Под звуки праздничных фанфар паша возвратился из пустыни. Камил долго пробыл у паши и вернулся довольный. Мурад Раис привез из последнего пиратского плавания новую добычу и тоже пребывал в отменном расположении духа.
      – Все устроилось, – сказал Камил Марисе, по-турецки сидевшей перед ним на подушках – это была ее новая привычка. – Письма с требованием выкупа отправлены. Когда за тебя предложат выкуп, я сам его заплачу, а при необходимости даже приплачу сверху. Потом мы объявим, что ты умерла от лихорадки. Не пройдет и года, как истечет положенный срок, и мы поженимся. Клянусь Аллахом, моя стройная газель, я не возьму другой жены, кроме тебя, хотя это и разрешено Кораном. Наконец-то я смогу дать тебе детей!
      Она сидела, опустив голову, словно размышляя. Он испугался, почему она не поднимает глаз, почему против обыкновения не глядит ему прямо в глаза. Неужели сердится на него за то, что он провел ночь в другом месте? Желая подольститься к ней, он сказал:
      – Золото мое, жизнь моя, почему ты от меня отворачиваешься? Я тебя чем-то обидел? Или тебе нанес обиду кто-то другой? Если так, то тебе достаточно сказать мне об этом, и я…
      Она оборвала его ласковую речь негромким вздохом и проговорила ровным голосом:
      – Возможно, теперь ты изменишь свое мнение обо мне. Нет, прошу тебя, ничего не говори, дай мне закончить! Понимаешь… Тебе не могли не сказать, что я не девственница. Как иначе я могла оказаться на американском корабле? Теперь мое путешествие приносит результат. Я почти уверена, что у меня будет ребенок. – Наконец-то она подняла голову, и он увидел, что она побледнела от волнения; ее золотые глаза расширились еще больше. – Пойми, ты должен был услышать это первым! Есть еще кое-что, о чем никто не знает, но я должна признаться. Человек, который…
      – Нет! – крикнул он в холодном гневе, в каком ей еще не приходилось его наблюдать. Он сидел напротив нее, покуривая кальян; теперь он отбросил мундштук, прыгнул на нее, опрокинув на шелковые подушки, и разорвал ее прозрачные одежды, оголив тело. Его ладонь заскользила по ее слегка округлившемуся животу, и она поморщилась; потом его рука оказалась между ее ног, и она содрогнулась от странного сочетания чувств. Она замерла, и только глаза ее горели огнем.
      – Не желаю знать имя этого человека, – спокойно, но веско проговорил Камил. – Не желаю знать, что до меня тебя мог познать кто-то другой. Я говорю: это осталось в прошлом, это предано забвению. Это ровно ничего не значит. Никто, кроме моей сестры и знахарки, готовящей снадобья из трав, не должен ничего знать. Ты примешь эти снадобья. Тебе будет плохо, ты будешь истекать кровью, но за тобой станут ухаживать. А потом все кончится. Больше ни ты, ни я не будем об этом вспоминать.
      Настал ее черед взбунтоваться, как ни выразителен был его взгляд и как ни сладостно его прикосновение.
      – Нет! – повторила она еще решительнее, бесстрашно и пристально глядя в его гневные карие глаза. – Не могу! Мне очень хочется, чтобы ты меня понял, но если ты не понимаешь – что ж, ничего не поделаешь. У меня внутри живое существо, частица меня самой, пойми! Я отказываюсь совершать убийство. Я не в силах убить мое собственное дитя.
      Он зловеще молчал и сидел без движения. Она глубоко вздохнула и добавила дрожащим голосом:
      – Если ты готов убить меня за это – убей! Только быстрее, прошу тебя! В любом случае уже поздно. Травы и снадобья не подействуют.
      Он наклонился над ней, его руки легли ей на плечи. Он прижал ее к подушкам, обдавая лицо горячим дыханием.
      – Поздно? Когда же было зачато твое дитя? Неужели ты чего-то не знаешь? Или это произошло еще прежде, чем он взял тебя с собой на корабль?
      – Прежде, – устало призналась она. – Еще в Лондоне. Он был зол на меня и действовал из ненависти, желая меня унизить. Видел отметину у меня на внутренней стороне бедра? Ты никогда не спрашивал, что это такое. Это его рук дело. Он заклеймил меня как шлюху – так сказал он сам.
