Золотой ключ (№1) - Золотой ключ. Том 1

– Грихальва! Номмо Матра, мне предстоит жить с этой женщиной, а не только пялиться на ее портрет!

– Не только? А почему? Алехандро насторожился.

– Что ты имеешь в виду?

– Всего лишь то, что многие мужья навещают жен не слишком часто и только ради продолжения рода.

Алехандро об этом знал. Он хорошо помнил, как мать, готовясь к торжеству наречения его малютки-сестры, с горечью и злостью говорила фрейлинам о Гитанне Серрано.

Воспоминания заставили его поежиться.

– По-твоему, это честно? Этак все мужчины обзаведутся любовницами, а с женами будут только делать детей.

– Нечестно, ваша светлость? – Верховный иллюстратор демонстративно нахмурился. – По отношению к кому?

– К женщине! Мердитто, Грихальва… Когда муж шляется где хочет, спит с другой… По-твоему, это не оскорбляет жену?

Сарио задал встречный вопрос – совершенно бесстрастный, если не считать толики праздного любопытства:

– Так вашей светлости угодно отправить Сааведру в отставку?

Подарить ей усадьбу в далеком захолустье, как поступил с Гитанной Серрано покойный герцог?

Это было уже слишком. Алехандро вскочил, побелев от гнева.

Кресло заскользило прочь по каменным плитам и едва не упало, наткнувшись на край ковра.

– Именем Матери, Грихальва!

И замер. “Матра Дольча, что же это я делаю? Позорю невесту тем, что люблю содержанку, или оскорбляю Сааведру? И выставляю себя полнейшим ничтожеством?"

– Итак? – Грихальва ссутулился, положил ногу на ногу и опустил подбородок на сцепленные кисти. – Ваша светлость, чем могу служить?

– Чем тут услужишь?

– Ну, хороший помощник всегда что-нибудь придумает. Ведь вы меня выбрали в помощники, не правда ли, ваша светлость?

– Да, но… – Алехандро нахмурился. – Что ты предлагаешь?

Грихальва тихо рассмеялся.

– Писать.

– А толку? Да, я знаю, ты талантливый иллюстратор, но что ты можешь сделать в этой ситуации? Нарисовать, как я милуюсь с Сааведрой и с девчонкой из Пракансы? Художник обдумал эту идею.

– Если пожелаете.

– Мердитто! Хватит надо мной издеваться! От такой картины проку не будет.

– В таком случае, могу предложить иной вариант.

– Какой вариант? Что еще за вариант? Может, напишешь, как эта женщина смиряется с тем, что у меня есть любовница? Эйха, я знаю, у отца было несколько любовниц, но еще я знаю, как это бесило мою мать! Или собираешься сделать так, чтобы Сааведра была со мной до гробовой доски? Так вот, художник, знай: эта задача тебе не по силам.

– Ваша светлость, нам по силам гораздо больше, чем вы себе представляете. Мы не просто художники – мы еще и пророки. – На его лице появилась странная улыбка и исчезла прежде, чем Алехандро успел ее разгадать. – Мы пишем правду. Мы пишем ложь. Мужчину изображаем солидным, женщину – красивой, чтобы подходили друг другу. Бывает, мы пишем супругов, живущих в вечной ссоре, но, запечатлевая на полотне любовь, уважение, достоинство, мы показываем, какими эти супруги были десять или двадцать лет назад. И они вспоминают. Мы льстим, ваша светлость. Мы покорно выслушиваем указания: с чего начать, как продолжать, чем закончить. Мы переделываем, исправляем, улучшаем. Мы – творцы. Мир становится таким, каким мы его видим, – Он чуть приподнял плечо. – В портрет, который отправился в Праканеу, вложены частицы сердца и души преданной вам женщины, ее любовь. Никто другой не, добился бы столь полного сходства, не явил бы вас таким, каким видит вас она… и каким увидела вас пракансийская принцесса.

– Тогда напиши для меня Сааведру, – вырвалось у Алехандро. – Так, как ты сказал: вложив любовь, сердце и душу. Чтобы я ее никогда не потерял.

