— Может, еще пятки на костре поджечь? — спросил ласково Харбов.

— Конечно, насчет битья — это ерунда, — вмешался Тикачев. — Во-первых, так он тебе и дался, а во-вторых, вообще это ни к чему. Надо просто ему объяснить: мол, ты пролетарий и мы пролетарии. Ведь он же свой классовый интерес должен понять.

— Не поймет, — мрачно сказал Харбов. — Политграмоту не проходил.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил Мисаилов.

— Да, видишь ли, один наш паренек живет у тетки, уборщицы в Севзаплесе. А тетка эта — кума церковному сторожу. Она у него в воскресенье была и этого Мишку Лещева видела, говорила с ним. Вот паренек ко мне и прибежал: что, мол, хвостик есть, за что ухватиться. Хвостик-то есть, а как ухватиться — не знаю.

— Один только ход, — сказал Мисаилов. — Купим водки, и я пойду с кем-нибудь из ребят. Сделаем вид, будто мы выпили и хотим душу перед человеком излить.

— А как вы в дом к сторожу попадете?

— На месте придумаем... Кого мне только с собою взять... — Мисаилов обвел всех взглядом. — Андрей не годится. Начальник — фигура известная. Силкин всех изругает и будет избит. Тикачев начнет проповедовать пролетарское единство, а это на данной стадии развития Лещева не пройдет. Сашка Девятин больно на интеллигента похож — не поверит. Придется Колю брать... Пойдем, Коля?

— Пойдем, — сказал я, покраснев от волнения.

— Пить умеешь?

— Не пробовал.

— Да тебе и не придется. На всякий случай рот только прополощешь водкой, чтоб запах был. Ладно. После работы встретимся у Домпросвета... Пора, ребята, перерыв кончается. А ты, Леша, составь акт и подшей к делу: что, мол, комсомолец Мисаилов распивал спиртные напитки и вращался в социально враждебной среде по поручению уездного комитета. Пошли!

И вот Мисаилов зашел в лавку Малокрошечного и купил бутылку водки. Я стоял в дверях и очень стеснялся, а Мисаилов был совершенно спокоен.

— С получки? — спросил любезно приказчик, протягивая бутылку.

— Паренька хочу угостить, — сказал Мисаилов, кивнув в мою сторону.

— Пора приучаться, — согласился приказчик и хитро подмигнул.

Мы шли по улице, и мне казалось — все угадывали, что у Мисаилова в кармане бутылка. А Мисаилов шел совершенно спокойно, посвистывал, здоровался со знакомыми.

Церковь стояла на выезде из города, а домик сторожа — почти в самом лесу. Мы уселись у пенька друг против друга, недалеко от настежь распахнутого окна сторожки. Мисаилов поставил на пенек два стакана, положил кусок сала и горбушку хлеба. В домике сторожа было тихо.

Долго мы сидели друг против друга. Время от времени Мисаилов будто бы наливал в стаканы, мы чокались и будто бы выпивали. Через некоторое время рядом с пеньком была поставлена пустая бутылка из-под водки. Васька, оказывается, все предусмотрел. Со стороны казалось, что мы пьем уже вторую. Сперва мы тихо разговаривали. Потом стали негромко петь. Мисаилов дирижировал, энергично размахивал руками и иногда вдруг полным голосом вытягивал одну какую-нибудь ноту. В общем, было даже не скучно. В перерывах между песнями Вася рассказывал про лесозавод и про институт, в котором будет учиться, расспрашивал меня про Псков, про бабку. Говорили мы тихо, так что в доме ничего не было слышно. Хотя я пил только для виду, но понемногу мне все-таки попадало в рот. С непривычки я раскраснелся, и меня вполне можно было принять за пьяного.

