Позже стало известно, что Наполеон сослан на остров Эльба, откуда с немалым триумфом вернулся на сто дней. Затем неугомонного корсиканца окончательно выслали на остров Святой Елены под строгий присмотр англичан. Европа вздохнула свободно, и все занялись обустройством нового послевоенного мира. За всей этой суетой и сутолокой как-то так получилось, что о раненом гренадере все позабыли. Окончательно поправившись, Жюль благоразумно решил не возвращаться в родной Марсель, откуда сбежал в армию и где за ним до сих пор числились кое-какие должки. Француз совершенно врос в жизнь российской глубинки, перешел в правильную веру и женился. Благо деревня была не крепостная, а государственная.

Было у него пятеро детей, семнадцать внуков, а правнуков – не перечесть. Кто-то стал крестьянином, кто-то – лавочником, двое ушли в матросы. Был в роду и свой душегуб, что хозяйничал на узкой дорожке, как какой-нибудь Робин Гуд. Размах, правда, был поменьше. Вдобавок сказалась французская кровь, так как ворюга никогда не делился с бедными, а тратил все награбленное на себя, эгоист несчастный.

Прадед мой был известным травником и костоправом, но сгинул в Гражданскую, не успев передать сыну свои секреты. Дед стал машинистом, отец – инженером. Сам я хотел стать хирургом, но с первого раза поступить не удалось. Окончил медицинское училище, отслужил в армии фельдшером при медпункте, а по увольнении поступил работать на «скорую помощь». Решил пару лет осмотреться, определиться в жизни и сделать еще одну попытку.

Я быстрым шагом прошел через весь лагерь к хижине, какую поставил в некотором уединении от прочих, ведь дело лечения не терпит шума и суеты. Здесь я живу и врачую больных. Рядом – маленький ручей, для лекаря это важно. Пустая хижина по соседству – для лежачих пациентов, требующих неусыпного внимания. Некоторые из них умирают, часть удается спасти.

Сейчас хижина пустует, а еще два дня назад там лежала роженица. Первые роды прошли тяжело, женщина потеряла много крови, пришлось спешно сшивать разорванные ткани. Сейчас, слава богу, она переселилась обратно, к мужу. Я навестил ее утром, занес бутыль с травяным отваром, а мужа строго-настрого предупредил, что если еще раз погонит к колодцу за водой – прибью. И я, и он знаем, что не шучу, были уже случаи. Мы, парни из Сибири, можем постоять за себя и за пациентов. Говорим мало, бьем больно, а на тех, кто не соблюдает лечебный режим, – глядим исподлобья.

Я с тяжелым вздохом присаживаюсь на скамейку перед хижиной. Надо взять себя в руки, ну же, встряхнись! Ближе к вечеру появятся пациенты. Кому-то надо снять швы, кто-то попросит совета, некоторые зайдут просто поболтать. Я долго кипячу инструменты, тщательно готовлю мази и отвары, стараюсь с головой уйти в заботы, чтобы забыть сегодняшнее утро, но отчего-то не получается. Первым сегодня, как обычно, приходит Жан. Бедолага уже месяц жалуется на несварение желудка, травяные настойки ему заметно помогают, ведь готовлю я их на недурном бренди.

– Объясни мне, как другу, – пыхтит он густым пивным ароматом прямо в лицо, – ты католик или нет?

– Разумеется, – обижаюсь я. – А ты сам-то?

Этому хитрому приему – отвечать вопросом на вопрос я научился у народного героя России Штирлица. Очень действенно, между прочим.

Жан на минуту сбивается, громко чешет лохматый затылок, но тут же вспоминает, зачем пришел.

– Ты брось эти дворянские штучки, – обиженно заявляет он. – Я вот к чему: больно ты не по-нашему себя ведешь!

Я настораживаюсь:

– Как это?

– А так! Зачем ты все время в воде плещешься? Ребята уже думают, что ты – русал!

– Кто-кто?

– Не кто-кто, а русал! Муж русалки, баба такая водяная, с хвостом. Она еще лунными ночами мужчин подманивает. Говорят, сладкая – аж жуть!

