Глава 13

Прошла неделя. Меня никто не искал, и я постепенно успокоился. Я опять мог безбоязненно выйти на улицу. В газетах писали, что состояние Феннелли улучшается я что через три недели его выпишут из больницы. Бильярдную закрыли, и я потерял работу, но не унывал. Деньги Джимми положил на другой счет. Пока у меня есть деньги, беспокоиться не о чем. Несколько раз мы встречались с Джули, но ни разу не обсуждали то, что произошло в субботу вечером.

Однажды утром брат Бернард заглянул в спальню.

— Фрэнсис, загляни ко мне после завтрака.

— Хорошо, сэр.

В его кабинете собрались старшая сестра, отец Куинн и незнакомый мужчина, похожий на копа.

Я, постарался скрыть испуг.

— Вызывали, сэр? — обратился я к брату Бернарду.

— Да, Фрэнсис. Это инспектор Бучалтер из комиссии по делам благотворительности. — Инспектору Бучалтеру он сказал: — Это тот мальчик, о котором мы говорили.

Я ждал. С минуту в комнате царила тишина, потом старшая сестра сказала:

— Фрэнсис, ты хороший мальчик. Я наблюдаю за тобой с самого детства. Сейчас я хочу тебе кое-что сказать. Я говорю это, только потому что должна. Фрэнсис, ты никогда не задумывался, что хорошие люди встречаются не только среди католиков?

— Нет, мэм, — осторожно ответил я.

— Видите? — воскликнул отец Куинн и заулыбался. — Я же вам говорил!

— Если бы кто-нибудь сказал тебе, что ты принадлежишь к другой вере, что бы ты сделал? — медленно спросила старшая сестра.

С моих губ слетел едва слышный вздох облегчения. Значит нападение ни при чем.

— Я бы не поверил, мэм.

Все гордо заулыбались и радостно заговорили:

— Хороший мальчик! Примерный католик!

— Фрэнсис, ты совсем не помнишь своих родителей? — спросила она более естественным голосом.

Вопрос показался мне глупым. Старшая сестра прекрасно знала, что я попал в приют в грудном возрасте.

— Нет, мэм, — вежливо ответил я.

— Мистер Бучалтер пытается разыскивать родителей и родственников наших детей, — продолжила она. — Время от времени он просматривает все дела, надеясь найти что-нибудь новое. Выслушай его.

— Видишь ли, Фрэнсис, — смущенно начал мистер Бучалтер, — все произошло совсем недавно. Когда ты закончил школу Святой Терезы, мне вновь прислали твои документы. — Инспектор говорил почти извиняющимся тоном. — Прежде чем наши дети идут в среднюю школу, мы на всякий случай еще раз просматриваем их дела. Короче, мы установили, что у тебя есть родственники — дядя, брат твоей матери, которая умерла при родах. Недавно он написал нам о своей сестре, которая приехала в Нью-Йорк, как раз, когда ты родился. Он в точности описал кольцо твоей матери. Мы хранили его и хотели подарить тебе, когда ты подрастешь. Кольцо дешевое, но очень необычное. Сейчас дядя хочет, чтобы ты жил с ним. Закон на его стороне. Мы решили, что он вполне достойный и ответственный человек. У него двое детей. Он даст тебе кров и будет о тебе заботиться.

— Но, Фрэнсис, он не такой, как мы, — быстро добавил отец Куинн. — Он ие верит в нашего Бога.

— Не верит в нашего Бога? — удивленно переспросил я и вопросительно посмотрел на священника.

— Да, Фрэнсис, — печально подтвердил он. — Он не католик.

Я ничего не мог понять.

— По всей вероятности, — сообщил брат Бернард, — ты переедешь к нему, как только уладятся некоторые формальности. Но не забывай, чему тебя здесь учили, Фрэнсис. Не забывай, что святая церковь приютила и воспитала тебя. И всегда оставайся добрым католиком, что бы ни говорили люди.

— Хорошо, брат Бернард, — кивнул я, ничего не понимая.

— Твой дядя ждет тебя в коридоре. Хочешь увидеть его? — мягко поинтересовалась старшая сестра.

— Да, мэм, — машинально ответил я. В голове лихорадочно метались мысли. У меня есть семья. Я не сирота. У меня есть семья, родственники.

