бы знать твое мнение.

Редерсон лишь пожал плечами. Он не мог сказать ничего определенного. Только подробно рассказал обо всем, что видел на полигоне, не без содрогания вспоминая детали пережитого.

– Впервые в жизни я столкнулся с тем, что мой мозг не в состоянии объяснить. В то же время не дает покоя мысль о том, что надо обязательно узнать, от чего или от кого погибли эти семнадцать человек…

– Восемнадцать, – поправил генерал.

Том вопросительно посмотрел на него. Он точно насчитал на месте трагедии пятнадцать трупов, добавив тех троих на джипе с пулеметом, которых разорвало на куски. Если он ошибался, можно было все уточнить, просмотрев еще раз отснятые ним пленки.

– Восемнадцать, – грустно повторил Макартур. – В санчасти скончался Льюис Карол. Водитель твоей машины.

У Тома от боли сжалось сердце.

– Я не знаю, что это было, – произнес он упавшим голосом. – Но оно может бросать бомбы и убивать звуком – это точно.

– Я тебе верю. Мне это все очень не нравится. Я просил у Вашингтона отложить испытания хотя бы на два дня, чтобы перевернуть вверх дном этот вонючий город, но найти тех, кто виноват в трагедии! Но там, где политика, не очень охотно слушают солдат, Том. Сам знаешь – нам только приказывают… Я прошу тебя написать подробный рапорт, а утром захватишь фотографии и пленки и первым же рейсом отправишься в столицу, – и, предупреждая возражения, добавил: – Здесь ты свою работу уже сделал, и, как мне доложили, превосходно. Принимай это, пожалуйста, не как приказ, а как просьбу.

– Да, сэр, – ответил Редерсон, не стараясь скрывать обиды, но генерал сделал вид, что ничего не заметил.

– Теперь идем – нас давно ждут, – сказал Макартур, подталкивая его по-дружески осторожно ко входу в клуб. – Как киношник ты превосходен! Хотелось бы теперь узнать, каков ты рассказчик.

В клубе уже никто не танцевал. Тихо мурлыкал музыкальный автомат. За столиками сидели кучно, звеня стаканами и вполголоса обсуждая свои дела и проблемы. В середине зала стоял стул, накрытый по-торжественному, белой тканью. Все ждали, и Том знал, что. Он поискал глазами Таню, но не нашел и сразу прошел к стулу. Но не успел сесть, как весь зал взорвался от шума: все бежали к нему, прихватывая с собой стулья и рассаживаясь плотным кольцом вокруг Тома, а потом, словно повинуясь чьему-то немому приказу, отодвинулись, расступились, уступая первые места женщинам и старшим офицерам. Макартура как боевого командира, фронтовика и легендарного полководца усадили в удобное кресло рядом с Томом, и он сразу запыхтел своей трубкой. Тому предложили сигареты, но он отказался к явному огорчению угощавшего. Но только стоило Редерсону кашлянуть, чтобы прочистить горло, как ему со всех сторон ринулись десятки стаканов с напитками.

– Женщинам надо уступать, – произнес певучий и медовый женский голос. Стаканы с неохотой вернулись к своим владельцам, а вместо них появился большой бокал с пивом. Ее держала Татьяна. Девушка смотрела на Тома, едва заметно улыбаясь одними глазами. – Смелее, лейтенант!.. Это лучшее пиво… Извините, мой генерал, но сначала виновнику этой вечеринки.

Макартур лишь с наигранным разочарованием развел руками.

Том взял бокал и отпил, чувствуя, что быстро хмелеет – но не от напитка, а от жара внимательных женских глаз.

Не забыли поднести пива и Макартуру. Вытирая пену с губ, он похвалил угощение:

– Просто превосходное! Я что-то раньше не встречал такого. Что за марка?

– Об этом спросите нашего повара, – сказал кто-то. – Он варит его по собственному рецепту.

На него дружно и осудительно зашипели, как на того, кто выдал всеобщую тайну.

– Может, ваш повар и самогонку делает? – спросил Макартур.

Так же дружно все начали это отрицать. Генерал обвел всех строгим взглядом и добродушно улыбнулся.

– Так и быть – поверю вам, – промолвил он и добавил, причмокивая: – А пиво действительно хорошее. Спасибо.