– Тогда не понял, – признаюсь я. – А что мужики-то волнуются? Уж скорее бабам надо переживать, русал я там или нет, а может, у нас тут в лагере завелись какие-нибудь грязные мужеложцы?

– Нет, ты объясни! – с тупой пьяной настойчивостью требует «делегат».

– Ну хорошо, – сдаюсь я. – Давай по пунктам. Что именно ребят смущает?

– Для чего ты руки по сто раз на день полощешь?

Ну и как ему ответишь? Рассказать про правила личной и общественной гигиены, объяснить про глистов, всяких там бычьих цепней и печеночных сосальщиков? Несмышленые кинорежиссеры платят громадные деньги, чтобы им придумали чудовищ пострашнее, надо лишь полистать учебник паразитологии, там каких только кошмаров не найдешь! Поведать Жану об Антони Ван Левенгуке, что через четыреста лет сконструет первый микроскоп и увидит в капле воды такие страсти, что временно бросит пить пиво и перейдет на дорогой коньяк? Кстати, а вот это – мысль!

– Сын мой, – торжественно говорю я, но тут же понимаю, что несу какую-то ахинею. Видно, набрался у отца Антуана. Мигом поправляюсь: – То есть брат мой по оружию! Веришь ли ты в Иисуса нашего, Христа?

– Верю, – охотно признается тот, – но связи пока не вижу.

– Сейчас увидишь, – обещаю я. – Слышал ли ты, как Христос изгнал столько демонов из одного человека, что, когда они переселились в стадо свиней, те мигом взбесились и утопились в озере?

– Слышал.

– Ага, – довольно говорю я. – Именно в Библии написано, что демоны живут у нас внутри и вызывают, гады, всякие болезни, понял?

– Ну и что?

– Да только то, что всякая нечисть не может к нам проникнуть без приглашения. Возьмем, например, вампира. Пока его в гости не позовешь, сам он к тебе не зайдет, верно?

– Верно, – собеседник на глазах оживает, – а как только зайдет, надо его сразу осиновым колом по голове! И заставить мерзавца чеснок жрать! Он как две головки съест, тут же выдаст, где у него горшок с золотом закопан!

Это свежий взгляд на события, я к нему не готов. Ну надо же, а в мое время все будет по-другому, как-то мы иначе вампиров представляем...

– Ты, главное, ему пить не давай! Тогда во всем признается, – азартно инструктирует меня Жан. – А лучше всего – меня позови, мне дед рассказывал, как с ними обращаться надо. А золотом поделимся по справедливости.

Лицо его, обычно надуто-недовольное, разглаживается, толстые губы расплываются в непривычной улыбке. Я с изумлением понимаю, что на самом деле Жан – мой одногодок, если не моложе. А мне он всегда казался чуть ли не стариком.

– Да черт с ними, с вампирами, – решительно заявляю я. – Так вот, демоны – создания нечистые, а отому прячутся среди всякой грязи. А когда в рот суем грязные лапы, вроде как у тебя, или немытое что – они туда и попадают, это им как приглашение. А внутри у нас вдобавок размножаются и детишек малых выводят в огромном количестве, отчего у тебя живот все время пучит. Понял теперь, для чего руки мыть надо?

– Ну хорошо, – легко соглашается разбойник. – А зачем ты бренди на руки плещешь? Это не по-христиански и противно всем честным людям!

Вот оно что! Давненько крестьяне подбираются к этому бочонку: сначала намекали, затем стали требовать в открытую. Шарль их быстро приструнил, у него разговор короткий. Но обида – осталась. Шарлю они, разумеется, слова не скажут, тот если что решил, полагает вопрос закрытым. Стоит ему разок в глаза глянуть, становится ясно – прирожденный вождь. Ко мне относится совсем неплохо. Помнит, кто ему распоротый живот зашивал, такое вряд ли забудешь.

У нас такие неукротимые олигархами становятся, здесь ему – самое место в рыцари, вот кто бы герцогом стал, а то и повыше. Жаль – нельзя. Против таких прытких лет сто назад особый закон приняли, рыцари специально настояли. Мол, если родился дворянином, так им и умрешь, даже если сил копье удержать не хватит, а уродился крестьянином – будешь волам всю жизнь хвосты крутить и раз в год профилактической порке подвергаться, как завещали мудрые предки! Правда, во время войны многие законы не действуют. Есть, есть шанс выбиться в дворянство, особенно если за спиной у тебя несколько сотен бравых молодцов и ты можешь защищать какие-то земли.