— Входите, мистер Кайн, — пригласил инспектор, выглядывая в коридор.

В комнату вошел высокий, почти шести футов роста, слегка лысый широкоплечей мужчина с красным лицом.

Его мягкие карие глаза были затуманены. Глядя на него, я вспомнил чьи-то слова, будто некатолики после смерти отправляются в ад, но почему-то мне было наплевать. Я готов отправиться в ад, если кто-нибудь будет смотреть на меня с такой любовью, нежностью и желанием понравиться.

Он улыбнулся, и в комнате сразу стало светлее. Потом по-дружески протянул руку, и между нами словно пробежал электрический ток.

— Значит, ты Фрэнки! — громко произнес мой дядя слегка дрожащим голосом.

— Да, сэр. — Мой голос тоже дрожал, и в моих глазах тоже блестели слезы. В сердце вспыхнула любовь. Теперь я не сомневался, что, несмотря ни на что, этот человек мой родственник, что в наших венах течет одна кровь.

И только через несколько минут до меня дошло, что его фамилия произносится «Кайн», а не «Кейн».

Спустя несколько дней я узнал, что он еврей.

Глава 14

Говорят, что новости какими-то таинственными путями путешествуют по свету. Не прошло после этого разговора я нескольких часов, как все в приюте знали, что у меня нашелся родственник. Меня засыпали вопросами, на которые я отвечал, как мог. Что я мог ответить? Я и сам почти ничего не знал. В тот день я с трудом дождался вечера, чтобы пойти и рассказать все Джули.

Сначала, правда, я выяснил по телефону, есть ли кто дома, и только потом пошел.

Джули впустила меня на кухню. Я не обратил внимания на ее усталый вид и начал взволнованно рассказывать. Она села на стул, а я — на кровать.

— Очень рада за тебя. Ты заслуживаешь лучшей жизни, — сказала Джули каким-то вялым и безжизненным голосом.

— Что-то голос у тебя не очень радостный.

Джули подошла к окну и отвернулась. После минутной паузы она сообщила сухим тоном, какой я слышал у нее в первый раз:

— Я уезжаю домой. Фрэнки.

— Почему? — Она не успела ответить, как я продолжил: — Не уезжай! Что бы ни случилось, я буду к тебе приходить.

— Чтобы бесплатно трахнуться?

— Нет. Ты мне нравишься! Ты ведь знаешь, ты столько раз заставляла меня говорить это.

— Я нравлюсь тебе не больше любой другой девчонки, которая тебе даст, — холодно проговорила Джули. — Мы больше никогда не увидимся.

Я с минуту молча смотрел на ее спину, потом спросил:

— Все равно я хочу знать причину, Джули!

Девушка повернулась ко мне лицом.

— Ну что ж, если хочешь, пожалуйста! От тебя нет никакого толка. Ты не можешь мне ничего дать. Ты бы даже не смог на мне жениться, если бы я забеременела! Мне остается только учить тебя. Летняя четверть закончена! Будь хорошим мальчиком. Повеселился, а теперь уходи!

Я подошел к Джули и взял ее за руку, но она грубо вырвалась.

— Но, Джули...

— Убирайся, Фрэнки!

К горлу подкатил ком, и я направился к двери.

— Прощай, Джули!

Она не ответила. Я вышел на кухню и закурил. В ее комнате заскрипела кровать, и послышался плач.

На улице еще светило солнце, но мне было не до веселья. Я даже замерз. Пошел в парк и бросился на траву. Смотрел на небо ничего невидящими глазами, а в ушах звенело: Джули! Джули! Джули!

Я написал Джерри Коуэну письмо, и он ответил, что очень рад за меня. Через неделю наступил день моего отъезда. После обеда за мной должен приехать дядя. Все вещи я собрал в две картонные коробки, которые снес в кабинет брата Бернарда.

Наверх возвращаться не хотелось. Из спортивного зала доносились крики, и я решил посмотреть, что там происходит. Но в этот миг зазвонил звонок, на обед, и я пошел в столовую. Сел за стол и склонил голову, пока брат Бернард читал молитву. У меня возникло странное ощущение, что я впервые попал сюда. Вокруг находились незнакомые безразличные лица. От белого мрамора стола веяло холодом.