      Последние слова она произнесла шепотом. Камил опустился на подушки рядом с ней и обнял ее.
      – Лучше расскажи мне сразу все. Всю историю своей жизни. Я попробую понять.
      Начав повествование, она внезапно почувствовала себя Шехерезадой, плетущей одну историю за другой, лишь бы помешать своему господину предать ее смерти. Впрочем, Камил слушал ее терпеливо, не отстраняясь и даже не ослабляя объятий.
      – Итак, ты все же замужняя женщина, – заключил он наконец сухим тоном. – Я верю, что тебя выдали замуж против воли и против желания того человека, чье дитя ты носишь под сердцем. Я не осуждаю тебя за покорность своим родственникам. Здесь происходит примерно то же самое. Но почему ты умолчала об этом раньше?
      Мариса утомленно покачала головой:
      – Зачем? Раньше в этом не было смысла. Я пыталась забыть свое прошлое, но оно все равно меня догнало.
      – Ты его любишь? Любила когда-нибудь? – Этот вопрос прозвучал как удар хлыста; он поднял голову и заглянул ей в глаза.
      – Нет! Никогда не любила – как ты мог такое подумать? Я не выносила его и совершенно ему не доверяла. Позднее я узнала, что на нем лежит вина в смерти моего отца, и окончательно его возненавидела. Моя ненависть не была для него тайной.
      – И тем не менее хочешь оставить его ребенка?
      – Не его, а моего! Да, он мой! Я вынашиваю новую жизнь в своем чреве. Если ребенок родится, то он будет моим, только моим!
      – И моим, – поспешно и хрипло проговорил Камил, прижимаясь лицом к ее плечу. – Я никогда не откажусь от тебя и сделаю своей женой, согласно законам ислама.
      – Но… – попробовала возразить она. Он заставил ее умолкнуть, наградив долгим пылким поцелуем.
      – Ты не можешь принадлежать неверному псу, – шептал он спустя некоторое время, нежно втирая масло в ее гладкую, шелковистую кожу. – По словам имама, ты уже готова. После того как ты примешь ислам, на нашем пути не останется препятствий. Пусть в твоем чреве зреет плод, зачатый не мной, – ко времени нашей свадьбы ты опять станешь стройной. Я никогда не перестану желать тебя.
      Искусно действуя пальцами, он опять довел ее до состояния, когда она ничего больше не помнила и ничего не хотела, кроме освобождения от невыносимого томления, которым он ее наградил. В последний момент он, как всегда, перевернул ее и стал одной рукой стискивать ей грудь, а другой ласкать между ног, овладевая ею при этом на свой манер и наслаждаясь извивающимся под ним гибким телом.
      Спустя несколько дней Зулейка, надеясь удивить и прогневить брата новостью о состоянии его любовницы, сама узнала от него всю правду и, к своему негодованию, услышала из его собственных уст о том, что он еще более, чем прежде, полон решимости осуществить задуманное.
      – Неужели ты будешь способен назвать ее своей женой даже после того, как она произведет на свет чужого ребенка? Наверняка он будет белокожим и светловолосым. Если тебе нет дела до самого себя и собственного будущего, то подумай, какой позор ты навлечешь на наших почтенных родителей и весь род. А ведь ты мог бы стать пашой…
      – И стану им, если султан и впредь сохранит благосклонность к нашей семье. – Однако он уже принялся по своему обыкновению мерить комнату шагами, заложив руки за спину и чуть заметно морща лоб.
      – Почему бы тебе не сделать ее просто-напросто наложницей, раз уж она так тебе дорога? К тому же есть травы…
      – Она не согласна совершить убийство. Я дал ей слово, что ее ребенок останется в безопасности. Однако… – Он встал спиной к окну, и его темные глаза сверкнули. – Я не так безразличен к славе, как ты считаешь, поэтому принял решение, что девочку она сможет сохранить. Белокожая девочка быстро получит место в гареме самого султана. А мальчик…
      – Вот именно, – подхватила Зулейка, подавшись вперед. – Что, если она вынашивает мальчика? Неужели ты позволишь ему стать твоим наследником и носить твое славное имя, имя нашего отца? Неужели…
      – Нет! На такое я не способен, и этому не бывать! Но ребенок не должен пострадать, заруби это себе на носу! Если Лейла родит мальчика, ей скажут, что он погиб при родах. Я велю взять его в сераль к моему другу Осману-Торговцу и приставить к нему кормилицу.
