Я воровато огляделся и спрятал книгу за пазуху. Жизнь моя сразу изменилась. Я вмиг позабыл обо всем на свете: о войне, о тяжелой работе, о Витьке и даже о самом себе. Я думал только о записке. Я не хотел ее читать до вечера, но книга мешала мне работать, мешала нагибаться и каждую минуту напоминала о том, что в ней заложен заветный листочек бумаги, который для меня ценнее всяких сокровищ. И я не вытерпел. Я лег в борозду, загородился от посторонних глаз корзиной и достал из-за пазухи книгу. Развернул. И тут случилось то, чего я никак не мог предвидеть.
      Сильный порыв ветра подхватил дорогую мне легкую бумажку и стремительно помчал ее по оголенному полю. Я как сумасшедший бросился за ней. Я ничего не видел и не чувствовал. Перед моими глазами мелькал перепрыгивающий через борозды белый лоскуток. Вот он застрял, и тут... У меня потемнело в глазах.
      Перед самым моим носом записку схватила какая-то рыжая длинноволосая девчонка и со смехом кинулась бежать.
      Разъяренный, я вцепился в ее спину и захрипел:
      - Отдай!
      Рыжуха упала, разбила нос и в гневе разорвала мою записку в мелкие клочья. Я что-то крикнул и ударил ее.
      А дальше... Дальше действия проходили в каком-то тумане.
      Рыжуха с плачем направилась к учительнице, та - к директору школы, и над моей головой разразилась гроза. Меня стыдили, упрекали, а я, опустив голову, сопел и с ноющей болью думал о пропавшей записке.
      Директор школы и заставлял, и упрашивал меня извиниться, а я стоял перед ним и думал: "О чем писала мне Люська?" Этот вопрос не давал покоя весь следующий день.
      Я несколько раз пытался подойти к Люське и спросить, и каждая попытка кончалась неудачей. Не хватало смелости. И наконец в субботу утром я написал ей записку.
      "Люся, напиши мне еще одну такую же записку", - просил я на маленьком лоскутке бумаги. Бережно свернул его вчетверо и, зажав в кулаке, направился на работу.
      Однако работа не шла мне на ум. Я целых полдня подстерегал Люську улавливал удобный момент. И вот мы встретились. Встретились один на один за высокой грудой картофеля. Мы не сказали друг другу ни слова.
      Я молча сунул руку в карман Люськиной кофты и разжал кулак.
      Люська не спросила, зачем я это делаю, она догадалась, и мы разошлись.
      Работать оставалось недолго. Мы в субботу кончали раньше обычного, но я не стал дожидаться окончания работы. Мне было не до этого.
      После того как Люська передала мне книгу с запиской, я с гордостью носил в себе тайную мысль: одному защитить Люську от заговорщиков.
      И защитить не просто так - расстроить их план, нет. Это я мог сделать и раньше, но я этого не хотел. Я мечтал накинуться на Саньку и его товарищей и отколотить их именно тогда, когда они нападут на Люську.
      Признаться, это был смелый план. Один против троих. Но это-то меня и разжигало.
      Я понимал, что такая смелость поднимет в глазах Люськи мой авторитет, из-за этого я был готов на все. Я хорошо знал то место в лесу, где должны встретиться заговорщики, и, не медля ни минуты, отправился туда. Противники мои были уже в сборе. Они сидели возле костра на дне широкой котловины, поросшей густым орешником, и, обжигаясь, ели печенную в золе картошку.
      Я наблюдал за ними сверху.
      Погода стояла ветреная. Лес глухо шумел и торопливо, как будто стыдясь чего-то, сбрасывал нарядную осеннюю одежду. В котловину, медленно кружась в воздухе, спускались тысячи разноцветных листьев. На небе не было ни тучки. Косые лучи заходящего солнца с мягкой грустью просвечивали редеющий лес.
      Вдруг неожиданный свист вывел меня из оцепенения. Заговорщики в котловине повскакивали с мест, и я с удивлением отметил, что их осталось только двое.
