Золотой ключ (№1) - Золотой ключ. Том 1

Матра Дольча! Вот, значит, какова главная из настоящих истин.

Вот какова испепеляющая Луса до'Орро Дара Грихальва.

Сарио вздохнул, дрожа от нетерпения. – Расскажи!

Глава 3

– Значит, я тебе больше не нужна, – произнесла женщина. – Теперь что, бросишь меня? Мужчина улыбнулся.

– Никогда!

– У тебя есть сын: У тебя есть дочь.

– Законнорожденные дети – это одно, а женщина, которая дарит мне радость, – совсем другое, пусть даже наши отношения не одобрены екклезией.

Он с наслаждением вытянулся рядом с ней на широкой кровати под балдахином – вот уже два года она служила им полем для любовных баталий.

– Матра Дольча, но я все-таки счастлив. Мне сказали, девочка здорова и чувствует себя отменно. На этот раз Матра эй Фильхо нас благословили.

– Нас?

Казалось, он сбросил лет десять. Особенно помолодел позвоночник, хоть и хрустел угрожающе.

– Тайра-Вирте. Меня. Герцогиню. И, тебя, вива мейа. Ты же со мной, значит, благословение касается и тебя.

Наступила тишина. Женщина лежала, свернувшись калачиком. Молчание было не в ее натуре. Если она молчала, это почти всегда означало недовольство.

Он оперся на локоть. Она лежала к нему спиной. Он залюбовался плавным изгибом ее позвоночника, проступающего под нежной кожей.

"Такая юная, намного моложе меня”.

Он ласково провел пальцами по позвонкам от шеи до талии, праздно считая: “Премо… дуо… трео…"

– В чем дело? Или я не развеял твои опасения? Она изящно пожала плечом – дорогая ароматная гхийасская пудра, чуть смягчавшая жемчужный лоск кожи, стерлась в жарком и сладостном поединке. Одеяло свалилось на пол; наготу женщины лишь отчасти скрывал роскошный занавес каштановых волос и край шелковой простыни на бедрах.

– Вива мейа, в чем дело? Неужели тебе еще нужны доказательства моей привязанности? Моей верности? – Он тяжело вздохнул, рука безвольно упала на простыню. – Разве ты не получила дарственную на эту усадьбу? Ты богата и знатна, и твоя будущность обеспечена. Чего еще можно желать?

Простыни зашуршали – она поворачивалась к нему лицом. Вьющиеся локоны, восхитительно влажные после любовных утех, закрутились колечками над высоким лбом.

– Надежного будущего для моей семьи. Он рассмеялся – и смолк, увидев, что она даже не улыбнулась.

– Твой брат – Верховный иллюстратор в Палассо Веррада. Многие твои родственники – придворные. В моей постели ты бываешь чаще, чем герцогиня. Гитанна, какие еще нужны гарантии?

– Всего одна, Бальтран. Пустяковая.

Он не устоял перед искушением дотронуться до нее, до принадлежащей ему – и только ему – упругой груди, колыхнувшейся под его ладонью.

– Так назови ее.

Ее уста, от поцелуев красные как маков цвет, были вполне откровенны:

– Лиши Грихальва охранной грамоты. Он обмер.

– Бальтран, разве я прошу слишком много? Грихальва – злые колдуны! Они мечтают сместить моих родственников со всех важных постов!

– Гитанна…

– И при первом же удобном случае обязательно заменят меня какой-нибудь из своих девок – чи'патрос…

– Гитанна!

– Бальтран, если их не остановить, они погубят и тебя, и твою семью и приберут к рукам все герцогство!

Он отстранился – и от ее тела, и от обольщения, и от женской тактики. Слугам было строжайше запрещено входить в спальню, а самостоятельно он не мог одеться как следует, – но все-таки принялся одеваться. Натянул свободную батистовую рубашку, просунул руки в складчатые манжеты, повесил на шею, не завязывая, кружевной воротник; наконец пришел черед кожаных туфель на тонкой подошве, с полированными бронзовыми накладками на носках и пятках. До камзола со сложным символическим узором и витым позументом он не дотронулся.