На миг Верховному иллюстратору изменило самообладание.

– Ваша светлость, для этого необходимо…

–..чтобы художник любил Сааведру. – Алехандро не улыбался. – Значит, я не прошу ничего невозможного, не так ли?

Грихальва стал белым, словно новое полотно. В глазах отразилась сложная гамма чувств: холодный гнев, враждебность, ощущение громадной потери. А еще – ревность.

Алехандро шагнул вперед и остановился рядом с Верховным иллюстратором. Посмотрел в лицо, не закрытое маской надменности, в горящие глаза одержимого.

– Она говорила, ты лучше всех способен помочь тому, кто нуждается в помощи. Надеюсь, ты согласен, что мне сейчас необходима помощь. Надеюсь, ты выполнишь мое поручение, покажешь, на что способен.

Нисколько не мешкая, Грихальва снова взялся за кисть. Его рука не дрожала.

– Хорошо, ваша светлость, я выполню ваше поручение. Алехандро задержался в дверях. Обернулся.

– Я ее никогда не уступлю. А ты больше никогда этого не предложишь.

– Ваша светлость, не сомневайтесь: когда я закончу работу, ни один мужчина в мире вам этого не предложит, – спокойно ответил Сарио.

* * *

Мальчик стоял на коленях перед фонтаном. В эти мгновения для него существовала только его работа; он даже не услышал и не увидел, как подошла Сааведра и застыла рядом в ожидании – как слуга, как просительница. На выветренных каменных плитах внутреннего двора лежал лист картона. В руке крошился отсыревший мел. Заблудившийся ветерок дул со стороны фонтана, увлажнял лица водяной пылью. Сааведре это было приятно, а мальчика вывело из себя.

– Фильхо до'канна! – Он схватил картон и резко повернулся спиной к фонтану, ветру и водяной пыли.

Он увидел Сааведру и густо покраснел.

– Давно тут стоишь?

– Моментита. – Она перевела взгляд со смущенного, озабоченного лица на картон. – Сарио.

Игнаддио кивнул, выпрямил спину и отвел глаза, словно боялся увидеть на ее лице неодобрение или разочарование.

Сааведра хорошенько рассмотрела набросок, оценила технику, смутные признаки зарождающегося стиля.

– Выразительное у него лицо, правда? Игнаддио дернул плечом.

– Похоже, ты успел к нему хорошенько присмотреться.

– Да, еще до того, как он ушел к герцогу. – Проявилось нетерпение; он уже не прятал глаз. – Ты его сразу узнала?

– Конечно, со сходством полный порядок. – Она улыбнулась, заметив, что у него отлегло от сердца. – Линии тебе вполне удаются, а вот над перспективой надо еще поработать.

– Как? – Он торопливо встал, поднял картон. – Что для этого требуется?

Не обиделся и не рассердился. Только спросил, что надо сделать. Пожалуй, он способный ученик.

– Видишь вот эту линию? Угол между носом и глазом?

Он кивнул.

– Ты ее слишком аккуратно вывел, а ведь идеально симметричных лиц не бывает. Один глаз выше, другой ниже… Один посажен ближе к переносице, другой чуть дальше. – Она легонько водила по штрихам ногтем. – Видишь? Вот здесь. И здесь.

– Вижу! Эйха, Ведра, вижу! – Он затаил дыхание. – А ты покажешь, как надо?

– Показать-то можно, но толку от этого не будет. Я объяснила, как я вижу, теперь ты должен увидеть сам и исправить. – Она улыбнулась, вспомнив, что Сарио поступал как раз наоборот: не объяснял, а показывал. Раз, два, и готово.

"Нет, я буду учить по-другому. Пускай сам делает ошибки, пускай исправляет их собственной рукой”.

– Надди, а еще нужно быть ненасытным… Чтобы развивать талант и совершенствовать технику, надо быть ненасытным.

– А я ненасытный! – воскликнул он. – В мире так много интересного! Только чему-то научишься, а муалимы уже тут как туг, достают из загашника что-нибудь новенькое. – Он глубоко вдохнул впалой грудью. – Ринальдо говорит, мне его никогда не догнать.

