Война. Штрафбат. Они сражались за Родину - Умри, а держись! Штрафбат на Курской дуге

Роман Кожухаров

Умри, а держись! Штрафбат на Курской дуге

Глава 1

Встречный бой

I

Демьян с трудом опустился на землю и тут же принялся перематывать грязную, набрякшую обмотку. Делать это приходилось практически на ощупь. С трудом шевелились пальцы, озябшие, занемевшие от ремня винтовки и лямок «сидора» – вещевого мешка. Да к тому же эта тянущая, нестерпимая боль в ноге, от которой едва сдерживаешься, чтобы не застонать.

Вот почему в лесу идти стало чуть легче. Руки и тело сквозь шинель ощущали плотный ковер из мха и палой, слежавшейся за зиму листвы. От боли в ноге и шума в голове, от голода захотелось упасть на спину и тут же заснуть. Желание это было таким неодолимым, что Демьян еле нашел в себе силы, чтобы побороть его. Хотя какие тут силы. Все свои силы он оставил на марше.

Рядом повалился Зарайский. В полутьме было слышно только, как сипят, будто простреленные мехи баяна, его легкие, жадно втягивая холодный апрельский воздух.

– Вот ить, чертова поклажа… – наконец, едва отдышавшись, прохрипел он. – Такую тяжесть на плечах переть, а на зуб положить неча…

Вещмешок и у Демьяна был нелегкий. Перед маршем им выдали каждому по нескольку пачек винтовочных патронов, гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Бывалые удивлялись такому изобилию, с тревогой предполагая, что означает это одно: поведут их всех в последний бой. Отчасти подтверждением этому являлся тот факт, что на фоне небывалой щедрости службы вооружения начпрод оказался до безобразия скуп.

Посланцев из взвода Коптюка помощник начпрода Мурзенко завернул назад, с привычной уже для всех неприветливостью пробормотав, что на марше будет легче топать, а сухой паек раздадут на марше.

Зарайский, включенный замкомвзвода в эту делегацию и слышавший слова старшины собственными ушами, всю дорогу приглушенно их цитировал, обильно приправляя смелыми, эмоциональными высказываниями. Теперь, на привале, его глухая ругня обрела второе дыхание.

– Нет, ты представляешь?.. Легче топать! А какого ляду мне тогда бутылки эти сдались? Всю спину мне истыкали, едрена кочерга…

Холодная ночь огласилась новой порцией возмутительных междометий.

– Остынь ты, Сарай… – раздался низкий прокуренный голос, откуда-то из-за спины Гвоздева.

В этом хриплом басе проступали явные признаки нарастающего раздражения.

– Хватит тут скулить… – добавил хриплый. Демьян узнал голос Потапыча. – Не ты один без маковой росинки…

– Так я о том же… – не унимаясь, подхватил Зарайский, однако уже без только что плескавшегося в нем шумного гонора. – Что без росинки…

– Да уж наш Сарай как начнет подвывать, хуже немецкого «ишака» по нервам бьет…

– Это кто там такой умный?! – с вызовом откликнулся Зарайский, но его тут же перебил Потапыч.

– Хорош звенеть. И в самом деле – трещотка… Ты радуйся, что в мешок хоть что-то тебе сунули. Хоть будет с чем на фашиста идти…

– Верно Потапыч говорит… – откликнулся молодой голос, скорее всего принадлежавший совсем еще «зеленому», но неугомонному «переменнику» Романькову. – А не то, что с голыми руками – За Родину!..

– Не вижу повода для радостных запевов… – глухо проговорил другой, неопознанный Зарайским. – Не к добру нас нагрузили… Чувствую: быть заварухе…

– Ты свою чую при себе держи и не каркай попусту…

– Да на пустой желудок…

– На пустой желудок – оно здоровее За Родину в атаку бежать… В полные кишки пуля попадет – сразу каюк… Сам видел…

– Ладно, умники, про Родину немцу расскажете, во время рукопашной…

II

Путь батальона командиры проложили через перелески, в обход дорог и открытых участков местности. Едва затрагивали поля и луга, заросшие густыми, похожими на гигантских ощетинившихся ежей осинниками, и опять, при первой же возможности, уводили колонну на опушки разбросанных то тут, то там лесных островов и целых массивов. Но и эти, по касательной пересекавшиеся, луговины давались непросто.

Земля, впитавшая талый снег, на деле оказывалась пространством липкой, тягучей грязи, которому не было видно конца и края. С каждым шагом ботинки обрастали липкими комьями, превращаясь в неподъемные кандалы. А тут еще замкомвзвода гонит вперед, не давая роздыху. Открытый участок, мол, нужно преодолевать как можно быстрее.

Дважды по пути Демьян терял свою обувку и в заполошном испуге принимался шарить руками в грязи, на ощупь отыскивая свои на размер больше, в сборно-пересыльном пункте выданные взамен офицерских сапог, ботинки. Движение взвода стопорилось, и за спиной нарастал глухой ропот ругани и чертыханий. Громко разговаривать на марше категорически воспрещалось, впрочем, как и пользоваться всеми видами осветительных средств. Строжайшее соблюдение маскировки. По пути увязали и другие, и тогда низко над землей, как сырой утренний туман, стелилась пелена тихого, но отчаянно отборного мата, и все повторялось опять. И тогда уже Демьян останавливался, глубоко, облегченно дышал, понемногу переводя дух, одновременно глухо и смачно ругаясь.

Во взводе перед маршем было много разговоров о бойцах стрелкового полка. Накануне немцы накрыли во время такого же ночного перехода, по пути к передовой. Подвели пехоту недостаточные меры маскировки. Колонну засекла вражеская «рама». Данные с самолета-разведчика тут же поступили минометчикам и артиллерии, и они засыпали двигавшуюся вдоль опушки леса колонну целым градом мин и снарядов. Боеприпасов фашисты не жалели. И с системой оповещения и разведкой у них все было в полном порядке. Так что оставалось одно – не орать, не пользоваться кисетом и ползти почти на ощупь сквозь непролазную чащу.

Это был первый привал за несколько часов, которые прошли с момента их выдвижения из окрестностей деревеньки. Колонна проникла в лес, и, несмотря на то что покров стал для ходьбы удобнее, идти легче не стало. Чаща становилась все непролазнее. Ветки хлестали по лицу, колючки царапали руки, лицо, сукно шинели, сучья цеплялись за винтовку. Демьян уже едва успел ухватить сбитую веткой шапку, и потом вынужден был придерживать ее правой рукой, левой пытаясь предупредить хлесткие удары встречных веток.

III

Прогнозы фельдшера, две недели назад наспех обработавшего ему рану на перевязочном пункте, подтвердились: царапина на ноге оказалась не такой пустяковой. Уже какая по счету неделя пошла, а нога никак не хотела заживать: рана гноилась, зудела, а если приходилось бегом или долго топать, то рубец начинал будто огнем гореть и из него сочилась бесцветная жидкость, от запаха которой воротило.

Боль – нестерпимая, только зубы стискивай, чтоб не закричать. Ранило его осколком авиабомбы. Свои же сбросили. Низко, прямо над головами, прошла тройка истребителей, как раз в тот момент, когда немцы формировали группу взятых в плен возле проволочных заграждений фашистских траншей.

А кто-то из немцев, глупец, стал палить по ним. Двое ушли дальше, забрав вверх, а один развернулся и сделал заход. Из авиационной пушки проутюжил всю группу и высыпал несколько небольших осколочных бомб. Накрыло чередой фонтанов не остывшее еще от огненной сшибки поле боя, на дальнем краю которого догорал Т-34 номер 17. Это была «тридцатьчетверка» лейтенанта Демьяна Гвоздева, зажженная прямым попаданием вражеского снаряда.

Самолет ушел, а он остался лежать на земле, корчась от горячей волны боли, которая усиливалась с каждой долей секунды. Рядом бился в агонии Николаев, с животом, наискось распоротым осколком. Возможно, это был тот самый осколок, который с такой силой чиркнул по ноге Гвоздева, что его опрокинуло наземь.

IV

Воспоминания снова, нахлынув, огненным смерчем закрутились в голове. Это все от усталости. Этот марш – в темноте, в обход полевых и лесных дорог, по непролазной грязи – забрал все его силы. Да еще эта чертова нога, разболевшаяся под конец до такой степени, что невозможно терпеть.

А слабины дать нельзя. Взводный тут как тут, будто только и ждет момента: нависнет, как коршун, и начнет душу кромсать на кусочки: «Что? Опять нытье свое разводить удумал? В плену пристроиться не успел, так теперь здесь вынюхиваешь, как норку потеплее соорудить? Страна жилы рвет, живота не жалеет, чтобы гадов фашистских давить, а ты?..» Похоже, у старшего лейтенанта уже сложилось свое, совершенно определенное, мнение насчет бойца переменного состава Демьяна Гвоздева. И ничем его с этого мнения теперь не собьешь, хоть лупи в него из штурмового орудия прямой наводкой. По внешнему виду и по повадкам сразу видать – упертый однодум, и коли что втемяшил себе в башку, все – пиши пропало.

Губы на обветренном, обугленном будто, лице взводного едва разжимались, когда он говорил. И говорил он всегда так, словно выговаривал. И каждое слово било по мозгам, как звук удара молота о наковальню.

Со стороны подчиненных, штрафников-«переменников» ощущалось к Коптюку, несмотря на его мрачную суровость, уважительное, даже иногда с пиететом, отношение. Гвоздев, у которого с командиром сразу не заладилось, атмосферы этой поначалу не понимал, а скорее, не воспринимал, как будто сознание его, не оправившееся еще от обрушившихся потрясений, лишилось такой способности.

Демьяна не покидало ощущение, будто он пребывает на самом дне бездонной позорной ямы, причем низвергнут он на это самое беспросветное дно за дело – не смог избежать окружения и плена, а значит, в штрафбат угодил по заслугам, потому как виновен перед народом и Родиной. Поэтому отношение к себе взводного Гвоздев никак особо не выделял, считая, что так и положено и к нему относиться, и каждому, кто попал в штрафной батальон.

Правда, это не помешало Демьяну сразу же записать взводного в сухари и зануды. А причины у него для этого были самые веские. Постепенно начав оглядываться вокруг, оценивая, вникая в подробности своего нового, искупительного бытия, он стал замечать, что не все так в этом бытии черно-бело, и суровое и предвзятое отношение старшего лейтенанта Коптюка к временному бойцу Гвоздеву является скорее исключением из повседневных порядков, с первых же шагов, круто, но четко, с проработкой деталей субординации, установленных взводным во вверенном ему подразделении.

V

Костяк взвода составили так называемые боевые – бывшие офицеры, загремевшие в штрафбат непосредственно с передовой или из тыловых частей. Причины, по которым они были отправлены на искупительную перековку, разнились порой как небо и земля, однако объединяло их одно – никто из них не переступил запретную черту, прочерченную приказом № 270 еще в августе 41-го.

Этой чертой являлась линия фронта, которая нередко превращалась в петлю, затягивавшуюся на шее не только солдат и офицеров, а порой целых частей и соединений, и даже армий. Эти мертвые петли кружились над фронтами первые два года войны, затягивая в свои кровавые воронки ужаса, смерти, плена десятки, сотни тысяч людей.

