- Воронков, - зачем-то прошептал я. - Папа...
      ГЛАВА 8
      Через несколько дней я вышел на улицу, взглянул на свой дом, и у меня защемило сердце.
      Дом смотрел на меня угрюмо, сиротливо. На ветхой крыше топырилась в разные стороны полусгнившая дранка, под которую свободно влетали на чердак и вылетали обратно вороватые воробьи.
      Двор, обмазанный глиной, во многих местах обвалился и был кое-как залатан картофельной ботвой. Возле сарая валялась сломанная дверь.
      У плетня беспорядочно лежали занесенные снегом дрова. Все выглядело беспризорно, одиноко, уныло, заброшенно.
      Все, кажется, ждало заботливых рук хозяина, а ждать было больше некого.
      Я медленно вошел в комнату.
      - Холодно? - участливо спросила мать.
      Я не ответил. Тяжело опустился на скамью, облокотился о подоконник и долго сидел неподвижно. Мать присела ко мне и взъерошила мои волосы. Я обернулся. Мы встретились взглядами, поняли друг друга, и я не утерпел уронил голову к ней на колени.
      - Ничего, Вова, проживем, - подбодрила она, а голос ее дрожал.
      - Проживем, мам, - сцепив зубы, произнес я.
      И мы оба заплакали.
      С этого дня я начал вставать по утрам так же, как и вставал отец, вместе с матерью. И пока она топила печь, я носил воду, поил скотину, задавал корм и расчищал около дома дорожки.
      А когда у сестренки прохудились валенки, я, не раздумывая, принес из чулана ящик с отцовским сапожным инструментом и принялся "чеботарить". Возился целую ночь. Истратил огромный кусок вару, исколол и изрезал до крови руки, а утром спрятал валенки на чердак.
      - Ну как, подшил? - спросила мать.
      - Больно ты скоро, - обиделся я, - я их, мам, насадил на колодки, намочил и положил сушить.
      - А зачем намочил?
      - Ну вот, зачем, зачем. Так все сапожники делают.
      Мать недоверчиво покачала головой.
      - Все ли?
      - А как же, - ответил я, а сам украдкой вечерами стал ходить к деду Игнату - учиться сапожному ремеслу. И научился. Примерно через месяц валенки у сестренки были подшиты. Правда, не очень хорошо. Валюха натирала левую ногу. Но я солидно заверял:
      - Ничего, разносишь.
      Однако разносить ей не удалось. Наступила ранняя весна.
      Наступила она как-то неожиданно, сразу.
      Ударило тепло, пошли туманные парные дожди.
      Я косил на речке тростник и покрывал им нашу дырявую крышу. Мать смотрела на мои занятия с сомнением, но когда крыша была покрыта так, что на чердак не попадала ни одна капля воды, когда я натаскал глины и отремонтировал двор, мать, оглядывая мою работу, тихо сказала:
      - Молодец ты, Вова.
      И с этих пор она стала относиться ко мне, как ко взрослому: советовалась со мной - продавать или не продавать теленка, покупать или не покупать по такой-то цене сено, и если я говорил, что дорого, то она не покупала.
      Так незаметно я стал настоящим хозяином. По утрам мать готовила мне завтрак, как когда-то готовила отцу, в обед она не садилась за стол до меня, а вечером, как бы я поздно ни приходил, мать вставала и собирала мне ужин. И сколько я ни сердился, сколько ни упрашивал ее не заботиться так обо мне, мать упрямо стояла на своем.
      Когда мне приходилось уезжать из дому на несколько дней, мать обнимала меня и шептала:
      - Смотри, Вова, береги себя.
      И торопливо целовала в щеку.
      Глядя на мать, тянулась ко мне и сестренка, но я целовал ее сам. Хватал в охапку, поднимал и кружил по комнате. Она дрыгала ногами, нарочно визжала, смеялась, а когда я собирался уходить, хмурила брови, теребила меня за пальто и, надув губы, грозила пальцем.
      - Скорее, Вова, приезжай, а не то я соскучусь. Плакать буду.
      Я наклонялся, обнимал ее последний раз и успокаивал:
      - Я быстро, Валюха, быстро. Раз - и готово.
