Глава 40

Кабинеты конторы мистера Эдвина Джарвиса на Линкольн-Инн-Филдз всегда отличались уютом и каким-то семейным теплом (об этом заботилась его жена): букетики цветов в керамических вазах, на стенах яркие вышивки. В приемной всегда наготове был горячий чайник, в том случае если посетители пожелают выпить чашечку китайского чая с сахаром и сливками, а то и «заморить червячка» песочным печеньем. День выдался пасмурный и промозглый, на улице дул пронизывающий ветер, но здесь было тепло. Весело потрескивал огонь в камине, а пол возле него был устлан небрежно брошенным поверх старого, истершегося ковра ярким легкомысленным ковриком ручной работы. Молодой улыбчивый клерк провел и усадил Алексу на удобную скамеечку, так чтобы она могла согреться.

— Я немедленно доложу мистеру Джарвису, что вы здесь, леди Трэйверс. К сожалению, у него сейчас посетитель. Если бы я знал, что вам назначена встреча, я обязательно напомнил бы ему об этом.

— Нет, он не ждал меня. Скорее это была моя инициатива. Я проходила мимо и вспомнила, что уже давно хочу посоветоваться с мистером Джарвисом по целому ряду вопросов. Но если он занят, то, конечно…

— Нет, нет, леди Трэйверс. Я убежден, что он примет вас, как только… Подождите немного, хорошо? Думаю, что он освободится через пятнадцать минут. Я доложу мистеру Джарвису, что вы здесь, и…

Бедняжка леди Трэйверс, думал мистер Микс, сегодня на себя не похожа: лицо осунулось, под глазами синяки, такое впечатление, что она ночью глаз не сомкнула, и даже голос ее звучал вяло и безжизненно. Он принес ей чашку крепкого горячего чая, но она, натянуто улыбнувшись и поблагодарив его, даже глоточка не сделала. Сидела и напряженно смотрела на огонь, будто бы могла там что-то увидеть.

А она видела так много! Ничего и никого не замечая вокруг, словно загипнотизированная, пристально смотрела она на прыгающие, пляшущие огоньки и отблески пламени — и вспоминала. Как кадры прокручивала в сознании образы, голоса, слова. Калейдоскоп событий, беспорядочно, хаотично сменяющих друг друга, некоторые навевали тоску… Изменялись даже ее чувства, ее разум, и она уже не знала, что ей надо, что ей делать, чего она хочет.

Хочет… Зачем же вспоминать о том, что она кричала ему ночью? Алекса покраснела. «Хочу тебя… И знаю, что ты так же сильно хочешь меня…» И она доказала это и ему, и себе, отбросив прочь робость и стыдливость. Но неужели он снова и снова хотел ее только из-за того, что она так прекрасно и так естественно изобразила из себя шлюху? «Тебе бы только быть портовой проституткой, обслуживающей клиентов в дверях и за тюками грузов: быстро удовлетворить одного, потом второго, третьего». Он угрожающе рычал на нее, потом вдруг грубо и больно схватил за волосы и принялся целовать…

Казалось, по крайней мере ей, будто после этого разрушилась стена ненависти между ними — и не нужны были больше жестокие и оскорбительные слова и поступки, чтобы наказать и защититься. Может быть, таким образом, он хотел рассеять все ее подозрения и опасения, укротить и заставить верить ему? Но как же узнать ей это? Как же осмыслить все четко и беспристрастно, если она не научилась избавлять свой разум от нежеланных мыслей и образов?

«Покрути снова калейдоскоп, Алекса, просмотри все внимательнее. Что ты видишь?» Сколько же ей было, когда сэр Джон подарил эту игрушку, веселую и забавную? Так много разноцветных кусочков и узоров — она могла превратить их во что угодно.

«Соберись с мыслями! Что ты видишь?» Кусочки были голубого цвета, а узор — он и она, созданные друг для друга: они лежали, переплетаясь всеми изгибами своих тел. Ее голова покоилась на его руке, щека ощущала его дыхание. Им хорошо было вместе: легко и спокойно говорить, и так же хорошо лежать молча, тесно прижавшись друг к другу.