Шарля прадед в Жакерии воевал, был правой рукой того самого Жака Бонома, в чью честь, собственно, и назвали крестьянскую войну. Дед во время знаменитого парижского восстания «молотобойцев» с рыцарями дрался, один отец выбился из колеи – подался в конокрады. Тоже, можно сказать, в меру сил боролся с существующим режимом эксплуататоров. И разве мог в такой семье получиться сын мирных занятий, крестьянин там, торговец или смешно сказать, шорник?

Вышел из Бонома прекрасный вожак. Полторы тысячи человек под началом, всю округу контролирует. Ни один рыцарский отряд мимо незамеченным не пройдет. Да что там говорить, сколько англичане или бургундцы отрядов за ним ни посылали, ни одного человека не потерял.

– Понимаешь, – веско роняю я, – всех демонов мылом не изгонишь. Самых стойких только бренди и может взять!

Судя по скептической ухмылке, тот не верит ни на грош.

– Ладно, вот ты – верный католик и любишь бренди. А значит, дьявол бренди ненавидит, ведь он все делает нам наперекор!

Жан глубоко задумывается, затем с уважением смотрит на меня и молча уходит. Видно, вспомнил, как на последней проповеди отец Антуан особо заострял вопрос о дьявольских происках и кознях.

Сегодня пациентов немного, человек пятнадцать. Я наношу мази и накладываю повязки, наливаю отвары и делаю примочки. Обожженному малышу, что опрокинул на себя кастрюлю с супом, накладываю на пострадавшую руку компресс. Еще одного, что сильно ожегся крапивой и горько плачет, обнимаю и жалею, затем сую кусочек меда в сотах, и пацан убегает счастливый.

Последним приходит Леон, моя гордость. Тяжелой булавой ему сломали руку, хорошо – успел подставить щит под удар. Щит, конечно, вдребезги, да и черт с ним, вот руку жалко. Кости предплечья срослись неправильно, и молодой красивый парень стал калекой. Какой из него теперь лучник, какой боец, да за такого ни одна девка не пойдет. И взыграла во мне профессиональная гордость. Да я же здесь – Гиппократ, и даже Гален в одном флаконе. Короче, уговорил я парня, дал опия, поднес чарку заветного бренди и не успел тот сказать «мама», как я вновь поломал ему кости.

Вот тут он мне все и высказал и продолжал бурчать еще полтора месяца, пока я не снял лубки.

– А ну, пошевели пальчиками, – с притворной строгостью говорю я, любуясь качественно сделанной работой.

Леон теперь повсюду ходит в жилетке, обе руки – на виду, причем правая ничем не отличается от левой, такая же загорелая и волосатая, разве что шрамов побольше, но ведь шрамы – украшение мужчины, нес па?

– Слушай внимательно, Робер, – Леон тревожно озирается, – времени мало. На тебя объявлена охота. Сегодня не ходи к Жанетт, иначе тебя схватит папаша Жуйе с приятелями. У них уже все наготове, и даже отца Антуана предупредили. Вас сразу отведут к падре, чтобы благословил, а на завтра назначено венчание.

А я-то наивно думал, что мои интимные встречи с красоткой – тайна.

– Что же делать? – растерянно вопрошаю я.

– Не знаю, – скороговоркой бормочет Леон, – но учти, добрый десяток свидетелей видел, как ты раз за разом исчезаешь с ней в том лесочке. Все готовы поклясться перед святым отцом на Библии!

– Но мы только собирали лекарственные травы, – мямлю я в замешательстве, невольно поправляюсь: – То есть мы не просто так, а попутно еще и ромашку рвали, корень одуванчика, кору дуба...

– Ты даже меня не убедил, – кривится Леон. – Учти, ни одной твоей отговорке не поверят, за тебя уже все решили. Да и Шарлю так удобнее.