      Я ведь тоже по ней скучал. Привык я к ней. И удивительно как привык дня не мог без нее прожить, а ведь раньше я ее не любил и часто давал ей щелчков.
      А сейчас, возвращаясь откуда-нибудь из очередной поездки, я обязательно покупал ей подарок, если же ехал из лесу, привозил еловую шишку, горсть шиповника и корку черствого хлеба. И сестренка плясала от радости. Шишку она аккуратно завертывала в тряпки, шиповник берегла к чаю, а ржаной мороженый хлеб съедала с таким аппетитом, что, глядя на нее, у меня тоже разгорался аппетит, и все спрашивала:
      - А медведя ты, Вова, видал?
      - А как же.
      - А он большой?
      - Большущий.
      - А какой?
      - Вот такой.
      Я падал на четвереньки, а сестренка весело забиралась ко мне на спину, и начиналась игра.
      Я катал Валюху по комнате и городил ей всякие небылицы о медведях, о лисичке-сестричке и о жадных, голодных волках.
      - Ну, Вова, - обижалась сестренка, - о волках не надо, - и сердито наказывала меня - дергала за ухо.
      Избаловал я ее. Делал ей всякие игрушки, лепил из глины кукол, строил неприступные сказочные замки, а сестренка платила мне за это безграничной любовью. Она даже ревновала меня к Люське. Она почему-то не любила Люську, и, когда бы Люська ни спросила у нее, дома ли я, сестренка всегда отвечала: "Нет" - и убегала.
      Так прошло два года.
      ГЛАВА 9
      Мы с Витькой ехали в сельпо за удобрением.
      Было неприветливое, пасмурное утро.
      По небу плыли сплошным покровом низкие, свинцовые облака. Изредка сыпал мелкий дождь.
      Витька хотел поохотиться, а сам закутался в длинный отцовский плащ и всю дорогу спал. Возле него лежало заряженное ружье, а собака, которую он взял у тетки, беспризорно металась по сторонам.
      Я не обращал на нее никакого внимания.
      Настроение у меня было плохое. Уезжая, я поссорился с матерью, в порыве наговорил ей глупостей, а теперь раскаивался и изо всех сил нахлестывал лошадь. В Елховку въехал, как на пожар.
      - Стой! - закричал Витька и выхватил из моих рук вожжи.
      Я взглянул на дорогу.
      Впереди прямо на нас трусил дряхлый старик с растрепанными седыми волосами.
      За стариком сломя голову мчался мальчишка.
      - Война кончилась! - гаркнул, поравнявшись с нами, мальчишка.
      Показал мне язык, засмеялся и что есть мочи пошел скакать по дороге и кричать:
      - Войне конец, войне конец!
      От такой неожиданности я мгновенно позабыл о ссоре с матерью. Радость, огромная радость заполнила мою грудь.
      Мы с Витькой ухватили друг друга за плечи и давай вертеться по рыдвану и что-то несуразное кричать.
      Вдруг кто-то сильно встряхнул нас и привел в себя.
      - Войне конец! - вскрикнули мы, оглядывая рыжего незнакомца.
      - Войне-то конец, - прохрипел он, - а зачем плетни-то ломать?
      Мы виновато огляделись.
      Лошадь действительно сошла с дороги и, уронив гнилой плетень, вошла в огород.
      - У, блудня, - ругался Витька, выправляя вожжи.
      А через несколько минут, захватив в сельсовете почту, позабыв об удобрении и обо всем на свете, мы что есть духу мчались обратно в свою деревню.
      Колеса громыхали. Рыдван подпрыгивал. Он каждую минуту готов был перевернуться, но мы ничего не замечали. Только в перелеске, когда нас встряхнуло так, что Витька ткнулся головой мне в висок, заметили, что собака кружится вокруг рыдвана и тревожно повизгивает.
      - Майна, что ты? Иди сюда, Майна, - позвал ее Витька, и собака прыгнула к нам.
      Витька обнял ее и зашептал:
      - Немцам - капут. Дурочка, Гитлеру - крышка.
      Собака вильнула хвостом, потом насторожила уши, заскулила и вырвалась.