Кому-то удавалось чудом спастись, выкарабкаться из жутких омутов. Бежали из плена, всеми правдами и неправдами пробирались обратно к линии фронта, попадали к своим. И тогда начиналась другая чехарда, изматывающая, беспросветная: просеивание сквозь решето заградотрядов и спецчастей «энкавэдэшников» по охране тыла, методично утюжившими прифронтовую полосу, а потом – через сито госбезопасности, армейских и фронтовых комиссий и трибуналов. На этих сразу ставили клеймо «окруженца», не особо вникая в незамысловатые, сбивчивые истории. Доверия к тем, кто вернулся с той стороны линии фронта, не было никакого, по разным причинам.

Во-первых, немцы сбавлять обороты не собирались и диверсионную работу вели со свойственной им педантичностью и упорством. Кого-то в плену действительно перевербовывали и, натаскав на подрывную и диверсионную деятельность, забрасывали обратно, к своим. Такими оборотнями, действовавшими поодиночке и группами, были наводнены те места, где, вследствие стремительного наступления или, наоборот, спешного отступления, над подразделениями нависала угроза быть взятыми противником в кольцо.

Единая система обороны распадалась на локальные, разрозненные, хаотично ведущиеся бои. Линия фронта оказывалась растянута или вообще разорвана, и в эти бреши устремлялись не только те, кто с оружием в руках прорывался к своим, но и всякая нечисть. Одеты они были в новенькую униформу бойцов Рабоче-Крестьянской Красной Армии, с изготовленными в абвере красноармейскими книжками, но нутро под красноармейскими гимнастерками и офицерским портупеями было упрятано фашистское, волчье. Этих гадов и ловили, выуживали в потоках выходящих из окружения фильтры спецподразделений. Поэтому всех, кто пришел с той стороны, встречали предвзято, как потенциальных предателей и диверсантов, а уже потом надо было доказать обратное. Если получится. Выстраивался этот принцип презумпции виновности поневоле на психологическом уровне, и преодолеть его было очень сложно.

Во-вторых, на передовой и в тылу к весне 43-го года уже сформировалось стойкое отрицательное отношение к тем, кто смог вырваться из окружения, а тем более, бежал из плена. Это было почти безоговорочное осуждение.

Оно начало внедряться в сознание бойцов еще в начале войны, сразу после появления приказа № 270 от 1 августа 1941 года, который приравнивал сдачу в плен к измене Родине. Формировалось это отношение постепенно, исключительно за счет настойчивых, бесконечных речей и бесед политработников с личным составом. Причем личный состав эти стращающие разговоры комиссаров поначалу не воспринимал вовсе, оставаясь при своем, особом мнении: что вот, мол, командиры умные тут о родине рассуждать, а когда тыща народу из-за их же бестолковости к фашисту попадет, и немец ствол тебе в лоб наставит, так комиссар не прибежит тебя грудью своей заслонить, и самому придется как-то выкручиваться.

VI

К осени 42-го на фронте многое начало меняться, и в сознании рядового и сержантского состава РККА, и в головах командиров. То ли устал русский солдат бояться, то ли немец перестал казаться такой уж ужасной силищей, которой и навалять нельзя. Что-то, что было и раньше, но тонуло в захлестывающем море животного страха и паники, теперь прорастало более массово в душах бойцов, выпрастывалось сквозь кровь, грязь, смерть, вопреки повседневному ужасу войны, который никуда не девался, а прятался за спиной каждого и, при первой же возможности, принимался давить своими литыми, бронированными лапами.

Это что-то, окрепшее и утвердившееся в ожесточенных боях под Сталинградом, в предгорьях Кавказа и степях Донбасса, на Ленинградском фронте, не давало теперь держать фигу в кармане, когда политрук или ротный говорил о воинском долге перед Родиной, о том, что отступать некуда, потому что за спинами солдат их матери, жены, дети, и если отступят, то никто не спасет их родных и близких от гибели, измывательств, угона в рабство.

Ко времени, когда пылал горнилом волжский рубеж, красноармейцы уже исполнились в полной мере той благородной ярости, которая прежде была лишь словами из песни. У бойцов было достаточно времени, ситуаций и причин, чтобы прочувствовать эти слова до самого донца, потому и песня «Вставай, страна огромная…» стала народной, как и борьба с фашистскими захватчиками. Ненависть к врагу кипела во многих сердцах.

Это черное, неугасающее пламя не позволяло бросать винтовку и, выскочив из окопа, бежать к обозам, как только появится на кромке нейтральной полосы накатывающийся немецкий танк.

VII

Не бежал и Гвоздев. Но кого было теперь ему обвинять в том, что 76-миллиметровое орудие его «тридцатьчетверки» мало что могло противопоставить немецкой батарее штурмовых орудий, которые с двухкилометрового расстояния расстреливали танковый взвод Вагитова, словно фигурки в тире.

Более натасканные экипажи лавировали как сумасшедшие между фонтанами и всполохами взрывов. Две машины были зажжены практически в начале этого скоротечного встречного боя. В том числе и Т-34 с бортовым номером 17. Можно было сказать: водитель-механик виноват, он замешкался. Но Демьян никого не винил. Может, потому, что его механик Николаев потом спас ему жизнь, может, потому, что спустя какие-нибудь часы сам погиб, от нашей же авиабомбы, от тех самых осколков, которые ранили Гвоздева.

Вид корчащегося в смертной судороге Николаева и немцев, рассыпанных по полю авиапушкой истребителя, ползающих с криками и стонами, преследовал Демьяна во сне и наяву. Он, едва превозмогая боль, попытался тянуть механика за плечи, но как только сдвинул его с места, тот испустил дух. И тогда Демьян пополз один, в сторону своего подбитого танка.

И ведь, получается, что Николаев его спас, но из-за него он к немцам попал, ведь механик его тащил, пока он был без сознания. На войне оно так: всё – одно за другим, и меняется так, что вот к Христу за пазуху, а тут же – к черту на рога. Вот и разбери, благодарить ему механика своего – за то, что оттащил от танка и жизнь спас, или проклинать, за то, что в плен угодил и теперь не знает, как дальше ему жить жизнь свою беспросветную.

В любом случае, о мертвых плохо нельзя, и в том, что он потерял свой экипаж и попал в изменники-окруженцы, а теперь отбывает штрафником, вину со своей головы ему сваливать не на кого. Он за все отвечал, потому что он был командиром. Был в прошлой жизни. А теперь вот новое его существование, сумрачное и заунывное, застывшее, как будто он уже в могиле. Он теперь переменный боец штрафного батальона, с максимальным сроком – тремя месяцами искупления.

VIII

Позор вины побывавшего в плену невольно выделяли даже сослуживцы-штрафники из так называемых боевых. Вроде все «переменники», ан нет. И тут есть свои разделения, на более и менее штрафных. Эти, штрафники, которые с передовой или из тыловых частей, чего бы они ни натворили, все равно считались как бы меньше замаравшимися, не настолько себя запятнавшими. Отсюда и еще одно отличие: как правило, относительно небольшие назначенные им сроки пребывания в батальоне, обычно месяц. Окруженцы имели, как правило, от двух и больше.

Впрочем, когда начался новый этап, в батальоне многое в том, как складывались взаимоотношения в подразделении, зависело уже не только от причин, по которым ты попал в штрафбат, но и от самого человека. Постепенно всякие разделения «по приговору» размывались, а народ начинал кучковаться по чисто человеческим качествам. Да и отношение командиров менялось, в зависимости от того, как тот или иной «переменник» начинал себя проявлять в коллективе и в деле.

Демьяну здесь просто катастрофически не повезло, причем не задалось с самого начала. Попал под горячую руку командиру, и на него, как на громоотвод, вся злость взводного и выплеснулась. По занесенным снегом путям прибыли в место дислокации батальона. Демьян едва доковылял, оставив все силы в борьбе с метельным ветром в лицо и голодухой.

Пока между построением и обещанной раздачей сухого пайка выдалась свободная минутка, Гвоздев решил обратиться к санинструктору по поводу разболевшейся ноги. Тут на него и наскочил взводный, смурной и злой. Ну, и устроил разнос, перед часто-часто моргавшей глазами совсем юной санинструкторшей, да еще на виду у остальных бойцов. Кричал на него звонко и зло, будто прочищая свой и без того сильный голос. Выискивал какие-то обидные, до печенок пронимавшие слова: про трусость и измену, про гадов, которые выискивают причины, чтобы спрятаться за спинами товарищей и только и ждут момента, чтобы переметнуться к фашистской сволочи . И так далее, и тому подобное. Показательное морально-нравственное избиение, чтоб другим не повадно было.

С того момента, если Демьян наталкивался на тяжелый, будто свинцовый взгляд командира взвода, то, прежде чем быстро отвести глаза, успевал заметить неизменно мелькавшее в нем презрение.

В штрафбат старший лейтенант Коптюк прибыл из-под Сталинграда. Говорили, что побывал в самом пекле, чудом остался жив, чуть ли не единственный из роты. Впрочем, среди офицеров постоянного состава, как уже успел невольно заметить Демьян, многие прошли горнило испытаний великой битвы на Волге.

Всех их выделяла какая-то особая, совершенно новая манера держать себя. Младший, теперь уже бывший, лейтенант Гвоздев, не наблюдал ее прежде ни среди преподавателей танкового училища, где он в течение полугода ускоренно постигал азы командования экипажем «тридцатьчетверки», ни у своих командиров в танковом батальоне, во время короткого и так бесславно закончившегося своего участия в боях на Воронежском фронте.

Этих, сталинградских, отличала горделивая, даже высокомерная стать, деятельное, порой даже дерзкое поведение. Это была манера победителей – тех, кто впервые за полтора года вдруг понял, что может дать отпор врагу, казавшемуся прежде несокрушимым. Причем не только понял и осознал, но всеми фибрами души, вместе с запахом гари и копоти, в себя это ощущение вобрал.

IX

Вот, к примеру, капитан, зам. комбата по строевой части, тоже из этой когорты. Принял пополнение переменного состава на продувном полустанке. Ветер был такой, что с ног сбивало, да еще мороз и чуть не по грудь в снегу. А ему хоть бы хны. Мигом построил всех в маршевую колонну, позади состава. Еще с полчаса стояли и мерзли на ветру, прямо на рельсах – ждали, пока вагоны тронутся, а потом – вперед, по шпалам.

Фамилия у капитана какая-то мудреная, украинская. Впрочем, Демьян ее тогда едва расслышал и тут же забыл. Не до того было: выгрузили их из вагонов прямо в поле, а там снега столько, что утонуть можно. Оказалось, что до станции – пункта их прибытия – еще километров двадцать, поэтому всех выгрузившихся – человек триста – тут же собрали в колонны и погнали пешим маршем.

По пути Зарайский глухо матерится, топорща воротник сношенной, вылинявшей шинельки с чужого плеча. Шагая рядом, Зябликов, штрафник в летах, из бывших железнодорожников, высказывает предположение, что вагоны, скорее всего, понадобились для других нужд – чтобы перевезти технику, или расчеты артиллеристов либо танкистов, в общем строевую часть.

– А штрафникам, что, много чести на поездах ездить? И пешком дотопают? – зло причитает Зарайский.

В ответ на его слова поворачивается один из шагающих впереди. Гвоздев его знает. Еще в смершевском бараке познакомились, вместе с другими ожидая решения своей судьбы армейской комиссией. Это Потапов, дважды орденоносный лейтенант, командир разведвзвода стрелкового батальона. Но все это для Потапыча, как его здесь окрестили, в недавнем прошлом. Как и для всех остальных. Кто знает, может быть, Сарай и прав: когда не ты один такой, шельмованный и покрытый позором, а и остальные, не так сильно это ощущение стыда мучает. Да и потом, правильно тот же Зябликов говорит: не смотри, что у всех все наше, все равно у каждого все свое, что на гражданке, что в строевой, что теперь в штрафбате.