Я дотронулся до него пальцами и нащупал место, где когда-то нацарапал ключом свое имя. Буквы были шершавыми, и я удивился, как мне вообще это удалось. Я поставил автограф много лет назад и сейчас даже забыл, когда именно. Есть не хотелось. Интересно, как меня встретят тетя и кузины? Тут же мелькнула мысль — а может, остаться?

Посреди обеда я попросил у брата Бернарда разрешения уйти из-за стола. Наверное, он понимал, что со мной происходит, и поэтому отпустил.

Я вышел во двор. В этом дворе я бегал, играл, стоял в колонне перед звонком на занятия. Во дворе было пусто, но внезапно я услышал голоса детей. Перед моим мысленным взором они бежали играть в мяч или перетягивать канат, оставив книги на партах. Я взглянул на колокольню церкви Святой Терезы, словно ожидая услышать звон колоколов.

Рядом показалась тень. Я опустил голову и увидел брата Бернарда.

— Растерялся, Фрэнсис? — Это было скорее заявление, чем вопрос. Я кивнул.

— Понимаю. Я много лет наблюдал за тобой, еще с тех пор, как ты был малышом. Помню твои первые шаги, смешное выражение лица, когда ты упал и попытался встать. Ты никогда не плакал, Фрэнсис. Только упрямо поджимал губы и опять вставал. Я помню, как ты болел. Я старался объяснить тебе жизнь. На моих глазах происходило чудесное превращение ребенка в красивого и сильного парня, и я гордился тобой. Я пытался быть тебе матерью и отцом — старался смягчать разочарование от жизни, помогать высоко держать голову, не падать духом в трудную минуту. Я знал тебя лучше всех, лучше самого тебя. Но существуют определенные вещи, которые я не мог тебе объяснить, которые ты должен был узнать сам. Я наблюдал за тобой. Я видел, как они образуют взрослые морщинки в уголках твоего рта, бросают тени на глаза. Здесь я, к сожалению, ничем не мог тебе помочь. Оставалось лишь надеяться, что у тебя все будет в порядке, что эти вещи не причинят тебе большого вреда. Тем не менее, меня никогда не покидало ощущение, что я мог бы дать тебе значительно больше.

— О нет, брат Бернард! Вы всегда чудесно ко мне относились. Я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы сделали.

— Не меня ты должен благодарить, Фрэнсис, а церковь, — улыбнулся брат Бернард. — Мы научили тебя здесь многому хорошему, но больше тебе приходилось учиться за этими стенами, Фрэнсис. — Он показал рукой на улицу. — Мы живем здесь тихо и спокойно и постепенно отвыкаем от борьбы. В этих стенах мы можем помогать тебе не сходить с истинного пути, но когда ты уйдешь... Кто там сможет помочь тебе? Кто приютит и защитит от людской глупости? Нет, Фрэнсис, боюсь, мы многое упустили. Мы сами должны учиться жизни за этими стенами с вами вместе. — Он достал платок и высморкался. — Ну ладно, хватит хныкать! Фрэнсис, ты попрощался с отцом Куинном, старшей сестрой и учительницей? Мы будем скучать по тебе.

— Я тоже буду скучать, сэр. Мы попрощались утром.

— Молодец! — Мы направились к зданию. — Мы еще увидимся перед твоим отъездом. — И он вошел в приют.

— Брат Бернард! — позвал я.

— Что, сын мой?

— Быть евреем это смертный грех? — выпалил я. Его лицо смягчилось.

— Нет, сын мой, — медленно и спокойно ответил брат Бернард. — Многие из нас забывают, что Иисус был евреем.

— Но брат Бернард, если я еврей, я не смогу приходить в церковь, не смогу исповедоваться, просить отпущения грехов, а после смерти буду гореть в аду.

Он подошел ко мне и взял за руку.

— Фрэнсис, — очень тихо сказал брат Бернард, — как бы нам не хотелось думать, что небеса принадлежат католикам, это не так. На небесах рады всем хорошим людям, независимо от веры, к которой они принадлежат. Мне очень хочется думать, что рай открыт для всего человечества. Будь хорошим человеком, Фрэнсис, люби своих ближних, твори добро и можешь не бояться ада. — Брат Бернард улыбнулся. — Понял, сын мой?

— Да, сэр. Кажется, понял.