Сааведра сразу поняла, что он имеет в виду.

– У Ринальдо скоро конфирматтио?

– Через неделю. – Игнаддио посмотрел на свои испачканные мелом руки. – Через шесть дней его отправят к женщинам.

Сааведра превозмогла желание погладить его по курчавой голове. Игнаддио вот-вот станет мужчиной; в такую пору мальчишки злятся, когда женщины с ними сюсюкают.

– Скоро и твоя очередь придет, не сомневайся. Ринальдо не так уж и обогнал тебя. Это его не утешило.

– Но ведь я старше!

– В самом деле? – Она притворилась удивленной. – А я и не знала.

Он энергично тряхнул головой.

– Да, старше. На целых два дня.

Сааведра превратила невольную усмешку в добрую улыбку – побоялась обидеть его.

– Но ведь ты наверняка кое в чем его превзошел. Как насчет красок? Перспективы?

– Нет. Ты сама только что сказала: с перспективой у меня нелады.

"Ни малейшей обиды. У него и впрямь есть задатки”, – подумала Сааведра.

– И краски он лучше кладет. Но муалимы считают, что я неплохо показываю тени. – Он горделиво ухмыльнулся. – Взял за образец работу Сарио – “Катедраль Имагос Брийантос”. Муалимы говорят, тени арок и колоколен ему гораздо лучше удались, чем всем остальным.

– Эйха, в искусстве Сарио достоин подражания, – согласилась она. – Но не забывай: в отличие от тебя у него всегда были проблемы с компордоттой. И какие проблемы!

Эти слова не произвели впечатления.

– Будь я таким, как он, я бы и вовсе плюнул на компордотту. И пускай муалимы что хотят со мной делают!

– Надди!

Он впился в нее молящим взглядом.

– Ведра, я хочу стать хорошим художником. Хочу стать таким, как он. Верховным иллюстратором. И служить герцогу. Разве не для этого нас учат? И разве бы ты не готовилась к этому, если б родилась мужчиной? Одаренным?

Она пошатнулась как от удара.

"Сарио уверяет, что я Одаренная”.

Она закрыла глаза.

«Матра эй Фильхо, если бы я была…»

– Так кем бы ты была, а? – спросил Игнаддио. – Если б родилась мужчиной? Одаренным? И если бы у тебя был выбор?

– У меня никогда не было выбора, – уклончиво ответила она.

– И все-таки? – настаивал он.

Родись она мужчиной. Одаренным, – стала бы Вьехо Фрато, управляла бы семьей, требовала соблюдения компордотты, приговаривала бы к Чиеве до'Сангва. Уничтожала бы Дар.

Однажды она помогла убить человека. Отняла жизнь.

Но разве выбор между хорошим и лучшим – это выбор?

– Бассда, – пробормотала она. – Слишком много трудных вопросов.

Игнаддио грустно вздохнул.

– Вот и муалимы так говорят.

– Говорят, потому что это правда. Эн верро. – Она указала на набросок. – Надди, закончи его. Начало хорошее. Обдумай мои замечания, попробуй взять другой ракурс и неси мне, обсудим. Хотелось бы посмотреть на готовую работу.

В его глазах был целый мир.

– Отлично! Не забудь, ты обещала!

– Успокойся, не забуду.

Игнаддио уже мчался за чистым картоном. Сааведра проводила его взглядом и улыбнулась.

– Не забуду. Ведь ты слишком похож на меня. Но у тебя гораздо больше возможностей.

И тут она поняла, что давно сделала выбор. У нее появился шанс, и она его не упустила. Талантливый художник может достичь, а может и не достичь успеха. Но если он откажется от своего шанса, никто не узнает, был ли он на самом деле талантлив.

Гений – это совсем другое, за гранью постижимого. Сарио – гений. А она – всего лишь женщина. Способная, быть может, даже талантливая, но не Одаренная. – Надо доверять Игнаддио, и тогда он будет доверять ей.