Вот и Потапыч, несмотря, что такой же боец переменного состава, как Гвоздев или как тот же салага и объект всех насмешек второго взвода Ложкин, а все равно и к нему отношение другое. Не зря тот же Коптюк его командиром отделения назначил. И в штрафниках не затерялся.

X

Поначалу все эти тонкости для Демьяна словно и не существовали. Первые часы, а потом – и дни после случившегося потрясения, после гибели танка, контузии и ранения, Гвоздев словно не мог прийти в себя. Отрешенно принимал и воспринимал все, что происходит с ним и вокруг него.

В отстойнике даже получил от конвоира. «Эй ты?! Живее можешь ноги передвигать?! – с усталостью в голосе торопил сержант. – А ну живее! Глухой, что ли?!.. Я тя научу младшего командира слышать». Приклад с силой двинул его в правую лопатку, а он даже не огрызнулся в ответ. Едва удержавшись на ногах, ускорил шаг, под нагловатый смех конвойного. «А може, и вправду, глухой? Эй ты, не от мира сего!..» Так его и прозвали потом в бараке: не от мира сего, а он не обращал внимания, пребывая в своей контуженой спячке. Действовал, как механизм, с отрешенным послушанием подчиняясь командам конвоиров, а потом – солдат из комендантского взвода.

Внешнее мало интересовало Гвоздева. Все внимание его ошарашенного, потерянного сознания было направлено внутрь, туда, где дымилась и шипела живой, обожженной раной жуть произошедшего с ним, теперь уже бывшим младшим лейтенантом Демой Гвоздевым.

Контузия, кровавый, мучительно жуткий конец Барышева, немцы, плен, бомбежка, рывок к нашим, потом заградотряд, унизительные допросы, вшивый барак «смершевского» распределительного пункта, иначе говоря – отстойника, томительное ожидание приговора, в борьбе с мучительными головными болями, стыдом, бессонницей и смутная, неистребимая надежда на что-то… а потом штрафбат и этот вот марш…

Все случившееся, словно за шкирку, вытряхнуло его душу из собственного тела, отделило их и шваркнуло друг о дружку со всего маху, а потом попыталось втиснуть обратно, одно в другое. Втиснуть втиснуло, да наперекосяк. Вот и ноет, саднит теперь смертной тоской. Беда навалилась на него таким непосильным грузом, что все в нем, и внутри, и снаружи, словно омертвело для происходившего вокруг.

Вот Зарайский, прибившийся к нему еще в «смершевском» отстойнике, – другое дело. Этот самым активным образом реагирует на все происходящее, считает себя без вины страдающим и надеется на скорейшее торжество справедливости.

Аркадий Зарайский, как и Гвоздев, «окруженец». С его слов, он младший лейтенант интендантского взвода стрелкового полка, проявил при выходе из окружения чудеса стойкости и героизма, а без оружия вышел к нашим по той причине, что в самый опасный момент был вынужден вступить с фашистом в рукопашную схватку, а винтовка в этой борьбе оказалась лишней, так как мешала ему душить и стискивать наетую шею ненавистного гада.

Вот так, по причине несправедливости жизни, героическому Сараю, вместо заслуженного ордена или, на худой конец, медали «За отвагу», сорвали с гимнастерки недавно только полученные, новенькие погоны и впаяли месяц штрафбата.

XI

Почти все, за редким исключением, в партии, выгруженной из «телятников» в чистое поле, были окруженцами, жертвами кровавого и поспешного отступления под Белгородом. У всех клеймом на лбу горела цифра 270. И хотя в реальности сдавшихся Зарайский, или Сарайский, как успел его окрестить Потапыч, безмерно рад тому факту, что он – один из многих.

Под стук колес трясущегося на рельсовых стыках, заиндевелого изнутри «телятника», доверительно понижая голос, дыша паром Демьяну в лицо, он рассуждает о том, что несправедливо их, простых солдат, наказывать за просчеты и глупость военачальников. Во всем виноваты штабные чины, а отдуваться приходится им, фронтовым офицерам – армейской «косточке», на которой держится хребет фронта. Болтовня Сарая начинает донимать даже равнодушного ко всему Гвоздева, и он молча закрывает глаза и лицо ладонями.

Вся беда в том, что в самой глубине души он считал, что действительно виноват. Потому и не стал скрывать позорный эпизод выхода из окружения, хотя некоторые из тех, кто находился с ним в отстойнике, всячески его от этого отговаривали и называли его простофилей и дураком.

– Молчали бы про свой плен, несмышленый вы человек… – сокрушенно качая головой, с досадой, вздыхал интеллигентный Зябликов.

А Потапыч перебивает его, с презрительностью говорит, что врать Родине не полагается, и если повел себя, как трус, то должен осознать, покаяться и искупить.

Этот в чем-то похож на Коптюка. Все разговоры у него только об одном – скорее добраться до фашистских гадов, чтобы душить и рвать их в клочья. Сам бывший разведчик родом из Смоленской области. Зябликов говорит, что полицаи сожгли его мать и старшую дочку, вместе с другими односельчанами. За пособничество партизанам. Жена с двумя меньшими вроде успела эвакуироваться, но уже год, как Потапов от них никаких вестей не получал. Штрафная доля его тяготит, вот и рвется в бой, чтобы скорее умыть свой позор во вражеской или в собственной крови.

Слушая Потапова и остальных, Демьян иногда думает, что Коптюк прав, и его отношение к «переменнику» Гвоздеву – абсолютно заслуженное. Но все равно слова взводного язвили больнее, чем осколок мины. Словно кипятком, насквозь, проваривали его всего гремучей смесью, где было все – и жгучая обида на несправедливость произошедшего, и такой же жгущий позором стыд. И возразить-то своему комвзвода, старшему лейтенанту Коптюку, «переменник» Демьян Гвоздев ничего не мог.

XII

Окруженец… Пятно побывавшего в плену теперь выжжено у него в душе, смердит и чадит несмываемым позором. И месяца еще не прошло с того жуткого мига, когда вражеский снаряд выбил весь дух из его «тридцатьчетверки», наполнив башню и его голову звоном и кроваво-красными всполохами. Этот звон, чугунный и тяжкий, не умолкает и теперь, плещется после отбоя, стукает в стенки черепной коробки багровым маревом. Во время беспокойного, на минуты нисходящего сна, все повторяется снова. Он опять оказывается зажатым в стальном танковом гробу.

Тесное пространство башни наполняется едким дымом, становится нестерпимо жарко. Он не помнит, как оказывается на броне. Чьи-то руки тянут его за шиворот. Он оборачивается и узнает по глазам заряжающего Витю Барышева. Его лицо покрыто черной копотью. Вернее, часть лица. Кусок щеки срезан и свисает лоскутом, обнажая челюстную кость и мышцы, и оттуда на комбинезон Вити и на броню хлещет алая кровь.

В этот момент у живота его начинает биться что-то твердое и тяжелое. Это его ППШ, он стискивает автомат в руках и что есть силы жмет на спусковой курок. Очередь летит в смазанные на грязном снегу серые фигурки. Они прыгают и скачут, набегая на горящий танк по белому полю. Грохота очереди и истошный крик заряжающего Демьян не слышит. Взрывом словно загнало в уши по куску рельсы, и по ним теперь кто-то колотит со всей мочи.

Демьян, ударяясь боками о бортовые выступы и не чувствуя боли, скатился по броне и упал в снег. Он попытался вытащить из-под себя неудачно вывернувшийся автомат, но голова вдруг стала неподъемно тяжелой, и эта тяжесть стала расходиться по рукам и ногам, разливаться по всему телу. Принявший его при падении снег показался мягкой пуховой периной, которая обняла и связала его движения. Чугунный звон в висках усилился, разросся до горячего багряного вала, который навис над ним, заслонив собой тусклый дневной свет, а потом вдруг рухнул, потушив его сознание.

XIII

Очнулся тогда Демьян от холода и сильной боли в голове. Совсем рядом звучала немецкая речь. Кто-то отрывисто и громко выкрикивал команды, как будто выстреливал их из пистолета. От этого неприятного, близкого вражеского крика голова начинала болеть еще сильнее. Демьяну показалось, что этот голос звучит из громкоговорителя, который установлен прямо у него в черепной коробке. Он попытался пошевелиться и только тут почувствовал, как он замерз. Тело, одеревеневшее, не хотело слушаться. Чьи-то руки тут же подхватили его за локоть, заботливо поддерживая. «Товарищ командир! Очухался!..» – услышал он шепот, и волна радости захлестнула его. Это был голос сержанта Николаева, механика-водителя. Слава богу, значит, этот фашистский крик ему померещился. Николаев помог ему сесть и тут же принялся отряхивать спину комбинезона от снега.

Гвоздев огляделся вокруг. Радость тут же сменилась смертной тоской. Человек двадцать красноармейцев сидели прямо на утоптанном снегу, между траншеей и проволочным заграждением. Вид у всех был такой, будто они побывали в топке паровоза: закоптелые, черные, отрешенно-потерянные. Один, сидя на корточках, покачивается вперед-назад, как маятник, у другого – остановившийся взгляд, в котором застыл ужас, а губы что-то бормочут под нос.

Из окопа высунулся немец. Упершись прикладом винтовки в бруствер, он навалился животом на край траншеи и снова что-то закричал в сторону проволоки. «Разорался, гад», – шепотом буркнул Николаев. Механик был совсем еще молодой, мальчишка, медлительный в действиях, но исполнительный, по национальности – чуваш. Можно сказать, что из-за него фашисты гвоздевскую «тридцатьчетверку» и подожгли.

А ведь успели они шороху навести, и Витя Барышев дослал бронебойный и мастерским выстрелом одну самоходку фашистскую расколотил. Демьян сорвал голос, крича, чтобы скорее уходили влево. Немецкое штурмовое уже всадило один снаряд в нескольких метрах правее танка, и надо было срочно сменить позицию. Развернуть машину Николаев успел, а вот чтобы нырнуть в неглубокую ложбинку, присмотренную Гвоздевым левее, – с этим замешкался. А потом – замелькало все, словно в кошмарном бреду. Взрыв, контузия, гибель Барышева, немцы, ранение, страшная, будто наизнанку вывернутая, смерть Николаева… А потом, не помня себя от боли и страха, не обращая внимания на спазмы голода в животе и окоченевшие пальцы, он ползком пробирался к своим.

XIV

Тогда, под Белгородом, среди рева и уханья взрывов немецких мин, в суматохе отступления, «смершевцы» толком не разбирали, каким образом ты оказался в плену. «Окруженец?! Ясно!» – приговор вынесен и доказывать что-либо уже поздно. Дорога одна – в штрафбат.

Демьян, оглушенный произошедшей с ним катастрофой, гибелью своего экипажа, даже не вступал в разговоры с дознавателями и следователями, которые его допрашивали. Машинально, как снаряд в казенник, посылал им в ответ «да» или «нет». Как правило, соглашался, потому что «да» говорить было не так мучительно, физически легче.