      На полных губах Зулейки заиграла злорадная улыбка удовлетворения. Камилу не пришлось продолжать: она знала все традиции и слышала об Османе. Достигнув нужного возраста, смазливый мальчик мог принести уйму денег, либо услаждая богатых купцов, либо превратившись в раба-евнуха. Зулейка торжествовала: ее брат не окончательно потерял здравый смысл.
      Тем не менее Зулейку не оставила тревога. Поразмыслив, она втерлась в доверие к томной и пышной Амине, приглянувшейся, согласно ее собственным рассказам, самому Мураду Раису. В задушевных беседах она выведала у Амины историю мужа Лейлы-Марисы. Амина ничего не собиралась скрывать.
      – Конечно, я понимала, что между ними пробежала кошка. Она почти все время дулась и молчала, а он предпочитал ее обществу мое. Я очень удивилась, узнав, что одним из пассажиров «Мари-Клер» будет Доминик Челленджер. Во время нашей с ним первой встречи на балу в Чарлстоне он был капитаном-капером, владельцем собственного судна. Уже тогда все женщины сходили по нему с ума, а мужчины обсуждали его настороженным шепотом. Поговаривали, что он является законным наследником английского герцогского титула и внебрачным сыном одного весьма высокопоставленного политика моей страны. Никто, впрочем, не мог ответить толком, кто его папаша. Я слышала, будто он сбежал из испан-ской тюрьмы в Санто-Доминго, захватил английский корабль и привел его в гавань Чарлстона. После этого он заявился в Монтеселло, где президент Джефферсон принимал очень важных гостей, и объявил, что разыскивает отца. Можете себе представить, какой скандал произошел! Однако даже после этого он получил поддержку правительства. Ума не приложу, что ему понадобилось в Англии и как при нем оказалась она!
      Зулейка отослала двух пажей-эфиопов, отлично сложенных близнецов, и, приподняв тонкие выщипанные брови, наклонилась к подруге.
      – Я тоже удивляюсь, что такого в ней нашел мой брат. Если не считать волос и выражения лица – подросток, да и только! Какова же судьба человека, которого она называет своим мужем, после захвата судна нашим великим адмиралом Мурадом Раисом?
      Зулейка ждала ответа. Новая подруга не хотела ее разочаровывать, но была вынуждена сказать:
      – С Домиником Челленджером? Не знаю. Нас отделили от мужчин, и я больше его не видела. А что бывает с захваченными в плен мужчинами?
      – Их обращают в рабство. Одних продают хозяевам, других заставляют работать на корабельных верфях или в каменоломнях. Кое-кого выкупают; в ожидании уплаты выкупа им поручают несложную работу. У паши много рабов-чужестранцев; некоторые, даже получив свободу, предпочитают остаться.
      – Теперь, когда вы завели этот разговор, мне действительно стало интересно, что стало с Домиником. Наверное, и ему любопытно, какая участь постигла его жену…
      Амина и Зулейка посмотрели друг на друга и заговорщически улыбнулись.
      Зулейка, прирожденная интриганка, строила собственные козни. Ее брат по-прежнему пылал любовью к юной европейке, сохранявшей худобу и по-прежнему ездившей с ним верхом, изображая юного янычара; белокожая пленница питала несвойственную женщинам любовь к такого рода увеселениям.
      В награду за свою дружбу и сообщничество Амина получила возможность урывками встречаться с Мурадом Раисом, быстро потерявшим от нее голову и осыпавшим ее дорогими дарами. За свою помощь и молчание Зулейка просила у влюбленного совсем немного – одного-единственного раба из целой армии, которую успел собрать Мурад.
      Вновь назначенный адмирал Триполитанского флота взглянул на нее со смесью удивления и любопытства и проворчал:
      – Выкупить его не так просто! Это упрямый и хитрый черт, немного говорящий по-арабски. Сейчас он трудится на старика Абдулу, кораблестроителя, и, насколько я понимаю, не доставляет своему хозяину хлопот. Еще я слышал, будто он принял ислам. Когда я впервые с ним заговорил, на нем был исламский медальон приемного сына одного могущественного шейха из пустыни. Поэтому я и продал его Абдуле: тот знает толк в таких вещах. Вы уверены, что именно он вам понадобился?