      Что с ней?
      Витька пожал плечами:
      - Не знаю.
      А собака снова кружилась вокруг рыдвана и тревожно тявкала. Я взмахнул кнутом и погнал лошадь.
      Майна не отставала. Она забежала вперед и с пронзительным лаем кинулась на морду лошади.
      Лошадь испуганно встала. Мы, как чурки, свалились на землю. Собака метнулась к нам и, повизгивая, лизнула Витькину руку.
      - Майна, Майна, - отползая назад, дрожащим голосом бормотал Витька и вдруг дико вскрикнул: - Уйди!
      Собака виновато юркнула в кусты.
      Но как только мы двинулись дальше, она выбежала на дорогу и протяжно завыла.
      Мы остановились.
      Витька свистнул и позвал ее к себе.
      Собака, виляя хвостом, подбежала к нему и, схватив зубами конец его плаща, осторожно потянула.
      - Ну чего тебе, чего? - успокаивал Витька. - Подь сюда, подь. - И он хлопнул по рыдвану.
      Собака прыгнула.
      - Гони.
      Лошадь поскакала.
      Майна сразу же беспокойно завертела головой, задрожала и снова завыла.
      - Сиди, сиди, - поглаживал ее Витька.
      Собака покосилась на его руку, оскалила зубы и зарычала.
      Витька отпрянул.
      Майна прыгнула в сторону, а в следующий миг мы уже оказались на земле.
      Собака, вся ощетинившись, стояла впереди лошади и громко лаяла.
      - Она бешеная! - с испугом вырвалось у меня.
      Витька лихорадочно поднял ружье. Раздался выстрел.
      Собака взметнулась, взвизгнула, опустила голову и, жалобно подвывая, скрылась в мелком кустарнике.
      - Майна, - каким-то упавшим голосом сказал Витька, и по его щекам покатились слезы.
      Я не выдержал и отвернулся.
      Случайно, блуждающим взглядом, посмотрел на рыдван и вздрогнул:
      - Почта. Где почта?
      Витька изумленно уставился на меня.
      Наступила тишина.
      Сыпала мелкая изморось. С деревьев падали звонкие капли. Где-то посвистывала синица. И далеко-далеко позади нас слабо скулила собака. Опомнившись, мы кинулись туда. Бежали, не чувствуя ног, и вдруг остановились.
      На повороте, там, где нас сильно тряхнуло, лежала черная сумка с почтой, а на ней окровавленная собака.
      Она хотела нас остановить, а мы...
      Витька, не стыдясь, заплакал. Опустился на колени, схватил голову Майны и начал ее целовать.
      Майна открыла глаза, лизнула его в щеку и больше не двигалась.
      Мы похоронили ее в стороне от дороги под широкой ветвистой сосной.
      Витька взял вожжи и безжалостно погнал лошадь.
      И все-таки мы опоздали.
      ГЛАВА 10
      В деревне уже знали, что кончилась война. Поэтому на конном дворе нам здорово попало от председателя колхоза и от конюха. Во-первых, за то, что не привезли удобрений, во-вторых, за то, что напарили молодую лошадь.
      Домой возвращались угрюмые.
      А погода, как назло, испортилась совсем. Дул холодный северный ветер. Дождь не переставал. Мокрый, измученный, я переступил порог своего дома и равнодушно проговорил:
      - Война, мам, кончилась.
      - Я знаю, Вова, - вздохнула мать и, взглянув на фотографию отца, прижала к себе сестренку.
      Потом она подошла ко мне, обняла и, не говоря ни слова, заплакала. Я сразу вспомнил начало войны. Район. Пересыльный пункт. Окно на третьем этаже. Последний слабый взмах дорогой мне руки.
      "Он никогда не придет, никогда, никогда..." - и я почувствовал, как от комнаты и от всех запыленных отцовских вещей пахнуло на меня холодной пустотой.
      Сердце учащенно забилось.
      Я гладил спутанные волосы матери и тихо шептал:
      - Не надо, мама, не надо.
      А у самого по щекам катились крупные слезы.
      А потом, когда я переоделся и поел, она заговорила со мной об отце.