Больше всего на свете ему хотелось тишины, полного, абсолютного отсутствия звуков. На первом допросе он пробовал даже отвечать молча, кивком головы. Но так в затылке и в макушке сразу возникала пульсирующая боль, которая, нарастая, захлестывала его и не давала думать.

Все, задававшие вопросы, были на одно лицо, затянутые в скрипучие портупеи, в скрипучих сапогах, со скрипучими голосами. Этот нескончаемый скрип будто буравил мозг Гвоздева, пробиваясь сквозь пелену плотного тумана, окутывавшего его сознание. Голова мучила его поначалу, особенно в пересыльном пункте, но потом приступы боли стали повторяться реже и делались слабее. Зато в полный голос заявила о себе нога, которая не давала покоя.

Левая нога гудела, отдаваясь рвущей болью до самой ключицы. Когда маршевая колонна вошла в лес и они стали продираться сквозь бурелом, идти стало совсем тяжело. Луну затянуло тучами, как только они покинули окрестности деревеньки.

Когда сил продираться сквозь заросли уже совсем не осталось, колонна очутилась на небольшой поляне, а скорее – вытянутой прогалине, редко засаженной молодыми деревцами. Тут и прошелестело по цепи долгожданное, спасительное: «Привал!»

Непроглядная темнота вдруг посветлела. Сквозь желтушную полумглу проступили черные каракули сплетений голых веток. Глаза, привыкнув к странным сумеркам, могли разглядеть едва отличимые от стволов деревьев, неясные силуэты. Демьян подумал, что уже начало светать. Его мысль тут же шепотом озвучил один из ближних силуэтов.

– Слышь, неужто светает?.. – проговорил он, шевелясь, словно большой мешок.

Гвоздев по голосу признал Сарая. На самом деле он оказался на пару метров дальше, чем казалось в темноте.

– Какое светает… Еще пяти нету. Это луна, вишь, сквозь тучи пробивает… – негромко откликнулся кто-то.

– Луна тебе в дышло. Нынче новолуние, никакой луны в помине нету, – прокомментировал голос Потапова. – Не иначе, немец свои «фонари» подвешивает… Значит, где-то близко гады…

– Что за такие «фонари»? – с любопытством спросил тот же молодой голос.

– Какие «фонари»? Которые на столбах. Фашисты ходят и расставляют, – с издевкой проговорил тенорок Зарайского.

– Известно какие… – объяснительно ответил Потапов. – Осветительная ракета, на парашюте.

XV

Словно бы в подтверждение его слов, чуть проклюнувшееся освещение почти полностью погасло. В то же время по взводу разнеслась весть, что выдают «сухие» пайки. Эту миссию собственноручно осуществлял замкомвзвода Дерюжный. Этот «переменник» занимал во взводе ключевую должность, отвечая за обеспечение своих сослуживцев куревом, едой, боеприпасами и всем прочим, что до зарезу понадобится в нехитром и одновременно сложном быту штрафников.

Во взвод Коптюка Иван Семенович, как уважительно величали его остальные «переменники», попал из снабженцев. Должность в прежней офицерской жизни имел высокую, как говорили, чуть ли не на уровне начальника службы снабжения дивизии. Хотя ни в манере поведения, ни в разговоре даже намека никогда не делал Дерюжный на прошлые свои высокие положения, а невольно ум, умение находить со всеми – от старшего командира до последнего «переменника» – общий язык и какая-то внушительная серьезность сразу в нем чувствовались, вызывая уважение. Еще обладал Семеныч большой физической силой, что тоже добавляло ему весу в армейском коллективе.

Грехи свои Семеныч искупал очень старательно и уже успел снискать своими способностями хозяйственника добрую славу не только во взводе и 1-й роте, но и в батальоне. Ходили слухи, что сам комбат по представлению начпрода рассматривал вопрос о переводе столь ценного бойца в постоянный состав службы снабжения.

Вот голос Дерюжного раздался совсем близко. Он спрашивал фамилию и тут же спорыми движениями, почти на ощупь выдавал пайки: каждому в руки, дотошно перечисляя расфасованные порции. «Потапов? Держи, Потапыч… Сухари… Вот махорка… Тушенка… И чуть – сладкой жизни… Кто? Зарайский… Держи, Аркадий… Сухари… Махорка… А ты ж не куришь… Вот тебе сладкой жизни – дополнительная порция». Пришел черед и Гвоздеву принимать дрожащими от усталости руками вожделенный перечень.

– Получи, Демьян… – подытожил штрафник.

– Расписаться не забудь, хе-хе… – закхекал Зарайский.

– Спасибо, Иван Семеныч… – поблагодарил Гвоздев, не обращая внимания на Зарайского.

– Распишетесь позже… когда немец свету прибавит… – поддержал шутку Дерюжный, но серьезным, свойственным ему тоном.

– Как нога? – вдруг спросил он Демьяна.

– Болит… – ответил Гвоздев с досадой и, одновременно, захлестнувшей его признательностью.

Раздосадовался он на то, что собственный голос показался ему каким-то дрожащим, жалующимся.

– Ничего, терпи… Поговорю с фельдшером… что-нибудь для раны чтоб. Или посмотрит твою ногу… Может, доктор.... – пообещал замкомвзвода, играючи подымая одной рукой объемный мешок.

XVI

Гвоздев, совсем растерявшись, даже не успел пробормотать «спасибо», а Семеныч уже растворился во мгле, которая снова сгустилась до непроглядной. Но в душе стало светло от теплого человеческого слова и участия. И еще сухарь, твердый, как камень, который никак не хотел размягчаться во рту, но все равно добавлял приятных ощущений. Демьян, не в силах бороться с голодом, торопливо, судорожным движением руки засунул сухарь, еще когда пытался отвечать Семенычу.

Рядом в темноте скрежетала вскрываемая консервная банка, а Демьян наслаждался кисловатым вкусом ржаной массы, запивая ее водой из фляги.

– Во человек… – раздался голос Потапыча. – Голова… Каждого по голосу различил. По имени и фамилии помнит, у кого что, какие надобности, курящий там, или сахарку подсыпать…

– Ага, Гвоздю вон ногу чуть не отнял выше колена… – с ехидной насмешкой, набитым ртом, выговорил Зарайский. – Для пополнения мясных запасов старшины Мурзенко…

Демьян хотел ответить ему что-то резкое, но вдруг раздался протяжный хлопок. Он прозвучал так оглушительно громко и близко, что Демьян чуть не подавился ржаной массой и вздрогнул от неожиданности. Тут же запоздало, почти машинально, мелькнула мысль, что хорошо, что темно и его испуг никто не увидел.

– Винтовочный… – успел проговорить Потапыч, и звук его голоса заглушила череда последовавших один за другим выстрелов. Одиночные хлопки вдруг перехлестнула тарахтящая сухая очередь. Длинная, потом, с паузами в доли секунды, одна за другой – короткие. Потом они пошли стучать внакладку, одна на другую, свиваясь и замешиваясь с винтовочными выстрелами.

Беспорядочная волна звуков нарастала, двигаясь откуда-то от головы колонны, справа. Темнота по-прежнему оставалась непроглядной, отчего казалось, что стрельба раздается совсем рядом.

XVII

Вдруг раздалось гулкое «та-та-та». Пулемет бил оглушительно громко, как будто с дьявольской скоростью и силой мощный стальной пресс колотил по наковальне. Пулеметные очереди словно послужили командой. Темнота впереди озарилась красными всполохами, оттуда донеслись неясные крики, шум.

Как будто искра побежала по «переменникам». Темная масса силуэтов штрафников, смутно проглядывавшихся в свете снова подвешенной немцами осветительной ракеты, пришла в движение, закопошилась, зашумела, спешно запихивая в вещмешки недоеденные консервы, недоеденные сухари – в карманы шинелей и телогреек.

Откуда-то спереди, перекрывая трескотню выстрелов, донесся резкий голос Коптюка, потом его команду подхватили другие голоса, в том числе и зычный бас замкомвзвода. Дерюжный уже успел вернуться в голову маршевой колонны и теперь подгонял замешкавшихся в темноте бойцов.

Гвоздев не оплошал. Он, едва сдерживая волнение, шагал за спинами товарищей в прогалины, которые посветлели, то ли от трассирующих пуль, то ли от не желавшего гаснуть «фонаря». Они шли прямо на оглушительные звуки боя, от приближения к которым в груди Демьяна подымалась уже знакомая смесь страха и какого-то приподнятого волнения. То ли сердце стучит, то ли все громче и громче бьет пулемет.

Пульсирующая, гулкая, горячая волна поднялась внутри, отодвинув в сторону все остальное: боль в ноге, досаду, что не успел начать консервную банку, и в то же время довольство своей готовностью, когда началось, и тем, что он сообразил все-таки сначала перемотать портянку и обуть ботинок.

Добавился какой-то новый, непонятный звук. Как будто просочился сверху, из светлеющего сквозь черные стволы воздуха, набухшего беспорядочным треском стрельбы. Фьють, фьють… Только когда Демьяну на лицо упал сверху сук, он сообразил, что это свистят пули. Они пролетали высоко над головой, то и дело срезая, словно бритвой, с черных деревьев ветки.

Началось, неужели началось?.. Внезапно странный шелест возник исподтишка высоко над головой и рванул шагах в тридцати, озарив черный лес огненной вспышкой. Вот и ответ. Зашелестело сильнее, будто голые деревья, по какому-то дьявольскому волшебству, разом вдруг обрели густые лиственные кроны и зашумели под порывами сильного ветра.

Мины ложились позади, с каждым разрывом подступая все ближе, ударяя в спины нескончаемой чередой разрывов. Срезанные сучья и ветки, сломанные стволы с треском падали вниз, как будто за взводом гнался по пятам взбешенный великан, намереваясь настичь беглецов и разорвать каждого в клочья.

– По площадям бьют, гады… – со знанием дела констатировал голос Потапыча. – Батарея, не меньше.

Во время раздачи пищи замкомвзвода успел сообщить Потапову, что батальон прямо на марше разделился поротно, и их рота уже с час двигалась в отдельном порядке, и что якобы ее усилили двумя расчетами из пулеметного взвода и «пэтээровцами». Каково им там в хвосте, вместе с замыкающим третьим взводом лейтенанта Дударева?

Взвод перешел на бег. Впереди идущие забрали сильно вправо. Демьян на бегу вынул изо рта недожеванный, позабытый в суматохе сухарь и машинально сунул его в подсумок, прямо к промасленным пачкам патронов.

XVIII

Трескотня выстрелов и свист пуль не стихали, а разрывы мин позади становились все глуше, словно догонявший сумасшедший застрял в лесном буреломе. Заросшая рощицей ложбина начала принимать чуть вверх, а потом вдруг кончилась, вместе с деревьями и полумглой. В лицо, в уши, в глаза вдруг шарахнуло целым валом грохочущих звуков, с такой неожиданной силой, что Демьян зажмурился и вжал голову в плечи, едва не упав на колени.

Оттолкнувшись от земли ладонью и запрокинув винтовку опять на плечо, он огляделся. Остальные тоже кто пригнулся, кто припал на колени, а кто вжался в землю, сбитый неожиданно сильным порывом огневого шума, яростно накатывавшим со стороны окутанного мутным сумраком пространства. Мглистая муть, застившая обзор, не давала вглядеться вдаль, но все равно необъяснимо ощущалось, что впереди открытая местность, скорее всего поле, до краев, будто огромный водоем, наполненное смертью и страхом.