– Бальтран!

Он повернулся к ней, взялся длинными пальцами за резной столбик балдахина и наклонился. На указательном пальце блестело герцогское кольцо, точно капля свежей крови в снопе полуденных лучей, проникающем через приотворенные ставни.

– Гитанна, я не буду тебя за это осуждать… по крайней мере тебя одну. Ты – орудие в руках твоих родственников. Они уже просили меня лишить род Грихальва охранной грамоты, я отказал, и вот они решили испробовать другой способ. Эйха, я полагаю, нельзя их за это винить, они верят в то, о чем говорят. Но в постели мне не нужны интриги, которые раздирают на части двор. Запомни, вива мейа: наши отношения не должны иметь ничего общего с политикой и Грихальва.

Она побледнела до свечения кожи.

– Но ведь нас с тобой свела политика! Помнишь, Бальтран, как мы встретились? Мой брат привел меня во дворец ради тебя…

– Ради любого богатого и влиятельного мужчины, беззащитного перед твоими чарами и полезного роду Серрано.

Увы, этим простаком оказался герцог. – Пальцы, полускрытые складчатыми манжетами, крепче сжали столбик. – Гитанна, ты плохо представляешь себе то, о чем просишь. Ты ничего не знаешь о Грихальва.

– Я знаю, что среди них полным-полно тза'абских полукровок! Ты сам хоть догадываешься, в жилах скольких Грихальва сегодня течет кровь тех незаконнорожденных, чи'патрос? И откуда у тебя уверенность, что они не внемлют зову этой крови, не вынашивают замыслов возмездия за поражение на Рио Сангва?

– Они – Грихальва. – Герцог был непоколебим. – Все до одного. Их несчастных предков – напоминаю, в тех обстоятельствах у них не было выбора – приняла такими как есть сама герцогиня Хесминия, да благословят Матра эй Фильхо ее милосердие. – Пальцы коснулись губ и сердца. – И в семье до'Веррада никто и никогда не пойдет наперекор ее воле.

– Но ведь с тех пор прошло больше ста лет! – воскликнула Гитанна. – Бальтран, она давно умерла! И разве стала бы она спорить, что кровь ее семьи гораздо ценнее крови Грихальва или тза'абских бандитов?

– Кровь Грихальва, пролитая в той битве, – кстати, не случайно появилось название Река Крови, – это одна из причин, благодаря которой я – герцог, – спокойно промолвил он. – Гитанна, ты забыла историю.

– Бальтран, я помню историю! – Она села прямо, скомкав простыню, чтобы прикрыть источник недавнего блаженства герцога. – Конечно, да будет благословенно имя милосердной герцогини Хесминии, которая заступилась за тех обесчещенных женщин Грихальва и приютила грязных ублюдков. Но подумай сам, чем это нам грозит сегодня? Точно змеи, Грихальва пригрелись в самом сердце Тайра-Вирте – в Мейа-Суэрте. Если тза'абские бандиты решатся на вторжение, они найдут сообщников в столице!

– Тза'абы как единая сила полностью уничтожены на Рио Сангва, – терпеливо сказал он. Тема была для него не нова, хотя еще ни разу он не спорил с Гитанной о возможности нашествия тза'абов. – Вдобавок у них нет святого, способного повести их в бой, вернее, то, что от них осталось. Они никогда не попытаются отвоевать у нас потерянные земли.

– Бальтран, но только из-за них приграничный край – пустыня, уже почти сто лет! Гибель Пророка не сломила их дух, напротив, они озлоблены и мечтают отомстить за него. Вот почему императрица столько раз воевала с нами после Рио Сангва. И где гарантия, что у тза'абов не появится еще один сильный вождь, который назовет себя вторым Пророком?

– Гитанна, не путай войны с мелкими стычками. Их не избежать, пока наша земля процветает на зависть нищим соседям. Что говорить о тза'абах, если даже Праканса только и ждет возможности отхватить у нас кусок земли? Нет, Тза'аб Ри больше никогда не отважится воевать с нами по-настоящему. У него нет воли к победе, есть только голос, который очень красноречиво жалуется и требует репараций.