Все обернулись, когда в клуб вошли члены правительственной комиссии. Возглавлял шествие Клаус Рубен. Он, на манер Черчилля, играл губами с неприкуренной сигарой. Он был одет в легкий летний белый костюм, и его лицо светилось благодушием.

– Привет всем, – сказал он, поднимая в приветствии пухлую руку. – Вижу, что вы здесь неплохо устроились! Как настроение, ребята?

Присутствующие поспешили уверить его в своем хорошем настроении. Толпа еще немного расступилась. Поднесли кресла.

– Присаживайтесь, сенатор…

Он умостил свое пышное тело, расселись и остальные. По их мечущимся взглядам можно было определить, что чувствуют они себя не в своей тарелке. Гостей угостили пивом. Рубен жадно осушил свой бокал и довольно крякнул, протягивая посуду для новой порции.

– Уф-ф! – произнес он. – Это самое лучшее за сегодняшний день.

Бармен поднес ему на подносе новую порцию и требовательно добавил:

– С вас, сенатор, двадцать пять центов.

Рука Рубена застыла на полпути к желанному бокалу, а его глаза выкатились из орбит от изумления. Он покраснел.

– Что?!

Том заметил, как отвернулся в сторону Макартур, пряча улыбку. Сразу стало понятным, что это он заранее предупредил бармена о пристрастии сенатора к дармовщине. Интересно, как выйдет из этого щекотливого положения виновник всеобщего пристального внимания?

– Что? – уже мягче спросил сенатор. – Этот превосходный напиток стоит всего четвертак?

Он полез в нагрудный карман, достал банкноту крупного достоинства и небрежно бросил ее на поднос.

– Я угощаю всех! – схватил он свой бокал и кивнул бармену. – Работай, парень!

И зарычал, что должно было означать смех. Его поддержали аплодисментами и свистом. Ликование усилилось, когда на поднос легли деньги Питсона и Томпсона.

– Это на крепкие напитки, – прокомментировал сенатор Томпсон. Питсон лишь согласно кивнул, одарив присутствующих скупой улыбкой.

– Что-то нет веселья! – возмутился Клаус Рубен. – У нас завтра мир в кармане, а мы тут просто так сидим. Я хочу танцев, джентльмены!

– Немного позже, сенатор, – мягко, но непреклонно ответил Макартур. – Все здесь собрались, чтобы послушать лейтенанта Редерсона…

– Да? – удивился Рубен. – Он поет? А я не знал?

Хохот пронесся по залу.

– Не знаю, – с широкой улыбкой ответил Макартур. – Но, уверяю, что танцует он превосходно! Глядя на него, было очень трудно удержаться, уверяю вас.

– Это правда, лейтенант?

Том скромно улыбнулся.

– Какая у нас армия! – воскликнул сенатор. – Может, и бомба не нужна?

– Хорошее оружие хорошим солдатам никогда не мешало, – ровным голосом произнес Льюис Томпсон. Всем было известно, что его семье принадлежит концессия на изготовление и снабжение армии автоматическим оружием. Знаменитые автоматы «Томпсон» знал весь мир. – Если оно попадет в руки таким бравым солдатам, – он подбородком указал на Редерсона, – можно не опасаться поражения в любой войне.

Он держался ровно и просто. Его сильный, только слегка окрашенный эмоциями голос достигал сердца, наполняя души слушателей огромной энергией. И, кроме этого, он умел говорить, что было редкостью даже на сенатском Олимпе. Он никогда не заискивал и не заигрывал с аудиторией на манер того же толстяка Рубена, любившего пересыпать свою путаную речь простословием. Может быть, глава сенатской комиссии по вопросам национальной безопасности не всегда говорил истинные вещи, не угождал моде и настроениям, но своей манерой всегда умел заставить к себе прислушаться и обсуждать им сказанное. В нем угадывался политик-долгожитель, которому совершенно не была необходима реклама. Кое-кто пророчил ему президентское кресло – и вполне могло случиться так, как и предсказывали. На своем посту Томпсон не достиг вершин в налаживании международных отношений, но, будучи крайне прагматичным промышленником, досконально знающим дело и экономику, мог, как надеялись многие, укрепить захворавшую после Великой депрессии и в ходе войны Америку – американцы не хотели больше испытывать нужду и выживать, а хотели радостей достатка и процветания, и замирали возле своих радиоприемников, перешептываясь: «Льюис говорит! Наш Льюис!», как и о президенте, нисколько не умаляя роль последнего в своих судьбах. Фамилии Рузвельта и Томпсона к концу войны все больше звучали с равной силой. И сейчас здесь, в клубе Блю-Бек-форта, на сенатора смотрели как на бога, принимая как должное то, что он не бросил денег на поднос потому, что «парень знает, что делает!»