      Значит, свистел разведчик. Значит, Люська недалеко. Перебегая от ствола к стволу, я выбрался на опушку и заметил, что Люська, весело напевая, шла по полю. Я облегченно вздохнул. Неподалеку от меня дорога огибала глубокий, заросший колючим шиповником овраг. На берегу оврага, в том месте, где дорога делала изгиб, стоял столетний кряжистый вяз. Вот за ним-то и прятался разведчик-коротышка. Через несколько минут к нему из оврага, крадучись, вылезли и тоже притаились Санька и его товарищ угрюмый молчун.
      Люська, ничего не подозревая, торопливо приближалась к роковому месту.
      Вот она прошла мимо меня и неожиданно остановилась. На дорогу, переваливаясь с боку на бок, вышел Санька Офонин.
      Люська помедлила, поправила на голове платок и решительно направилась на своего врага.
      - Стой! - угрожающе зарычал Санька.
      - Ну стою.
      - Ты рисовала карикатуру?
      - Я.
      Санька не ожидал такой смелости, растерялся и тревожно оглянулся. Из-за вяза к нему на подмогу выскочил малышка и здоровенный угрюмый молчун.
      Заметив их, Люська шагнула вперед.
      - Уйди.
      - Я тебе уйду, - осмелел Санька, - я тебе всю физиономию разрисую.
      - Попробуй! - Люська сжала кулаки.
      - Ну и попробую.
      - Попробуй!
      - На.
      В тот же миг Санька с Люськой вцепились друг другу в волосы и свалились на пыльную дорогу. К Саньке подоспела помощь.
      Молчун ухватился за Люськины руки и старался оторвать их от Санькиных волос. Санька орал. Я, стиснув зубы, выпрыгнул из своего укрытия и с разбегу ударил ногой молчуна в зад. Он перевернулся и, как чурбан, кувыркаясь, покатился в овраг. Заметив это, коротышка бросился бежать. Я метнулся за ним. Он понял, что ему не уйти, и сделал хитрый маневр - упал мне под ноги. Я ткнулся. Коротышка прыгнул в сторону и скрылся в лесу.
      - Держи, держи! - кричала Люська.
      В это время мимо меня зайцем промелькнул Санька Офонин.
      Разъяренный, я кинулся за ним.
      Началась погоня.
      Санька, чтобы скрыться, как лиса, петлял между деревьев, а я, не теряя его из виду, летел напрямую...
      Вдруг кто-то дернул меня за плечо.
      Я пошатнулся и хотел обернуться, но в лицо мне врезался кулак. Я на мгновение потерял равновесие. Из глаз брызнули искры.
      - Попался? - послышался веселый смех молчуна.
      Я озверел.
      Не помню, как в руках у меня очутилась палка и я ударил ею своего противника. Он взвыл. Я хотел ударить его еще раз, но кто-то сзади повис на моих плечах. На меня посыпался град кулаков. Я догадался, что враги мои в сборе, и, кое-как вырвавшись, дал стрекача.
      ГЛАВА 6
      Скрылся я от заговорщиков удачно и вовремя. Однако разноцветные синяки под глазами упорно красовались на моем лице целую неделю. И, как нарочно, с этой недели начались занятия в школе.
      В классе назойливо подтрунивали над моими "фонарями", а учителя, которые почему-то привыкли считать меня тихим, смотрели на мой неприглядный вид с удивлением.
      - И кто это, Большаков, тебя так разрисовал? - допытывались они, и я, не стесняясь, врал, что упал с сеновала.
      Витька не верил этому и во время перемены спросил:
      - А все-таки, Вовк, скажи по-честному: с кем ты дрался?
      Мне не хотелось открываться перед Витькой, и я резко ответил:
      - Ни с кем. Ты думаешь, я хвастаю?
      - Откуда я знаю, - обиженно проговорил Витька и, сочувственно посмотрев мне в лицо, предложил: - Давай отомстим вместе.
      Я был тронут Витькиным вниманием, но во мне тут же зародилось смутное подозрение: не рассказала ли ему обо всем Люська.
      После лесного побоища Люська не отвечала на мою записку, а при встречах со мной опускала глаза и торопливо проходила мимо.