Воспоминание из далекого детства вдруг само властно всплыло в сознании растерянно озиравшегося Демьяна, когда он с родителями и знакомыми с папиной работы и их женами пошли на водохранилище, а погода вдруг испортилась, набежали тучи и поднялся ветер, и все спрятались от ветра под высоким берегом, а отец повел его показать воду, и, когда они поднялись на обрыв, пронизывающий влажный порыв вдруг ударил мальчику в лицо и чуть не сбил его с ног. Он бы и упал, если бы не сильная отцовская рука. Тогда, при виде бескрайней волжской стихии, укрощенной человеческой мыслью, его охватил невыразимый восторг. Вот отец говорил, что она укрощена, а каждое лето в водохранилище тонули и взрослые и дети, вот и Лешка Синявин, что учился на класс старше и жил в соседнем дворе. И когда маленький Дема увидел своими глазами бескрайнее, беспокойное море воды, до смерти проглотившее Лешку, он почувствовал, что укротить эту стихию невозможно.

Все это промелькнуло в ошпаренном мозгу Гвоздева за доли секунды, оставив след – то, засевшее глубоко внутри, детское ощущение восторженного ужаса перед чем-то необъятно необоримым, неумолимо надвигающимся.

Оглядевшись по сторонам, Гвоздев сделал, как остальные: залег, развернувшись в сторону поля. Его взмокшее лицо ощутило струи холодного предутреннего воздуха, потянувшего со стороны немцев. Они сдвинули и привели в движение висевшую впереди мглу, стали рвать и разбрасывать в стороны куски и ошметки мутно-серой ночной завесы. Поле стало проступать все явственнее, будто приоткрывалось поднимавшимся все выше кверху, грязно-серым пододеяльником сумерек. Поле было покрыто такой же грязно-серой простыней, в складках бугорков и овражков.

Они едва просматривались до дальнего непроглядного забора безлистых деревьев, то и дело озаряясь грохочущими пунктирами белых и красных трассеров. Били со стороны противостоящей посадки.

Поначалу, когда они только поднялись на гребень ложбины, Демьяну показалось, что враг стреляет по ним почти в упор. Винтовочную и автоматную стрельбу то и дело перекрывали пулеметные очереди, работая или по очереди, или перехлестывая друг друга. Отсюда еще слышнее стал змеиный шелест минометного обстрела. Как будто тысячи гадов ползут по ссохшейся земле, елозят и скребутся своей мерзкой металлической кожей. Самого стрелявшего врага видно не было, и от этого навалившийся грохот и свист звучал еще страшнее и обреченнее.

– Потапов!.. Где Потапов?! – донеслось справа.

Согнувшись в три погибели, но легко и быстро, пружинистым бегом, к ним приближался ординарец взводного Степанков.

– Левее давайте!.. Черт… И вперед! Вперед, от опушки отодвинуться! – с руганью кричал он, помогая себе отчаянным взмахом свободной руки. – Где Потапов? Потапыч!.. Уф!.. Едрен аккордеон!.. Левее берите, вы ж прямо на головы Пилипчуку прете! Впереди уже второе отделение давно окапывается!

XIX

Его звонкий голос гармониста и запевалы перекрикивал стрельбу и грохот мин, уже не боясь демаскировки. Добравшись до Потапова, Степанков, с покрытым крупными бисеринами пота, но довольным лицом обессиленно утер лоб и заломил шапку-ушанку на затылок. Во взводе его звали попросту Степа.

Этот заводной парень, будучи посыльным к ротному, помимо свежих приказов от капитана Телятьева и вестей из штаба батальона, казалось, таскал в своем «сидоре» целый кладезь бодрости хорошего настроения, причем запас этот был настолько неисчерпаемый, что хватало его с лихвой на всех. Вот и сейчас, отмахав на пузе под плотным вражеским огнем, он не выказывал ни малейшего смущения по данному поводу.

– Фу ты, ну ты!.. Бьют куда ни попадя. Не пристрелялись еще, гады… Попатыч, приказ Кондратыча: берете оборону вон до той глиняной шишки… Окапываемся…

Он махнул рукой влево в сторону выступавшего вдали, перед опушкой, глинистого бугорка.

– У меня людей нет перекрыть до твоей шишки… – немного торопливее обычного, громко ответил Потапыч. Было видно, что и его обстановка взяла в оборот.

– У меня девять человек в отделении, а тут все триста метров!.. – докричал Потапов. – Не по уставу получается… И зачем нам вперед? Тут, на гребне, лучше окопаться!..

– Я с тобой про устав спорить не буду, Потапыч, – дружелюбно ответил Степанков. – Тут, я думаю, все насчет устава грамотные. А вот шишка моя тут вообще ни при чем…

Сказав это, он осклабился, обнажив ряд маленьких желтых зубов. Потапов, не удержавшись, хмыкнул.

– Мы с первым взводом – переднюю линию создаем. По Смижевскому бьют. Слышите?.. Его разведка на проволоку с банками напоролась. В темноте не разглядишь ни черта… Вот немец за них и ухватился… Они – справа. Мы здесь… А на гребне – взвод Дударева и приданные нам пулеметчики. Второй эшелон. Ротный так позицию раскладывал. В любом случае, уточнишь у Коптюка. Кондратыч к себе всех командиров отделений требует… Похоже, с ходу в бой влезаем…

Потапов прокричал сгрудившимся вокруг него бойцам, чтобы расползались вперед и влево, занимая позиции на расстоянии тридцати шагов друг от друга, и сразу окапывались. Командир отделения пополз по следам Степанкова, а «переменники» перебежками бросились занимать обозначенную линию обороны.

XX

У первых зацепиться за рубеж почти получилось. Степа оказался отчасти прав: немцы действительно еще не засекли появившуюся на опушке группу штрафников из взвода Коптюка. Но не по безалаберности. Все их внимание было приковано к правому флангу. Оттуда кто-то уже пытался вести робкий ответный огонь. Теперь стало понятно, что это, скорее всего, бойцы лейтенанта Смижевского, принявшие на себя первый удар.

Штрафники, тут же покинув невысокий гребень, тянувшийся вдоль овражистой лесной опушки, были по-прежнему трудноразличимы на фоне склона в серых предутренних сумерках. Весь шум и гам беспорядочной стрельбы шел мимо отделения Потапова – или высоко, в сторону верхушек деревьев, или по флангам, где враг уже засек перемещения. Но заря стремительно наступала, безжалостно разоблачая попытки отделения Потапова с ходу закрепиться на обозначенном рубеже.

Вот первые двое бегунов уткнулись в грунт, прижатые целым роем вражеских пуль, пролетевших над самыми головами, и, секунду отлежавшись, поползли в сторону глинистого бугра по-пластунски. Тяжелый, густой порыв свинцового ветра дохнул в сторону бегущих следом, придавив их, словно тяжелой лапой, к земле.

Кто-то вскрикнул позади Гвоздева. «Зябликов!» – мелькнуло в голове Демьяна. Он упал на землю. Обернувшись, он действительно увидел Зябликова. Тот склонился над бойцом, что-то крича ему прямо в лицо и тормоша за выставленную вверх руку.

Тело лежащего было неестественно выгнуто в дугу, будто он застыл в самый разгар припадка. Складки шинели, особенно в рукавах, перекрутились, как выжатое полотенце. Пулеметный грохот и рев сирен заглушал то, что Зябликов кричал лежащему, и было видно, как изо рта того, словно в ответ, вспучивались кровавые пузыри. Отвернувшись, словно отпрянув от страшной картинки, Демьян что есть силы пополз по грунту, не чувствуя холода.

Вражеские мины рвались на левом и на правом фланге. Вой беспрерывно выпускаемых мин смешивался с пулеметным грохотом, автоматной и винтовочной стрельбой, битком набивая смертью отмеренное минами пространство. Смертоносные створки постепенно смыкались к центру, и Демьян спинным мозгом ощущал, что скоро они захлопнутся, как раз на том месте, где барахтается их отделение.

XXI

Гвоздев полз изо всех сил. Пули проносились с напевным свистом, и от каждого такого «Фьють!», «Шван-нк!» в грудной клетке обмирало сердце и становилось железисто во рту, и Гвоздеву казалось, что его выставленная вперед голова следующую пулю обязательно поймает. Но Демьян продолжал ползти. Он ощущал, как какая-то прежде неведомая ему самому сила, угнездившаяся глубоко внутри, намного глубже страха и чувства опасности, подымалась теперь из своего потаенного убежища. Ее разбудил свист пуль и разрывы вражеских мин, нарастающий бой и вид умиравшего бойца с тормошащим его Зябликовым. Сам Демьян не мог определить род этой силы, да и времени на это не было.

По пути он обогнал бойца, тяжело дышавшего в землю. Глаза его были зажмурены, а к впалым, потным скулам прилипли крошки мокрой земли. Только с лица Демьян признал в нем Ложкина. Тот замирал при каждом пролете вражеской пули и поэтому двигался медленно, урывками.

Зарайский уже закрепился, со знанием дела вычерпывая из-под живота и груди землю штыком саперной лопатки, спешными движениями просыпая ее прямо перед собой. Запасливый этот Сарай. Вот у Гвоздева своей лопатки не было.

– Эй, Дема!.. – окликнул Сарай ползущего. – Давай, кантуйся по соседству! У меня свободно!..

– Вон, Зябликов с Ложкиным на хвосте… – хрипло кричит в ответ Гвоздев. И через долю секунды добавляет: – Кто-нибудь прикантуется… Аркадий…

Он ползет дальше к желтому бугру, и сам не знает, почему это делает. Едва поборол искушение согласиться на предложение Зарайского. Вот и Сарай под пулями вспомнил его по имени, а не то, что ехидные клички, вроде не от мира сего. Следовало занять позицию неподалеку от Сарая, может, и лопатку на время одолжил бы.

XXII

Время… сейчас оно равно жизни. Каждая секунда, пока ты не начал окапываться, может стоить тебе жизни. Но Гвоздев полз. Та самая, новая, неожиданно проснувшаяся в нем, сила толкала Гвоздева вперед, заставляя чаще выбрасывать вперед одну за другой руки, цепче хватать комья и впадинки земли пальцами, резче отталкиваться носками и подошвами ботинок.

Стрельба со стороны немцев усилилась. Прямо по ходу расположения отделения Потапова начал бить еще один пулемет. Его трассеры пронизывали и рвали в клочья посеревший воздух, вспарывая землю, выбрасывая целые комья холодного грунта.

Внезапно на правом фланге, в метрах ста пятидесяти от того места, где находился Демьян, вспыхнуло оранжевое пламя. Как будто кто-то плеснул в тлеющий костер плошку бензина. Яркое пятно ослепительно затрепыхалось на ветру рваными языками. Истошный крик пробился сквозь грохот стрельбы. Вдруг пылающий костер вскинулся и заметался в серых сумерках. Демьян не стразу сообразил, что это кричит облитый пламенем человек. Скорее всего одна из пуль угодила в бутылку с зажигательной смесью, которая вспыхнула, облив бойца.

Пылающая жидкость растеклась по всей фигуре. В сгустившейся на фоне пламени темноте были хорошо видны охваченные огнем, мешковатые контуры шинели и вещмешка. Пылающей копной боец кинулся в сторону немцев. Сразу из нескольких точек навстречу бегущему прочертились светящиеся пунктиры трассирующих пуль. Фашисты походя устроили себе развлечение, нечто вроде тира со стрельбой по горящим целям. Некоторые из пуль пришлись по цели, но штрафник продолжал бежать. Видимо, он совершенно обезумел от боли.