– А при чем здесь Безнар? – удивляюсь я. Леон сочувственно качает косматой головой:

– Вот ведь простота, а еще грамотный! Жанетт раньше была подружкой Шарля, а потом ему поднадоела. Выдаст ее за тебя замуж, даст небольшое приданое, та и перестанет закатывать ему скандалы. Ну, мне пора.

Бросив по сторонам тревожный взгляд, Леон исчезает неслышной тенью. Легкий ветерок уносит в сторону крепкий запах пота, я опускаюсь было на скамейку, тут же встаю и начинаю прохаживаться взад-вперед. Вот тебе бабушка и Юрьев день! Вот что подсознательно тревожило меня с самого утра: все эти необычные косые взгляды, подмигивания в мою сторону, ухмылки одной половиной рта, взгляды в спину. Они все знали! Все знали, и хоть бы одна собака предупредила. Я так и не стал для них своим, вот в чем дело.

Я лечу их, порой спасаю от смерти, но для них я – чужой. Вот оженить меня на Жанетт – другое дело, для этого я сгожусь. А отец Антуан, змея подколодная, ведь видел меня сегодня, мог хотя бы намекнуть. Я-то думал, что нравлюсь ему.

Жанетт – смазливая вертлявая девица, дочка местного кузнеца дядюшки Жуйе. Он выше меня на голову и шире раза в два, а по характеру – кремень. Такой если что в голову вобьет, нипочем не передумает. В кузне я и познакомился с Жанетт, пока заказывал ее папаше пару инструментов. Она вполне привлекательная девушка, с такой хорошо проводить время, но жениться – боже упаси. Для женитьбы требуется нечто большее, чем физическое влечение, имя этому чему-то – любовь.

Этот день начался необычно, необычно и завершился. Известие о предстоящей женитьбе стало неким толчком, я вдруг осознал, что все происходящее вокруг – вовсе не шутка. Мы с этими людьми разные, как кошки и собаки, может быть. Они плоть от плоти мира быстрого насилия и жестоких убийств, я же из мира мягкого, с теплым беззащитным брюшком. Если у нас человеку не нравится кто-то, он в лучшем случае даст в ухо, здесь же – убьет.

Суды тут далеко и только для знатных, остальные привыкли брать правосудие в свои руки. Суд Линча изобрели вовсе не американцы, заморские переселенцы вывезли эту добрую традицию из матушки Европы. Что со мной сделают разбойники, если я откажусь жениться на дочери кузнеца? Принудят силой, это очевидно. Этот мир пытается подмять, переделать меня под себя. Если я не буду сопротивляться, меня заставят пустить здесь корни, а пройдет еще пара лет, и я стану таким же, как они. Я с безразличием буду следить за пытками... Нет!

Выход один: уходить, и уходить немедленно, пока я не передумал по извечной человеческой привычке ко всему приспосабливаться и не начал уговаривать сам себя. Мол, здесь не так уж и плохо, а вот дальше может быть хуже.

– Хуже – не будет! – громко сказал я вслух. Нет, можно, конечно, остаться с повстанцами, жениться на Жанетт, там дети пойдут, а детей я люблю... А надоест семья, так по принятому здесь обычаю незаметно смоюсь в какой-нибудь другой город или иную страну... Есть один маленький нюанс: ненавижу когда меня принуждают! Я вскинул голову, как норовистый жеребец, сжал зубы так, что аж заскрипели. Всю жизнь мы находимся под гнетом: детский сад, школа, армия, затем работа с вечно недовольным начальством. Неужели я распрощался со всем этим за тем лишь, чтобы меня и здесь шпыняли все, кому лень? Шарль Безнар и дядюшка Жуйе, отец Антуан и мэтр Трюшо...

– Хватит, – твердо сказал я, – отныне сам буду себе хозяином. Только надо определиться, куда идти. Не хочу больше жить на оккупированной территории, неуютно здесь, а я – человек мирный.

Я в который раз задумался. На севере – Англия, там сейчас неспокойно. Всякие бурления происходят, поскольку юному королю всего четыре года, и отсюда разные сладкие мысли местным графам и баронам в буйны головы лезут. Опять же, сосед, Шотландское королевство, реванша жаждет... Нет, в Англию – не пойду. Языка не знаю.