      Подозрение мое с каждым днем возрастало.
      Первое время я думал, что Люська стыдится передать мне записку, и старался показаться ей на глаза где-нибудь в темном закоулке, но все мои усилия были напрасны.
      Люська избегала меня, а Витька, наоборот, настойчиво приставал ко мне - хотел помириться. Он как-то сразу изменил ко мне свое отношение, был очень заботлив и часто смотрел на меня с затаенной печалью. Я ничего не понимал. Встречая его взгляд, я иногда думал, что Витька что-то скрывает от меня, что-то хочет сказать и не может.
      Не на шутку встревожась, я начал наблюдать. Витька понял это. Он даже сам стеснялся своего взгляда и нередко во время уроков подолгу смотрел на меня украдкой. В такие минуты я замечал в его глазах глубокую скорбь, с которой глядят на безнадежно больных. Это пугало меня.
      Я отодвигался подальше и нервно обрывал:
      - Чего ты на меня уставился?
      Вздрогнув, Витька торопливо успокаивал:
      - Ничего. Это я так, просто задумался.
      А через несколько минут глядел на меня такими же глазами.
      Об уроках Витька не думал совсем. За небольшой промежуток времени он получил три двойки и, кажется, нисколько о них не беспокоился.
      "Что его тревожит? Отчего он так заботлив ко мне?" - спрашивал я сам себя и не находил никакого ответа.
      Наконец все стало ясно.
      Это произошло пятнадцатого ноября...
      Я возвращался из школы немного позднее обычного. Морозный день клонился к закату. С неприветливого, пасмурного неба сыпался мелкий снег. Колючий северный ветер сердито распахивал мое не по росту короткое пальто. Зябли коленки. Стараясь разогреться, я семенил вприпрыжку. Незаметно пробежал лугами, лесом, очутился снова на опушке и неожиданно замедлил шаг.
      Вправо от меня, недалеко от дороги, послышался чей-то разговор.
      Продолжая идти, я насторожился, отогнул воротник. Разговор утих.
      Я остановился.
      Голос Люськи.
      - Ну а дальше? - спрашивала она кого-то.
      Я затаил дыхание.
      Тишина.
      И вдруг... Зубы мои лихорадочно прикусили нижнюю губу.
      Голос Витьки:
      - Я ничего ему не сказал.
      - А как же?
      - Не знаю. Я не могу сказать ему об этом. - Голос у Витьки осекся. Я сам как дурак хожу, думаю, думаю, а сделать ничего не могу. Лучше скажи ему ты.
      Молчание.
      - Скажи, - жалобно упрашивал Витька.
      Люська не отвечала.
      - Ведь ему все равно надо знать. Скажи. Вовка тебя любит.
      Люська вздохнула:
      - Нет. Лучше ему не говорить.
      По снегу заскрипели шаги. Я понял, что Витька с Люськой идут к дороге, и опрометью кинулся бежать.
      Теперь мне все было ясно.
      Вот почему Люська не отвечала на мою записку, ей не хотелось меня обижать. Она просила Витьку передать мне обо всем (о чем, я точно не представлял себе), но Витька не осмелился. Ему, видите ли, жалко меня. "Подумаешь, какая красавица. И сказал бы, так, наверно, не умер", успокаивал я сам себя, а на душе становилось все тяжелее и тяжелее. Мир пустел. Хотелось скрыться от него в каком-нибудь тихом углу, и я торопился домой.
      В моем сознании теплилась слабая надежда, что за все пережитое горе там меня ожидает какая-то радость. А дома меня подстерегало горе.
      Мать сидела у окна и, облокотившись о подоконник, беззвучно плакала. С боку к ней сиротливо прижалась сестренка.
      На столе лежал нераспечатанный треугольник письма. Я взглянул на него и невольно отшатнулся. Это было мое последнее письмо, которое посылал я отцу месяц назад. На нем стоял черный штамп: "Адресат выбыл".
      Тяжелое предчувствие беды стиснуло мне горло, но я поборол себя и, как мог, спокойно произнес:
      - Не надо, мам. Его, наверно, в другое место перевели.