      – Сероглазый, с темными волосами? Если да, то он самый. – Зулейка опустила глаза и задумчиво вздохнула, чуть всколыхнув шелковую чадру. – Я наслышана о нем от Лейлы. Нам нужен работник в конюшню, к лошадям. К тому же вы, эфенди, человек опытный и понимаете, что такое одиночество…
      Она многозначительно умолкла. Синие глаза ее собеседника сверкнули и тотчас превратились в узкие щелочки.
      – Вот оно что! В таком случае вы можете положиться на мое благоразумие, как и я – на ваше, уважаемая Зулейка. Я доставлю его сюда, хотя это обойдется недешево. Только помните: если он на самом деле пользуется покровительством шейха Хайреддина Хаджи, то этого раба вам не видать. Его невероятная история и медальон спасли его от каменоломен.
      Зулейка наклонила голову и прошептала надлежащие слова благодарности, после чего смолкла. Она была рада, что брат пропадает у паши, встревоженного возобновлением американской блокады порта Триполи, последовавшей за захватом американского фрегата «Филадельфия», натолкнувшегося на предусмотрительно не внесенные в лоцию рифы в самой гавани. Вся команда «Филадельфии» в составе трехсот человек была пленена и содержалась под стражей, пока корабль ремонтировали, чтобы использовать в боевых действиях против построивших его американцев. Казалось бы, у триполитанцев имелись все основания торжествовать, но вмешались зимние ветры и американская блокада. Даже отважный Мурад Раис не решался нападать на патрульные американские канонерки, устрашающие флоты Марокко и Туниса, которые не осмеливались теперь противодействовать американцам.
      Триполи вымещал злость на американских пленниках, подвергавшихся худшему обращению, чем когда-либо прежде: не проходило недели, чтобы один, а то и двое из них не приняли мученическую смерть, подвешенные на огромных железных крюках, торчащих из стенок причала.
      Если Мариса и знала обо всех этих событиях, то старалась их не замечать. В конце концов, она считала себя скорее француженкой, чем испанкой, хотя и Испания, не говоря о Франции, не находилась в состоянии войны с Триполи. Не воевала с этим государством и Англия, и Мариса ломала голову, не усмирил ли Доминик свою гордыню и не обратился ли за помощью к британскому консулу. Сама не зная почему, она порой ловила себя на мыслях о нем. Доминик способен выжить при любых обстоятельствах – не об этом ли говорил ей он сам в ту последнюю минуту? Она бы не удивилась, если бы оказалось, что он уже находится на обратном пути в Англию благодаря искусному использованию добытого неправедным путем титула герцога Ройса.
      Она изо всех сил старалась не вспоминать его и свое прошлое, связанное с ним. Она стала Лейлой, что по-арабски означает «потемки», получив это имя не по своему желанию, однако оно отражало состояние ее души, если она вообще таковой обладала. Ведь по настоянию Камила она уже приняла ислам и превратилась в правоверную…
      Томительные часы, остававшиеся после поездок верхом с янычарами, во время которых она наслаждалась свободой и ощущением молодости, она скучала в своих покоях, наведываясь в бассейн в отсутствие Зулейки с ее присными. Она уже давно почувствовала скрытую неприязнь к себе Зулейки, связанную с ее новым положением, и ревность Тессы, поэтому предпочитала избегать обеих. Единственное знакомое лицо, которое она не возражала видеть, принадлежало бывшей Селме Микер, прозванной здесь неблагозвучным именем Баб, редко поднимавшей глаза от пола, словно она находилась в рабстве с самого рождения.
      Ночи Марисы проходили как волшебный сон, а ранним утром она принимала ванну и отдавала себя в руки искусных массажистов; то и другое позволяло ей забыть свое состояние и скорое превращение в неуклюжую беременную с торчащим животом. У нее до сих пор сохранялась возможность передвигаться совершенно свободно, облачившись в мужской наряд. Носясь верхом, как мужчина, в свободной накидке и с клинком у бедра, в капюшоне, прикрывающем ее подстриженные волнистые волосы и верхнюю часть лица, она думала о том, что ей следовало родиться мужчиной. К ее удовольствию, янычары, предводительствуемые Камилом, не носили сложных тюрбанов, а одевались как жители пустыни. В развевающихся белых одеждах никто не принял бы ее за женщину.