– Но…

– Гитанна, уж ты поверь… Сам Верро перед своей кончиной уничтожил Кита'аб. Без Пророка и Святой Книги у тза'абов нет воли, нет единства. Даже вождю, который назовется Пророком, без Кита'аба ни за что не собрать под своим знаменем Всадников Златого Ветра, не повести их за собой. – Юн протестующе покачал головой. – Уверяю тебя, они сломлены окончательно. Настоящий Тза'аб Ри пал. Пророк убит, Всадники разгромлены. Их потомки – всего лишь бандиты, для Тайра-Вирте они не представляют угрозы. Они способны лишь досаждать нам пограничными стычками и грабежами.

. – Но Грихальва знают магию!

Он рассмеялся. К нему вернулось хорошее настроение.

– Как и ты, вива мейа. Как и ты. И пока ты знаешь магию и умеешь ею пользоваться, я ни за что тебя не брошу. – Он поднял камзол. – А теперь встань и одень меня так же быстро, как и раздела. Я тороплюсь в Палассо.

Когда Гитанна вставала и помогала ему натянуть камзол, ее губы упрямо кривились.

– Ты не прав, Бальтран. Ты слишком легко отмахиваешься от наших опасений.

– Я тебе скажу то же, что и твоему брату: докажи вину Грихальва, и я сделаю все возможное, чтобы развеять ваши опасения. Дались вам эти Грихальва! Нерро лингва сломила их точно так же, как тза'абов – битва на Рио Сангве. В их семьях слишком редко рождаются дети, и многие из них умирают в младенчестве. Их кровь – кровь незаконнорожденных, чи'патро, как ты говоришь, – слишком слаба. Как и их семя.

Ее тонкие пальцы ловко управлялись с камзолом – там одернут, тут отряхнут, здесь застегнут.

– Бальтран, достаточно одного-единственного колдуна, чтобы погубить тебя.

Он улыбался, когда она завязывала кружевной ворот его просторной батистовой рубашки, а затем разглаживала полы камзола.

– И кто бы это мог быть, а, Гитанна? Есть у тебя кто-нибудь на подозрении?

– Бальтран, повторяю: ты слишком легко отмахиваешься от наших опасений.

– Потому что они беспочвенны. У Грихальва нет ни способа, ни причины совершить то, чего ты так боишься. Они верны своему родовому кодексу чести – тому самому, между прочим, который побудил Верро Грихальву ценой собственной жизни спасти моего прадеда Ренайо. Грихальва не правят, а служат. Будь у них желание править, они бы захватили власть над Тайра-Вирте, превознося до небес свои заслуги в войне с тза'абами. Но они предпочли поддерживать нас, до'Веррада.

Ее рот превратился в тонкую линию – напрочь исчезли алые полумесяцы, которые так возбуждали его.

– Бальтран, Верро Грихальва погиб. Кто знает, кем бы он стал, если б выжил?

– Его любили как героя, а не как политика. Еще при жизни. Она смотрела ему прямо в глаза.

– Когда-то вы, до'Веррада, стояли не выше Грихальва. Вы были полководцами, не более того, но вам хватало ума и силы, чтобы брать и удерживать. А взгляни на себя сейчас! Твоя власть абсолютна. Вся Тайра-Вирте обожает до'Веррада – конечно, не более чем Матру эй Фильхо и екклезию, – и кто докажет, что Грихальва не мечтают о таком же могуществе?

– Эйха, женщина, ты начинаешь меня раздражать! Повторяю еще раз: Грихальва – маленькая семья, до предела ослабленная мором. Многие женщины не в состоянии зачать ребенка, у многих мужчин бесплодно семя. Этот род никогда не вырастет до былой величины, не вернет прежнюю силу. К тому же в его жилах, как ты сама говоришь, кровь тза'абов, которую и екклезия, и большинство граждан считают скверной, ведь тза'абы – язычники, проклятые Матерью и Сыном. – Он укоризненно покачал головой. – Неужели ты действительно веришь, что Тайра-Вирте способна посадить Грихальву на герцогский трон?