      Говорила она медленно. Часто надолго умолкала и глядела куда-то в окно на широкую равнину полей. Как будто за какой-то невидимой чертой ей открывалось то, что было скрыто от других.
      И хотя рассказ ее получился запутанный, из него я понял, что отец мой был хорошим человеком, что делал он обыкновенные крестьянские дела и что мать любила его с самого раннего детства.
      Это еще больше привязало меня к матери.
      Я любил ее. А теперь полюбил еще сильнее за то, что она так любила отца.
      Я хотел, чтобы Люська любила меня так же; вспоминал наши тайные встречи, сравнивал Люську с матерью - и ничего у меня не получалось.
      Мать говорила, что они с отцом никогда не ссорились, а мы с Люськой...
      Я вспомнил вчерашний вечер и грустно опустил голову.
      Мы сидели у Гальки Дубовой и играли в фантики.
      Витька, хитровато прищурив глаза, ходил по комнате и выкрикивал:
      - Этому фантику что сделать?
      - Пропеть по-петушиному.
      - А этому?
      - Две "сливы продать" (поцеловать два раза).
      - Хорошо. Только не в нос, не в щеку и не в волосы (как мы обычно целовали), а в самые губы. Если продавать будет мальчишка, то "сливы" принадлежат Люське, а если продавать достанется девчонке, пускай продает мне.
      Витька улыбнулся, помедлил и вынул из фуражки, где лежали у него фантики, мой перочинный нож. Он хорошо знал, что фантик мой, и все-таки спросил:
      - Чей фантик?
      Я встал.
      Люська, насупившись, глядела на меня исподлобья.
      Галька замерла от любопытства.
      Несколько секунд я стоял в замешательстве. Мне хотелось поцеловать Люську, очень хотелось, и в то же время было чего-то страшно, как-то совестно.
      - Ну чего же ты? - подбадривая меня, крикнул Витька.
      Я стыдливо шагнул вперед.
      Люська приподнялась. Между нами завязалась борьба. Я, конечно, был сильнее Люськи, и скоро губы мои коснулись ее щеки.
      - Уйди, - шепнула она, извернулась и с силой толкнула меня в сторону. Я споткнулся, перелетел через скамью и ударился головой о железный угол кровати.
      В комнате наступила тишина. Все опешили. Все ждали, что будет дальше.
      Опираясь на руки, я медленно встал, прислонился к печке, сжал голову руками и молча вышел из комнаты.
      "Нет, не любит она меня, - вздохнул я, потирая разбитый висок, - не любит".
      Я бы никогда не толкнул ее так. Никогда. Но почему она не убежала от меня, когда я подходил к ней, почему не крикнула, а прошептала?
      Значит...
      Я чуть не подпрыгнул от радости, взглянул в окно и окаменел.
      Вдоль деревни по-праздничному одетая тихо шла Люська, а рядом с ней, о чем-то весело рассказывая, - высокий парень.
      Я вцепился ногтями в подоконник и до боли стиснул зубы.
      - Это Герка. Двоюродный брат ее, - проговорила мать, тревожно заглядывая мне в лицо. - Он в городе живет. Приехал в гости.
      Я обмяк. Однако слова матери не успокоили меня.
      Я не мог видеть хладнокровно Люську вместе с Геркой и, чтобы не наделать глупостей, решил в этот вечер на улицу не ходить. Лег спать. Лег - хорошо сказать. Но разве можно было уснуть. Напрасно я повертывался с одного бока на другой, закрывал голову подушкой, до боли зажимал ладонями глаза - два человека неотступно стояли передо мной. Я вскакивал, прислонялся горячим лбом к холодной спинке кровати и снова падал. Мне было жарко, душно. Хотелось что-то сбросить с себя, крикнуть, и, наконец, не вытерпев, я вышел на крыльцо.
      Мимо дома, по белесой тропе, проходили девчата и грустно напевали:
      На позицию девушка
      Провожала бойца.
      Темной ночью простилася
      У родного крыльца.
      И пока за туманами
      Видеть мог паренек,
      На окошке на девичьем
      Все горел огонек.
