Скупые годы

      - Чего ты там, окаянный, лазишь? - сердито крикнула из спальни мать. - Полуношники. Идите спать, а не то возьму вон веревку да отхожу как следует обоих. Чего разбили?
      - Ничего, мам, это карта.
      - Я вот дам тебе - карта. - И кровать в спальне заскрипела.
      Мы тревожно прижались к стене: думали, что мать войдет к нам. Но Витькиной матери, видимо, не хотелось вставать. Она еще раз пообещала нам взбучку и успокоилась.
      Успокоились и мы. Кое-как в потемках, на ощупь, собрали осколки разбитой рюмки, свернули карту, уговорились на завтра вместе отмечать линию фронта, и я отправился домой.
      Ночь была тихая-тихая. Над рекой, словно море, разливался по долине туман. Над его поверхностью возвышались одинокие темные вершины тополей, и мне казалось, что это сказочные корабли без огня и шума пробираются во вражеский порт. С Майданки доносилось глухое журчание воды. Где-то в конце деревни грустно, чуть слышно пиликала гармонь.
      Мне не спалось. В комнате у нас было душно. В окно падал мутный лунный свет. На чердаке, над самой моей головой, скреблась мышь. Мне хотелось о чем-нибудь думать, но мысли пролетали в голове короткими обрывками. Вдруг я услышал тяжелый вздох, какие-то мягкие удары и осторожно приподнялся. Мать лежала кверху лицом и легонько ударяла вытянутой рукой о спинку кровати. "Ей что-нибудь снится", - подумал я. Улыбнулся и упал на подушку. А утром, вспомнив об увиденном, я рассказал о нем матери.
      - Нет, Вова, мне ничего не снилось, - грустно проговорила она, - руки у меня по ночам деревенеют.
      - Как это деревенеют? - испугался я. - Они что, мам, у тебя болят?
      - Нет. От тяжелой работы это. Сведет их - и станут они ровно не мои, деревянные.
      Мне стало жалко мать, я крепко прижался к ней и сказал:
      - Мам, а ты бы не очень работала. Давай я за тебя в бригаду-то пойду, а ты отдохнешь.
      Мать как-то особенно ласково посмотрела мне в лицо и отрицательно покачала головой.
      - Нет, Вова, сейчас не время отдыхать.
      "Не время отдыхать, - как эхо отдалось у меня в голове, - а мы с Витькой глупостями занимаемся".
      После этого мы с ним каждый день в обед и вечером бегали на свиноферму и помогали моей матери разносить поросятам корм.
      ГЛАВА 5
      Незаметно лето подходило к концу.
      Каникул оставались считанные дни. А работы, как нарочно, увеличилось вдвое.
      В лесу поспели орехи, черника, появилось многое множество грибов, но нам было не до них.
      Мы целые дни копошились в огородах, занимались уборкой овощей и с волнением подумывали о начале учебного года.
      Ведь мы уже пойдем в пятый класс, в большую трехэтажную школу, на которую с завистью посматривали раньше. Как нас там встретят, какие там учителя, какие товарищи будут, какой класс, большой или маленький, на каком этаже - все это заставляло нас тревожиться.
      - Будь что будет, - часто говорили мы, желая избавиться от осаждавших нас мыслей, но разговор как-то невольно снова заходил о школе.
      И вот наступило первое сентября.
      Проснувшись утром раньше обычного, я представил ожидающий меня день и с каким-то волнующим чувством соскочил с кровати. Чище обычного вымыл руки, умылся как следует.
      Мать торопилась на работу и подгоняла меня с завтраком. Она нервно следила за каждым моим движением.
      Бригада ее уже прошла мимо наших окон.
      Я видел это, спешил и, как нарочно, нигде не находил ручки. Все было на месте, а ручки нет. Глотая пыль, я на четвереньках ползал под кроватью, под столом, под стульями, а мать ругала меня за неряшливость.
      Наконец она не выдержала и, сильно хлопнув дверью, вышла.
      Вздрогнув, я бросил взгляд на стену и в большой щели, по соседству с гребнем, заметил свою пропажу.