Когда Томпсон заговорил, все остальные члены комиссии поникли, и более всех Рубен – сенатор недолюбливал своего коллегу за уже известные качества, но не мог предпринять против него никаких эффективных мер, так как все предпринятое могло сработать с эффектом бумеранга, разбив карьеру Рубена. С невообразимым по мощности авторитетом Льюиса Томпсона было опасно воевать, зная, что в любой момент сенатор может пустить в ход свою тяжелую артиллерию, которой не было у Рубена – капитал. Рубен сидел в кресле, жевал сигару и задумчиво мял пальцами свой четвертый или пятый подбородок. Его застывшее лицо говорило в немой злобе: «Черт бы побрал этого недоноска, райскую птичку Томпсона! Он наверняка специально унизил мою роль главы комиссии, взяв слово первым из всех! Но что я могу сделать? Вырвать бы его поганый язык!»

– …Становится ясным и очевидным, что на руинах Третьего рейха начнет расти и развиваться новая цивилизация, – продолжал говорить Томпсон, время от времени поворачивая голову из стороны в сторону, пытая окружающих острым взглядом светло-серых глаз, – и как бы ни хотелось современным политикам приписывать решающее значение в этой войне именно американцам, надо прямо говорить, что первенство в победе над фашистской Германией принадлежит только русским. Наше запоздалое вступление в войну – это только торопливый бег вдогонку за призовыми венками славы. И долг американского солдата – успеть своим мужеством и геройством доказать, что он также заслуживает чести за свое стремление достичь мира, покончив с войной. Нам досталось мало этой войны, но не следует огорчать тем, кто желает настоящего мужского дела: ваших сил и знаний понадобится еще больше, чтобы вскоре после войны сделать нашу державу самой могущественной в мире. Это будет мирный труд, мирная служба. Русские уйдут домой, чтобы поднимать из руин свои дома, и главная забота о мире на планете ляжет на ваши плечи. Никто не сомневается, что последний день Гитлера уже не за горами, но после него будет появляться немало тех, кто на примере диктатора пожелает растоптать и потопить в крови самое великое достижение человечества – демократию, право человека на свободы, которые уже сами по себе являются опасными для тех, кто мнит себя мировым поработителем и тираном. Необходимо защищать мир от них. Я повторюсь: это будет мирный труд, мирная служба, и добавлю: с оружием в руках. Достижения мира, будущую безопасность человечества, его судьбу будет защищать американский солдат…

Из комиссии только один директор Разведывательного управления не выглядел подавленно. Наоборот, он, как и все остальные, слушал с самым живым интересом, согласно и, скорее всего, одобрительно кивая в тех местах речи сенатора, где тот тонко говорил о будущих задачах армии.

«Ловкач этот «вечно «довольный» всем Томпсон», – комментировал для себя Том. – Умеет настроить публику. Не знаю, кто как, а я понял, что американцам еще предстоит воевать. «Строитель мира!» Черт бы его побрал! И почему они его слушают, когда он просто вытанцовывает на их ущемленном самолюбии. Вот так Томпсон!.. Кроме того, он знает, о чем говорит, если так поддакивает этот серый кардинал Питсон. Скоро янки во все стороны будут брызгать своей кровью. И почему он отправил русских на покой? Тоже не нравится… Да и Стентону тоже – видно, Белый дом в самом деле хочет мира, а сенат – погреметь оружием. Рузвельт отслужил свое честно и полностью, вот и начинается пляска на чувствах «настоящих патриотов мира…»

– …Только «Заря в небе» сможет окончательно, раз и навсегда раздавить еще в семени тех, кто мнит себя новым Батыем или Гитлером. От имени всех членов Комиссии по вопросам национальной безопасности я выражаю вам благодарность за ваш труд на благо мира. Вы первые, кто по-настоящему этого заслуживает, и вы первые, кто станет гражданами новой эпохи!

Под одобрительные возгласы сенатор Льюис Томпсон закончил свою речь, не выдав ничем своего удовлетворения тем, что сумел вызвать радость у большинства присутствующих.