      Я прыгнул на тропу и кинулся догонять девчат. Мне неожиданно захотелось показать Люське, что она для меня самая обыкновенная девушка, что я к ней совершенно равнодушен и что прогулки ее с Геркой меня совсем не тревожат.
      Для этого, догнав девчат, я предложил Зинке пройтись по деревне вдвоем. Зинка согласилась. Не помню, о чем мы говорили с ней, помню только, что глазами я ревниво искал Люську. Наконец я увидел ее. Они с Геркой шли нам навстречу. Я нарочно взял Зинку за руку и начал о чем-то сбивчиво рассказывать. Говорил, а сам следил за Люськой.
      Вот они поравнялись с нами. Люська на миг остановилась.
      Я сразу все понял и с радостью, умышленно не замечая ее, торопливо прошел мимо. Люська проводила нас долгим, растерянным взглядом и слабо, упавшим голосом произнесла:
      - Я домой. Спать хочется.
      - Спать? - удивленно переспросил Герка.
      - Нет, домой. У меня голова разболелась.
      "Ага, голова разболелась", - подумал я и повернул следом за ними. Говорить я с Зиной старался так, чтобы отдельные слова долетали до Люськи. Я видел, что она часто оглядывается, совсем не слушает Герку и все ускоряет шаги.
      - Куда же ты так спешишь? - Герка взял ее за руку.
      Люська остановилась, отдернула руку и вдруг кинулась бежать.
      - Люсь, чего ты? Люся, погоди, - звал Герка, но Люська не отвечала. Дробный стук каблуков быстро удалялся и скоро совсем затих. Герка огляделся, хлопнул крышкой портсигара - закурил. А на другой день он уехал.
      Я был рад этому, но скоро опять загрустил. Люська вечерами на улице не показывалась, а к Зинке я, конечно, больше не подходил.
      Потянулись долгие для меня, томительные дни.
      Было начало августа.
      Стояла солнечная, горячая пора.
      Деревня жила своей обычной размеренной жизнью. И вдруг известие. Приехал Витькин отец.
      Это событие всколыхнуло, взволновало людей, и к Витьке потянулись толпы любопытных.
      Мать моя тоже ходила посмотреть на крепкого, не изуродованного войной фронтовика и вернулась с заплаканными глазами. Я не расспрашивал ее, почему она плачет. Мне все было ясно. Я бережно обтер рукавом висевшую на стене фотографию отца и вышел в огород пропалывать гряды.
      К Витьке в этот день я решил не ходить. Но Витька прибежал ко мне сам. Он был переполнен весельем и радостью, сгреб меня в охапку, тискал и что-то бормотал, а я думал о своем отце, и на глаза у меня навертывались слезы. Витька заметил это, разгадал мои мысли и сразу сник.
      - Ну ладно, Вовка, что ты, - неуклюже выронил он и виновато потупился.
      А вечером у Витьки была небольшая пирушка.
      Я обещал прийти пораньше, но не смог. Мать почему-то задержалась на работе, и мне пришлось заниматься по хозяйству; пока я загонял скотину, пока поил теленка, пока отводил к бабушке сестренку, время ушло. К Витьке я прибежал с опозданием.
      В кухне, куда я вошел, никого не было. Все сидели в передней комнате за столом и шумно галдели. Мой приход остался никем не замеченным. Я растерянно потоптался у порога, наклонился к рыжему коту, лениво подошедшему к моим ногам, погладил его, огляделся и неожиданно почувствовал тупую тоску. Руки мои задрожали. В горле что-то царапнуло и защекотало. Во рту стало неприятно горько.
      - А сейчас, ребята, - весело проговорил в передней комнате Витькин отец, - я предлагаю выпить за наших первых фронтовых помощников - за вас.
      - Ура...а...а...а! - закричали ребята.
      На кухню вышла Витькина мать.
      - Ты что тут, Владимир? Проходи.
      Взяла со стола тарелку и ушла.
      Я проводил ее взглядом и вдруг особенно остро понял всю ледяную глубину своего сиротства, повернулся и выскочил на улицу.
      Очнулся я за деревней, на бревнах.
      Светила тусклая луна. От ее неживого синеватого света мне сделалось еще тяжелей, еще тоскливей.