— Ну и хорошо! Сейчас мне нужно идти. Обед, наверное, уже заканчивается. — Он взъерошил мои волосы и скрылся в здании.

Изо всех дверей во двор повалили дети.

Я решил войти в приют через спортзал. Несколько парней, среди которых был и Пит Санперо, играли в баскетбол.

Я захотел попрощаться с ним и предложить забыть старые обиды.

Увидев меня, они перестали играть. Я сразу почувствовал что-то неладное, и по спине забегали мурашки, но я уже давно научился не выдавать своих чувств. Я подошел к Питу и протянул руку.

— Давай все забудем. Пит.

Он не сводил взгляда с моего лица, не обращая внимания на протянутую руку.

— Конечно, давай, — согласился он и заехал мне прямо в челюсть.

Какой-то парень подставил ногу, и я полетел на пол. Меня схватили несколько рук, да так крепко, что я даже не мог пошевельнуться. Сначала, правда, я так удивился, что и не помышлял о защите. Пит Санперо склонился надо мной.

— Сукин сын, еврей, — прорычал он. — Пробрался в нашу школу, не сказав никому ни слова! — Он больно пнул меня в бок, затем нагнулся и ударил в лицо.

Мне удалось освободить одну руку и ухватить его за рубашку. Он отпрянул и в то же время вновь ударил меня. Я повис на Санперо, и вставая, он поднял и меня. Освободив вторую руку, я вцепился ему в горло. Пит отлетел к стене. Остальные парни принялись колотить меня сзади по спине и шее, но я не обращал на них ни малейшего внимания. Впервые в жизни я дрался, забыв в ярости обо всем на свете. Сначала я сдавил ему горюю, потом принялся методично бить головой о стенку. Пит колотил меня в живот. Из носа и рта у меня потекла кровь. Остальные навалились сзади, и мы покатились по полу. Послышался треск разрываемого пиджака и рубашки, но мне было наплевать. Единственное, что я хотел — это убить Питера Санперо. Сейчас я уже бил его головой о цементный пол. Неожиданно меня схватили за плечи сильные руки и оттащили от Пита. Наступила тишина. Меня крепко держал брат Бернард. Пит продолжал лежать на полу.

— Кто все это начал? — строго спросил брат Бернард.

Его глаза гневно сверкнули.

— Питер сказал, что пришло время преподать урок этому вонючему еврею, — выпалил один из парней и тут же прикусил язык.

Не отпуская меня, брат Бернард сказал:

— Идите все к себе. — Затем он повернулся к Санперо. — Чтобы больше я тебя здесь не видел. Этот зал только для воспитанников приюта.

Он держал меня за плечо, пока они выходили. Когда мы остались одни, он отпустил меня и нежно посмотрел в лицо.

— Не обижайся на них, Фрэнсис. Им еще многому предстоит научиться.

Я молча смотрел на него и тяжело дышал. Сильно ныл бок, из носа капала кровь.

— Пойди умойся, — мягко сказал брат Бернард. — Тебя ждет дядя. К сожалению, ты уже сложил вещи, так что тебе не во что переодеться.

Я зашел в уборную и умылся. Брат Бернард стоял рядом и держал в руке бумажное полотенце. Мы молча поднялись в его кабинет.

Там уже сидел дядя с женщиной, наверное, моей тетей. Вероятно, я представлял из себя ужасную картину — весь пиджак и рубашка изорваны в клочья и перепачканы кровью. Лицо женщины побледнело.

Когда я направился к ним, резко закололо в боку и груди, в ушах зазвенело. Мне показалось, что я падаю, а вокруг вращаются лица: брат Бернард, дядя, тетя. Пит, Мартин, Реймонд, Джерри с отцом. Рут, сестра Анна, отец Куинн, Джимми Кеуф, Силк Феннелли, Джули.

Веки словно налились свинцом. Наконец после долгих усилий я открыл наполненные слезами глаза. Я лежал в какой-то белой комнате. Надо мной склонились дядя, тетя и брат Бернард. Краешком глаза я заметил медсестру, которая вышла из комнаты. Интересно, что делает медсестра в моей комнате? Я попытался открыть рот, но брат Бернард прижал палец к губам.

— Тише, мальчик. Ничего не говори. Ты в больнице Рузвельта. У тебя три сломанных ребра, так что лежи тихо.