Объятый пламенем пробежал еще несколько шагов, когда его настигла пулеметная очередь. Вражеский пулеметчик всаживал в мечущуюся фигуру новые и новые порции крупнокалиберной стали, практически не делая пауз между очередями. Но пылающий, словно смоляной факел, продолжал двигаться вперед.

Предсмертная агония умирающего противостояла огню пулемета. Словно схлестнулись две силы, и одна – из горящей плоти и крови, вопреки всем законам и представлениям, перебарывала другую – стальную, механическую. Крик, наводящий оторопь, вобравший в себя все муки ужасающей смерти, исторгался из бегущего и метался вокруг него, подобно треплющимся на ветру языкам огня.

На несколько секунд стрельба с обеих сторон смолкла. Внимание обеих сторон приковал завораживающий своей жутью, гибельный бег пылающего штрафника. И вдруг густой сноп земли взметнул несчастного вверх, нелепо перекручивая в воздухе, точно горящую тряпичную куклу. Вместе с комьями земли бойца отшвырнуло на пару метров в сторону.

Взрыв прогремел так неожиданно, что Гвоздев невольно вздрогнул. Смутно мелькнувшую в голове догадку подтвердили окрики, которыми обменялись Сарай с Зябликовым. По цепи от Потапова передали «Мины!». Значит, вот почему фашисты до сих пор не перешли в наступление. Перед их позициями простиралось минное поле, и немец заманивал штрафников в атаку. Потому-то и вражеский пулеметчик так отчаянно пытался свалить с ног превратившегося в факел «переменника». Боялся, что тот наскочит на мину и приготовленная врагом ловушка будет разоблачена раньше времени. Так и получилось.

Ценой своей страшной смерти боец предупредил товарищей о грозящей им опасности. И на земле после взрыва, прежде чем затихнуть, охваченный пламенем еще несколько секунд шевелился, то ли корчась в предсмертной агонии, то ли от толчков пуль, которые фашистские пулеметчики, охваченные злобой и азартом смертоубийства, продолжали всаживать в несчастного.

XXIII

Когда с ним было кончено, Демьян уже окапывался, находясь под надежной защитой бугра. И остальные штрафники успели занять позиции на рубеже, воспользовавшись тем, что все внимание врага оказалось приковано к охоте за пылающим бойцом. На передовой так бывает часто. Смерть не успевает сразу за всеми. Если она всерьез занялась твоим товарищем, значит, для тебя это шанс и возможность сохранить свою жизнь, избежав встречи с нею. До следующего раза.

Почва вокруг бугра оказалась такой же глинистой, вязкой, особенно верхний слой, пропитанный утренней влагой. Демьян копал землю ограненным штыком от своей «мосинки», вонзая его вглубь и выворачивая наружу вместе с кусками грунта. Потом руками выгребал землю перед собой, по правую сторону от бугра. Он рисковал, преодолев под пулями всю линию отмеренного им взводным рубежа. Но оно того стоило.

Бугорок обеспечивал надежное укрытие от вражеского огня, особенно в первые, самые опасные секунды, когда ты только начинаешь окапываться, и малейшее лишнее движение – высунутый локоть, приподнявшаяся голова – подставляет тебя под пули, оказываясь последним.

Для Демьяна, не имевшего саперной лопатки и принявшего решение действовать с помощью штыка, смертельно опасных лишних движений становилось заведомо больше, и вряд ли он успел бы зарыться без последствий, находясь, к примеру, на позиции Зарайского или Зябликова, который копал свою ячейку неподалеку.

Пришлось повозиться, отстегивая штык от ствола. На марше у всех штрафников штыки к винтовкам были пристегнуты. Говорили, что в третьем взводе кто-то лишился глаза, наколовшись в кромешной темноте на острие шедшего впереди товарища. Но все равно, и на марше, и особенно во время боя, отсоединять штыки от винтовок категорически запрещалось.

Демьян, пойдя на это, уже нарушил приказ и от осознания этого пальцы его деревенели и не хотели слушаться. Пули свистели и жужжали повсюду, над самой головой, слева и справа, и каждая заставляла вжиматься в землю, и это было страшнее, чем нарушить приказ Коптюка по поводу штыка.

Демьян внутренне успокаивал себя тем, что ведь взводный самолично отдал еще один приказ – окапываться. Не руками же ему это делать… Правда, Зябликов вон орудует каской. Но Гвоздев рассчитывал использовать штык быстро и незаметно для чужих глаз.

Когда четырехгранное орудие копания, наконец, было пущено в ход, дело действительно пошло значительно быстрее, чем по соседству, у Зябликова. Перед Гвоздевым сразу оказалось некое подобие бруствера.

XXIV

Бугорок уже принял на себя порцию вражеских пуль. Пулеметная очередь стесала самую верхушку глинистого нароста, бросив Гвоздеву за шиворот горсть темно-бурых комьев и крошек. Но Демьян не ощущал неудобства. Он снова и снова всаживал штык правой рукой в землю, после пяти-шести погружений руками выгребая взрыхленную почву.

Зябликов действовал собственной каской как черпалкой, одновременно прикрываясь ею на манер щитка. Вещевой мешок он предусмотрительно снял и отставил на метр в сторону. Демьян, спохватившись, принялся стаскивать лямки своего «сидора» с плеч. Стекло внутри мешка звякало о гранаты. И как это он забыл, ведь тоже решил снять вещмешок с бутылками сразу, как займет позицию.

Пуля шмякнулась в грунт в миллиметре от правого рукава шинели, и Демьян, поспешно отпрянув влево, аккуратно положил мешок на землю, отодвинув его подальше левой ногой.

Несколько невысоких, но кустистых фонтанов земли взметнулись на самом гребне овражка, окаймлявшего опушку леса, как раз в том месте, откуда на поле вышло отделение Потапова. Неприятное, подвывающее шипение наполнило воздух, который сразу загустел настолько, что стало трудно дышать. Взрывы стали стремительно расползаться от овражка по полю, накрывая всю ширину рубежа, занятого штрафниками.

Осколки мин разлетались низко, стелясь над самой землей. Словно вереница адских машин, оснащенных снопами молниеносных серпов и кос, двигалась по полю, свистя над поверхностью, подначивая грунт, разя тех, кто не успел углубиться ниже земляного покрова.

Минометный огонь, не дойдя до левого фланга, словно маятник, качнулся вперед и вправо, накрыв позиции, занятые отделением Пилипчука. Там люди начали закапываться раньше и уже ушли вниз на спасительную глубину, укрывавшую лежащее тело.

XXV

Грохочущее «та-та-та» вдруг гулко понеслось в глубь поля со стороны опушки. Демьян оглянулся на звук и с радостным воодушевлением энергичнее заработал штыком. Одну за другой несколько очередей по вражескому пулемету дал расчет «максима», приданного роте. Значит, замкомвзвода не обманул, штрафников действительно усилили на марше. Несколько винтовочных выстрелов бабахнули в поддержку пулемету.

Огонь вели с правого фланга передового рубежа, где закапывался взвод Коптюка, и из глубины, где во втором эшелоне должен был расположиться третий взвод. Выходило, что бойцы лейтенанта Дударева уже освоились на гребне оврага и вступили в бой.

Пулеметная точка немцев, работавшая прямо перед отделением Потапова, смолкла и не подавала признаков жизни несколько бесконечно долгих секунд.

«Ага! Умылись, гады!.. – всколыхнулось горячей радостью в груди Демьяна. – Так их! Давай, жми, братишки-пулеметчики!..»

Враг тут же отреагировал на усиление огня со стороны штрафников. Плотность минометной стрельбы распылилась по всему пространству. Вражеские мины сыпались и в глубину позиций, разрываясь на опушке, и хаотично взметали землю на всей площади. Постепенно минометный огонь собрался в пучок, сконцентрировавшись на том месте, откуда вели огонь из «максима».

Пулемет умолк. Гвоздев с горькой досадой вслушался в грохот боя. Все, похоже, пулеметный расчет отвоевался… Но вдруг «максим» застучал с новой силой, значительно ближе. Огонь вели из глубины, почти прямо за спиной позиции Гвоздева. Значит, меняли огневую точку. Не меньше сотни метров преодолели всего за минуту с небольшим.

В бытность учебы в танковом училище, на стрелковых занятиях, Гвоздеву довелось и пострелять и потаскать этот тяжеленный пулемет по буеракам камышинского танкодрома. Может, именно внушительный вес пулемета в полной боевой комплектации, с бронещитом и колесной станиной, и внушил Демьяну уважение к этой надежной машине, из которой Чапай с Петькой косили ряды каппелевцев в обожаемой Демой и его друзьями кинокартине.

Гвоздев прекрасно осознавал, что значит сменить позицию и преодолеть сто метров пересеченной местности с семидесятикилограммовым товарищем. Это было нелегко и там, во время полевых выходов в бытность его учебы в Камышинском танковом училище. А здесь, под минометным обстрелом, среди вражеских пуль, трудность задачи возрастала в разы. Молодца, «максимовцы»! Врешь, за дешево не возьмешь!..

XXVI

Пулеметный расчет «максима» занял позицию практически за спиной Гвоздева, и его бугор оказался на линии вражеского огня. Пули стремительно стесывали защищавший Демьяна глиняный нарост, и бугор на глазах превращался в бугорок.

Гвоздев продолжал зарываться в землю, еще ни разу не взявшись за «мосинку». Из-за отсутствия лопатки работа двигалась медленно. Зарайский и другие бойцы по правую от него руку, раньше приступившие к окапыванию, уже дали первый, суматошно-захлебывающийся залп в сторону немцев. Сквозь винтовочную трескотню прорвался голос Потапова, который пытался докричаться до ближних к нему бойцов. Выкрики побежали по цепочке.

– Экономить!.. Бить прицельно!.. Экономить патроны!..

Ячейка Гвоздева стала глубокой настолько, что он мог в лежачем положении укрыться ниже уровня земли. Под верхним плотным и вязким слоем глины начинался более сухой, рыхлый грунт. Копать стало легче, и работа пошла быстрее.

Пулеметчики позади работали короткими очередями, и каждая из них гулко отдавалась между лопатками. Немцы практически сразу отреагировали на смену огневой точки русских пулеметчиков и тут же перенесли огонь своих минометов в квадрат, откуда вел стрельбу «максим».

Недолет накрыл позицию Гвоздева в тот самый миг, когда он успел вычерпать из холодной ямки свежую накопанную землю. Земля задрожала, мелкими толчками запульсировав под грудью Демьяна. Он инстинктивно вжался в грунт еще крепче, ощущая, как над самой спиной свищет, проносится вихрь из стальных осколков, дыма и пороха.

Комья глины, вывороченные взрывами куски грязи сыплются камнепадом на сукно его шинели, ударяют по каске, оглушают. «Следующий – осколок!.. Следующий – осколок!» – вздрагивая от каждого удара, лихорадочно думает Гвоздев. Но вот змеиный шелест, вдавливающий барабанные перепонки, ослабляет свою хватку.

Как будто неведомое ползучее чудо-юдо, неистово бившее своим чешуйчатым змееподобным телом, свивавшееся в кольца, отползло, снова принявшись извиваться и плясать свой дикий танец на опушке леса, с треском выворачивая ели и сосны, ломая стволы и сучья.