      - Так вон ты куда забилась, - зло прошептал я и, швырнув ручку в портфель к карандашам, выскочил на улицу, чтобы бежать к Витьке.
      Но только сделал несколько шагов, как вдруг услышал позади себя испуганный крик и остановился. Прислушался. В нашем дворе кто-то глухо стонал.
      "Мать", - вздрогнул я и, распахнув дверь, метнулся во двор. Пусто. Снова прислушался. Тишина. Только теленок, прижавшись к воротам, нетерпеливо переминался с ноги на ногу и ласково смотрел на меня. Я затаил дыхание.
      Тук, тук, тук - стучало сердце, мешая слушать. Из конюшни донесся шорох и снова стон. Я зачем-то схватил топор и рванулся туда. Дверь была заперта. В бешенстве я что было сил толкал ее плечом, не чувствуя боли, ударял по ней кулаками, рубил топором ржавые петли, но все было напрасно.
      Вдруг, вспомнив, что в конюшне с улицы есть окно, я кинулся к нему.
      Окна нет. Земляной навал стены рухнул. Образовавшаяся продолговатая насыпь дымила пылью.
      Я втиснулся вовнутрь. Половина потолка обрушена.
      Мать, по пояс заваленная землей и гнилыми жердями, лежала головой к противоположной стене вниз лицом. Платье на ее плече было разорвано, и виднелось поцарапанное тело.
      - Мама, мама!.. - не помня себя, кричал я, бросаясь к ней.
      - Вова, ноги... - приподнимая голову, простонала мать.
      Не помню, как, освобождая ее, я расшвырял землю, как раскидывал гнилые обломки жердей. Только когда мать уже лежала в постели, я почувствовал боль в руках и взглянул на них. Ладони и пальцы были покрыты глубокими порезами, и из них сочилась кровь.
      Я упал на подушку и заплакал.
      К вечеру ноги у матери распухли. Ей стало хуже. Возле ее кровати, не отходя, хлопотала бабушка. Я забрал из яслей сестренку и грустный поплелся с ней к Витьке поделиться своим несчастьем.
      На двери его дома висел замок.
      "Вот какой, и ко мне не зашел", - обиженно подумал я и, взобравшись на завалинку, на всякий случай заглянул в окно и удивился.
      Витька мрачный стоял с красным карандашом в руке перед картой и делал на ней какие-то пометки.
      Вдруг он отшатнулся, бросил карандаш и, закрыв руками лицо, уронил голову на маленький кухонный стол. Мне захотелось застать Витьку врасплох. Я соскочил с завалинки, приказав сестренке идти молча за мной, стал через задний ход осторожно пробираться в комнату.
      Вот я вошел во двор, со двора в сени и распахнул дверь в комнату.
      Витька вскинул голову и резко отвернулся в сторону, к окну.
      Карта была вся испещрена красным карандашом.
      На занятых немцами городах, на которых мы раньше ставили черные кружки, сейчас реяли красные флаги.
      - Ты что это, Витьк? - растерянно уронил я.
      - Ничего. Не буду я больше на городах ставить черные кружки. Это наши красные города.
      - Ну так что же, что наши? Немцы-то их заняли. Может, наша Красная Армия, Витьк, нарочно заманивает немцев-то. Помнишь, как в кино-то Кутузов Наполеона заманивал.
      - Я не знаю. От папы письма давно не было.
      - А у нас сегодня было, да, Вов? - весело пропищала моя сестренка.
      Витька как-то съежился, глаза его часто заморгали, и он снова отвернулся к окну.
      Желая его отвлечь, я хлопнул сестренку по затылку и сказал:
      - У нас, Витьк, сегодня конюшня обрушилась. И маму придавило. Ноги сильно.
      - Ну подумаешь, здесь же не война, - зло бросил Витька.
      Я вздрогнул. Мне было так больно и обидно, что я не смог ничего сказать. Я крепко прижал к себе сестренку и медленно вышел на улицу.
      Погода была тихая, ясная. Яркие лучи заходящего солнца играли в желтеющих листьях берез, но я чувствовал себя одиноким, и жизнь мне казалась грустной и тоскливой.