– Теперь бы хотелось услышать уважаемого сенатора Рубена.

Макартур делал запоздалый жест: Клаус не попал «в первый кадр».

Рубен поиграл сигарой в своих толстых губах, потом решительно выхватил ее изо рта и подался вперед, словно намереваясь встать, но остался в кресле.

– Разрази меня гром, – рявкнул он, – если мой уважаемый коллега Лью не прав! Просто до колик в печенке обидно, что такие славные ребята, как американцы, должны оставаться в тени. Этого не должно быть! «Заря в небе» не только испепелит всех ублюдков, которые только мечтают о новом мировом господстве, но и покажет всем остальным, насколько сильно американское оружие. Я первому же негодяю, который вздумает юлить и уговаривать всех оставаться дома возле своих теплых и ласковых женушек, когда такая дрянь творится в мире, оторву голову. Я лично заткну его вонючую пасть своей сигарой!.. – он сделал характерный жест рукой. – Именно той сигарой, которую я завтра прикурю от славного огонька «Зари»! Вот так вот, ребята. Вы все мне очень нравитесь, и мы с вами, – он хохотнул, скаля свои крупные и желтые от табака зубы, – надерем кое-кому задницы! – он откинулся обратно в кресло и добавил: – Я все сказал.

Том улыбнулся уголками губ. Сейчас ему сенатор понравился: в своей речи он не решился высказываться, по своему политическому обыкновению, против русских, обвиняя их в распространении коммунизма, и просто решил отлежаться в тени Томпсона, не забыв при этом уличить того в двуличии.

«Ох, и здорово же назвал его «Лью»! Решил наказать за собственную ужаленную гордость», – Том посмотрел на Томпсона, стараясь определить, насколько точно заряд Рубена попал в цель, но на лице сенатора, так же, как и у всех слушающих, был написан самый живой и неподдельный интерес.

– Господа сенаторы правы в том, что с послевоенным периодом придет не только благодать, – это говорил советник Рузвельта, представитель Белого дома Том Стентон. Он решил не ждать приглашения, как и положено представителю правительства. – Но будущие проблемы решаются в будущем, а настоящие – сейчас. Очевидно, есть немало охотников посягнуть на развивающиеся демократические принципы нового сосуществования в новом времени. Америку справедливо считают родиной демократии и свобод, и вполне ясно, что она кому-то кажется слишком красивой, богатой и могущественной. Это опасно. Поэтому настоящая наша задача – добиться стойкого равновесия двух основных сил в мире, для чего необходимы четкие границы, подальше от американских, но одновременно ближе к тем, куда полным шагом будет идти демократическое движение. Европейские государства практически полностью разрушены диктатурой гитлеризма, скажут: «Надо поднимать экономику. Не до демократии», и будут правы. Поэтому первейшая задача сегодня – добиться новых, безопасных для Америки границ, выступить на защиту новых рубежей, пока наша демократия не пригодится на освобожденных землях.

«Кажется, он заговорил о разделе Европы с русскими. В Белом доме эта тема становится самой главной, – заметил Редерсон. – Сейчас должен упомянуть Макартура и Японию…»

– Сейчас наши вооруженные силы продолжают победоносную кампанию на французской земле. На плечах солдат лежит большая ответственность, – Стентон говорил эмоционально, громко, решительными и уместными жестами украшая свою речь. Он умел говорить. «Замечательная гарвардская школа дипломатии», – отметил с восхищением Том. – Через три дня наш боевой генерал Макартур отправится в экспедиционные войска, обратно в Новую Гвинею. «Заря в небе» поможет ему и генералу Паттону в Европе увереннее чувствовать себя в боях, руководить таким сложным механизмом, как армия, которая под его профессиональным и опытным руководством дойдет победным путем до Токио и Хиросимы – к новым границам демократии.

Стентон замолчал и отступил в тень, давая понять, что сказал все.

Толпа взорвалась оглушительными аплодисментами.

«Этот-то, пожалуй, сказал даже круче Томпсона, – подумал Том, аплодируя со всеми остальными, но не столько проникновенности и убедительности слов оратора, сколько их смыслу: – Том дал понять, притом очень прозрачно, что «Заря» – оружие против русских, и, кажется, озвучил секретную директиву президента, адресованную Макартуру: форсировать освободительный марш американских войск на океанских просторах. Недаром же на него волками смотрят мастера тайного дела – Питсон и Рубен. Хорошая игра получилась: на стол сразу легли сильные карты! Кажется, я стал свидетелем зарождения нового политического противостояния. Интересно, чья возьмет? Но прав все-таки Стентон… Хотя и молод. И не очень-то похоже на то, что он сделал это из собственных соображений – в Белом доме всем управляет только Рузвельт».