Я опустил голову на подушку и посмотрел на стену. На календаре большими буквами было написано: «Первое сентября, 1925 года».

Так прошел мой последний день в приюте Святой Терезы.

Интерлюдия

Мартин

Мартин стоял у двери и прислушивался к музыкальным трелям звонка. Он снял фуражку. Желтоватый электрический свет превратил его уже начавшие редеть белокурые волосы в золотые, такого же цвета, как дубовые листья на погонах. Интересно, какими они стали, подумал он? Четыре года — большой срок.

Люди меняются за четыре года, меняются очень сильно. Мартин Кэбелл невесело рассмеялся про себя. Уж он-то знает! За четыре года на его глазах очень много мальчишек превратились в настоящих мужчин. Он видел, как они поступают в полевые госпитали с детским выражением разочарования и ужаса на лице. Страх перед болью и несчастьем, что обступали их, западал глубоко в душу.

Его работа заключалась в удалении из их душ невидимых рубцов. С телесной болью было значительно проще. Берешь нож, читаешь молитву и режешь. Через какое-то время прекращаешь читать молитву, но продолжаешь резать с внутренним чувством отчаяния. Раненый или выживает, или умирает — все очень просто.

Его работа была значительно сложнее. Лечение Мартина было неосязаемо и незаметно, но имело куда большее значение для больного. Если не знать, за чем следить, можно не заметить следов выздоровления. Иногда внезапно улавливаешь, что перестают трястись губы, загораются глаза или исчезает дрожь в руках, а порой следы выздоровления заметны только в манере держать голову или походке. Только тогда понимаешь, что победил болезнь. Но симптомы настолько незаметны, что, если не приглядеться в нужное время, можно ничего не заметить.

Дверь открыла Джанет. Несколько секунд они смотрели друг на друга.

Она почти не изменилась, мелькнула дикая мысль. То же маленькое лицо, те же голубые глаза и белокурые волосы.

— Мартин! — радостно воскликнула она.

Кэбелл почувствовал, как к его щеке и губам прикоснулись ее губы в дружеском легком поцелуе.

— Прошло... — начала говорить Джанет.

— Четыре года, — улыбнулся Мартин. — Я думал...

— Мы тоже думали, — прервала его Джанет. — Четыре года немалое время. Мы гадали, изменился ли ты или нет.

— Смешно, но я то же самое думал о вас с Джерри. — Она взяла его за руку и ввела в гостиную. Мартин продолжал: — Несколько секунд, пока я стоял у двери, я чувствовал себя странником, незнакомцем.

Джанет взяла фуражку и передала служанке, появившейся неизвестно откуда и неизвестно куда исчезнувшей.

В комнату вбежал Джерри Коуэн. Мужчины обменялись рукопожатием, с любовью глядя друг на друга. Они почти одновременно начали говорить глупости, которые взрослые мужчины говорят друг другу, когда глубоко взволнованы.

— Мартин, старый ты костоправ!

— Джерри, адвокатская кляча!

Джанет принесла поднос с напитками, и все разобрали стаканы.

— За встречу! — с улыбкой провозгласил тост Джерри, показывая стаканом на Мартина Кэбелла.

— За вас двоих! — ответил Мартин.

— Нет, подождите! — прервала их Джанет, и мужчины посмотрели на нее.

— За дружбу! — Она высоко подняла стакан. — За крепкую, всепобеждающую дружбу!

И они осушили стаканы.

О таком ужине Мартин мечтал давно. Вкусная еда, накрахмаленная скатерть, сверкающее серебро, безупречный белый фарфор, свечи. Он ужинал со своими друзьями, старыми друзьями, с которыми провел веселое детство и юность, когда мир был молодым, все дни отличались друг от друга, а каждое утро несло надежду.

Их разговор неизбежно обратился к Фрэнсису. Всегда рано или поздно они начинали разговаривать о Фрэнсисе Кейне. Сейчас первой заговорила Джанет, а Мартин подхватил. Он мгновенно вспомнил друга, их первую встречу. Казалось, все произошло только вчера.

— Я помню тот первый день, — сказал Кэбелл. — Мы были совсем детьми. Мне тогда было около тринадцати. Когда я возвращался из школы, меня поймали несколько мальчишек. Фрэнсис побил меня, но прогнал остальных.