– Матра Дольча! – прошептала она. – Надди, вовсе незачем лезть из кожи вон, чтобы тебя прозвали Неоссо Иррадо. Это может получиться само собой.

Глава 26

Дверь из дранок и гипса. Два раза по четырнадцать ступенек. Крошечный чулан с косым потолком. Между потолком и полом – щель, если лечь перед ней на живот, увидишь нижнюю комнату – кречетту.

Раймон не лег на живот. Не заглянул в щель. Лишь шагнул на верхнюю ступеньку и стукнулся головой о потолок. А затем сел.

Так лучше. Наконец-то можно перевести дух.

И хуже. Придется еще и думать.

Он задумался. Сидел на краю лестницы в чулане над кречеттой, вспоминал, как однажды, много лет назад, его наказали и отправили сюда, во тьму.

Как болело обожженное запястье…

Как болела обожженная душа…

В санктии был покой. Правда, Раймон не посмел обо всем рассказать пожилому санкто, не посмел нарушить клятвы Одаренного, Вьехо Фрато, – но рассказал немало. Надо отдать священнику должное: он ни разу не выразил изумления или отвращения и не указал на порог. Дал Раймону выговориться, а после спокойно объяснил, что ничем не в силах помочь тому, кто недостаточно откровенен.

Недостаточно откровенен…

Дэво так не считал. Однажды в семейной молельне он заявил, что Раймон всегда был правдолюбцем. Но бывает правда и правда; даже пред светлыми образами Матры эй Фильхо Раймон не мог нарушить обет хранить тайны рода Грихальва. Хоть и была та клятва связана с именами Матери и Сына.

Значит, он снова проклят, снова осужден, снова достоин кары. А потому ничего больше не оставалось, как отсчитать два раза по четырнадцать ступенек. Во искупление вины. Как в тот раз.

Раймон закатал рукав шелкового камзола, развязал и сорвал кружевную манжету. В слабом свете, проникающем через дверной проем, шрам на запястье был незаметен. Но Раймон его увидел. Почувствовал.

«Пресвятая Матерь! Какая боль!»

Он шел по жизни, повинуясь внутреннему свету. Он и жил-то лишь ради этого света, ради своей Луса до'Орро. И был за это наказан, а также за стремление достичь запретных высот, стать не тем, кого пытались из него вылепить. И “священная кара для ослушника” не ограничилась надругательством над его Пейнтраддо и пустяковым увечьем. Она растянулась во времени. Она не закончилась до сих пор.

«Кто я? Что я? Кем я мог стать? Что мог совершить?»

Мучительные раздумья.

Это и была кара.

В сумрачном чулане над кречеттой он искал и нашел истину. Голую, горькую, страшную; по сравнению с ней любая физическая боль – ничто. Ибо физическая боль не может погасить внутренний свет художника, Луса до'Орро. На это способна лишь такая правда.

"Одаренный. Хороший художник. Но великим не стал. А значит, я плохой художник”.

Эта истина уже превратила его в калеку. И сейчас добивала.

"Я знаю, кто я и что я. Но этого мало. Я мог стать всем. Я мог совершить все. Но и этого мало”.

Сарио это понял давно. Сарио стал всем. Сарио совершит все.

А путь Раймона уже пройден. Окольный путь…

Вот она, голая и горькая правда: свернув с прямой дороги, он выбрал мальчика и вылепил из него мужчину, как ему казалось, по образу и подобию своему. Вдохнул в него Дар. Благословил на подвиг.

А мальчик обернулся чудовищем.

То, о чем молились Грихальва, то, к чему они стремились, нынче носит имя Сарио. Но Сарио – это и нечто большее Это и нечто иное.

Вот она, голая, горькая, страшная истина Фолио – это Кита'аб. А Кита'аб – это смерть.

Раймон громко смеялся в душном сумраке чулана. Смеялся до слез.