Она тут же парировала:

– Бальтран, твое счастье, что умер Верро Грихальва. Никто не знает, что бы он учинил, если б выжил.

– Наш народ сражался с именем Алессио на устах, а потом с именем Ренайо создавал единую страну. Но не с именем Верро Грихальвы. – Он посмотрел на Гитанну в упор и жестко добавил:

– И конечно, не с именем Серрано.

Она обладала способностью краснеть.

– Да, – прошептала она, – мы, Серрано, никогда не стремились к вершинам…

– Кроме вершин любовного искусства. Он улыбнулся, как бы прощая ее.

– Вива мейа, я благодарен тебе за заботу, но в подобных делах лучше доверять мне, чем твоему честолюбивому семейству.

– Мы и хотим всего лишь сохранить свое место и не дать Грихальва сбросить до'Веррада.

– Матра Дольча! Гитанна, умоляю, давай прекратим этот разговор. Я сыт по горло.

Сейчас ее нагота не бросалась в глаза – твердость воли служила ей покровом.

– Бальтран, пусть никто из них не поселится в твоем дворце. Никогда!

Он устало вздохнул, уже не пытаясь скрыть раздражение.

– Пока я жив, твой брат – Верховный иллюстратор. Для Грихальва единственный путь к моему двору – живопись. И уже после моей смерти сын будет решать, кто заслуживает предпочтения.

– Бальтран, но ведь он ребенок.

– Да, Гитанна… И если я сгорю до срока в огне твоих ласк – а такая смерть гораздо лучше, чем гибель от тза'абской отравленной стрелы, – Алехандро никого не назначит ни на какую должность до своего совершеннолетия. – Он одернул под жесткими обшлагами камзола белые с красной окантовкой манжеты. – Ну а теперь пора нанести герцогине визит вежливости. Сегодня мы официально, перед екклезией, дадим имя дочери.

Он наклонился к Гитанне, поцеловал в лоб и вышел.

* * *

После длительных занятий Сааведра отправилась искать Сарио и очень не скоро увидела его в картинной галерее Палассо Грихальва.

Ей все еще нездоровилось. Десять дней, что минули после Чиевы до'Сангва, они с Сарио избегали друг друга, словно боялись вспоминать об увиденном. Но сегодня Сааведра его отыскала. Их дружба была слишком давней, чтобы вот так одним махом взять и покончить с ней, а тайна – слишком велика, чтобы хранить ее в одиночку. Более того, она принадлежала двоим, а значит, у Сааведры была возможность поделиться своими переживаниями с тем, кто видел то же, что и она.

Галиерра Грихальва нисколько не походила на Галиерру Веррада. Она была значительно меньше, без роскошеств в отделке и открыта далеко не для всех. Предусматривалось разрешение на вход, которое не мог получить никто, кроме Грихальва, – а их и так пускали в любое время.

– Сарио…

Он был маленьким изящным призраком в сумраке у противоположной стены зала – длинного, побеленного известью и пустого, если не считать двоих детей и многочисленных полотен давно умерших мастеров. Никто, кроме Сарио, не мог ее услышать (а и услышали бы – что тут такого?), но все-таки она окликнула его шепотом.

Сарио не шелохнулся.

– Сарио, почему ты не был на уроке живописи? Он оторвал взгляд от картины и обернулся. Сааведра с изумлением отметила, что он очень похудел. В заде, где только белизна стен противилась мраку, на его изможденном лице пролегли тени, которых Сааведра никогда прежде не видела. В одиннадцать лет мальчики растут как на дрожжах, у них ломкие голоса и разболтанные движения, – но тут возраст был ни при чем. Тут было что-то более серьезное.

– Сарио! – Она поспешила одолеть протяженность зала, чтобы встать рядом с другом. – Ты что, заболел? Он снова повернулся к картине.