      Перед глазами всплывало то сияющее лицо Витьки, то грустный, заплаканный взгляд матери. "Ничего, Вова, проживем", - успокаивает она.
      Но сколько муки, сколько горечи я слышу в этих словах.
      Мама. Как бы она была счастлива, если б вернулся отец...
      Я закрыл глаза.
      Вот он дома. Мы сидим с ним рядом за столом, а она с улыбкой подает обед. В глазах у нее столько радости, столько тепла и ласки, что я невольно улыбаюсь. А сестренка. Она сидит у отца на коленях, прильнула головой к его груди и о чем-то без умолку весело болтает. Отец поглаживает ее волосы, смотрит на меня и неторопливо рассказывает о войне. Говорит он долго-долго, а мне все хочется глядеть на него и слушать. А на столе приветливо шумит самовар.
      А потом... а потом. Утром мы идем с отцом на колхозный двор.
      Он туго подпоясан широким солдатским ремнем. Шагает он твердо, уверенно.
      А я иду рядом, и мне так хорошо, так приятно чувствовать подле себя его силу и мужество. Я горжусь им и стараюсь подражать ему.
      Я, как равный равному, рассказываю ему про нашу колхозную жизнь.
      Он слушает молча, иногда задумчиво, иногда с улыбкой, а когда я начинаю жаловаться ему, он хлопает меня по плечу и ласково останавливает: "Ты же сильный, а плачешь".
      Мне делается стыдно. Я кусаю себе губы и не мигая гляжу вдаль.
      Вдруг возле меня кто-то тяжело вздохнул. Вздрогнув, я обернулся.
      Рядом со мной сидела Люська.
      Она протянула мне руку, спросила:
      - Тяжело?
      Я кивнул головой и закрыл ладонями лицо.
      - Ага, вот вы где?! - выскочив из-за бревен, радостно вскрикнул Витька, и не успели мы опомниться, как были уже у него в доме.
      Витька посадил меня между своим отцом и собой и хлопнул по моей спине.
      - Теперь не убежишь.
      Я не ответил ему. Я украдкой разглядывал его отца. Он был широкоплечий, крепкий. Военная гимнастерка на нем была хорошо отглажена. И весь он был какой-то чистый, опрятный, подтянутый, как нарисованный. Пахло от него чем-то приятным.
      Дядя Коля (так звали Витькиного отца) заметил, что я наблюдаю за ним, подвинулся ко мне ближе, взял меня за руку повыше локтя и серьезно заговорил о жизни.
      Мне это понравилось, и я рассказал ему о всех своих радостях и печалях, о колхозных делах.
      - Ну а трудодень как? - спросил дядя Коля с мягкой, доброй улыбкой, но в его голосе я уловил еле заметную нотку беспокойства и смутился, но тут же оправился и твердо ответил:
      - Пока плохо. Дают мало. Но мы и не спрашиваем большего. На то и война.
      - Верно, верно, - заторопился дядя Коля. Верно мыслишь. Теперь все наладится. Вернутся фронтовики, в колхозе прибавится силы, трудодень станет крепким. Жизнь пойдет в гору.
      Он помедлил.
      - Ничего, Владимир, все будет так, как надо.
      Я улыбнулся. Я верил ему.
      Я и сам представлял будущую жизнь хорошей.
      ГЛАВА 11
      А жизнь, как нарочно, каждую мою радость отравляла горечью.
      Возвращаясь от Витьки, мы с Люськой тихо брели вдоль спавшей улицы.
      Звезды на высоком безоблачном небе начинали уже потухать. Прохладный сумрак с востока уползал на запад. Приближался рассвет.
      Мы шли молча.
      Вдруг Люська остановилась и тревожно дернула меня за рукав.
      - Посмотри. У вас огонь.
      Я обернулся в сторону своего дома и застыл. Сквозь белые занавески окон пробивался тусклый красноватый свет. Это был верный признак того, что в доме что-то случилось.
      В деревне летом никто не зажигает лампу, а если зажгли - в семье или радость, или несчастье. Радости я не ждал, а несчастье... Кто от него убережется?!