Неужели его слова были лишь сладкой ложью, когда он прошептал:

— Мне кажется, ни одна женщина не вызывала во мне такого сильного желания, как ты, Алекса. И никого не хотел я так, как хочу тебя.

А она глупо спросила:

— Даже больше, чем ты хотел свою… — и прикусила язык.

— Я никогда не испытывал влечения к своей жене как к женщине. Я брал ее с вожделением, да пьяному проще вытворять что угодно и с кем угодно. Разве не говорил я тебе об этом в Риме, когда рассказывал историю своей жизни? Что еще я пропустил?

— Прости меня. Я не имела права спрашивать тебя об этом да и не хотела. Ты всегда говоришь о ней с такой горечью. Будто ты… Будто ты ненавидел ее, хотя и чувствовал себя виноватым.

— Думаю, что именно из-за этого я ненавидел ее. За то, что чувствовал свою вину, за то, что ее похитили индейцы, и за все остальное, к чему бедная девочка не имела никакого отношения. Но больше всего я ненавидел ее — понимаешь ли ты это, черт тебя побери? — за то, что она не умерла тогда, когда должна была умереть, а выжила, Бог знает почему, пока я не убил ее.

Хотя у камина было жарко, Алекса поежилась. Мистер Микс с беспокойством посмотрел на нее: уж не лихорадка ли у нее? Как быстро покраснели ее щеки. Уж скорей бы хозяин, который знает наверняка, как обращаться с ней, выпроводил нудного деревенского сквайра. Может быть, спросить ее, чем он может помочь ей? Да не его это дело, знай свое место. А леди Трэйверс была настолько поглощена своими мыслями, все так же пристально глядела на огонь, что, казалось, не замечала ничего вокруг. Что же она увидела там, подумал клерк, продолжая прерванную работу. Молодая красивая женщина. Может быть, лицо мужчины?

А Алекса видела и воочию представляла до боли знакомое и самое близкое ей лицо: цвет его глаз, тяжелую челюсть, жесткий, упрямый изгиб его губ, особенно когда он ругался. Никогда в жизни не видела она такого грубого и жестокого лица. Она знала каждую его черточку и линию. Лицо безжалостного испанского конкистадора, чужака; он не вписывался в рамки лондонского света, где джентльменам надлежало следовать установленным нормам и правилам, соблюдать определенные условности. «Испанец», — в шутку назвал его однажды Чарльз. А сам он себя величал «калифорнийцем». Он и не отрицал, что он убийца, хотя она неоднократно безуспешно пыталась остановить его, не хотела слышать его разоблачительные откровения. Но он сильнее прижимал ее к себе, не обращая внимания на ее протесты и извинения, что она затронула и разворошила что-то потаенное и слишком личное.

— Перестань! В конце концов, это я первый заговорил о моей жене и могу удовлетворить твое тайное любопытство, моя Пандора. Тебе, конечно, хочется услышать конец этой трагедии?

— Николас, пожалуйста, не рассказывай. Не надо…

— Не надо, но я, наверное, должен.

Она вспомнила, что во время своего рассказа он обнимал ее за плечи, а она повернула голову так, что лицо ее и губы касались его руки. Она запомнила каждое слово, каждую фразу его рассказа, они словно отпечатались в ее мозгу.

— Говорил я тебе, когда это было? Да это и не важно, я сам не помню. Но после первого года безуспешных поисков и дознаний она была мертва для меня да и для окружающих. Ее семья заказывала мессы за упокой ее души, а имя ее было выгравировано на мраморе в семейном склепе. И как бы похоронив ее, все о ней забыли — весьма удобно для окружающих, а особенно для меня. Если бы не случайное стечение обстоятельств. В Мексике у нас родственники, и мы дали объявление, обещая вознаграждение за любую информацию. Разве можно было предположить, что кто-то отзовется на него через столько времени?

Алекса хорошо помнила этот его вздох и голос, ставший вдруг сразу вялым, безжизненным, лишенным интонаций и эмоций, чуть-чуть хрипловатый.