Поняв, что выступления глав комиссий закончились, солдаты набросились на Редерсона с вопросами:

– Скажите, лейтенант, правда, что русские целый год воюют в валенках?

– Нет. Я такого не видел. Обувь у них не такая, как наша – это правда. Сапоги из грубой и прочной кожи. Очень практичная, так как очень много грязи. Бездорожье.

– Разве в России нет дорог?

– Дороги есть, но только ведь война не идет вдоль дорог. Кроме того, они разбиты снарядами, бомбами и тяжелой техникой.

– А зимой они бегают в длинных шубах, скатанных из войлока…

– Эти шубы называются шинелями.

– В них тепло?

– Наверное. Но я не пробовал.

– Еще бы не тепло! Там, говорят, такие морозы, что бензин замерзает, и технику на ремнях тянут сами солдаты…

– Такое я видел. Но только когда осенние дожди превращают полевые дороги в болота… И качество русского бензина таково, что он не замерзает при тамошних морозах.

– Я слышал, что когда у них кончаются патроны, они рубят немцев лопатами.

– Не уверен, что дело обстоит именно так. На русском фронте мне не приходилось встречать недостатка патронов. А лопаты в рукопашных схватках действительно используются.

– Еще им спирт дают пить перед боем, и они потом пьяными воюют.

– Ну, не то чтобы вообще пьяными…

– Они все рыжие и здоровые!

– Разные. Как мы с вами.

– И черные у них есть?

– Не встречал.

– Правда, что на немецкие пулеметы они падают телом?

– Слышал о таком, но сам не видел.

– У них есть еще специальные женские батальоны, которые называются «Рязанские бабы»… Так, этих-то женщин немцы больше всего боятся и сразу отступают потому, что в эти батальоны набирают только вдов убитых на фронте комиссаров.

– Любопытно. Но я ничего об этом не слышал…

Том отвечал на град вопросов, удивляясь их абсурдности.

Тем временем в клуб вбежал посыльный в мокрой и блестящей от дождя накидке и, растолкав толпу, подошел и склонился над генералом, что-то шепча тому на ухо. Потом, с разрешения Макартура, то же самое он проделал с Питсоном и Томпсоном, которые после этого некоторое время сидели, бросая друг на друга полные изумления взгляды. Стало понятно, что вести были не из лучших. Но, кажется, никто из присутствующих, кроме Тома, не заметил этого. Скоро генерал, Томпсон и Питсон ушли.

– Правда, что комиссары носят красную форму с золотыми пуговицами?

– Нет. У них обыкновенная форма – в противном случае их бы быстро перестреляли немецкие снайперы.

– Русские комиссары – это что-то вроде наших капелланов?

– Очень похоже, но они все атеисты. И сейчас их называют политруками.

– Простите, как?

– По-лит-рук.

– Если они не священники, что же они тогда проповедуют?

– Ничего. Просто умеют убедить бойцов идти в атаку.

– Как это у них получается?

– Точно не знаю, но здесь имеют силу многие обстоятельства…

– Они разливают спирт в окопах противника?..

Дружный смех.

– Разумеется же, нет. Какая глупость!..

– Тогда как? Извините, но я бы не вылез из окопа, будучи трезвым, под огонь пулеметов, какой бы меня комиссар ни уговаривал! Пусть сначала уговорит авиацию, артиллерию – они бомбят доты, а потом воюю я… Меня так учили, и я знаю, что это правильно!

– Но у русских тоже есть и пушки, и самолеты…

– Тогда зачем комиссары?

– Не знаю, но у них так положено. Они рассказывают солдатам о зверствах фашистов, о героях из других частей, чтобы не было страшно воевать.

– Они их просто злят, лейтенант!

– Ты прав.

– А что такое герой у русских? Вот мы говорим, что наш Макартур герой, и знаем почему, а у них?

– Человек, совершивший такой поступок, который заслуживает уважения и подражания.

– Если, значит, ты идешь на подбитой машине на таран…

– Правильно, ты герой.