      Ощущение безопасности и власти, дарованное близостью с Камилом, позволило ей забыть о прежних страхах. Ей, впрочем, хватило ума, чтобы уяснить, что хрупкое равновесие власти почти во всех государствах, именуемых берберскими, поддерживается янычарами, от преданности которых зависят все эти деи, беи и даже султаны. Могущество Камила зависело от преданности его подданных; в сущности, он был самым могущественным человеком в государстве, хоть и клялся в верности паше Триполи.
      Камил был честолюбив. Он нередко заговаривал с Марисой о Наполеоне, о том, как удалось этому офицеру-корсиканцу подняться к вершинам власти. Несмотря на неудачу своей египетской кампании, Наполеон сохранил на Ближнем Востоке многочисленных приверженцев. Кто знает, что произойдет позднее, когда в его руках окажется вся Европа? Поговорив так с Марисой какое-то время, Камил не выдерживал и переходил к любовным утехам, ставшим для нее привычными.

      Лейла, иногда выдававшая себя за юношу Ахмеда, чувствовала себя в полной безопасности и была уверена в себе как никогда. Как-то раз она забрела в конюшню и, недовольно нахмурившись, осведомилась, почему ей не торопятся подать коня. Она была вооружена коротким расшитым арапником, которым без колебаний воспользовалась бы, чтобы проучить нерадивого раба, ответственного за промедление. Играя роль юноши, она всегда чувствовала себя увереннее и сейчас похлестывала себя арапником по сверкающему сапогу, сердито насупившись.
      Однако стоило ей увидеть человека, ведущего под уздцы ее коня, как она сделала шаг назад, побелев как полотно.
      – Что ты здесь делаешь?
      Доминик Челленджер, с непроницаемым загорелым лицом, насмешливо изобразил арабское приветствие, прикоснувшись правой рукой сначала ко лбу, потом к сердцу и низко поклонившись.
      – Я полагал, что оказался здесь исключительно вашими стараниями, госпожа. Или вас правильнее называть «досточтимая леди»? Надеюсь, вы простите мне мои колебания, как правильно к вам обращаться? Я вижу по крайней мере, что вы обрели почву под ногами. Вы добились этого благодаря следованию моим наставлениям или собственным умом?
      Она вспыхнула.
      – Ты отдаешь себе отчет, как я могу расплатиться с тобой за такие речи? Не знаю, как ты здесь оказался и почему, но если тебе дорога твоя шкура, то лучше обращайся ко мне с почтением и делай вид, будто мы незнакомы.
      Его серые глаза, казавшиеся в полутьме стойла совсем темными, по-прежнему насмехались над ней.
      – Зачем? Чтобы не помешать твоим видам на будущее? – Не меняя интонации, он продолжал: – Насколько я понимаю, ты последняя любовница Камила Раиса. Соблюдая честь на свой лад, он овладевает тобой по-турецки, то есть как мальчиком – так это назвали бы в других краях. Верно ли это? Видимо, поэтому ты и вырядилась мужчиной?
      Мариса не понимала, как вышло, что они внезапно оказались совсем одни, но не показала охватившего ее страха. Его наглые насмешки задели ее за живое.
      – Как ты смеешь так со мной разговаривать? Ты еще не понял, кто ты такой? Ты раб!
      – А кто же ты, жена? Или ты предпочла забыть о своем положении?
      Она вскрикнула и ударила его арапником. На его тонкой рубахе проступила кровь. Однако он почти не поморщился, словно успел привыкнуть к подобному обращению, и поймал ее руку, когда она занесла ее вторично.
      – Берегись! В Коране написано, что муж вправе бить согрешившую жену, но не наоборот. Лучше объясни, с какой стати ты вознамерилась выйти замуж за Камила Раиса при живом-то муже? К тому же я слышал о твоей беременности, хотя это пока незаметно. Чей это ребенок? И как ты собираешься с ним поступить?
      – Отпусти! Я могла бы предать тебя смерти за одно прикосновение ко мне! – прорычала она.
      Он насмешливо поклонился и разжал пальцы.
      – Тысяча извинений, госпожа. Однако вопросы, заданные мной моей собственной жене, остаются в силе. Итак?