* * *

С особым пристрастием Сарио занимался интерьером. Заставил Игнаддио передвигать мебель, переносить кипы книг, размещать всякие мелочи вроде вазы с цветами, корзины с фруктами, лампы из железа и бронзы, керамического подсвечника с огарком красной свечи; велел перевесить на другую стенку гобелен, перекинуть шелковую скатерть через кресло с обивкой из велюрро и кожи и убрать со стола все, кроме бутыли и двух хрустальных стаканов, полных вина. Когда все было готово, он приказал мальчику наглухо закрыть ставни.

– Это еще зачем? – Сааведра полулежала в широком кресле, по ее плечам и груди рассыпались шелковистые локоны. – Мне казалось, ты любишь свет.

Сарио возился с мольбертом – передвигал, разворачивал, наклонял. Набросок дело серьезное, выберешь не самую удачную перспективу, будешь потом локти кусать.

– Со светом можно обождать.

– Да я не о том. Просто слишком темно, ты меня не разглядишь.

– Потом, потом. – Он лишь на миг покосился на нее. – Сейчас мне нужны тени.

Игнаддио восторженно захлопал в ладоши, Сарио посмотрел на него с любопытством.

– Одобряешь?

– Эйха, да! – Мальчишеское лицо раскраснелось от радости и смущения. – Говорят, тени тебе удаются как никому. У меня они тоже отлично получаются.

– Так-таки и отлично?

– Сарио! – Сааведра метнула в него сердитый взгляд. Этого он не ожидал.

«Ах, вот как? Еще один беспокойный мальчишка? Теперь она его опекает?»

Он был раздосадован, но ничем этого не выдал.

– Эйха, Ведра, все мы считаем себя гениальными, но на поверку чаще всего оказываемся вполне обыкновенными.

– С чего ты взял, что он обыкновенный? – вскинулась она. – Ты не видел ни одной его работы.

– А почему я должен смотреть его работы? – Приятно было видеть, как она краснеет. – Я не муалим.

– Но ты можешь стать муалимом! – вступил в разговор мальчик. – И… и для меня была бы огромная честь…

– Ну, еще бы, – перебил Сарио. И прочитал на лице Сааведры откровенную угрозу: “Ну погоди, ты мне за это заплатишь!"

– Но я не муалим, а Верховный иллюстратор, а в таких делах Верховные иллюстраторы ничего не…

– Он знает! – рявкнула Сааведра. – Он знает, что ты – Верховный иллюстратор. Думаешь, иначе захотел бы учиться у тебя? “Как ужасно это прозвучало! Резкий тон ей совсем не идет”. Он испытующе смотрел на нее. Пожалуй, это забавно – ей необходимо кого-нибудь опекать, не его, так другого… Этого мальчишку, которому не хочется быть обыкновенным. Сарио еще не определил, какие чувства вызвало у него это открытие.

– Я могу кое-чему научить, но не сейчас. – Сарио вновь посмотрел на мальчика, в глаза, полные надежды и волнения. – Игнаддио… Надди?

Мальчик кивнул – уменьшительное имя его вполне устраивало.

– Я согласен стать твоим муалимом, но сначала ты должен взять у других наставников все что можно. Прежде чем нарушать каноны, необходимо их изучить.

– Будто сам их когда-нибудь изучал, – пустила шпильку Сааведра.

"Кажется, мне неприятно, что она меня бросает ради другого”. Сарио неторопливо выбрал уголек, взвесил на ладони, покрутил в пальцах, удовлетворенно кивнул.

– Надди, сейчас тебе лучше уйти. Ты, наверное, уроки прогуливаешь?

– Не-а. – Мальчик победно улыбнулся. – Это и есть мой первый урок. И я не буду путаться под ногами, честное слово.

– Разве ты любишь работать, когда стоят над душой? Улыбка сгинула.

– Нет.

– Надди, всему свое время. Сегодня будет только набросок. Вот начну писать, тогда и отвечу на все твои вопросы. Игнаддио перевел взгляд с Сарио на Сааведру.

– Просто вы хотите спокойно поругаться, вот и гоните меня. Чтобы не расхохотаться, Сааведра прикусила губу, а Сарио стиснул зубы и нахмурился.

– Ты прав, – коротко сказал он.