На западе – океан, сразу за ним – Америка. Правда, ее еще только лет через семьдесят откроют, и то не всю сразу, а по частям. Сейчас в «Новую Индию» не добраться, тем более что никаких там демократических свобод пока что нет, появятся еще не скоро.

С востока – герцогство Бургундское, что воюет с Францией на стороне англичан, за ним – Священная Римская Империя раскинулась. Германские государства ныне ведут активную войну с сиротками Яна Жижки. Это десяток тысяч крестьян с полевой артиллерией, что в хвост и гриву лупят феодалов, особо не разбирая, местные те или пришлые. Немцы уже четвертый крестовый поход подряд против чехов объявили, но пока ничего им не светит. К сироткам я тоже не пойду.

Далее к востоку – Польское королевство и Великое княжество Литовское, сразу за ними – Русь. На Русь идти бесполезно, судя по тому, что помню, там сейчас Иго в полном разгаре. Постоянные набеги татаро-монголов и крымского хана, что жгут города и грабят караваны, угоняют в полон всех, кто на глаза попадется. Не хочу в полон.

Смотрим на юг. Там, за рекой Луарой, пока что мирная Южная Франция. Дальше – королевства Кастилия, Наварра и Арагон, что сейчас с маврами сцепились, вытесняют их вон с Пиренейского полуострова. Называется «реконкиста», что значит: Испания – только для белых. Мы, в отличие от арабов, люди культурные, носовой платок для нас не фетиш, а средство для сморкания. Да и жен не душим, ни своих, ни чужих. Вот отравить или в отдаленный монастырь сослать – еще куда ни шло. Сдержанней в эмоциях надо быть, тоньше, без этих мавританских страстей. Дикость это и форменное паскудство.

А до подлинной политкорректности и появления нового мышления в виде революционных терминов «афроамериканцы» и «мавроевропейцы» еще лет пятьсот – шестьсот. Сейчас же все напряжены, выискивают шпионов и еретиков, пристально вглядываются, нет ли у тебя выраженной оливковости в цвете кожи и некоей курчавости в волосах. Резюмируя, можно сказать, что чужаков там не любят. Да и инквизиция не дремлет, трудится вовсю.

Значит, остается Южная Франция. Там сейчас мирно, птички поют, цветут плодовые деревья. Красивые девушки с мягким смехом плетут венки, тихо плещут лазурные волны Средиземного моря, и все пляжи свободны. Загорай – не хочу. Никакой толчеи, отсутствуют как класс назойливые Микки-Маусы и Дональды Даки, страстно желающие с тобой сфотографироваться. Никто не носит через тебя вареную кукурузу и домашние пирожки. Всю жизнь мечтал побывать на Лазурном берегу, понежиться на горячем песке в компании олигархов! Вот только времени свободного не было, все работа да работа.

Я быстро собираю в мешок инструменты, с сожалением оглядываю изрядный бочонок, на две трети полный бренди. Сколько влезло, отливаю во фляжку, остальное оставляю. Пусть у ребят сбудется давняя мечта, надеюсь, выпьют за меня на посошок. Запихиваю в мешок лишь самое необходимое, в том числе – пузырек с опием. Я сам возился с маком, а потому лекарство вышло – пальчики оближешь, обезболивает лучше всякого промедола с морфином. Обильные запасы лекарственных трав придется оставить, утешаю себя тем, что соберу и насушу новые, а денег нет и не надо. Как там говорил товарищ Сталин: «Хорошего лекаря больные накормят, а плохие нам не нужны», – по-моему, так.

Пока голова варит, а руки работают, с голоду я не умру. Буду идти на юг, лечить людей по пути, помогать больным, но помыкать собой я больше никому не позволю. Тем временем лагерь затихает, сонные люди давно разбрелись по хижинам, лишь изредка по-брехивают собаки. Ночь – это здорово. За прошедшие месяцы я прекрасно изучил все окрестности, с легкостью могу проскользнуть мимо часовых. Да они и не будут бросаться без оклика, всякий знает, что за редкой травой лекарь и по ночам охотится.