Странно. Я никогда не мог понять, что он во мне нашел. Как бы там ни было, Фрэнк был отличным парнем. — Мартин мечтательно улыбнулся. — Он делал то, о чем мы только мечтали, и делал это на совесть. Я не умел тогда драться. Фрэнки был неплохим боксером, и он научил меня давать сдачи.

Но меня привлекало в нем не только это, а какое-то почти подсознательное чувство справедливости, долга по отношению к товарищам, спокойная и непоколебимая уверенность в себе и своих поступках. Старшие не воспитывали его и разговаривали с ним, как с равным.

Именно от него я узнал, что такое равенство. До встречи с Фрэнки, я постоянно сознавал, что я еврей. Мне каждый день напоминали об этом ругательства на стенах, драки на улицах, ехидные замечания и насмешки. Я мог бы превратиться в злобного фанатика, который во всех бедах винит национальность. Но Фрэнк вылечил меня, без разговоров приняв в свою маленькую компанию.

Он с друзьями принял меня. Мне очень хочется думать, что они начали дружить со мной, благодаря ему, его авторитету.

Много лет спустя, уже учась на медицинском факультете, я вспомнил о Фрэнсисе и понял, что добился этого благодаря и ему. Однажды он сказал мне о парне, которого я недолюбливал: «Нормальный парень. Его нужно только понять».

В этих словах я нашел ответ почти на все вопросы, которые мучили меня. Если понимаешь человека, знаешь, почему он ведет себя так, а не иначе, его можно не бояться, и страх уже не заставляет вас ненавидеть его.

В 1935 году в Германии, когда учился в университете, я опять вспомнил о Фрэнсисе. Однажды я возвращался с лекции и читал на ходу. Я сильно увлекся книгой, потому что немецкий всегда давался мне с трудом. Неожиданно я столкнулся с кем-то и, не поднимая головы, извинился.

Тогда-то это и произошло. На какое-то мгновение я растерялся и превратился в тринадцатилетнего мальчишку с Пятьдесят четвертой улицы, к которому пристают хулиганы. Услышав произнесенное с отвращением «еврей», я поднял глаза и увидел мужчину в военной форме. Он ударил меня, и я избил его до потери сознания.

Я вернулся в университет и спросил профессора-немца, почему они позволяют это? «Вы не понимаете, мой мальчик, — ответил он, качая седой головой. — Люди больны. Они боятся, а страх порождает ненависть...»

В тот миг я вспомнил Фрэнки и его слова. «Почему же вы, понимающие, не объясните им?» — спросил я.

«Нас очень мало, и они не станут нас слушать».

На следующий день, не закончив семестр, я уехал из Германии. У меня было что рассказать дома своим близким, но меня не стали слушать. Я встретил понимание всего у нескольких человек: у вас. Рут и еще кого-то, всех можно пересчитать по пальцам. Остальные просто не поверили, а может, им было наплевать.

Во время работы много раз у меня опускались руки и хотелось сказать: «Пусть все катится к чертям! Убирайтесь! Я ничем не могу вам помочь». Но я вспоминал Фрэнки и говорил себе: «Виноват не больной, а ты сам. Ты не понимаешь, не знаешь, в чем дело, а если не понимаешь, как ты можешь ему помочь?»

Я еще раз углублялся в историю болезни, и часто это помогало. В нескольких случаях я действительно ничего не мог сделать, но не из-за того, что не пытался. Просто я оказывался настолько глуп, что не мог понять пациента. Тогда я винил свое невежество, а не больного. — Мартин коротко рассмеялся и поднёс к губам стакан. — Выступает Мартин Кэбелл, величайший психиатр всех времен. Он пытается логически объяснить свои неудачи. А может, во всем виноват мой комплекс неполноценности?

Кэбелл сделал глоток и посмотрел на своих собеседников. Во время монолога его лицо смягчилось и помолодело. Неожиданно он улыбнулся своей прежней теплой улыбкой.

Старые друзья, подумал он. Все, как прежде. Ничего не изменилось. Им можно доверять, они все выслушают. Мир опять стал прежним, и впервые после своего возвращения из Европы Мартин Кэбелл почувствовал, что вернулся домой.

Часть 2