– Нет.

Его губы были скорбно поджаты – слишком скорбно для подростка.

– Почему тут у нас одни копии?

– Копии? – В ее уме роились совершенно иные мысли, потому вопрос сначала показался нелепым. Но ответ пришел сразу:

– Так ведь оригиналы в Галиерре Веррада и частных палассо.

В Галиерре Грихальва были вывешены только копии, тщательно каталогизированные и расположенные самым выигрышным образом в отношении палитры и композиции. Резные и позолоченные рамы, холст, дерево, бумага; отпечаток времени, превосходно видный в естественном освещении благодаря строго определенной высоте подъема жалюзи на умело размещенных окнах и столь же удачно расставленным железным канделябрам, подле которых на случай пожара находились неприметные глиняные кувшины с водой и песком.

– Но ведь оригиналы писали мы, – возмутился Сарио. – Мы, род Грихальва! У нас отняли наше наследство.

«Как часто он уносится на крыльях мысли, оставляя меня позади…»

– Кто отнял?

– До'Веррада. Серрано. Городские богачи.

Впадины на его щеках были темны, как налет копоти, и подчеркивали остроту неокрепших скул. Голос так же резок, как тени на лице.

– Писать важнейшие картины они поручают малярам вроде Сарагосы Серрано, а нас ободрали как липку и теперь заставляют делать копии с наших же полотен!

Сааведра проследила за его взглядом, который скользил по картинам – огромным, в массивных, причудливо изукрашенных деревянных рамах. Вот и “Смерть Верро Трихальвы”. На ней изображен необычайно привлекательный герой, умирающий на руках своего любимого герцога, вечная ему память. Если верить летописям, Верро и Ренайо дружили с детства. На благородном лице Верро – смертельная белизна, но не она приковывает взгляд, а печаль в глазах Ренайо, выражение огромной потери, праведного гнева и… страха.

– Копия, – с горечью произнес Сарио. – Оригинал в Палассо Веррада.

Сааведра изучала картину. Ее заинтриговало расположение света и теней – мало кому это хорошо удавалось, но картину писал настоящий мастер, Пьедро Грихальва. Только Грихальва, не меньше, чем Ренайо До'Веррада, скорбевший о доблестном Верро, мог так достоверно передать чувства, обуревавшие участников запечатленной сцены.

– Тза'аб, – прошептала Сааведра.

Действительно, на заднем плане, в верхнем правом углу, виднелся дочерна обожженный солнцем пустыни воин. С темной кожей контрастировали удивительно светлые глаза. Он гордо восседал на вороном коне с вьющейся по ветру гривой. Его дивный ярко-зеленый наряд являл собою сплошное мерцание бронзы и стекла. В руке он держал резную деревянную трубку с бронзовыми кольцами – ту самую, из которой вылетела отравленная стрела, унесшая жизнь Верро.

Конечно, в реальности тза'абский разбойник, сделав свое черное дело, не задержался возле умирающего капитана, – если только его не уложили на месте солдаты Ренайо. Но у искусства свои законы; зачастую оно попирает историческую правду. Иногда – по воле заказчика картины.

– Тза'аб. – Сарио тоже разглядывал воина в зеленом. – Может быть, наш родственник. Как и Верро. – Он повернулся к ней лицом. – Томас умер.

Она поняла не сразу. А когда поняла, ее бросило в жар.

– Умер? Но ведь…

– Изобразив Томаса на Пейнтраддо криворуким слепцом, Вьехос Фратос погубили его талант, его Дар. Чиева до'Сангва, кара для ослушников… Но теперь он мертв.

– Матра эй Фильхо! Сарио!

– Мертв, – повторил он. – Отмучился.

Происшедшее на их глазах в кречетте было ужасно, но смерть Томасу не грозила. Только мука. Так и было задумано – его обрекали на муки. И он страдал, в этом Сааведра не сомневалась, хоть и видела совсем немного, – остальное дорисовал потрясенный разум.

– Если они хотели, чтобы он умер, то почему сразу не убили? – спросила она.