      - Ох, не знаю, Вова. Чует мое сердце неладное. Давит здесь вот. Больно. - И она бессильной рукой провела по груди.
      Я отвернулся и понуро ушел в переднюю.
      Уроки в этот вечер я, конечно, не учил.
      К нам пришли соседки. Они сочувствовали нашему несчастью и еще сильнее тревожили мать. Она то плакала, то, вздохнув грустно, начинала рассказывать сны, которые ей снились в последние ночи.
      Чаще всего во сне она видела тихое лесное озеро с прозрачной холодной водой, и соседки утверждали, что чистая вода к слезам.
      Я не верил этому. Не верил, что сны могут чего-то предсказывать.
      Мать говорила, что если во сне увидишь собаку, то непременно встретишься с близким другом. Однако мне нередко снились собаки, а друзья почему-то не встречались.
      Слыхал я и то, что если приснится машина, - будет письмо.
      Но когда я ждал записку от Люськи, я за одну только ночь увидел тысячи машин, а записки не получил. Нет, не верил я снам. Не верил, что с отцом могло что-то случиться, и все-таки глубокая тревога притаилась во мне и всю ночь не давала покою.
      Утром пришел я в школу хмурый.
      "Где отец? Что с ним?" - задавал я себе вопросы, а через полминуты вспоминал вчерашний день и с упреком думал о Люське; волком косился на Витьку и невольно от обиды сжимал кулаки.
      Вдруг во время большой перемены нас с Витькой и Люськой вызвали к директору школы. "Еще что-нибудь случилось", - подумал я и, выйдя из класса, равнодушный, готовый ко всему, зашагал по крутой, плохо освещенной лестнице.
      В это время в дальнем конце коридора раздался веселый Люськин смех. Он уколол меня, и я остановился. Мне захотелось дождаться Люськи и причинить ей боль. Хотелось сказать что-нибудь такое, отчего бы она надолго перестала смеяться. Я перебирал в уме всякие обидные слова и не мог ничего придумать, и только когда Люська поравнялась со мной, я неожиданно для себя прошипел:
      - Ты знаешь, зачем нас вызывают?
      - Нет.
      Люська беспокойно взглянула мне в лицо.
      - А я знаю. Директору сказали, что ты с Витькой по лесу шляешься.
      Люська удивленно подняла брови и попятилась назад.
      - Что, неправда? Напугалась? - наступал я на нее. - А кто летом к тебе в кладовую приходил? Что молчишь? А кто вчера под сосной стоял с Витькой? Я ведь все слыхал - знаю.
      - Слыхал? - прижимаясь к перилам, испуганно выронила Люська.
      - Да, слыхал. Не бойтесь, не удавлюсь.
      Я прыгнул через две ступеньки и с яростью распахнул кабинет директора.
      Витька был уже там. Подпирая плечом круглую обитую железом печку, он стоял вполуоборот ко мне.
      Директор сидел за столом и что-то писал. На стук захлопнувшейся двери он приподнял свои усталые глаза и улыбнулся:
      - Утов, ты смотри поосторожнее.
      - А чего я, Александр Петрович?
      - Да так, ничего. Только печка у нас не того... плохонькая: Не сковырни ее.
      Витька жалко улыбнулся и вытянулся в струнку.
      - А где же Цветкова?
      Мы молчали.
      Я исподлобья поглядывал на Витьку и каждую секунду ждал, что откроется дверь, но она не открывалась. Пролетело несколько минут, а Люська не приходила.
      - Кажется, она была аккуратной. Иди-ка, Утов, позови ее.
      Я вспыхнул. Я понял, что, разговаривая с Люськой, хватил через край, и, уставясь на пол, бессмысленно разглядывал загнутые носы своих старых сапог.
      Витька быстро возвратился. Он остановился у порога, опустил голову и молчал.
      - Ну что? - шагнул к нему директор.
      Витька переступил с ноги на ногу и отвернулся.
      - Нашел ее?
      Тишина.
      - Ну и что же ты молчишь?
      Витька нерешительно поднял глаза:
      - Она на лестнице плачет.