      "Как бы хорошо сейчас быть на фронте вместе с папой, - думал я вечером, забираясь под одеяло. - Лежать бы с ним в окопе и стрелять по немцам".
      Вдруг перед моими глазами вырос танк с фашистскими знаками. Он медленно полз гусеницами прямо на меня. Ближе, ближе. Я испугался, съежился и, не открывая глаз, понял, что засыпаю.
      Всю эту ночь я был на фронте и воевал. И все время, когда я был готов совершить какой-нибудь героический подвиг, передо мной вырастал этот страшный танк, и я трусил.
      Утром, вспомнив сон, я обиделся на свою трусость и подумал: "Надо было бросить в этот танк гранатой - и все". Но так как исправить ошибку было невозможно, то я, недовольный собой, отправился в школу.
      За Витькой не зашел. Мимо его дома шагал нарочно быстро и даже не взглянул на окна. Когда я прошел мимо следующего дома, кто-то крепко обхватил мою голову и закрыл мне глаза. Я сразу догадался, что это Витька, и, желая причинить ему боль, ткнул его головой, вырвался и снова зашагал.
      Витька преградил мне дорогу. Он был еще раздетый и босиком.
      - Сердишься?
      Я молча смотрел в сторону.
      - Не сердись, - грустно уронил Витька, - знаешь, я вчера был какой-то шальной. Как ты ушел от меня, я всю карту изрезал. А Германию так всю в клочки изорвал, а потом опомнился и весь вечер сидел и снова подклеивал. Давай помиримся. И вместе будем у вас конюшню чинить.
      Тронутый Витькиными словами, я протянул ему руку.
      Мы скрестили мизинец с мизинцем и радостно прокричали:
      - Мир, мир на весь век, изменщик - глупый человек.
      И, ткнув друг друга в бок кулаками, мы оба, довольные, весело пустились к Витьке в дом, а потом так же весело направились в школу.
      По дороге Витька сообщил мне школьные новости.
      Оказывается, все ученики с шестого по десятый класс в сентябре учиться не будут, а будут помогать колхозникам рыть картошку.
      Мы подходили к школе.
      ГЛАВА 6
      Прошло два месяца. Школа нам понравилась. Это не то что в нашей деревне начальная. Здесь есть где в перемены разгуляться. Коридоры длинные, просторные. Можно вполне ткнуть приятеля в бок и, скрываясь от его погони, умчаться по пологим лестницам на второй этаж и спрятаться там где-нибудь в углу чужого класса. Тут уж противник не найдет, а если и разыщет, то классы широкие - можно извернуться, обмануть и, громыхая по лестницам, что есть духу мчаться обратно. Только гляди в оба. А то столкнешься лоб в лоб с таким же игроком и будешь потом неделю ходить с лиловой шишкой на потеху товарищам.
      Есть и другая опасность.
      Работает в школе старая, седая, толстая учительница по арифметике, Кардатова. Во время перерывов она важно прохаживается по коридорам и, улыбаясь, кивает головой на приветствия учеников. Кажется доброй, ласковой. Но чуть только заметит заигравшегося ученика, насупится, остановит, и тогда - пропал.
      Стоишь всю перемену и выслушиваешь ее сердитые слова о правилах поведения. А если попался второй раз, то она поведет тебя к красной доске, где эти правила написаны, и заставит читать их вслух, да погромче. Читаешь, а кругом девчонки по углам хихикают, а ребята стараются рассмешить и строят гримасы.
      Иногда не выдержишь и фыркнешь сквозь зубы. Учительница нахмурит брови, оглядит притихших ребят и отведет тебя в канцелярию. А там директор и учителей целая комната, и все смотрят на тебя. Опустишь голову и стоишь, готовый провалиться сквозь пол.
      А пол не проваливается. Классный руководитель запишет фамилию и на классном собрании начнет пробирать.
      Нет, с Кардатовой шутки плохи.
      У ней на уроках тишина. Слышно, как муха пролетит. И тетради по арифметике чище, чем по другим предметам, а двойки почему-то все-таки есть.
      А вот по географии учительница не строгая - и на уроках не так томительно, свободней, и двоек ни у кого нет. И по окончании урока географии всегда чувствуешь себя как-то хорошо, весело.