За песней и разговором я не заметил, как Мишка Лещев вышел из домика. По-видимому, сторожа не было дома. Лещев томился один и, наверное, давно поглядывал на нас, но показаться боялся. Теперь ему стало невтерпеж. Я его заметил уже в нескольких шагах от двери. Он крался или, во всяком случае, шел очень тихо, так что шагов мы не слышали. Когда я поднял голову, он остановился. Это был маленький мужичок, тощий, с мелкими чертами лица, в латаных сапогах, латаных штанах, латаной рубашке. Удивительно даже, сколько нашито на нем было латок. Большие, маленькие, круглые, овальные, прямоугольные и все самого неподходящего цвета. Рубашка, например, была синяя, а латка на рукаве малиновая в горошек. Увидя, что я на него смотрю, он осклабился.

— Хлеб да соль, — сказал он.

— Спасибо, — ответил Мисаилов и любезно показал на землю рядом с собой. — Садитесь, ежели не торопитесь.

Лещев сел.

— Вы откуда же будете? — спросил он. — Что-то я вас здесь не видал.

— Я механиком на лесозаводе работаю, а он вот учеником поступил, — сказал Мисаилов. — Захотел меня угостить с получки как старшего... А я вас тоже что-то не видел...

— Понятно, понятно, — повторял Лещев, — понятно, понятно... Нет, я пудожский. То есть я деревенский, с Пильмас-озера, но давно в городе, давно.

Глаза его с откровенной жадностью смотрели на бутылку. Мисаилов молча налил. Лещев, не дожидаясь приглашения, взял стакан, разом опрокинул и понюхал большой палец.

— Я не пью, — сказал он.

— Видать, — согласился Мисаилов.

Вероятно, в Лещеве в консервированном состоянии находилось много спиртного, потому что, добавив один стакан, он стал хмелеть с удивительной быстротой. Через несколько минут он уже был красен, у него заплетался язык и на лбу каплями выступил пот.

— Не пью, — упрямо повторил он. — Ну, разве в праздник. А сейчас пью, потому что несправедливость. Я справедливость люблю, понимаешь ты? На справедливости мир стоит. Всюду должна быть справедливость!

— Не знаю, какая может быть несправедливость, — сказал Мисаилов. — Жаловаться надо, если несправедливость, и все тут. Пусть-ка попробует кто-нибудь со мной несправедливо поступить!

— Не понимаешь? Да? Не понимаешь? — бормотал Лещев. — А если он мне за всю мою работу сапоги обещал сшить, а говорит, подожди? Что ж я, не заработал? А Лешке на, пожалуйста, сшил. Это справедливо? Да? Ты скажи, справедливо?

— Да кто тебе должен сапоги шить? — спросил Мисаилов. — Чего это ради?

— Как это — кто? — негодовал Лещев. — Хозяин. Я на него работал, работал...

— Не понимаю, — сказал Мисаилов. — Получил зарплату, пошел и купил себе сапоги. Какой тут может быть разговор!

— А если он не платит? — сказал Лещев. — А? Если он не платит?

— В профсоюз пойди. Как это так? Сколько положено, должен платить.

— И пойду! — Лещев разошелся ужасно. — А что ж ты думаешь, и пойду!

Во мне все пело и ликовало. Я еще не был комсомольцем, а уже принимал участие в таком важном и ответственном деле. И все замечательно получалось. Уже один из катайковских батраков признал, что он не получает зарплаты, и согласился жаловаться в профсоюз. Теперь мы, комсомольцы, заставим Катайкова платить несчастным своим батракам сколько следует, страховать их, отпускать по вечерам на занятия. Теперь они увидят настоящую жизнь.

Еще через десять минут Лещев и Мисаилов сдружились окончательно. Лещев всплакнул, вытирая слезы кулаками, проклял Катайкова и его потомков до седьмого колена и принял твердое решение идти на хозяина войной. Я восхищался тем, как Мисаилов ведет разговор. Он совсем не задавал вопросов, и все-таки Лещев выбалтывал все, что нужно. Фамилию Катайкова первый назвал Вася, но у Лещева было впечатление, что назвал ее сам.

Мисаилов сказал без всякого нажима:

— Что ты меня пугаешь своим Катайковым? Никакой в нем и силы нет. Такими катайковыми пруд пруди. Он только дома пыжится, а позови-ка его в профсоюз — знаешь, как он егозить будет!