XXVII

– Эй!.. Гвоздев?!.. Живой?!

Голос доносился будто совсем издали. Демьян пошевелился. Руки, ноги, голова… Вроде все на месте. Только в ушах будто ваты кто-то натолкал. Повернувшись на бок, Демьян ощутил, как земля ссыпается с него – со спины, с шеи, с ушей и щек.

Он, спешно отряхнувшись, вынул из правого уха кусок мягкой податливой глины, а из левого целую пригоршню сухих грунтовых крошек. Вся какофония боя разом вернулась. Вот и Зябликов, отгребая с себя и из своей ячейки щедро насыпанную немецкими минами землю, радостно кричит ему, что он в порядке. И Гвоздев кричит ему то же самое в ответ, и почему-то ему действительно очень радостно видеть и знать, что Зябликов цел и не ранен. И страх, затаившийся холодным и скользким змеенышем еще на марше, и шевелившийся всякий раз, когда слышна была стрельба, и впившийся в самое сердце, когда они вышли на поле, под немецкие пули и мины, вдруг отступил. Будто уполз вместе с тем минометным чудо-юдой. И осталась только та сила, которую Демьян вдруг ощутил, когда полз к глинистому бугру. Теперь он почти осязательно ощущал ее присутствие, пестовал и привыкал к ней. Именно она заставила его отложить в сторону штык, все это время зажатый в правой его руке, подтащить к себе винтовку и смахнуть с затвора и приклада налипшую грязь.

«Гады… ну, будет вам… минами плевать… пулеметами стучать…» – твердил внутренний голос в голове Демьяна, пока он доставал из вещмешка пачку патронов и заряжал винтовку. Демьян уложил ствол там, где скат бугорка смыкался с насыпанной землей, для чего ему пришлось почти на четверть корпуса выползти из ячейки вперед.

Близкий окоем заштрихованного деревьями горизонта четко проступал впереди на фоне молочно-серого, затянутого тучами неба. От подножия посадки, по левую сторону, с секундными промежутками бил факелочек огня, как будто кто-то часто-часто зажигал и снова гасил фитиль. На правом фланге, метрах в ста от первого, мигая, грохотал второй пулемет. Все расстояние между ними было заполнено вспыхивающими одиночными и мигающими огоньками меньшего размера. Не было видно огневой точки, которая поначалу встретила штрафников лобовым пулеметным огнем. Может, вражеский расчет сменил позицию. А вдруг «максимовцам» удалось их подавить? Эта мысль придала сил.

Демьян выставил прицельную планку на примерно оцененные им до врага пятьсот метров и взял на мушку пламя, бившее в его сторону слева. Оно не сбавляло своего остервенелого темпа, упиваясь им, продолжая грохотать напористо и нагло.

«Будет вам… будет вам…» – приговаривая, Демьян провел сухим языком по шершавым, потрескавшимся губам и нажал на курок.

XXVIII

Ветер задул со стороны врага. Немцы боеприпасов не жалели, и на фоне черной полосы деревьев хорошо просматривалась мутная пелена порохового дыма, поднимавшаяся над вражескими позициями. Воздух над полем наполнился прогорклым запахом пороха.

К этой горечи добавился еще один запах, странная смесь, как будто от горящей керосиновой лампы и жареного мяса. Гвоздев не сразу сообразил, что ветер погнал с середины поля чад от того несчастного бойца, у которого в вещевом мешке взорвалась бутылка с зажигательной смесью. Он лежал метрах в тридцати от переднего края занятых штрафниками позиций, и из ячейки Гвоздева виделся грудой черных, дотлевающих головешек.

Клубы дымной копоти, выделявшиеся лоснящимся черным жиром на фоне поля и неба, одинаково серых и неприглядных, поднимались от мертвого кверху. Их тут же подхватывал ветер, рвал на тяжелые клочья и тянул в сторону штрафников.

– Эй ты, умник, чего штык отцепил? – раздался вдруг суровый голос позади Демьяна.

Испуганно обернувшись, он увидел черное, измазанное грязью лицо с надвинутой на самые глаза каской. Не сразу, по голосу он признал Потапова. И как он сумел подползти так неслышно?

– А ну, мигом прицепил на место, дурило… – добавил Потапыч, ткнув своим кулачищем Гвоздева в правую икру. – Винтовка пристреляна со штыком. Понимать надо!.. Сколько патронов израсходовал?..

– Т… три… – заикаясь, выкрикнул Гвоздев.

– Три… Все коту под хвост… – зло буркнул командир отделения. – Готовься к атаке. Весь взвод наступает.

– Так ведь, Потапыч… товарищ коман… дир… – судорожно пытаясь прикрепить штык обратно ко стволу, заспотыкался в словах Гвоздев. – Там же мины…

Как назло заело пружинную защелку, и Демьян неловкими движениями пальцев никак не мог с нею справиться.

– Дай сюда… – подползя ближе на локтях, Потапов нетерпеливым движением одной правой руки поставил защелку на место. – Винтовку смазать!..

– Знаю, что мины… не слепой… – буркнул Потапыч. – Приказ лейтенанта Коптюка… Понял?

Гвоздев часто закивал головой в ответ, что, мол, понял, с такой силой, что каска с ходу наехала ему на глаза.

– Ничего, проскочим!.. – с отчаянием в голосе вдруг крикнул Потапов, отползая. – По красной ракете! Понял?..

XXIX

Пулемет в глубине позиций взвода успел опять сменить позицию, опять передвинувшись на правый фланг. Но разрывы вражеских мин позади Гвоздева не утихали. Немцы устроили настоящую охоту за русским «максимом». Разозленные тем, что никак не могут его достать, они засыпали опушку, где укрывались бойцы Дударева, целым градом мин, стремительно расширяя площадь обстрела и одновременно усиливая интенсивностью огня.

Справа в низкий потолок мутно-серого неба взвилась воспаленно-красная клякса ракеты. Сигнал к атаке. Вязко, словно выдирая себя из цепкого дегтя, от земли стали отрываться грязные шинели. Дальний крик, истошный и дикий, забился в ушах, как маятник.

Демьян мешкал, ощущая, как выступила по всему телу испарина липкого, холодного пота. Этот выпот, омерзительный самому Демьяну, был тяжелее железобетонного раствора, сковав бойца и придавив его неподъемным грузом к земле. Подняться… Нет, он не способен этого сделать… В танке, со своим экипажем, среди вони выхлопных газов отработанного дизельного топлива и пороховой гари, среди лязгающего, ревущего, стреляющего металла даже пугаться некогда… А здесь – другое… Беззащитному, одному на всей земле, словно на гладком плацу, надо подняться, став мишенью, по которой ни один немец не промахнется. А если и промахнется, там, впереди, все равно верная смерть. Минное поле, на котором подорвался тот нечастный горелый… Вот почему они, гады, не ринулись в атаку, не встретили штрафников с ходу. Только и ждут, когда русские сами, собственным ходом, полезут в гибельную ловушку.

Все это в какие-то доли секунды промелькнуло в голове «переменника». Впереди – смерть. А позади – не слаще. Минометный обстрел усиливался. Волна вздыбленного грунта, вперемешку с осколками, сплошным валом накатывала со спины.

– Впере-о-од!!! – голос Коптюка вынырнул из накатывавшего грохота разрывов. Командир взвода бежал вдоль ломаной линии занятой его бойцами обороны, прижимая левой рукой планшет к шинели. В правой он сжимал короткоствольный «наган», чертя им круги в воздухе, будто то самое «О-оо!», которое только и слышалось из его «впере-оод!».

XXX

Будто какая-то пружина распрямилась, вытолкнув Гвоздева из ячейки за бугор. То ли вид жутко перекошенного криком лица лейтенанта, то ли накатывавшие разрывы мин подействовали на Демьяна. Ему показалось, что взводный бежит прямиком к нему, чтобы произвести из своего «нагана» единственное, непоправимое действие.

Он опомнился спустя несколько метров, точно догнал свое убежавшее вперед тело, на несколько мгновений оставленное на произвол, против пуль и осколков, посреди смертельной атаки.

Приземистая грязно-серая фигура взметнулась вверх справа впереди. Черно-коричневый султан дыма криво изогнулся под бойцом, нелепо подбросив того кверху. Его на лету развернуло в воздухе, по ходу сорвав в сторону шинель, которая беспомощно, совсем по-человечески, развела в сторону пустые рукава. «Мина!..» – ошпарило, точно пуля навылет, мозг Гвоздева.

Впереди бежит боец, с винтовкой наперевес. Демьян на бегу узнает Зябликова по выцветшей полосе шинельного сукна на одутловатой, сгорбленной спине. Зябликов пригибается как можно ниже и от этого спотыкается через шаг. Вот он падает, но не оттого, что споткнулся. В лицо Демьяну ударяет грохот вражеского пулемета. Здесь, посреди поля, его звук еще сильнее и нестерпимее.

Это сама смерть часто-часто стучит зубьями от нетерпения. Демьян снова не успевает за своим телом. На этот раз оно быстрее оказывается на земле, за миг до того, как ему кажется, что уже поздно и крупнокалиберные пули проходят сквозь него.

Земля – спасение и, в то же время, возможная смерть. Здесь повсюду прячется она, стоит только ступить шаг влево, вправо или вперед. На этот раз она выбирает свои жертвы по правую руку. Еще один за другим подрываются двое штрафников, похоже, что в первом взводе, который должен был наступать по правому флангу. Хотя разобрать толком ничего нельзя, могли быть и «переменники» из отделения Пилипчука. Дым от взрывов прибивается ветром по низу и не дает видеть, что творится на поле. Нечем дышать тем, кто вжимается в холодный грунт, пытаясь укрыться от пулеметных очередей.

Из-за спины раздалось «та-та-та» ответной очереди. Стук хорошо слышен, кажется, что его мощь физически ощущается лопатками сквозь сукно шинели. Он разом оживляет, изгоняя отчаяние и страх.

Расчет «максима» попытался организовать огневую поддержку атаки первого и второго взводов. Вражеская пулеметная точка, которая находилась по фронту и прижала к земле весь левый край атакующих, на несколько секунд стихла. Бойцы тут же воспользовались этим мгновением. Поднялись в атаку Потапов, а за ним и другие. На ходу командир отделения что-то кричит и машет рукой влево. Гвоздев, который тоже уже на ногах, не может разобрать, чего добивается Потапыч. Тут его в правую лопатку толкает чья-то рука. Это Ложкин. Лицо у него серо-землистое, сквозь растертую по щекам грязь. Демьян с трудом признает в нем штатного мальчика для битья Ложкина.

– Влево!.. – перекошенным ртом выплевывает «переменник» в ухо Гвоздеву. – Приказ командира – смещаться влево!..

Влево – это значит – прямо под прицел вражеского пулемета, который сцепился в смертельной дуэли с прикрывающим наступление взвода «максимом».

XXXI

Демьян, споткнувшись, едва удержался на ногах. Приклад винтовки вовремя выставил перед собой. Мельком оглянувшись, он заметил, что вся атака направляется на левый край. Бойцы, кто по команде начальников, а кто инстинктивно, стремятся обойти минное поле. Теперь уже всем понятно, что оно практически полностью перекрывает правый фланг. Вот почему здесь у немцев, метрах в двадцати одна от другой, установлены сразу две пулеметные точки. Поэтому сюда они направляют огонь своей минометной батареи. Они ведут обстрел практически без остановки, откуда-то из глубины, с закрытых позиций. Значит, Потапыч оказался и тут прав.