      Возвращаясь с занятий, мы с Витькой заходили в рощу. Там у нас под толстым, кряжистым пнем был спрятан топор. Мы срубали по длинной осиновой жерди и волокли их домой на ремонт нашей конюшни. И когда строительного материала у нас было достаточно, мы уговорились в воскресенье заниматься самим ремонтом.
      Мать моя давно уже выздоровела.
      В этот день она раньше обычного ушла молотить. Я выбежал в сарай, приготовил пилу, разыскал молоток и, поджидая Витьку, принялся оттачивать топор. Время шло быстро. Солнце поднималось все выше и выше. Схваченная первым ночным заморозком земля начинала оттаивать, а Витьки все не было.
      "Наверно, проспал, - тревожно поглядывая на пустынную улицу, рассуждал я. - Так и придется самому бежать за ним. Сонуля".
      Вдруг из долины от Майданки послышался Витькин голос. Через минуту он выскочил на бугор. Оседлав березовую палку, Витька изображал из себя всадника. Он погонял коня и на скаку длинной хворостиной яростно срубал ненавистные головы противников. Противник отступал. Преследуя его, Витька ворвался в распахнутую дверь сарая и чуть не опрокинул меня на землю вместе с табуреткой. Одетый в телогрейку, раскрасневшийся, радостный, он торопливо рассказал мне, как он по поручению председателя колхоза бегал в дальнее поле к трактористам. Витька понимающе попробовал пальцем наточенный мной топор, одобрил, и мы принялись за работу.
      До обеда делали заготовку материала. Пилили, рубили, тесали, строгали, а после обеда сбегали на гумно, посмотрели, как идет молотьба, покувыркались там на свежевымолоченной соломе и, возвратившись, снова взялись за ремонт.
      Выкинули из конюшни землю, выстлали жердями потолок, наносили на него опилок, мелкой мякины и принялись за устройство рухнувшей стены. Я из конюшни укладывал напиленные в размер жерди одна на другую и прижимал их к столбам, а Витька с улицы приваливал к ним землю, делал земляной навал.
      В самый разгар работы перед Витькиным носом неожиданно шлепнулся увесистый кусок выгрызенного подсолнуха.
      Схватив ком земли, Витька настороженно обернулся. В это время кто-то крепко схватил его сзади. Витька извернулся, вырвался и, недовольный, отбросил ком в сторону.
      Перед ним в коротком поношенном платье стояла Люська.
      - Чего кидаешься?
      Люська засмеялась и бросила Витьке в лицо семечком.
      Витька грубо оттолкнул ее в сторону.
      - Не мешай.
      - Ну подумаешь, работник.
      - Уйди, говорю.
      - Не уйду.
      - Нет, уйдешь.
      - Нет, не уйду.
      - Уйдешь.
      - Нет.
      Витька замахнулся лопатой.
      - Злюка! - вскрикнула Люська, показала Витьке язык и порхнула за угол дома.
      Витька швырнул в нее ком земли и, что-то ворча, принялся за работу.
      Солнце быстро опускалось к горизонту. Скоро пригонят стадо. Мы торопились. Люська появилась опять. На этот раз она чему-то рассмеялась и снова, показав нам язык, умчалась вдоль улицы в нижний конец.
      Я положил последнюю жердь. Витька завалил ее землей, и в конюшне стало полутемно.
      Вдруг я услышал, как Витьку кто-то позвал.
      - Письмо, письмо, письмо! - что есть мочи закричал он.
      Потом я услышал глухой удаляющийся топот ног. Витька куда-то убежал. Я толкнул дверь. Заперто. Прислушался. Тишина. Заглянул в тусклое, маленькое окно. Никого нет.
      "Кто-нибудь шутит", - мелькнуло у меня в голове, и, желая узнать точно кто, я пустился на хитрость. Нарочно сильно толкнул несколько раз дверь и прислонил ухо к щели, надеясь услышать затаенный шепот или смех.
      Время шло, а во дворе стояла прежняя тишина.
      "Значит, никого нет", - испуганно подумал я и, заметив мелькнувшую в окне тень, радостный кинулся к нему. По земляному навалу медленно спускалась курица.