На его висках и верхней губе выступили капли пота.

– Они не хотели, чтобы он умер.

– Сарио…

В его лице не было ни кровинки, оно напоминало облик Ренайо до'Веррады на картине – с печатью утраты и осознанием своей абсолютной беспомощности. Что произошло, то – навеки.

– Ведра… это сделал я…

Опять! Опять он куда-то ушел без нее.

– Что ты сделал? Что? По залу пронесся шепот:

– Убил его!

– Томаса?

– Ведра… Ведра…

– Но… как?

Его била дрожь. Еще ни разу Сааведра не видела его в таком смятении. Даже в чулане, в потайной комнате над кречеттой, где творился ужас.

– Ты видела, как его глаза на Пейнтраддо закрасили белым, – сказал он, – и как его руки нарисовали скрюченными…

– Костная лихорадка, – прошептала она. – Да. Его изобразили с глазами и руками дряхлого старца.

– И это подействовало! Сааведра, ты это видела! Ты видела, что с ним случилось!

Она видела. О Матра! Правда, это было одно кратчайшее мгновение: только что в кречетте стоял дерзкий красавец, и вдруг…

– Но его не изображали мертвым.

– Его убил я.

– О Матра! О Сарио…

– Это сделал я, Ведра. – Карие глаза стали черны словно ночь; сейчас он казался слепым, как Томас, и вовсе не по вине катаракты, сущего бича для многих стариков. Черные глаза, белое лицо и крупная дрожь, – казалось, от нее вот-вот рассыплется его скелет. – Я помог ему умереть.

– С чего ты взял? – только и смогла выговорить Сааведра. Она его знала, она видела грозный талант, что водил его по миру грез, из которого Сарио никогда не мог выйти полностью. – Сарио! Откуда ты знаешь?

– Я хотел сжечь картину… но я же видел, что с ним было в кречетге, и не хотел зря его мучить…

– Сарио…

– Так что я ее не сжег… Просто взял нож и ткнул… туда, где сердце. – Глаза были черны. Совершенно черны. Чернее некуда. Как угли костра, залитого водой. – Но я… промахнулся. Пошел взглянуть, а он… все еще жив. Раненый, но дышит, я ведь не попал… И вот… И вот… – Он сглотнул с таким трудом, что Сааведра увидела, как съежилось в спазме горло. – В конце концов я сжег картину. Он сказал – это подействует.

Ей удалось выговорить лишь его имя. Ни вопроса, ни утверждения, только его имя – в ужасе, не веря в услышанное.

– Они еще не знают. Но узнают.

Она прижала ладони к лицу, потерла, с силой провела по лбу ногтями. Она пряталась от мира, от правды, от тоскливого голоса Сарио. И прятала – от него – свой страх. Она боялась его. И за него.

– Ведра, что мне делать?

Это была мольба о помощи. Вновь он – совсем ребенок, одиннадцатилетний мальчишка, исключительно талантливый, несомненно Одаренный, но – ребенок. Содеявший непоправимое.

И теперь он спрашивает у нее, что делать.

Наконец она опустила руки.

– Я не знаю.

– Они еще не нашли картину… то, что от нее осталось.

– А Томаса?

– Не знаю. Я туда больше не приходил.

– Куда?

– Туда, где он был. В потайную комнату. Где мы с тобой прятались.

– Так он был там?

– Да, его туда отвели.

– А ты уверен, что он мертв?

– Он мне велел… Он велел уничтожить картину. И тогда он… освободится. – Сарио вонзил зубы в нижнюю губу, и она побледнела еще сильнее. – Надо посмотреть, но я… боюсь.

– Выходит, ты не знаешь…

– Он сказал, это его убьет! Он сказал, что хочет смерти!

У нее саднило в груди. В животе и голове царила ледяная пустота.

– Тогда… мы должны выяснить. Надо знать наверняка.

– Они узнают. Они обо всем узнают и сделают со мной то же самое…

Сааведра посмотрела на него. Раньше она не подозревала, что Сарио способен испытывать страх.