Мины по-прежнему сыплются, и почти все время на опушку леса, туда, где перемещалась огневая точка неуловимых и неутомимых «максимовцев». Как будто у фашистов где-то там, за полоской леса, установлен мини-завод по производству этих чертовых мин.

Демьян успел преодолеть шагов двадцать, пока веер вражеской очереди снова не вжал его в землю. Ложкин плюхается в нескольких метрах правее. Он с ходу начинает стрелять из своей винтовки. Слышно, как клацает затвор его винтовки перед каждым выстрелом. Как ни странно, этот звук придает Гвоздеву сил. Он ощущает, что свой рядом, и сразу становится легче.

Разрывы выпущенных минометами мин рвались позади, не причиняя вреда залегшим посреди простреливаемого поля. Скорее всего ближе немецкие минометчики пододвигать огонь боятся, чтоб своих не задеть. Неужели отделению Потапова повезло и они наступают в незаминированном коридоре?

Пока Демьян прислушивался к «фьють-фьють» над каской и жмурил глаза от едкого соленого пота, разъедающего зажмуренные веки, мозги буравила мысль про этот самый коридор. Не для русских же старались немцы, оставляя на поле незаминированный проход.

Словно в ответ на лихорадочно скачущие мысли, по фронту, прямо в лицо лежащим на поле бойцам, ухнул выстрел. Он прозвучал так неожиданно, с таким оглушительным треском, что на миг у Гвоздева высадило дыхание. Ему показалось, что ушные перепонки лопнули.

Новый, повелительно-мощный шум возник из грохота вздыбившегося и разлившегося по полю, топя лежащих. Не сразу вернувшийся слух едва различил глухой рокот двигателя и лязг гусениц. Танки!.. Вот для кого оставлено место!

XXXII

Демьян разлепил глаза и с трудом повернул голову, протащив подбородок по земле. Сквозь стелющиеся клубы дыма он увидел впереди, в черте немецких позиций, приземистую темную коробку. Будто танк с напрочь срезанной башней. Но это был не танк. Каракатица нырнула в овражек и тут же вскинула кверху длинный хобот ствола, с мощной стальной шейкой в основании. «Штука!» – осенило Гвоздева.

Контуры и характерное крепление ствола тут же всколыхнуло в памяти лекции капитана Терпилова, который тыкал указкой в анатомированные внутренности вражеских самоходок, и то и дело был вынужден останавливаться, чтобы протереть платком постоянно слезящийся глаз. Вернее, пустую глазницу. Вся левая сторона у капитана пучилась освежеванной розовой мясной массой – результат ожога.

Капитан горел в танке и, кроме левого глаза, потерял в своем последнем бою механика и левую руку. Терпилов именовал «штугами» немецкие штурмовые орудия, а курсанты тут же переиначили приземистые короткоствольные «самоходки» в штуки. По словам преподавателя, при грамотной организации боя «штуги» вполне можно было разделать под орехи, причем и с помощью 76-миллиметрового орудия Т-34, и силами пехоты. «Тридцатьчетверкам» вражеские самоходки уступали маневренностью, калибром пушки и мощью брони, а для пехоты были уязвимы опять же из-за неповоротливости и отсутствия на них пулеметов.

Когда черная коробка, подминая под себя густую поросль кустарника, подкатила со стороны опушки к самому полю, ее уродливая трапециевидная морда вдруг ощерилась вспыхнувшим факелочком пулеметного огня. Сомнения, замешенные на страхе, всколыхнулись в Гвоздеве. Откуда у «штуки» пулемет? Не должно быть на ней пулемета. И орудие, задранное кверху, калибром было значительно больше, чем нарисованное на схемах однорукого преподавателя. Значит, другая модификация, черт бы ее побрал…

XXXIII

Хаотичный ход мыслей прервал второй оглушительный раскат выстрела, который заставил Демьяна инстинктивно уткнуться в грунт. Самоходка била прямой наводкой по цели, находившейся на противоположном краю поля. Когда вражеское штурмовое орудие выплевывало пламя из черного ствола, содрогались и воздух, и земля, наполняясь громом, от которого закипали мозги и нутро.

Перед выстрелом самоходка остановилась. Изрыгнув в сторону русских очередную порцию беснующейся огненной смерти, стальное чудовище тут же тронулось вперед, с дьявольской, методичной неотвратимостью лязгая гусеницами. Оно двигалось в виду отделения Потапова, прямо на них, прицельно поливая пулеметным огнем лежавших на поле штрафников.

– …апываться!.. – донеслось до Демьяна сквозь завывающую толщу третьего выстрела «самоходки».

Только теперь Гвоздев сообразил, что с того времени, как немцы выпустили на опушку «штуку», перестал раздаваться несгибаемо-стальной стук «максима». Окапываться! Вот что надо, пока стальная каракатица не достала его своим пулеметом.

Судорожным движением Демьян содрал с головы каску и всадил ее краем в холодный грунт. Штыком теперь не получится, никак не получится, поэтому надо, как вот Зябликов, каской его, каской… Он вычерпывал перед собой, стараясь с ходу насыпать перед ничем не защищенной головой хотя бы немного земли. Каска шкрябала по поверхности твердой земли, с трудом проникая внутрь. Здесь, на поле, на ветру почва задубела и никак не хотела давать штрафнику шанса укрыться.

Демьян черпал и черпал, а гул мотора и лязг гусениц где-то там впереди нарастал. Он, скованный нарастающим страхом, боялся поднять голову, все больше вжимал ее в плечи и вонзал каску все быстрее, с остервенелой поспешностью. Пули стелились прямо над ним, у правого и левого локтей.

Метрах в двухстах от места, где залег Гвоздев и другие штрафники из отделения Потапова, самоходка начала забирать вправо, все больше выставляя свой правый борт.

– Вперед, вперед… – услышал Демьян крик за спиной.

Ложкин, часто-часто переставляя локти, отталкиваясь подошвами ботинок от земли, прополз мимо него, по ходу выкрикивая свое «вперед». В правой руке он сжимал ремень винтовки, волоча ее по земле. Тонкие и вытянутые, как у пианиста, пальцы левой руки обхватили бутылку с торчащим из горлышка фитилем.

– Куда прешь, дурак!.. – окриком попытался остановить его Демьян, но Ложкин его не слышал. Или не хотел слышать.

XXXIV

По инерции Гвоздев нахлобучил на взмокший лоб свою каску и собрался ползти за Ложкиным. Тот находился уже метрах в десяти впереди него. Но сразу несколько автоматных очередей и ухающая очередь пулеметной огневой точки, выпущенные с левого края вражеских позиций, заставили обоих остаться на месте. Немцы, от которых не укрылись перемещения Ложкина, открыли просто оголтелую пальбу в его сторону, пытаясь отсечь от штурмового орудия.

Вражеская «самоходка» двигалась наискосок, все больше разворачиваясь правым бортом к штрафникам левого фланга. Теперь Демьян догадался, что задумал Ложкин. «Штука» постепенно смещалась к центру, и, значит, самый край левого фланга, где находились они, оказывался вне поля зрения пулемета «самоходки», располагавшегося справа от массивной литой маски штурмового орудия. Он без умолку бил с самой макушки сплющенной башни самоходки.

Ложкин надумал воспользоваться этим и подобраться вплотную к штурмовому орудию со стороны правого борта. Но медленный ход «штуки» по полю сопровождался плотным огнем автоматов и винтовок со стороны немецких позиций.

Когда «переменник» приблизился метров на сто пятьдесят к вражеской «штуке», она вдруг стала как вкопанная. Теперь, почти сбоку, хорошо просматривалась ее распластанная по броне, носорожья морда, из-за похожей на основание рога литой маски, из которой торчала длинная пушка, и самый низ катков, укрытых высоким бортовым экраном.

До этого момента «штука», медленно, но верно, двигаясь в противоход Ложкину, сближалась с ним, облегчая задуманное к исполнению. Но теперь носорожье чудовище, будто почуяв неладное, замерло.

XXXV

Гвоздев уже вжал голову в плечи, внутренне приготовившись к очередной порции оглушающего громового раската из 75-миллиметрового длинноствольного орудия «штуки». Но орудие молчало, передав все полномочия ведения боя пулеметчику. Тот был рад стараться, широким веером нашпиговывая очередями все пространство, начиная с самой оконечности правого фланга, где в минное поле, как в кровавую стену, уперлись бойцы из взвода лейтенанта Смижевского, до разбросанных позиций отделения Потапова, которое голов не могло поднять под проливным дождем раскаленной стали.

Вдруг воздух разорвало очередным раскатом выстрела. Демьян, ни на секунду не выпускавший из виду выкатившуюся на поле «штуку», не заметил, что на опушке леса, в виду вражеских позиций появилось второе штурмовое орудие. Оно и произвело выстрел. Снаряд ушел значительно в перелет, разорвавшись где-то в глубине леса, за спинами бойцов Дударева.

После выстрела вторая самоходка сразу двинулась вперед. Она шла медленно, точно по следам первой. Значит, предположения Демьяна по поводу оставленного немцами в минном поле коридора оказались верными. Клюнув орудием вниз при преодолении овражка, вторая самоходка пошла по полю быстрее. Она двигалась прямо в лоб на Гвоздева.

Одновременно получалось, что она оказывалась левее относительно первой, которая по-прежнему оставалась на месте, и, не жалея патронов, обстреливала из своего пулемета позиции штрафников.

Вторая выкатившаяся на поле «штука» не имела бортовых экранов по бокам и пулеметным огнем она свое движение не сопровождала. Да и пушка у нее была короче, чем у первой. Эта больше походила на ту, что была нарисована на чертежах капитана Терпилова.

В какой-то момент, приблизившись, она перекрыла сектор обстрела своей пулеметной точки. Ложкин оказался один на один с первой «штукой», тут же воспользовавшись этим. После выстрела, произведенного второй самоходкой, он успел проползти еще шагов двадцать. Когда медленно двигавшееся по прямой штурмовое орудие заслонило бойца от немецких автоматчиков и пулемета, он вдруг вскочил на ноги и, пробежав шагов двадцать, метнул бутылку с зажигательной смесью в стоящую справа машину.

XXXVI

Сделав замах, Ложкин как-то неловко, во весь рост, плюхнулся на землю. Бутылка не долетела до самоходки метра три, ударилась о грунт и, кувыркаясь и отскакивая, как мячик неправильной формы, подкатилась и замерла у самой ходовой части, возле центрального катка.

Прошла секунда, другая, а Ложкин лежал не двигаясь. Вторая самоходка накатывала все ближе, по ходу она пыталась маневрировать, изменяя ход движения в сторону лежащего «переменника». Гвоздев, сцепив зубы, оттолкнулся кулаками от земли и, согнувшись в три погибели, бросился в сторону товарища. Плотный рой звенящих в холодном воздухе пуль мигом окутал его. Пулеметная очередь заставила броситься его на землю шагов через десять. Преодолев на животе и локтях еще несколько метров, Демьян совершил еще один рывок. К Ложкину он подполз после четвертого рывка.

– Живой? – дернул он бойца за левую обмотку.

В ответ тот застонал. Ложкин попытался повернуться на голос, но только застонал еще больше.

– В руку… Гады-ы… Руку… – причитал он, беспомощно двигая левой рукой, точно граблями, расчесывая вперед-назад землю своими длинными пальцами.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.