— Когда я увидел ее, — продолжал Николас свой рассказ, — я почувствовал облегчение и раздражение одновременно. Я поломал все свои планы, я охотился за химерами. Женщина, лежащая на грязном соломенном тюфяке, была несчастная, старая, усохшая карга. У нее были коротко подстриженные в стиле команчей волосы. Она умирала. Они не оставили ей никакой одежды, только грязное разорванное одеяло, едва прикрывающее… Она произнесла… мое имя. Она лишилась почти всех своих зубов да и всего остального тоже. Но она была жива, и она все еще была моей женой. И мы воссоединились в этом забытом Богом, заброшенном на краю земли месте. Старая горная хижина, три дня я добирался туда из грязного городишка. От нее исходило такое зловоние, что я не мог подойти к ней ближе, а уж тем более дотронуться до нее. Я посмотрел на нее и понял, что она старается сказать мне что-то своим шамкающим ртом. О, как жаль, что она не умерла до моего прихода! У меня не было никакого желания ни слушать ее рассказ, ни видеть ее предсмертные муки и страдания. Она все еще была жива, несмотря на оскорбления, унижения, бесчестье и все то, что ей пришлось перенести и вытерпеть. Она была жива, потому что боялась убить себя. Теперь же она наконец-то отомстила мне, так как в том, что случилось с нею, была и моя вина. Она умоляла меня сделать это за нее. Может быть, мне стоило уйти и оставить ее. Пусть бы умерла своей смертью! Или заплатить наемному убийце. Но вместо этого я напоил ее виски и, когда она заснула, выстрелил ей в висок.

«Как же мог он рассказывать об этом с таким хладнокровным спокойствием?» — только сейчас пришло на ум Алексе. Тогда же она оцепенела: его слова, как холодные камни, ударяли и падали рядом с ней. Она все пыталась подобрать и найти подходящие слова, а он спросил с усмешкой:

— Милая, любимая Алекса! Слышала ли ты когда-нибудь более драматичную, чем эта, историю любви, страсти, ревности и гнева? Ты разочарована?

И он опять ласкал ее и шептал нежные испанские слова любви, а потом они занимались любовью, как будто бы он и не рассказывал ей эту жуткую историю. А может быть, он был прав, что рассказал ей все? Только это могло оправдать его, а то лорд Чарльз уже постарался пустить слух, что Николас убил свою бедняжку жену. Хотя на самом деле все могло быть иначе. Она всегда должна помнить, что Николас Дэмерон, как признался он сам, убил нескольких несчастных на дуэли — варварский обычай, до сих пор сохранившийся в Луизиане и других отсталых регионах Америки, так она поняла. Ей пора усвоить, что он думает в первую очередь о себе и о том, что выгодно ему; законченный эгоист, если это касается его персоны, и крайне невнимательный к окружающим. Чего ради он держал ее всю ночь в скандально известном доме свиданий, совершенно не заботясь о ее репутации? Более того, когда она задремала в его объятиях, он сбежал, убедившись, что она крепко спит. Бросил ее, как надоевшую, ненужную вещь; попользовался, она сломалась — и больше не нужна.

— Он хотел лишь использовать тебя, как любую другую, и сделал это умно и расчетливо, — сказала ей язвительно тетушка Соланж.

Неприятные, отвратительные до омерзения эпизоды из жизни, забыть бы их, вычеркнуть совсем из памяти, изменить, потому что она… О Боже, да признайся же хотя бы себе! Она хотела его так сильно и страстно, как могла бы ненавидеть!

— Глупая безмозглая дурочка! О чем ты думала, когда он использовал тебя как похотливую проститутку, пустышку, без царя в голове? Мозги, ум — дерьмо! Вот она, леди Трэйверс, владелица огромного особняка на площади Белгрейв, в ее распоряжении спальни, слуги… а она проводит ночи здесь, куда ее красавец джентльмен таскает всех своих любовниц! Да, моя дорогая, поверь мне, уж я-то знаю! Давай-ка вылезай из кровати, где он бросил тебя, вдоволь наигравшись! Позволь взглянуть на тебя и, если хочешь, сравнить с другими его шлюшками.