      Обиженный, я снова метнулся к двери, ухватился, дернул и с оторвавшейся ржавой ручкой в руках грохнулся на пол. Вскочил, размахнулся и с отчаяния хотел было запустить ручку в маленькое окно, но передумал. Выбраться через него невозможно.
      Западня. Надо было ждать, когда мать возвратится с работы. С трудом удерживая подступившие слезы, я тяжело упал в угол на солому.
      Сырой, холодный мрак заволакивал тусклое окно конюшни. Мне становилось жутко. Я напряженно прислушивался к каждому шороху. На улице мычали коровы, блеяли ягнята, отбившиеся от старой овцы.
      Скрип половиц коридора. Я встрепенулся, подскочил к двери и начал барабанить по ней кулаками и кричать.
      - Куда тебя, окаянный, занесло, - негодовала мать, - как ты туда попал?
      Я рассказал. Мать обвела взглядом отремонтированную конюшню и уже ласково спросила:
      - А как же скотина?
      - Найду, - уверенно выпалил я, хотя хорошо знал, что это не так-то просто сделать.
      - Смотри найди. А то сейчас осень, волки могут разорвать, напутствовала мать.
      Я выбежал на улицу и остановился.
      Куда, в какую сторону идти?
      Темно. Пройду сначала садами вдоль деревни, а обратно под горой огородами. Овцы где-нибудь здесь.
      Меж толстых кряжистых стволов яблонь и груш бродит холодная, осенняя тишина.
      Кое-где пискнет вспугнутая синичка - и снова тишина. Только под ногами как-то особенно громко, по-осеннему, шуршат листья.
      Сады кончаются. Я встревоженный перехожу на другую сторону деревни, спускаюсь под гору и начинаю обшаривать пустые огороды. В них кое-где небольшими кучками пасутся овцы, но все не наши.
      Измученный, я уже без стеснения во все горло кричу: "Барашка, барашка, барашка!" Но все напрасно. Вот уж наш дом, огород, баня. Овец не нашел. Тревога. Медленно подхожу к плетню. И вдруг радостно протираю глаза. В нашем огороде спокойно, обгладывая кочерыжки, бродят наши овцы и теленок. Я могу их свободно загнать во двор сам, но мне хочется обрадовать мать, и, кидаясь к окну, я кричу:
      - Мама, открывай!
      Слышатся шаги, стук запора, скрип ворот.
      - А корову? - спрашивает мать.
      - Что мне, разорваться, что ли? Не могу же я все сразу, - обиженно отвечаю я и отправляюсь на поиски коровы.
      Эту блудню скоро не найдешь. И искать ее надо подальше от деревни или на колхозном огороде, где во множестве валяются листья капусты, свеклы, или на картофельном поле, на котором кое-где остались неубранными небольшие груды мелкой картошки, или на озими. Колхозный огород ближе всего, и я тороплюсь туда. Уже стемнело совсем. Под ногами ничего не видно. Блуждая меж гряд, я оступаюсь, путаюсь в сухом бурьяне, часто падаю.
      За огородом глухо шумит лес.
      Я останавливаюсь и боязливо прислушиваюсь.
      Нет, здесь коров нет. На всякий случай несмело зову:
      - Зорька, Зорька, Зорька.
      "Му-у-у", - раздалось где-то в стороне, на картофельном поле. Я бегу туда.
      - Зорька, Зорька, Зорька.
      А откуда-то из темноты слышится еще один мальчишеский голос.
      - Буренка, Буренка, Буренка, - жалобно тянет он.
      "Му-у", - протяжно отвечает темнота.
      Я спешу. Неожиданно падаю в овраг, с трудом пробираюсь сквозь заросли репейника и снова кричу:
      - Зорька, Зорька, Зорька.
      "Му-у-у", - откликается корова совсем рядом.
      И тут же слышу:
      - Это ты, Вова?
      - Да, - отвечаю я, узнав по голосу одноклассника Тольку Храмова.
      - На озимь беги, - советует он, - там какие-то две коровы ходят. А это моя.
      - Вижу, что твоя, - недовольно бормочу я в ответ, хотя абсолютно ничего не вижу.