      - Плачет? - удивленно переспросил директор и направился к выходу. Я провожал его косым, тревожным взглядом.
      Вот он толкнул дверь и с силой захлопнул ее, но она приоткрылась. И я увидел на лестнице Люську. Она стояла все там же, только перегнулась через перила и изредка вздрагивала. Директор положил ей на спину руку:
      - Что с тобой, Цветкова?
      Люська молчала.
      - Зайди ко мне.
      Он взял ее под руку и ввел в кабинет.
      - Что-нибудь случилось?
      - Нет. - Люська утирала слезы и говорила, ни на кого не глядя. - Я ногу расшибла.
      Я с благодарностью взглянул на Люську и облегченно вздохнул.
      - А я уж подумал, что-нибудь хуже, - произнес директор. - А это ничего. До свадьбы заживет. Правда, Большаков?
      Я скривил рот наподобие улыбки.
      Директор немного пошутил надо мной, а когда Люська успокоилась, неожиданно спросил:
      - Вы хорошо знаете Офонина?
      Я насторожился. Зачем ему понадобилось про Саньку спрашивать?
      Вспомнил лесное побоище, от которого под моими глазами еще не совсем пропала желтизна синяков, и, в упор уставившись на директора, старался понять - знает он или нет.
      - Хорошо, - как-то неуверенно ответил за всех Витька.
      - Вот поэтому-то я вас и позвал.
      Директор достал со стола конверт, посмотрел на него и задумался. Потом провел рукой по волосам и мягко заговорил:
      - Это письмо с фронта от его отца. В нем он просит меня рассказать ему о поведении сына и его учебе. Вот я и решил с вами посоветоваться. Как ни печально, а я знаю Офонина только с плохой стороны.
      Мы насупились.
      Директор окинул нас пристальным взглядом.
      - Но у него есть что-то и хорошее. Вы об этом знаете лучше меня, вот и давайте вместе решать: какое письмо послать его отцу на фронт.
      Слово "фронт" директор как-то особенно выделил, произнес сильнее и жестче.
      И мы поняли, зачем он это сделал: положение на фронте было крайне тяжелым. Враг еще стоял всего в 120 километрах от Москвы, вступил в предгорья Кавказа, вышел к Волге.
      Можно ли было в такое тяжелое время написать на фронт о Саньке горькую правду?
      Нет, нельзя.
      Мы так же, как и директор, знали Саньку только с плохой стороны... Мы были злы на Саньку. У меня от его кулаков не прошли еще синяки, а у Люськи царапины, и все-таки мы начали фантазировать и рассказывать директору о хорошем Саньке.
      Директор слушал нас внимательно. Он, может быть, и понимал, что мы прихвастываем, но ему так же, как и нам, не хотелось писать Санькиному отцу горькие слова. И мы все вместе написали на фронт теплое, хорошее письмо.
      Послали его и уговорились о нем молчать.
      Однако Санька откуда-то все пронюхал.
      Он был убежден, что мы написали о нем плохое, и перестал ходить в школу.
      А нам было не до Саньки.
      Все думали только об одном - об исходе Сталинградской битвы.
      В коридорах теперь ученики не кричали, не смеялись и не прыгали, а собирались кучками и, как взрослые, серьезно рассуждали о войне. Уроки проходили тихо.
      Учителя большую часть времени рассказывали нам о героической борьбе в Сталинграде.
      Мы слушали, затаив дыхание, и от всей души сожалели, что не можем уйти туда - на фронт. Тревога за судьбу своей Родины с каждым днем возрастала в наших сердцах и разжигала до боли злую ненависть к врагу.
      - Неужели их, гадов, не разобьют? Неужели они захватят Сталинград? спрашивали мы друг друга и лихорадочно следили за газетами.
      Но газетные строчки не приносили нам радости. От отца нам тоже не приходили письма.
      Мать тосковала. На душе у меня было мрачно. А погода, как назло, взбесилась.
      Бушевала пурга.
      Дни и ночи угрожающе гудел холодный ветер. А к концу недели, двадцать третьего, он так разыгрался, что невозможно было понять, где небо, где земля. Сплошное месиво из снега.