      Его издевки унижали ее и выводили из себя. Теперь настал ее черед сделать ему больно. Она прищурилась, как разъяренная кошка.
      – Ты не имеешь права ни о чем меня спрашивать и отлично это знаешь! Однако я отвечу, как ни больно тебе будет меня выслушать. Да, я беременна, и, судя по всему, от тебя. Мне уже раз довелось носить под сердцем твое дитя, но твоими же стараниями я его лишилась. Помнишь, как ты оставил меня на вилле, успешно сыграв со мной в свою игру, как ты сам это назвал? В тот раз это произошло помимо моей воли, но теперь, – она задохнулась, – теперь, что бы ни случилось, знай: этого захотела я сама. Почему я каждый день езжу верхом? Ты заблуждаешься, думая, что я хочу от тебя ребенка. Я бы предпочла, чтобы и это дитя погибло, как желаю гибели тебе самому!
      Она ужаснулась собственных слов и во все глаза смотрела на него. Встреча с Домиником в конюшне стала для нее полной неожиданностью, и она не ведала, что творит. Ее обуревало единственное желание: сделать ему больно в ответ на боль, причиненную ей.
      Внешне он выглядел униженным рабом, но внутри кипел от хорошо знакомой ей ярости. Возможно, именно этого она от него и добивалась – истинных, искренних чувств.
      Она увидела, как под бородой, которую он отрастил, стали еще глубже его морщины, хорошо знакомый ей шрам побелел.
      – Подлая, злобная дрянь! – процедил он сквозь зубы.
      Она ответила на это истерическим хохотом.
      – Я беру пример с тебя. Ты терзал меня, ты поставил на мне клеймо. Ты виновник гибели моего отца. Как ты мог надеяться, что я забуду все это и прощу тебя? Настала твоя очередь страдать. Уж я об этом позабочусь.
      Она снова взмахнула плетью, побуждая его перехватить ее руку. Он уже сделал движение, чтобы избежать удара, но внезапно уронил руку и лишь слегка поморщился, принимая наказание.
      Она ожидала от него чего угодно, но только не этого. Сама того не осознавая, она пыталась спровоцировать его на вспышку ярости. Почему он вдруг покорился ей? Неужели он решил смирно стоять перед ней, принимая удар за ударом и не пытаясь защититься?
      Когда она опять занесла руку, из-за ее спины раздался голос, заставивший ее застыть так же, как застыл мгновение назад Доминик.
      – Что здесь происходит? Почему ты опаздываешь на прогулку? – Первые слова Камил произнес просто сердито, потом в его голосе послышалась закипавшая ярость. – Если этот неверный раб посмел тебя оскорбить, тебе следовало предоставить расправу над ним мне. Назад, собака!
      Камил уже вытащил свой ятаган. Мариса не раздумывая повисла на его руке.
      – Нет, все было не так, как ты думаешь! Клянусь, я не знаю, как этот человек оказался здесь, но он…
      – Она пытается сказать вам, эфенди, – вмешался Доминик на безупречном арабском, зловеще улыбаясь, – что я являюсь ее мужем. Смею напомнить, о могущественный Раис, что я такой же мусульманин, как и вы.
      Невероятно, невозможно, отвратительно!
      Мариса лежала на своей роскошной постели, обессилев от злости и безудержных рыданий. Неожиданно к ней в комнату бесцеремонно ворвалась Зулейка.
      – Дура! Чего ревешь? Мой брат вовсе не зол на тебя. Сначала он обвинял во всем меня, но потом мне удалось ему растолковать, почему я устроила тебе встречу с этим человеком, твоим бывшим мужем.
      – Бывшим? – Мариса приподняла голову и уставилась на плутовку распухшими от слез глазами. – Бывшим? – повторила она, готовая зайтись в истерике. – Но он не сделал ничего такого, чтобы его… В этом не было необходимости…
      – Неужели я не ошиблась, посчитав, что ты втайне привязана к моему новому рабу? – Зулейка говорила с деланным участием, не способным скрыть ее злорадства. – Он еще жив. Боюсь, пройдет несколько дней, прежде чем ему позволят умереть. К тому времени он будет молить только о смерти, заклиная во весь голос, чтобы его прикончили. Его изобьют палками, а потом он будет распят на рыночной площади для устрашения прочих дерзких рабов-американцев. Однако для начала он дал тебе развод. Наша религия позволяет сделать это без всякого труда – во всяком случае, мужчинам. Ты еще этого не уяснила? Теперь ты вольна снова выйти замуж.