– Если он мертв… Если он мертв, они об этом узнают. А картина…

В горле набух комок, Сааведра проглотила его. Был лишь один ответ, и она сомневалась, что Сарио – умница Сарио – его не знает. Наверное, просто не может высказать вслух. Предоставляет это сделать ей.

– Значит, надо убедиться: они нашли то, что должны были найти по замыслу Томаса.

Казалось, кровь навеки отлила от лица Сарио. Глаза черны, щеки бледны, язык заплетается.

– Ведра…

Она тягостно вздохнула.

«Матра, молю тебя, помоги! Граццо – пожалуйста! Молю…»

– Сарио, где картина?

– В кречетте.

– Придется туда сходить.

– А что потом?

Она посмотрела на “Смерть Верро Грихальвы” – копию одного из величайших фамильных шедевров.

– Сжечь, – спокойно произнесла она. – Спалить дотла. Устроить пожар в кречетте.

– Но…

– А потом нас найдут. Все увидят, что произошло, но никто не догадается почему. Может быть, нас накажут, но никто – слышишь, Сарио? – никто не узнает, почему мы это сделали.

– Ведра…

– Другого способа нет.

Да. Она это знала. И он знал.

Их всегда преследовали беды. Необъяснимые, непостижимые.

А теперь еще и это.

– Сарио, иначе нельзя.

Он коснулся дрожащими пальцами губ и мешковатой, заляпанной красками летней блузы на груди.

– Матра эй Фильхо, помогите нам… О пресвятая Матра, дай нам сил…

Сааведре стало весело: надо же, когда припекло, взывает к святым, на свое пришибленное “я” уже не надеется.

Но она не рассмеялась. Не смогла. Сил хватало лишь на то, чтобы невидяще смотреть на картину и думать о Томасе Грихальве, чей Дар погиб из-за надругательства над автопортретом, чью жизнь унес огонь Сарио.

«А мы сами? – подумала она. – Что мы сейчас губим в себе?»

Ответ был прост: невинность.

Столько всего погублено за каких-то десять дней. С чем их сравнить? С нерро лингвой, выкосившей больше половины семьи? Или со стрелой тза'аба, убившей Верро Грихальву?

Она смотрела на картину. Сарио подвел итог, сорвал покров с огромной и горькой истины их предков. Грихальва. И тза'аб.

Они – прямые потомки Верро Грихальвы, что доказано генеалогией. А еще, как всем известно, они – прямые потомки Всадника Златого Ветра, фанатичного слуги Пророка, – быть может, вот этого воина, что изображен на картине.

Глава 4

Никто из женщин не замечал его, все думали только о его матери, о герцогине. У них было полно забот: подогнать по фигуре церемониальное платье, завязать шнурки просторной мантии из дорогой ткани, сделать прическу, нарумянить лицо.

Ее сын не сомневался, что она красавица. Об этом говорили все.

Что же касается маленького существа, спеленутого, перевязанного лентой и уложенного в герцогскую колыбель, то про себя мальчик невольно называл его “оно”, хоть и не имел ничего против сестры. Другие говорили “она”, но Алехандро не видел пока никаких доказательств тому, что в люльке – человек, да еще определенного пола, а не просто комок шелка и золотистой парчи, шитой мелким жемчугом и самоцветами, что мерцают, как струи фонтана перед Катедраль Имагос Брийантос.

Сестра почти все время кричала, но сейчас – этого он не мог не признать – лежала тихо. Несомненно, она была из тех детей, о ком говорят: “хороший, когда спит”.

Он прятался за большой колыбелью с балдахином, за каскадами шелка и парчи. Никто его не видел. Никто его не звал.

Вокруг его матери роилась тьма женщин. “Ваша светлость, осталось совсем чуть-чуть”, – сказала одна из них. В ее голосе звучал упрек – мягкий, но на грани фамильярности.

– Совсем чуть-чуть? Да я вот-вот задохнусь от одного лишь веса этого дурацкого тряпья! Ализия, поаккуратней с заколками! Так и череп пробить недолго.