      Поднимаюсь в гору на озимь. Впереди слышится разговор двух женщин.
      Я останавливаюсь. Разговор приближается. Вдруг на горизонте, разрезая темноту, вспыхивает столб света.
      "Прожектор", - не знаю почему обрадовался я. Второй, третий, четвертый, и вот уже их много. Переплетаясь, они шарят по темному небу, чего-то ищут, а меж них часто-часто, словно невидимые мыльные пузыри, сверкая, рвутся снаряды.
      До слуха доносится далекий глухой взрыв. На горизонте появляется зарево пожара.
      В небе еще больше светлых столбов, еще больше рвущихся снарядов.
      И вдруг надо всем, распустившись букетом, нависают яркие факелы.
      Снова далекий взрыв.
      - Город бомбят, - вздыхают впереди меня женщины и торопятся нагнать ушедших в темноту коров. Одному мне становится страшно.
      В воздухе однотонно гудят самолеты. По телу пробегает дрожь. Я повертываюсь и возвращаюсь домой.
      Навстречу мне от деревни по двое, по трое и целыми ватагами несутся на гору встревоженные мальчишки и девчонки.
      - Ты куда пропал, - словно из-под земли вырос передо мной запыхавшийся Витька, - я тебя искал, искал. У нас от папы письмо пришло. Бежим.
      - Куда?
      - Глядеть, как город бомбят.
      - Нет, Витька, у нас коровы нет.
      - Пришла, наверно, бежим, - уверенно проговорил Витька и потянул меня за рукав.
      - Нет, надо домой сходить, узнать. Она блудня.
      - Ну иди, только быстрее приходи, - и Витька нырнул в темноту.
      Коровы не было. Заглянув во двор, я печально осмотрел пустой темный хлев и тяжело вошел в комнату.
      - Пригнал? - обрадовалась мать.
      - Нет, не нашел, - опуская голову, виновато ответил я и стал раздеваться.
      Мать молча поставила на стол горячие щи.
      Я поужинал и грустный забрался на печь, отвернулся к стене и попробовал заснуть, но все было напрасно.
      Мать погасила свет, поглядела в окно, вздохнула и тоже легла. Потянулась томительная тишина. Даже сверчок, как нарочно, сегодня упорно молчал. Только где-то уныло скрипела калитка да ветер подозрительно обшаривал трубу.
      Воображение рисовало передо мной мрачные картины. Я видел лязгающих зубами голодных волков. Как они осторожно подбираются к нашей корове ближе, ближе, - и, не желая видеть, что будет дальше, я нарочно стукнулся лбом об стенку. Почувствовал боль. Мысли рассеялись.
      Но тут я услышал скрип кровати. Значит, мать тоже не спит. Мне захотелось ей что-нибудь сказать, утешить, но, как ни ломал голову, ничего утешительного придумать не мог.
      Вдруг возле нашего дома раздалось громкое: "Му-у-у". Мы с матерью мигом сорвались с постелей и вместе подбежали к окну.
      Перед ним стояла наша корова.
      Мать торопливо зажгла свет, а я с фонарем, как был босиком и раздетый, выскочил открывать ворота. Корова с раздутым животом тяжело вошла во двор, беспокойно замычала.
      - У, дуреха, - ласково упрекнул я ее и легонько похлопал по шее.
      Мать вышла доить, а за ней, протирая глаза, просеменила проснувшаяся сестренка.
      Тр-ру, тру-тру... - весело падали в светлый дойник белые струйки молока.
      Корова спокойно стояла. Я, довольный, чесал ее шею. Она была рада, вытягивала вперед голову и косо поглядывала на мою сестренку, которая боязливо поглаживала ее ногу.
      ГЛАВА 7
      На другой день вечером я, Витька, Люська, Колька, Галька и коротышка Синичкин играли в прятки.
      Прибежал запыхавшийся второклассник Вовка Петров и каким-то испуганным голосом прошептал:
      - Ребята, опять город бомбят.
      Встревоженные этим известием, мы бросили игру и, перегоняя друг друга, кинулись за деревню.
      На горизонте над городом виднелось кровавое зарево пожара.