Выходя из хижины, я задержался, как что дернуло. Магнитом меня тянуло еще раз на место, где пытали людей, ну не мог я удержаться, и все тут. Из пяти пойманных рыцарей обнаруживаю только одного. Сторожат его сразу двое крепких молодцов, и хоть один черноволос, а второй лыс, как коленка, они вылитые близнецы. Взгляд их роднит, тяжелый и неприятный, многочисленные шрамы да уверенные манеры разбойников. Помимо беглых крестьян в лагере собралось немало всякого сброда.

– Что, любопытно? – неприятно хихикает один из стражей.

Я неопределенно киваю, подношу факел поближе к пленнику и внимательно его осматриваю. Похоже, бедолаге повезло, никаких следов пыток я не замечаю.

– Вот, приказано не давать ему спать, всю ночь будем по очереди будить. А уж с утра – пытки, как положено. Все выложит как миленький.

– А где остальные? – озираюсь я в недоумении.

Те переглядываются, разом начинают ухмыляться:

– Да палач наш заигрался, истосковался по любимому делу, ну и мы, конечно, его подбадривали. В общем, запытал всех до смерти. Один вон остался, рыжий, отродье сатаны. Шарль не вовремя вмешался, решил проверить, что тут у нас творится. Этого завтра сам будет пытать, но уже медленно и с расстановкой.

Закончив, разбойник равнодушно пихает рыцаря, связанного по рукам и ногам, тупым концом копья в живот так, что тот, невольно вскрикнув от боли, складывается вдвое. Я пристально гляжу на пленника. Молодой, чуть постарше меня, рыжеволосый мужчина с открытым лицом, твердыми губами, глаза – голубые, как небо. Рыцарь бросает на меня короткий испытующий взгляд, неожиданно подмигивает. Мол, выше нос, перебедуем.

Тут-то я и понимаю, что не оставлю его на пытки и верную смерть. Вот не оставлю – и все. Не дам здешним бандитам решать, жить ему или умереть. Я уже решил – жить, и точка! Если уж сам выбрал свободу, то дай ее и другим. Легко сказать – трудно сделать. Сторожат его двое крепких ребят, причем оба с копьями, на поясе у каждого – длинный нож. Грудь прикрыта кожаными латами, вот на голове ничего нет, потому что разгильдяи. Но не лекарю пасовать перед такими трудностями. Я хищно ухмыляюсь.

– Слыхали, ребята, я на днях женюсь, – с некоторой гордостью признаюсь я.

«Ребята» оживляются и принимаются незаметно подпихивать друг друга локтями, похоже, один я не слышал о грядущей свадьбе.

– И на ком, если не секрет?

– На Жанетт, – признаюсь я скромно.

– Достойная девушка, – авторитетно заявляет один.

– Это точно, – поддерживает второй.

– Выпьем? – невинно предлагаю я.

– Ну, раз ты угощаешь, мы не откажемся.

– Ради свадьбы я личного бочонка бренди не пожалею, весь выставлю. Ну а вам, как первым, сказал, налью прямо сейчас.

Я копаюсь в мешке, якобы разыскивая фляжку. Добавить опия в бренди в царящей полутьме дело нехитрое даже для ребенка. Не проходит и пяти минут, как молодые люди отключаются.

– В здоровом теле – здоровый сон, – одобрительно киваю я.

Трофейным ножом рассекаю сыромятные ремни, которыми связан пленник. Минут десять растираю ему руки и ноги, пока не восстанавливается кровообращение и рыцарь не приходит в себя настолько, что может двигаться.

– Выведу тебя за пределы лагеря, а там – как знаешь, – бросаю я пленнику.

Тот кивает и первым делом тянется к оружию. Что значит рыцарские рефлексы: без острого колюще-режущего предмета человек чувствует себя, как мордой об асфальт, то есть – некомфортно.

– Это что тут, измена? – с холодным торжеством выкрикивает чей-то гнусавый голос.