      В это утро мы с Витькой сбились с дороги и пришли на занятия в школу с большим опозданием.
      Мокрые, усталые, с трудом перешагнули высокий порог коридора и от изумления остановились.
      В нашей школе творилось что-то непонятное.
      Занятий не было. Двери всех классов настежь открыты. По коридорам, толкаясь и подпрыгивая, беспорядочно носились ученики и, не жалея глоток, кричали "ура".
      Кверху взвивались сумки, шапки, тетради. Слышался визг, смех.
      А через минуту мы уже знали, что произошло то, чего мы так долго ждали. Наша Красная Армия окружила под Сталинградом немецкую армию.
      - Ура! - гаркнул Витька, как сумасшедший, и бросился в гудящую толпу.
      От избытка радости я выхватил у него сумку и с силой подбросил ее вверх.
      - Ура!
      Сумка ударилась о потолок, расстегнулась, и из нее на головы возбужденных ребятишек посыпалась ученическая утварь.
      Мы с Витькой метнулись ее подбирать, ползали на четвереньках, толкались, кричали и хохотали. И вдруг...
      Я поднял небольшой листок бумаги, и перед моими глазами все поплыло и закружилось.
      Это было извещение о гибели моего отца. Руки мои задрожали. Тело как-то обмякло. Я с трудом разогнулся, дико огляделся по сторонам и, как пьяный, шатаясь, медленно вышел на улицу. Остановился.
      Зачем-то еще раз посмотрел на извещение и, ничего не соображая, кинулся бежать домой. Сколько времени я бежал, где бежал, не знаю.
      Помню только, что мне хотелось плакать, а слез не было.
      Очнулся я где-то в поле.
      Один.
      Кругом пурга. Ноги сковала усталость.
      Ветер давно уже сорвал с головы моей шапку. В волосах таял снег. Вода холодными струйками катилась за воротник рубашки, в горле пересохло хотелось пить.
      Я нагнулся зачерпнуть пригоршнями снегу, пошатнулся, зарылся лицом в глубокий сугроб и впервые заплакал. Заплакал во весь голос.
      Собрал последние силы, поднялся, сделал несколько шагов и снова упал.
      "Теперь все, - промелькнуло в моей голове. - Папу убили - и меня не будет. Ну и пусть!"
      Но тут я увидел грустное лицо сестренки, а из-за него смотрели на меня полные скорби глаза матери.
      "А как же они?" - подумал вдруг я. И на меня дохнуло холодом.
      Я сделал последнее усилие, изловчась, поднялся на корточки, хотел распрямиться, но ветер покачнул меня и свалил на бок.
      Мне захотелось спать. Я понимал, что замерзну, но не сопротивлялся. Меня охватило полное душевное безразличие.
      Сквозь вой пурги я смутно слышал чьи-то голоса, но не верил в их действительность.
      Я знал, что когда человек замерзает, ему всегда что-нибудь чудится.
      "Вот и мне голоса чудятся", - лениво думал я.
      Вдруг кто-то схватил меня за плечо и начал тормошить.
      Я слабо повернулся, но никого не увидел.
      - Живой, живой, - как будто издалека, глухо долетел до меня голос Витьки.
      - Вовка, Вова, Вова!
      "Это Люська", - пронеслось в моей голове. Я улыбнулся и окончательно потерял сознание.
      Пришел в себя через несколько дней в кровати.
      На голове у меня лежала мокрая повязка, в теле чувствовалась слабость. В висках мягкими молоточками стучала кровь. Я приоткрыл глаза.
      В комнате стоял полумрак и было тихо-тихо. Возле меня сидела Люська. Она задумчиво смотрела в окно на улицу. Неожиданно скрипнули половицы, и к Люське неслышно, на цыпочках, подошла мать, шепнула:
      - Спит?
      Люська молча кивнула головой, осторожно взяла мою руку и положила в свою. Рука у нее была влажная, холодная и приятно щекотала мою горячую кожу.
      Я поймал ее мизинец и легонько сжал его.