Игнаддио опешил – он не ожидал такой прямоты. Часто моргая, он повернулся и вышел со слезами на глазах. Сарио с улыбкой взглянул на Сааведру.

– Видала? Даже этот мальчишка понял, что ты вредина и злюка.

– При нем я не бываю ни врединой, ни злюкой. Разве лишь когда речь заходит о тебе…

– И часто это бывает?

– Чаще, чем хотелось бы. – Она убрала с лица непокорный локон. – Почему ты с ним так суров? Надди очень старается, хочет стать таким, как ты.

– Хочет стать мной. – Сарио вновь ухмыльнулся. – Должность Верховного иллюстратора уже не сказка. Сегодня любой мальчишка грезит о моей должности.

– Ну, и что тут плохого?

– Конечно, это вполне естественно, дети есть дети. Но они переоценивают свои способности. Отставка не входит в мои планы.

– Когда-нибудь войдет. – Она небрежно махнула рукой. – Через десять лет или пятнадцать… Начнут распухать суставы, пальцы потеряют гибкость…

– Думаешь, потеряют?

– Если только ты не раздобыл надежное лекарство от костной лихорадки. – Она ухмыльнулась. – Раздобыл? Он тоже ухмыльнулся.

– Эйха, нет.

Она не сводила глаз с его лица.

– Странно. Ты вполне отдаешь себе отчет, что лет через двадцать обязательно потеряешь должность, которую получил с таким трудом. И при этом выглядишь совершенно спокойным.

– Ведра, двадцать лет – немалый срок.

– Кто бы говорил! Помнится, тебя всегда возмущало, что иллюстраторы к сорока годам превращаются в развалины, а к пятидесяти – в покойников.

– Мне и сейчас это не по вкусу, – согласился Сарио, – однако я могу наслаждаться всеми выгодами моего положения. – Он приблизился к ней. – Давай мы об этом побеседуем, пока ты будешь стоять… вот здесь, граццо.

Сааведра не пошевелилась.

– И все-таки зря ты так грубо вел себя с Надди.

– Не грубее, чем муалимы – со мной. Ведра, ругаться можно и стоя.

– И теперь ты решил на нем отыграться, да? Поиздеваться, как над тобой издевались?

– Вполне возможно, издевательство – всего лишь педагогический прием. Я только ненасытнее становился…

– И злее.

– Наверное, и это необходимо хорошему ученику. – Он выжидающе посмотрел на нее, но она так и не встала. Наконец он не вытерпел. – Так мы сегодня начнем или нет?

– С наброском ты и без меня справишься, – сердито сказала она. – При таком фоне я не нужна, и…

– Не пойдет, – запротестовал он. – Я не хочу ничего упустить. Ты будешь передо мной от начала и до конца.

– Зачем?

Он устало вздохнул.

– Может, мне спросить, зачем тебе нужно, чтобы Алехандро всегда был перед тобой, когда ты его пишешь?

Она стиснула зубы. На щеках выступили пунцовые пятна.

Сарио широко улыбнулся.

– Граццо. Надеюсь, теперь ты будешь позировать?

– Кажется, ты собирался ругаться? – Кажется, мы оба собирались.

– Эйха, нет. Это был пустяк. Перестрелка. – Она говорила тише; по-видимому, уход мальчика и привычная пикировка с Сарио немного успокоили ее. – Игнаддио нужен хороший учитель. Он хочет стать хорошим мастером, только и всего.

– Ты уверена?

– У него есть способности.

– Ведра, на свете много способных детей.

– Но хорошими мастерами становятся немногие, – возразила она. – Ты тоже был одним из многих.

– Но никто из них не поднялся на мою высоту.

– Никто? – Она выразительно вскинула брови. – Я поднялась, Сарио. Правда, сейчас я немного ниже, потому что сижу. Но это поправимо.

Она дождалась ухмылки – той самой, на которую его провоцировала.

– Ты тоже была способной.