      В небе, обшаривая звезды, плавали прожекторные лучи, рвались зенитные снаряды и одна за другой, словно раскаленные железные обрубки, мелькали какие-то красные пули.
      - Это трассирующие, - проговорил Колька.
      - А какие это, Кольк, трассирующие? - спросил Синичкин.
      - Такие... какие. Трассирующие, - повторил Колька.
      Люська засмеялась.
      - Он и сам-то не знает.
      - Чего не знаю? - обиделся Колька.
      - Конечно, не знаешь.
      - Нет, знаю.
      В стороне от нас вспыхнула спичка.
      Все притихли.
      Человек в очках, опираясь на клюшку, раскуривал трубку.
      - Это Григорий Иванович, - радостно прошептал Вовка. И мы мигом шумно обступили нашего доброго старого учителя начальной школы.
      - Что это за красные пули? - спросила Люська.
      - Красные?.. Присесть бы где, ребятишки.
      - Мы, Григорь Иваныч, сейчас соломы принесем. Вот здесь омет есть.
      - Нет, погодите. А далеко это?
      - Нет, тут рядом.
      - Тогда зачем же приносить? Идемте туда, там и посидим.
      Интересный был учитель этот, Григорий Иванович.
      Как и не учитель. Других преподавателей мы или боялись, или стеснялись, а его нет.
      Он все перемены вместе с нами сидел в коридоре. Сидит и весело посмеивается на то, как мы возле его ног кучу малу устраиваем. Или игру нам какую-нибудь выдумает, а мы и рады стараться. А он ничего. Только улыбается да следит, как бы малышей не обидели или драки где не получилось.
      А иногда в коридоре во время перемен стояла тишина. Весь класс, окружив Григория Ивановича, затаив дыхание, слушал какую-нибудь интересную сказку. А сказки у него были все хорошие. Кто-нибудь из ребятишек начнет эту же сказку говорить - не интересно. А Григорий Иванович рассказывает, так заслушаешься до того, что не заметишь даже, как рот от удивления откроешь.
      Но особенно любил Григорий Иванович рассказывать нам о революции. О том, как он воевал с Колчаком, как бил Деникина, как бил бандитов разных и остался даже нераненый.
      Рассказал Григорий Иванович нам и о том, как он приехал потом к нам в деревню и как его кулаки ударили ночью из-за угла ломом по голове за то, что он советовал людям в колхоз вступать.
      - Думали убить, - грустно говорил он, - а я назло буржуям поправился. Только вот нога отнялась, и пришлось с тех пор ходить с клюшкой.
      Поле вокруг омета неожиданно для нас оказалось только что вспаханным.
      Ноги глубоко тонули в мягкой земле.
      Шли медленно.
      Григорий Иванович часто останавливался и устало ронял:
      - Эк, чертяка, куда завели. Я и вправду подумал, что рядом.
      - Так это же, Григорь Иваныч, совсем близко, - оправдывался за всех Витька, - только идем мы тихо, вот и далеко.
      Наконец из темноты перед нами выплыл приземистый омет.
      Облегченно вздохнув, Григорий Иванович сел, а мы, кто как смог, привалившись друг к другу, разместились возле него.
      - Ну так, - проговорил учитель, когда шорох и возня утихли, - теперь поговорим о красных пулях. Называются они трассирующие, а слово это произошло от слова "трасса", то есть путь, дорога. Вот и выходит, что эти пули указывают зенитчикам путь к вражескому самолету.
      У-у-у, - приближаясь к нам, протяжно завыл в воздухе немецкий бомбардировщик.
      Все тревожно прислушались.
      Прерывистый стонущий гул низко прошел над нами и быстро удалился в сторону города, над которым по-прежнему виднелось зарево, плавали лучи прожекторов и рвались снаряды. Потянулось томительное молчание.
      Каждый думал о чем-то своем. А мне было как-то грустно, чего-то жалко и тоскливо.
      Вдруг голос учителя.
      - Хотите, ребята, я вам сказку о шестнадцати братьях расскажу? медленно проговорил он.
      Мы встрепенулись, теснее прижались друг к другу и сразу повеселели.
      Из темноты, словно далекие громовые раскаты, послышались тяжелые глухие взрывы.