Ализия вполголоса попросила прощения.

– Вот так-то лучше… Эйха, скорей бы это кончилось. Скорей бы дать грудь малютке Коссимии, чем смотреть, как ее держат на крюке, точно парной окорок. Терессита, я тебе что говорила о шнурках? Я уже не так молода, и талия давно не девичья…

Усталый и капризный тон вдруг сменился злым и обвиняющим.

– А чего можно ждать от женщины после четырех родов? Чтобы она оставалась красавицей, несколько раз едва не лопнув от плодов его семени? И чтобы сохранила осиную талию?

Эйха, да разве суть в этом? – Она снова переменила тон. – Мужчина, он и есть мужчина. Ладно, пусть себе лакомится сластями Серрано… пока зубы не сгниют! Это я родила ему сына, это я стою рядом с ним на картинах. Хотя надо бы потребовать, чтобы их писал кто угодно, только не Сарагоса Серрано. Матра Дольча, какие все-таки слепцы эти мужчины! Неужели он не видит, что Серрано выставляет меня дурнушкой?

– Помилуйте, ваша светлость, никакая вы не дурнушка, – возразила Ализия.

– Но я и не сестра Верховного иллюстратора, – раздраженно молвила герцогиня. – Уж лучше бы он тратил свой жалкий дар на ее портреты, чем на мои.

– Да не волнуйтесь вы так, ваша светлость. – И добавила успокаивающе:

– Ваш супруг ее прогонит, а с вами не разведется никогда.

– Да, не разведется, пока я рожаю ему детей… Алехандро! Матра эй Фильхо!

Его заметили. Мать повернулась, чтобы взглянуть на колыбель, на дочь, которая через час официально получит имя, и увидела сына.

– Алехандро!

Ее обгоняли шелест материи и запахи пудры и духов; за ней вились ленты и незаколотые локоны.

Он еще не знал, что такое красота, но не допускал и мысли, что на свете есть женщина красивее его матери. Ведь она… его мать!

– Как жаль, что ты все слышал… Но ведь ты бы все равно рано или поздно узнал. Узнал бы, став герцогом. – В ее больших темных глазах была грусть. – Что ж, рассказать тебе правду? Сейчас?

– Ваша светлость, у нас мало времени, – вмешалась Ализия Герцогиня даже ухом не повела.

– У меня всегда есть время для сына. А что касается этого… Эйха, да ему бы все равно когда-нибудь нашептали. – Она тяжело вздохнула, изобразила улыбку и опустилась на колени под шорох фантастических одеяний из тончайших тканей, украшенных самоцветами и лентами с золотым шитьем, и под дружный, но тихий ропот ее фрейлин.

– Видишь ли, сынок, всему виной наше происхождение. Мужчина женится не по любви, а по соглашению между родами, в сиюминутных политических целях… – Ее ладони легли ему на плечи, крепко их сжали. – Но что бы ни произошло между нами… Что бы ни произошло, он всегда будет твоим отцом, а я всегда буду твоей матерью.

Он спросил тонким, слабым голосом:

– Всегда?

– Всегда, – твердо произнесла она. – Марриа до'Фантоме, “теневой брак” – обычное явление в семьях правителей, которые политику и выгоду ставят выше любви.

Впервые мать говорила с ним как со взрослым. Он загордился, даже показался себе немного выше ростом.

– Почему? – спросил он. – Разве иначе нельзя?

– Потому, Алехандро, что Матра эй Фильхо благословили нас, когда мы еще были в материнских утробах, и позволили нам родиться знатными. Твой патро – властелин, и однажды властелином станешь ты. У нас не бывает выбора.

– Но если мы – властелины?..

Ее улыбка была невыразимо грустная – под стать глазам.

– Семья и страна требуют от нас жертв. И от тебя однажды потребуют.

– Так ты не любишь патро?

Герцогиня печально вздохнула. Ему вдруг показалось, что мать вот-вот заплачет, но она лишь перестала улыбаться.

– Насколько мне это позволено.