Алекса поморщилась при воспоминании о том, как расширились ее глаза, когда Соланж сдернула покрывало и рассматривала ее. На лице ее были злоба и отвращение. Как хотела бы она сбежать и спрятаться где-нибудь, как будто можно было спрятаться от этих жестоких обвинений, уничтожающих все ее оправдания и объяснения. Как беспомощна и беззащитна она была!

— Встань, девочка, и выслушай меня. Довольно лежать на спине в ожидании, что он вернется к тебе. Он не придет больше, это я тебе говорю! Ну а если он не удовлетворил тебя полностью, так есть другие, кто не прочь поразвлечься с тобой! Так ты еще способна прямо стоять после того, как он переспал с тобой?! И какая-нибудь милая безделушка как напоминание о минувшей ночи — или деньги? По крайней мере, он щедрый. Я слышала, он дорого заплатил за твою девственность, не торгуясь?

Только теперь Алекса вспомнила о золотой цепочке, опоясывающей ее бедра. Это была тонкая цепочка с ровными, будто струящимися, плавно переходящими одно в другое звеньями.

Плата за ночь авансом, так сказал он, надевая ее. Тогда казалось, что это — часть их любовной игры. Но когда Алекса взглянула на себя в зеркало (тетка цинично наблюдала за ней), она увидела языческий символ рабства, напоминание, что она собственность мужчины, который надел эту цепочку. Бессознательно ее пальцы искали застежку. Соланж усмехнулась:

— Единственный способ снять ее — распилить у ювелира, дорогая. Я и раньше видела подобные штучки с мудреными замками. Раз надев, их уже не снимешь. Вот уж он-то натешился! — Глаза Соланж сузились, будто бы она могла прочитать мысли племянницы. — О небо! Надеюсь, что, натворив столько глупостей, ты не потеряла голову? Нет ничего страшного в том, что ты изображаешь проститутку ради какого-то мужчины, если тебе это нравится и ты достаточно благоразумна. Но позволить довести себя до того, что тобою руководит не разум, а твоя похоть, — непростительная глупость! Должно быть, твоя бабка, старая ведьма, хихикает и радуется, что тебя так ловко околпачили. Лорд Эмбри совершенно открыто приводит тебя в этот дом, чтобы провести с тобою ночь. А утром, милочка, он сказал лорду Дирингу и даже Ньюбери, что они также могут «попользоваться» его «новой» шлюхой, так как ты все еще здесь и, очевидно, можешь принять их!

— Леди Трэйверс?

— Ой! — И тут только Алекса поняла, что до сих пор зажимала уши руками, а чей-то голос все повторял и повторял ее имя. Она вздрогнула, начиная понимать, где находится. Она вздохнула с облегчением.

Бедный Микс с удивлением смотрел на нее, заикаясь, он сказал ей:

— Простите, леди Трэйверс, я не хотел…

— О, моя дорогая Алекса! Примите мои извинения, что заставил вас ждать. Некоторым клиентам приходится несколько раз объяснять одно и то же. Слава Богу, что к вам это не относится! Иначе я давно бы уже все бросил, а у моей бедной жены был бы нервный срыв. Проходите!

В его кабинете тоже горел камин, а на обитых кожей стульях лежали подушки. С заговорщицкой улыбкой мистер Джарвис попросил ее не стесняться и предложил бокал шерри.

— Знаете, а мы наводили справки, где вы и как вы. Мне надо было обсудить с вами кое-какие вопросы. Но Марджери все время внушает мне, что вам надо отдохнуть и развеяться, поразвлечься. Надеюсь, вы этим и занимались?

Невозможно было скрыться от этих проницательных глаз: мистер Джарвис изучающе смотрел на нее поверх пенсне в золотой оправе, а Алекса отчаянно подбирала слова, чтобы хоть как-то начать разговор. Угадав ее состояние, опередив ее, мистер Джарвис сказал мягко и спокойно:

— Дорогая, я хорошо усвоил одно жизненное правило: если что-то беспокоит, то надо выговориться, выплеснуть все, что наболело. Что-то случилось? Именно поэтому вы и пришли?