      - Бомбят, проклятые, - уронил Григорий Иванович.
      Вдруг кто-то ткнул меня в бок и отрывисто прошептал: "Смотри".
      Над городом в перекрестке прожекторов, желая вырваться из светлой полосы, метался из стороны в сторону фашистский самолет. Вокруг него, совсем рядом, рвались зенитные снаряды, но не попадали в цель.
      - Бей его, гада, бей! - не вытерпев, закричал Колька Чернов.
      Но самолет неожиданно скрылся в темноте.
      - Ну, уж не смогли, - грустно упрекнул Витька зенитчиков и, обиженный, упал на солому, но тут же вскочил.
      Сбоку от лучей прожекторов в темном небе вдруг что-то ярко вспыхнуло.
      - Горит! - закричали разом несколько голосов.
      Я зачем-то метнулся вперед. С кем-то столкнулся и, отлетев в сторону, ткнулся головой в колкую солому, да так и застыл.
      Подбитый немецкий самолет, пылая огнем, кидаясь то вверх, то вниз, с пронзительным воем мчался прямо на нас. Съежившись, я невольно закрыл глаза.
      Где-то далеко в стороне раздался взрыв.
      Я вскочил и бросился бежать, но, услышав позади себя хохот, опомнился и остановился, осмотрелся.
      Кругом по-прежнему было темно и тихо. Как будто ничего не случилось.
      Недоумевая и негодуя на себя, я тревожно стоял на месте, не зная, что делать.
      Где-то далеко замычала корова.
      Послышался голос Витьки.
      - Вовка, пошли домой! - кричал он.
      Я не отозвался.
      Витька свистнул и крикнул еще громче.
      - Идем, - ответил ему Колька Чернов. - Он с перепугу так пустился, что, наверно, давно дома.
      Кто-то засмеялся.
      - А ты не испугался? - защищая меня, спросил Витька.
      - А то испугался.
      - А то нет... Какой храбрец нашелся. Когда с тужиловскими на реке разодрались - кто первый убежал? Ты. А Вовка остался.
      - Тоже мне... не испугался.
      Голоса удалились.
      Витька снова свистел и звал меня, но я медленно, молча шел сзади.
      На сердце у меня было нехорошо, тяжело.
      Я слышал, как учитель, постукивая клюшкой, что-то рассказывал. Все смеялись, а у меня на глаза навертывались слезы.
      Никем не замеченный, я возвратился домой и забрался в постель. Спал плохо. Утром проснулся с больной головой и, отказавшись от завтрака, отправился в школу.
      Как обычно, зашел за Витькой.
      В деревне в этот день был митинг.
      Приехавший из района представитель говорил, чтобы колхозники были внимательны, осторожны и всяких подозрительных людей отсылали в район.
      Оказывается, летчик сбитого вчера немецкого самолета спасся и скрылся в лесу. Для меня это известие оказалось настоящим бедствием. Ребята смеялись над моей трусостью и кричали:
      - Эй, Вовка, летчика-то поймал?
      Я злился.
      Я не считал себя трусом и всячески пытался показать свою храбрость. Лез без причины в драку, колотил малышей, которые смеялись надо мной, и терпеливо сносил за это щелчки от взрослых.
      Но все было напрасно. Чем больше я злился, чем больше дрался, доказывая свою смелость, тем больше надо мной смеялись и называли трусом.
      ГЛАВА 8
      Наконец я устал отбиваться от насмешливых выкриков, перестал обращать на них внимание и скоро про мою трусость стали забывать.
      Я по-прежнему спокойно ходил в школу.
      Учителей не хватало. Некоторые уроки срывались, и мы занимались под руководством старосты класса или дежурного и, конечно, делали кто что хотел: кидались бумагой, рассказывали сказки, читали газеты или играли в жмурки.
      Иногда такие уроки заменялись физкультурой. Но скоро физкультуру из школьного расписания вычеркнули и ввели военную подготовку. Учителем прислали высоченного, худощавого, раненного в руку офицера. Он привез с собой настоящий пулемет, автомат, несколько боевых винтовок и многое множество черных деревянных гранат.