      Подгоняемый тоскливым предчувствием, я быстро перебежал дорогу, впрыгнул на завалинку и прислонился к стеклу.
      На столе мрачно коптила лампадка. В комнате было чадно и тихо-тихо.
      Мать лежала на кровати вверх лицом. Правая рука ее как плеть свисала вниз и почти касалась полусогнутыми пальцами пола, а левая была откинута на подушку и прижимала к виску скомканное полотенце. Из едва приоткрытого рта матери вылетали чуть слышные шипящие звуки.
      - Она пить, пить просит, - испуганно шепнула Люська и, соскочив с завалинки, метнулась в комнату. Дрожащей рукой она торопливо налила в стакан кипяченой воды и осторожно поднесла его к пересохшим губам матери. Мать с жадностью отпила несколько глотков и открыла глаза. Взгляд у нее был нехороший. Дыхание тяжелое.
      - Это ты, Вова? - глухо, с расстановкой проговорила она. - А у меня опять голова разболелась. Поешь - там в печи каша, молоко под скамьей. А со мной пройдет, не бойся, к утру я встану.
      Я отвернулся.
      Я понимал, что мать говорит неправду. Она и раньше часто жаловалась на головные боли, но сегодня я видел, с каким трудом она выговаривает каждое слово, и чувствовал, что она заболела серьезно. Я переминался с ноги на ногу и, как бы ища поддержки, растерянно оглядывался по сторонам.
      А за окном уже совсем рассвело.
      Где-то протяжно скрипнули ворота.
      - Вон петухи поют, - вяло произнесла мать и забылась.
      А утром я отвез ее в соседнюю деревню в больницу.
      Врачи определили у нее гипертонию, и обратно я возвращался один. На рыдване рядом со мной вздрагивал и покачивался небольшой узелок белья. На душе у меня было пусто, тяжело.
      Дома я, не раздеваясь, упал на кровать и долго лежал неподвижно.
      Хлопнула дверь. Вошел Витька, потоптался и молча сел рядом. Вздохнул.
      - Я завтра в город еду.
      Я не шевелился.
      - Хочу в речное училище заявление подать.
      Тишина.
      - Поедем?
      Я горько усмехнулся.
      Витька понял нелепость своего предложения, опустил глаза и принялся ковырять ногтем табуретку.
      - Ты не сердишься на меня?
      - А при чем тут ты?
      У меня задрожали губы. Я встал, машинально передвинул на столе чернильницу, взглянул в окно и нарочно громко, чтобы заглушить боль, проговорил:
      - Надо в ясли за Валюхой идти.
      Мы вышли на улицу, сухо пожали друг другу руки и расстались.
      Пройдя несколько домов, я обернулся. Витька, мрачный, стоял все там же, возле нашего крыльца, и провожал меня хмурым взглядом.
      Я догадался, что он жалеет меня, отвернулся и прибавил шаг.
      - Вовка! - вдруг вскрикнул Витька и, запыхавшись, подбежал ко мне. Стой! Я не могу так. Что я, виноват, что ли, что у меня приехал отец? - И я впервые увидел на Витькиных глазах слезы.
      А через несколько дней, посылая матери передачу, я писал на клочке бумаги:
      "Мама, за нас с Валюхой не беспокойся. Поправляйся. Мы живем
      хорошо. Я ведь не один, нас четверо. Галька Дубова убирает комнату и
      моет пол, Витька загоняет вечером скотину и приносит воды, Люська
      доит корову все три раза, отводит в ясли и приводит обратно Валюху,
      а я, как только кончу работу, так и бегу к тебе. Такой уж у нас
      порядок. Это все Витька с Люськой придумали. А вечером, мам, мы все
      вместе топим печку, готовим обед и поим скотину.
      Люська прямо как настоящая хозяйка - все умеет. Видишь, мам, мы
      живем хорошо. Ты не расстраивайся. Поправляйся, поправляйся скорее.
      Завтра мы придем к тебе все четверо и Валюху приведем. Принесем
      конфеток хороших, варенья и лимонов - дядя Егор из городу привезет.
      До свидания. Поправляйся. Пиши, жду.
      В о в а".
      Через несколько минут мне принесли ответ.