После первой фразы Алексе стало легче продолжать свой путаный рассказ. Ей надо было выговориться кому-нибудь, сделать что-нибудь, или она сойдет с ума! А мистер Джарвис спокойно слушал, иногда кивком головы подбадривал ее, наливал еще шерри, когда у нее пересыхало в горле. Ни голосом, ни поведением он не выказывал никакого осуждения, но он был достаточно объективен — это именно то, что ей нужно теперь. Он не преувеличивал, но и не преуменьшал степень ее непростительной глупости, слабости и бессмысленного риска, которому она подвергалась. Его невозмутимость успокаивающе действовала на нее.

— Как говорится, слезами горю не поможешь; потерянного не воротишь. А это значит, дорогая, что не стоит заламывать руки и казниться в своей глупости. Лучше подумать и просчитать, что вас ждет впереди, сделать соответствующие выводы. Начнем с худшего: как предотвратить последствия? — В первый раз он посмотрел на нее строго: — Вам давно пора понять, что паниковать и тем более показывать, что вы боитесь, — непростительная глупость. Вы охотились в джунглях и знаете, что произойдет с охотником, если он теряет голову, когда зверь преследует его. Да, да, знаете! Не хотите же вы, подобно этому охотнику, поддаться панике и бежать. Мой вам совет: стойко, без страха выдержите испытание (если таковое вам предстоит), когда все окружающие думают, что вы струсите и сбежите. Атакуйте, нападайте первой. Но помните, надо всегда иметь в запасе отступные пути! — Откинувшись на спинку кресла, мистер Джарвис лукаво улыбнулся и покачал головой: — Я совсем заболтал вас и увлекся. Марджери говорит, что из меня получился бы хороший генерал.

— Какими же глазами я теперь буду на всех смотреть! Это, если он… если бы я только знала! Неужели все, что он говорил и делал, было частью тщательно разработанного плана? Но зачем же тогда он дал мне свое кольцо и настаивал на нашей помолвке? В конце концов, не было нужды…

— А может, и была, а? Ну, хотя бы для того, чтобы ты не мешала и вела себя спокойно, пока весь план не будет приведен в действие? Я не верю домыслам, я предпочитаю иметь дело с фактами. А фактом является то, что «Таймс» завтра напечатает объявление о помолвке леди Элен Дэмерон и виконта Эмбри. И это факт, моя дорогая, ибо главный редактор — мой друг. Мне очень жаль.

В голове Алексы слова тети отдавались эхом.

— Ты можешь позволить себе всего одну ошибку, да и то только в том случае, если ты удачлива. Но если она тебя ничему не научит, тогда ты заслуживаешь того, что имеешь. Моей ошибкой был Ньюбери, и с тех пор я всегда контролирую себя. Лучшие проститутки те, кто использует мужчин, оставляя им право думать, что это они пользуются ими. И здесь нет места сентиментальности. Ну а что касается любви… ха!.. так ее не существует, моя девочка! Ты скоро узнаешь это, если уже не узнала. Наконец Алекса подняла голову:

— Жаль? Почему тебе меня жаль? Потому что ты сказала мне правду? И что мне теперь делать? Если Чарльз и Ньюбери уже знают…

— Не забывай, что у тебя на руках козырные карты. Никогда не забывай этого сама и не позволяй им забывать об этом. И помни о том, что на их стороне вдовствующая маркиза, которая всем управляет. А теперь ты хочешь услышать мой совет? Только совет, потому что решения ты всегда должна принимать сама.