      Люська повернулась ко мне, и мы встретились взглядами. На глазах у нее блеснули слезы. Она застыдилась их, вынула платок и тихо спросила:
      - Тебе лучше?
      Я улыбнулся и еще крепче сжал ее мизинец.
      - Ох ты и бредил. Я даже боялась с тобой оставаться одна.
      - А что, я кричал?
      - Еще как. Вскочишь, глаза вытаращишь и кричишь: "Бей их, гадов, бей!" А то лежишь и разговариваешь...
      Люська взглянула на дверь и умолкла, а потом наклонилась к моему уху и прошептала:
      - С отцом. А иногда... со мной. А на Витьку ты не сердись.
      - За что?
      - А за то, что он не сказал тебе про извещение-то. Он не хотел тебя расстраивать, а сам переживал. Он ведь давно носил его в сумке, а сказать тебе не мог.
      "Так вот почему Витька так заботливо относился ко мне", - подумал я и спросил:
      - А как оно к нему попало?
      Люська снова настороженно покосилась на дверь кухни, откуда доносилось покашливание матери, и чуть слышно начала рассказывать:
      - Почтальон, тетя Маша, заболела и попросила Витьку сбегать вместо нее в сельсовет за почтой. В сельсовете Витька вместе с письмами получил извещение, прочитал его и решил никому о нем не говорить. Да не вытерпел и обо всем рассказал мне. Это в тот раз - в лесу под сосной. Мы думали, что так будет лучше, а получилось вон как. Когда ты убежал из школы, Витька хватился извещения и догадался. Прибежал ко мне и говорит: "Вовка извещение взял". Мы кое-как оделись - и следом за тобой. Мы знали, что ты собьешься с дороги, да и сами-то сбились, но это получилось к лучшему: мы все-таки нашли тебя. - Люська вздохнула. - А пурга-то какая была. Вон ты как нос-то обморозил.
      Я надвинул на лицо одеяло, а сам тайком, одним глазом, смотрел на Люську и думал: "Какая она все-таки красивая".
      А Люська, будто угадав мои мысли, вдруг спросила:
      - Вов, а отчего ты на меня всегда сердился?
      Я приоткрыл одеяло и нарочно угрюмо ответил:
      - Ты на записку мне не ответила.
      - Это потому, что ты за деревню на бревна не пришел.
      Ничего не понимая, я приподнялся:
      - На какие бревна?
      - На такие. Я тебе в записке писала, чтобы ты в субботу, в ту, в которую меня хотел избить Санька, пришел за деревню на бревна, а ты мне написал, чтобы я написала тебе еще одну такую же записку. Зачем она тебе понадобилась, не знаю. А на бревна ты не пришел. Я тебя там почти всю ночь ждала - так и не дождалась, обиделась и не стала больше писать.
      Люська взглянула на меня с упреком.
      - Что же ты не пришел?
      В это время со скрипом приоткрылась кухонная дверь, и к нам в комнату как-то боком протиснулся Санька Офонин.
      Он, насупясь, медленно подошел к моей кровати и хрипло, не поднимая глаз, проговорил:
      - Это тебе.
      Положил на одеяло перочинный ножик, потоптался смущенно и ушел.
      Мы с Люськой переглянулись.
      Мы поняли, что отец прислал Саньке хорошее письмо.
      Мне хотелось спрашивать и спрашивать:
      - Отчего ты тогда в школе на лестнице заплакала?
      Люська отвернулась.
      - Я тебе потом скажу. Мне домой надо. Мама ждет.
      ГЛАВА 7
      Люська ушла.
      За стеной по морозному снегу прохрустели ее торопливые шаги.
      Я с грустью осмотрел пустую комнату, и сердце мое неожиданно забило тревогу.
      Потрепанный тулуп, висевший на стене, надтреснутое зеркало, бритвенный прибор и потемневшие от времени книги на полке, каждая мелочь, даже сумрак комнаты, даже воздух - все напоминало мне об отце.
      Все дышало холодом на меня и шептало, что его больше нет. Каждая вещь смотрела как-то сиротливо, казалась забытой, заброшенной и никому не нужной.