– Всего-то навсего? – Она прижала руку к сердцу и язвительно сказала:

– Раньше я считала, мне еще многому надо учиться. Но раз ты говоришь, что я была способной…

– Могу предположить, что и осталась. Но ты не позволишь мне выяснить, велики ли твои способности, стоит ли тебя учить… Есть ли у тебя Дар. Хоть я и так знаю, что есть. Ты боишься.

– Бассда! – Она вскочила с кресла, шагнула к нему, остановилась перед столом. – Хватит, Сарио. Ты вбил себе в голову, что от Ведры не будет толку, потому что ее не расшевелить ни колкостями, ни лестью. Ты вбил себе в голову, что у меня есть Дар, хотя всем известно: в роду Грихальва не бывает Одаренных женщин. Я не могу прыгнуть выше головы, и не надо твердить: “Можешь, но боишься”. Номмо Матра! Ты всегда был о себе высокого мнения, но это уже слишком. Сарио, ты не Сын, тебе не сидеть рядом с Матерью на Троне.

– Эн верро. Но уж коли речь зашла о троне, осмелюсь напомнить: я стою у трона герцога.

Удар попал в цель. Сарио заметил, как Сааведра съежилась, как напряглись ее плечи, как на пальцах, вцепившихся в край стола, побагровели ненакрашенные ногти.

– Вот! – воскликнул он, опередив ее на долю секунды. – Вот какой надо тебя написать! Сааведра Грихальва в бешенстве! Подруга герцога, готовая разразиться площадной бранью, испепелить глаголом дерзкого художника. Что, Ведра, разозлил я тебя все-таки, а? Думала, Сарио больше ни на что не годен, размяк в роскоши, променял талант на сытую жизнь? Думала, я уже не тот Неоссо Иррадо?

– Не тот, – произнесла она сдавленным голосом. – Ты уже совсем не тот, Сарио.

– А ты? – Он вдруг перестал улыбаться. – Разве ты – прежняя? Разве не я потерял тебя первым? Она часто заморгала.

– Я не…

–..понимаю? Нет, Ведра, все ты прекрасно понимаешь. Поняла и смирилась еще в тот день, когда пустила к себе в постель Алехандро до'Верраду.

Она побледнела.

– Нет! Это ты первым отвернулся от меня, когда пошел в ученики к тому мерзкому старику, эстранхиеро.

– И правильно сделал! Он меня многому научил.

– Нашел, чем хвастаться.

– А что, разве нечем? Разве я не Верховный иллюстратор?

– При чем тут… – Она умолкла. Качнулась вперед, как будто ее ударили в спину ножом. Одна рука прижалась к горлу, другая еще сильнее сжала край стола.

Сарио тоже переменился в лице. В глазах мелькнул испуг. Рот превратился в тонкую линию. В кулаке хрустнул уголек.

"Пустота. Странная пустота. Наверное, чувства нахлынут потом”. Сааведра ничего не сказала – задушила вопрос в горле. И за это Сарио был ей благодарен.

– Ну так как, – спросил он спокойно, – будем работать?

На ее лицо медленно возвращался румянец.

– А ты еще не…

–..раздумал меня писать? Эйха, ну что ты. Это ведь для Алехандро. Воля его светлости – закон.

Рука соскользнула с горла на грудь, на живот. Да там и осталась.

– Ну… если ты считаешь, что это разумно…

– Что может быть разумного в желании мужчины обзавестись портретом своей аморы? Все дело в тщеславии, Сааведра. В психологии собственника. – Сарио порылся в корзине, выбрал новый уголек. – Адеко, Сааведра, будешь ты в конце концов позировать или нет?

Глава 27

Мартайн осторожно вынул из упаковочного ящика прямоугольный сверток, снял парчу и аккуратно поставил картину на стул.

Стул – плохая замена мольберту, но сейчас он неплохо справлялся со своей задачей, позволял Алехандро и всем остальным увидеть и оценить красоту изображенной на портрете женщины. Хотя, конечно, оценка могла быть только сугубо условной. Красота невесты – ничто по сравнению с политическими выгодами брака.

– Так-так, – подал голос записной спорщик Эдоард до'Нахерра. – В Пракансе водятся настоящие милашки.