На этот раз она приняла решение. На этот раз… Бог знает, сколько раз она говорила это, но все равно позволяла себе проявить слабость. Но никогда, больше никогда. Она уже допустила одну ошибку, больше этого не будет. Сидя в карете, которая ехала по оживленным улицам, Алекса вдруг заинтересовалась, кто едет за ней и как они выглядят. Мистер Джарвис сделал распоряжение, чтобы за ней постоянно вели наблюдение люди, которым он доверял и которые раньше на него работали. Он также дал ей маленький пистолет, который легко умещался в сумочке и из которого можно было сделать два выстрела. Алекса подумала о том, что завтра купит два больших пистолета, которые более эффективны, и будет держать их один — в карете, другой — дома. Она также уже знала, что еще ей нужно сделать, чтобы предотвратить повторение того, что случилось.

Когда карета остановилась у подъезда ее дома, Алекса позаботилась о том, чтобы лицо ее казалось спокойным и не отражало никаких чувств, чтобы слуги, встречающие ее, не смогли ничего заметить. Она почувствовала себя значительно лучше, когда тетя Соланж одолжила ей платье и шляпку, которые значительно больше подходили для прогулок днем, чем ее вечернее платье, в котором она была прошлой ночью, хотя платье, конечно, было простенькое (Алекса мрачно подумала, что оно вполне могло принадлежать какой-нибудь гувернантке) и к нему не очень подходила довольно фривольная шляпка.

— Леди! Мы не знали… Особенно когда лорд Диринг пришел так поздно… он искал вас…

— Вы разве не получили мою записку? Странно! Бриджит наверху? Хорошо. Мне нужно принять ванну и отдохнуть, прежде чем я начну одеваться к сегодняшнему балу. Утром кто-нибудь заходил?

В голосе мистера Боулза звучало неодобрение, когда он ответил:

— Лорд Диринг заходил дважды и оставил вам письмо. Оно наверху. Маркиз Ньюберский также оставил вам записку. Хм! И приходил лорд Эмбри, как он сказал, для того чтобы узнать, не вернулись ли вы.

— Правда? — Алекса остановилась посередине лестницы и, повернувшись, холодно сказала: — Пожалуйста, мистер Боулз, передайте всем слугам, что отныне меня нет дома для Эмбри. А если будут какие-нибудь записки от него, то их не нужно принимать!

Глава 41

— Вы великолепно выглядите! — воскликнул лорд Диринг, когда Алекса медленно спустилась по витой лестнице. Да, даже она, самый критичный «ценитель», не могла обнаружить на своем лице следы прошедшей бессонной ночи. А может быть, это был эффект тщательно подобранной косметики.

Она действительно хорошо выглядела: немного краски на губах и щеках (все естественно), темные круги под глазами исчезли, зато глаза были огромные и яркие.

— Восхитительна! — повторил лорд Чарльз.

Она стояла на нижней ступеньке и кокетливо улыбалась ему. Да, сегодня она неотразима, она видела себя в зеркале, а уж зеркало никогда ее не обманывало.

Прекрасные черные кружева, отделанная бархатом поверх серебряной и золотистой парчи, широкая с оборками юбка, фалдами спадающая от лифа платья, стянутого в талии. Плечи ее были обнажены, низкий вырез платья отделан черными и серебряными кружевами. На шее у нее были бриллианты и на запястьях обеих рук такие же браслеты, а в ее золотистых волосах светилась прекрасная диадема. Да, она хорошо и роскошно выглядела сегодня!

— Как вы добры, что предложили сопровождать меня, — сказала Алекса тихим многозначительным голосом. Она быстро взглянула на Чарльза и скромно потупила глаза, обрамленные густыми длинными ресницами. — Не могу выразить свою благодарность за ваше прекрасное, чуткое письмо, без него… Да, теперь я понимаю, не могу выразить словами… так хорошо иметь такого верного, испытанного друга и союзника.

— Алекса… Леди Трэйверс. — Чарльз держал ее руки в своих и говорил низким дрожащим голосом: — Вы, конечно, знаете — вы должны знать — всю глубину моих чувств к вам? О, я мог бы только мечтать… — Он смущенно, униженно засмеялся, отпустил ее руки, печально покачал головой: — С вами я забываю о моем окружении. И даже о вашем суровом дворецком и лакеях в холле. Что мне сказать вам?