      Я уткнулся лицом в подушку.
      Мне вспомнилось, как до войны вот в такие же зимние вечера мы с отцом, не зажигая огня, любили лежать на полу возле топившегося подтопка.
      В комнате стоял полумрак. Темнота пугала меня, я боязливо косился под кровать, где зияла черная таинственная пропасть, и плотнее прижимался к колючей бороде отца. Он улыбался, нежно трепал мои волосы и, задумчиво глядя в огонь, медленно рассказывал мне сказки.
      - Папа, папочка, - звал я, кусая в отчаянии одеяло. - Ты не убит? Правда? Ты ведь живой. Это все приснилось.
      И я мысленно кидался в объятия отца, прижимался к нему, ласково тормошил его за уши, за нос, обвивал его шею, а слезы душили меня.
      - Вова, что ты? Тебе хуже? - дрожащим голосом спросила мать, бесшумно подойдя ко мне.
      Я вздрогнул. Я понимал, что матери не легче моего, съежился и затих.
      - Опять бредит, - прошептала мать, осторожно покрыла меня одеялом, приложила к голове моей руку и, тяжело вздохнув, присела возле кровати на стул.
      Ласковая забота матери немного успокаивала меня, и я не заметил, как заснул. Проснулся глубокой ночью. На столе тускло горела маленькая лампадка. За печкой уныло трещал сверчок.
      В ногах у меня, дружелюбно мурлыкая, дремала кошка. На большой кровати, крепко обнявшись, спали мать и сестренка.
      "Вот и мы с папой так же спали".
      Я снова окинул блуждающим взглядом комнату, и вдруг... глаза мои остановились на толстой, аккуратно связанной пачке писем - писем отца.
      Письма лежали высоко на подтопке, где хранилась небольшая шкатулка с документами.
      Я неслышно подставил стул, взобрался на него, как вор, огляделся и торопливо спрятал драгоценную пачку под рубашку - это на случай, если мать проснется.
      Но мать не проснулась.
      Я жадно одно за другим начал перечитывать спрятанные под рубашку письма. Прочитав примерно половину связки, я заметил, что в каждом письме отец просил мать не беспокоиться о нем, что он находится в безопасности далеко от фронта.
      Я лихорадочно разыскал последнее письмо - в нем то же самое.
      "Лиза, обо мне не расстраивайся. Я чувствую себя хорошо.
      Опасности никакой нет.
      Крепко целую..."
      - Как же так, - вырвалось у меня, - опасности нет, и вдруг погиб!
      Я отложил письма и долго не мигая смотрел на лампадку.
      Потом осторожно взял сумку, чернильницу, устроился поудобнее и, достав тетрадку с ручкой, написал командиру той части, в которой находился отец.
      В письме я убедительно просил командира рассказать мне всю правду: где был последнее время отец и при каких обстоятельствах он погиб.
      Письмо на другой день отослала Люська, а через три недели, когда я почти оправился от воспаления легких, мне под вечер почтальон принес ответ. Я с трепетом развернул небольшой треугольник и прочитал:
      "Здравствуй, дорогой Вова!
      Вова, ты просишь меня рассказать тебе всю правду - солдатскую
      правду.
      Ты говоришь, что твой отец в каждом письме писал матери, чтоб
      она не беспокоилась о нем и не расстраивалась, писал, что он
      находится в безопасности.
      Прости, Вова, отцу эту солдатскую ложь.
      Он не хотел вас понапрасну расстраивать: он понимал, что вам и
      так тяжело.
      Твой отец, Вова, с первых же дней находился на передовой и
      каждое письмо посылал из окопов из-под фашистского обстрела.
      Вражеская пуля тяжело ранила его в живот. Умирая, он передал
      последнее письмо и просил отослать его вам.
      Вот, Вова, суровая солдатская правда.
      Твой отец был смелым воином и хорошим товарищем. Мы все помним
      его.
      Похоронили мы его под Сталинградом.
      Возьми себя в руки. Мужайся. Будь таким, каким был отец.
      Прими наш искренний солдатский привет.
      До свидания. Целую. Командир части В о р о н к о в".