Похолодев, я оглядываюсь. Передо мной, широко расставив ноги и важно возложив сухую ладошку на рукоять трофейного кинжала, стоит мэтр Трюшо, сразу за ним – трое разбойников. Какое-то мгновение я тупо пялюсь на ножны клинка, что явно отнят у пленного рыцаря, – искусно выкованные, украшенные роговыми накладками с дворянским гербом. Похоже, палач наш не брезгует и мародерством. Тут же лицо мэтра дергается, с вытаращенными глазами и перекошенным ртом он испуганной ланью прыскает в сторону. Стоящий за ним воин роняет копье, с коротким всхлипом рушится навзничь, а я с удивлением вижу торчащий из груди убитого нож. Не успеваю я и глазом моргнуть, как один из оставшихся разбойников с ревом кидается на меня. Я с трудом уворачиваюсь от пьяного, но тот ловко подсекает мне ноги, неподъемной тяжестью наваливается сверху.

Не знаю, откуда взялась эта глупость, что раньше люди были мелкие и чахлые, и даже рыцарские доспехи, что хранятся в исторических музеях, с трудом налезают на современных двенадцатилетних сорванцов. Думаю, дело в том, что это – детские доспехи. Да, здесь делают и такие, на заказ для сеньоров. Обычный доспех достаточно дорог, чтобы просто так простаивать в углу. Его рассекают в сражении, царапают и бьют, неоднократно ремонтируют. Чаще всего доспех ждет та же участь, что и всех изделий из металла в наши дни – переплавка в кузнечной печи.

Дети же участвовали в сече гораздо реже, потому-то их доспехи в основном и сохранились. Вас же не удивляет, что в наше время есть противогазы для детей? Представляю, какие дикие заголовки могут появиться в желтой прессе лет через пятьсот, раскопай люди будущего подобный склад: «Раскрыта тайна века: Россию населяли микроцефалы»!

Так что есть здесь люди помельче, есть и покрупнее, этот же, с мышцами плотными, как железо, раза в два здоровее меня. Я хватаю его за руку с ножом, но мерзавец, явно наслаждаясь процессом, не торопясь, давит сверху, пока кончик ножа не оказывается в каком-то сантиметре от носа. Запястья у противника широкие и толстые, руки волосаты, как у орангутанга, и именно про такой тип лица в народе говорят: кирпича просит.

«Где же тот рыжий, почему не поможет? – мелькает паническая мысль, но тут же я понимаю: – Ушел, оставил меня одного. В этом мире каждый сам за себя».

Хрипя от натуги, я выворачиваю голову, но нож опускается еще ниже, кончик лезвия почти царапает щеку.

– Ну, вот и все, – чуть ли не с нежностью разбойник. – Ты – покойник!

Странно хрюкнув, он отчего-то замирает, изо рта бежит тонкая струйка крови. Я с усилием отваливаю труп в сторону. Надо мной, протянув руку, стоит рыжеволосый рыцарь.

– Пора уходить, – просто говорит он. – Палач сбежал, я так и не смог его догнать. Если не поторопимся, повиснешь на пыточном столбе рядом со мной. Но сначала мы должны вернуть перстень. Не вернем, так мне лучше остаться здесь.

Я с трудом поднимаюсь, кое-как отряхиваю одежду.

– Ты что, сумасшедший? – холодно интересуюсь я. – Тебя, когда в плен брали, чем по голове били: дубиной или просто поленом?

– Ты не понял. – Рыжеволосый смотрит строго, в глазах ни тени улыбки. – Это перстень кузена дофина. Стоит показать любому барону – примут как самого дорогого гостя. Иметь его – значит, что ты представляешь самого герцога, ясно?

– Удостоверение-вездеход, – бормочу я, опасливо озираясь. – Да, это круто, но слишком опасно. Наверняка он у Шарля, а ни один перстень не стоит моей жизни, потому лично я ухожу.

– Помоги еще раз, – просит рыцарь. – Что сам погибну – ерунда. Бесчестье – вот что невыносимо. А хуже всего, если провалится восстание. Ты видишь, ничего от тебя не скрываю. По всей Франции люди ждут только знака, если их схватят...

Знает мерзавец, на какой крючок цеплять. Я решительно качаю головой, открываю рот, чтобы попрощаться, и с изумлением слышу от себя:

– Ну хорошо, но больше – никаких трупов... без особой нужды. К резиденции главаря восставших крестьян пойдем так...