      "Вова, - писала мать химическим карандашом крупным почерком, - я так рада, так рада, что у вас все так хорошо, что и писать не могу. Голова у меня больше не болит, температура хорошая. Не беспокойся, я скоро выздоровлю. А товарищей своих обними за меня и поцелуй. Обними крепче. Они настоящие друзья".
      На слове "друзья", словно звездочка, застыла фиолетовая слеза.
      - Ох, мама, еще какие настоящие! - радостно прошептал я, выбегая на улицу. - Ты еще не знаешь. Я ведь о многом не рассказал тебе. А главное...
      Я смущенно оглянулся и, убедившись, что меня никто не видит, улыбнулся. С Люськой мы теперь каждый день были вместе. Она и сейчас была рядом со мной, только я не написал об этом матери.
      Люська дожидалась меня в больничном саду.
      На другой день мы пришли к матери все четверо, взяв с собой и сестренку.
      Потом мы снова ходили в больницу вдвоем с Люськой.
      Мать каждый раз писала нам, что чувствует себя лучше и лучше, а настроение мое становилось все хуже и хуже.
      Приближался сентябрь, и я знал, что скоро останусь один. Люська и Витька уедут в город учиться. Люська - в техникум, а Витька - в речное училище. Я завидовал им и часто грустно задумывался о своей какой-то неудачливой судьбе. И как Люська ни старалась успокоить меня, как ни говорила, что никогда не забудет обо мне, на душе у меня было горько.
      Я верил и не верил ей.
      И вот наступило 28 августа.
      Это был по-осеннему холодный, пасмурный день. Из деревни мы вышли, как только рассвело. С угрюмого, темного неба сыпалась колючая изморозь. Под ногами чавкала грязь. Над полями уныло кричали грачи.
      Шли мы, не глядя друг на друга, молча, словно хоронили покойника. Каждому было чего-то жалко, на что-то до слез обидно и чего-то совестно.
      Я заметил, что Витька с жадностью смотрит на последнюю березку за нашей околицей, и понял, что не вернутся уже больше те, может быть и не радостные, но дорогие нам дни нашей ранней юности.
      На вершине горы мы все трое враз остановились.
      - Ну, Вовка, - голос у Витьки дрогнул. Он торопливо, неуклюже сунул мне холодную руку, отвернулся и зашагал дальше.
      Я, насупясь, смотрел ему в спину.
      - Вова, - тихо позвала Люська.
      Я покачнулся и, не в силах взглянуть на нее, чуть слышно шепнул:
      - Прощай.
      И широко зашагал обратно.
      Горло мое сжало отчаяние.
      - Проживу, - успокаивал я сам себя, стиснув зубы, - как-нибудь проживу.
      А самому хотелось плакать.
      Не всем же в город. Кому-то надо и хлеб растить.
      - Вова, Вова, - топая ногами, теребила меня сестренка, - а мама в больнице?
      - В больнице, Валюха, в больнице.
      - А Люся уехала?
      - Уехала, Валюха, уехала.
      - А к Офониным солдат пришел.
      - Это их папа вернулся.
      - А наш папа что не идет?
      Я до боли стиснул зубы.
      - Он что, Вова, далеко?
      - Далеко, Валюха, далеко.
      - А он тоже в шинели?
      Я схватил сестренку на руки и прижал.
      - В шинели, Валюха, в шинели. Давай я тебе лучше качели сделаю.
      - А ты что, Вова, плачешь?
      - Это я не плачу, это я так. Мне папа тоже качели делал.
      - Такому большому?
      - Я был маленький.
      - Маленький! - удивилась сестренка. - А ты разве был маленький?
      - Был, Валюха, все бывают.
      И подумал: "Нет, она не должна чувствовать, что отца нет. Я должен заменить его". И, оглядывая двор, вдруг по-настоящему почувствовал себя хозяином дома, взрослым, мужчиной. Я вынес из сарая веревку, перекинул ее через толстый березовый сук и устроил качели.
      - А папа тебе такие же делал? - покачиваясь, спрашивала сестренка.
      - Такие же.
      - А еще что делал тебе папа?
      - А еще домик.
      - Маленький?