      – О-о! – зарыдала Мариса. Опомнившись, она сделала попытку взять себя в руки. – Почему с этой новостью ко мне пришли вы, а не сам Камил?
      – Потому что мне захотелось посмотреть в твои лживые глаза, – ответила Зулейка с холодной злобой. – Не желаешь ли проехаться со мной по рынку? Брат находится сейчас во дворце, но ты посмотришь, как в этом городе выполняются его приказы. Насколько я понимаю, тут замешана кровная вражда, твой отец?
      – Да, отец. Но главное не в этом. Брак, от которого я теперь, по вашим словам, свободна, был навязан мне силой. Чего вы от меня ожидали – раскаяния, жалости? Да, я все это чувствую, но совсем не по той причине, которую вы воображаете. Я найду Камила. Надеюсь, он поймет меня. В том, что случилось сегодня, не повинны ни я, ни Доминик. Не хочу, чтобы на моей совести была вина за его гибель.
      Зулейка продолжала изучать Марису своим немигающим взглядом. Но той не было никакого дела до Зулейки. Спустив ноги с низкой кровати, она решительно произнесла:
      – Я иду к Камилу. Если вы попытаетесь меня задержать, он об этом узнает. – Внутри у нее все трепетало, но она старалась не показывать своих чувств, в которых у нее не было времени разобраться.
      Зулейке пришлось отступить. Она, впрочем, не отказала себе в удовольствии предостеречь:
      – Если ты надеешься его спасти, то напрасно: ты опоздала.
      – Почему? Неужели его уже казнили? Камил не станет наказывать правоверного исламиста. Думаю, вы опять меня обманываете. Учтите, Камилу все станет известно!
      Она произнесла имя Камила, но, к своему удивлению, мысленно увидела насмешливое лицо Доминика Челленджера, его синевато-серые глаза, устремленные на нее. Она ненавидела его всей душой, но сейчас не было у нее острее желания, чем спасти этого мерзавца от верной гибели. Она уже вернула самообладание в надежде, что Зулейка не догадается, какие противоречия раздирают ее измученную душу.
      В следующее мгновение перед ней предстал сам Камил. Повинуясь негодующему жесту брата, его сестра удалилась из покоев Марисы.
      Сидя по-турецки на кровати, Мариса, в одной тонкой сорочке, прилипшей к взмокшему телу, смотрела на этого молодого мужчину с холеной бурой бородкой и карими глазами, очень похожими на глаза его сестры. Молчание затянулось. Наконец Камил спросил:
      – О чем ты собиралась со мной говорить? Неужели хотела вступиться за своего похитителя, бывшего мужа?
      – Да! – процедила она сквозь стиснутые зубы. Ей показалось, что он встретил ее ответ улыбкой; во всяком случае, он скривил свои полные губы под тонкими черными усиками.
      – Ты хотя бы откровенна. И на том спасибо. Я тоже буду с тобой честен. Что наговорила тебе моя сестра? Признаться, я был вне себя от бешенства и отдал кое-какие приказания, о которых уже успел пожалеть. Следовало сразу пронзить его ятаганом, но это слишком легкая смерть для него. Но тут некстати вмешался наш славный адмирал Мурад Раис…
      Она вскочила, хотя этого не следовало делать, и схватила его за руку обеими руками.
      – Адмирал вмешался? К чему же это привело?
      Камил не убрал руку, однако пронзил ее суровым взглядом.
      – Он остался жив. Хотелось бы мне знать, радует ли это тебя. Узнаю ли я тебя когда-нибудь до конца? Его поколотили палками, затащили на эшафот и уже хотели вогнать в ладонь первый штырь, когда Мурад Раис счел нужным задать ему кое-какие вопросы. При всей плачевности своего состояния этот дьявол во плоти сохранил присутствие духа и подтвердил верными ответами знание Корана. После этого Мурад взял его под свою опеку, объяснив мне, что твой бывший муж является приемным сыном некоего влиятельного шейха, союз с которым выгоден для нашего паши. Как видишь, меня обвели вокруг пальца. Наверное, и ты того же мнения?