Алехандро бросил на Марчало Грандо хмурый взгляд.

"Слишком торопится с выводами”.

Остальные приблизились к портрету и столь же поспешно выразили свое мнение. Все были согласны с до'Нахеррой.

– Последнее дело Бальтрана, – торжественно и во всеуслышание произнес до'Нахерра. – Последняя забота – о счастье сына и благополучии герцогства.

Кругом – понимание, согласие, одобрение. Алехандро захотелось ощериться, но он сохранил пресное, как разбавленное донельзя вино, выражение лица.

– Белиссимиа, – с восторженным придыханием вымолвил до'Нахерра, указывая на портрет.

Кругом – кивки и одобрительный шепот. “Пресвятая Матерь, надели меня терпением…"

– Она красавица, – мрачно сказал Алехандро. – Бесспорно.

– И принцесса.

Этого говорить не стоило – до'Нахерра лишь подлил масла в костер герцогского раздражения, за что удостоился еще одного угрюмого взгляда. Тут же выяснилось, что марчало способен краснеть, смущенно кашлять и целиком сосредоточиваться на несуществующем пятнышке грязи на сапоге, начищенном до ослепительного блеска.

– И женщина.

Эти слова предназначались только для герцогских ушей. Мар-тайн много лет прослужил Бальтрану до'Верраде, и не раз ему приходилось выманивать из липких от сладостей пальчиков наследника письма государственной важности. Секретарь имел право на фамильярность.

На лице Алехандро появилась ухмылка, но тотчас, спохватившись, он ее превратил в ничего не значащую улыбку.

– Мы все обдумаем, – сказал он, – и решим, выгоден ли Тайра-Вирте союз с Пракансой.

– Но, ваша светлость! – До'Нахерра вмиг забыл про сапог. – Ваш отец уже все обдумал и решил! Я прекрасно помню, как мы обсуждали все выгоды этого союза.

– Вы, может, и обсуждали, а я не обсуждал. Меня даже не поставили в известность.

– Ваша светлость, но такова последняя воля вашего отца! Только ради этого союза он отправился в Пракансу и…

– И только ради этого погиб, эн верро!

Конечно, это был Риввас Серрано.

Кивки и одобрительный шепот. Алехандро стиснул зубы и поднял руку над головой. Голоса стихли; Эстеван до'Саенса, стоявший рядом с Риввасом Серрано, умолк последним.

"Надо бы их как-нибудь разлучить, – подумал Алехандро. – Как муалим разбивает компанию плохих учеников”.

Он вспомнил, как непринужденно держал себя Сарио Грихальва под шквалом насмешек двадцати придворных, при этом с его лица не сходила дерзкая улыбка. Алехандро попытался скопировать эту безграничную самоуверенность.

– С того дня как умер мой отец, мир изменился…

– Эн верро! – с жаром подхватил Серрано. – Матра Дольча! Я помню, как в тот день звонили колокола. Матра Дольча, я думал, они разобьют мое сердце!

– Повторяю: мир изменился, – повысил голос Алехандро. – Не следует забывать, что подчас малейший пустяк заставляет нас в корне менять планы, чтобы приспособиться к иному положению вещей…

– Малейший пустяк?! – В жирную шею Эстевана до'Саенсы впился воротник, от чего лицо пошло уродливыми пятнами. – По-вашему, смерть Бальтрана до'Веррады – малейший пустяк?

– В мире, где Тайра-Вирте – всего лишь одна из множества стран, безусловно. Остальным герцогствам, княжествам и королевствам попросту нет деда до наших бед.

Двадцать глоток разом выпустили возглас негодования. Он предвещал катастрофу; Алехандро сразу это понял и мысленно дал себе затрещину. Краем глаза он уловил упреждающий жест Мартайна и с трудом расслабился.

"Грихальва! Мне сейчас позарез нужен Грихальва. Он бы запросто с ними справился, не то что я”.

Но Верховного иллюстратора не было в зале, и новоиспеченному герцогу оставалось надеяться только на себя.