— Нет, брат, — спорил Лещев, — Катайков — сила! Катайков — это у-у-у!

— Да что ты за него стоишь? — настаивал Мисаилов. — Что он тебе, родня, что ли?

— Какая родня! — ужасался Лещев. — Если б мне Катайков родня был, я бы знаешь как барствовал бы! Спасибо, хоть на работу взял. Погибнуть не дал...

Все получалось замечательно. Лещев признал, что он не родственник Катайкову, а батрак. Катайков был разоблачен. Победа была в наших руках.

— Он знаешь какая сила! — разливался Лещев. — Он подмигнет — и все. Погиб человек. Где хочешь, хоть в самой дальней деревне, — все равно у него свои.

— А я вот плевал на него! — сказал Мисаилов. — Хочешь, я тебя завтра к нам на лесозавод устрою? И ничего он тебе не сделает. И будешь получать два раза в месяц получку. Шестнадцатого и первого, пожалуйста.

— А если я ему должен? — сомневался Лещев.

— Да он же тебя обманывает! Что ты должен ему? Мало ты на него работал? Пойдем в Совпроф. Там грамотные люди разберут, так еще тебе с него получить придется.

Водка кончилась. Да больше и не нужно было. Лещев и Мисаилов обо всем договорились. Они уже звали друг друга Миша и Вася, и были на «ты», и твердо решили сегодня же вечером начать войну против Катайкова. Вот чуть протрезвеют, пойдут к Мисаилову и напишут заявление. Там и переночуют, а утром снесут в Совпроф. Мисаилов на первое время одолжит денег Лещеву, чтоб тот мог обернуться. Вот только Лещев протрезвеет немного...

И вдруг в какую-то секунду я почувствовал, что Лещев врет и начал врать только сейчас; раньше он говорил искренне. Он протрезвел и спохватился. То есть не то чтобы совсем протрезвел, но настолько, что испугался того, что наговорил. Это ведь не храбрость была, а только пьяная похвальба. И нам он не верит.

Внешне все это ни в чем не сказывалось, но я это знал наверное. Почувствовал это и Вася.

— Пошли, что ли? — решительно сказал он и встал.

— Куда? — удивился Лещев.

— Как — куда? Ко мне, мы же договорились.

— Это ведь мы так, для разговору, — сказал Лещев. Раз испугавшись, он быстро трезвел от страха. Покачиваясь, он встал тоже. — Спасибо за угощение и за компанию. Пойду отдохну.

— А ко мне не пойдем, что ли? — спросил Мисаилов.

— Зачем? — удивился Лещев.

— Ну, заявление писать.

— А какое может быть заявление? Катайков мне двоюродный дядя. А что мы с ним повздорили, так в семье чего не бывает...

Он еще раз поклонился нам, спотыкаясь вошел в домик, запер дверь и даже окно закрыл.

Мисаилов, посвистывая, посмотрел ему вслед.

— Да, Коля, — сказал он, — хитрая штучка твой Тимофей Семенович! Пошли.

Вечером в «Коммуне холостяков» было мрачное настроение. Вася сидел туча тучей и насвистывал марши. Он не оживился даже тогда, когда пришла Ольга и уселась, как обычно, в углу на медвежьей шкуре.

Харбов ходил по комнате взад и вперед и рассуждал:

— Они нам не верят. Даже слово «комсомольцы» их пугает. Тут, конечно, и церковники поработали, и все это кулацкое окружение. Я не удивлюсь, если некоторые, самые темные из них, подозревают, что у нас хвосты и копыта. Получается замкнутый круг. Пока мы не вытащим их из этого состояния темноты, не кончится власть Катайкова. Она вся держится на бескультурье и темноте. А пока не кончится власть Катайкова, мы не можем их даже грамоте обучить. Нет, как хотите, я до этого голубчика доберусь! Прошу занести в протокол торжественную мою клятву. Клянусь не успокаиваться, пока не возьму Тимофея Семеновича за горло и не добьюсь освобождения его рабов! Прошу поднять руки тех, кто присоединяется.

Подняли все. Даже Сила Семкин, хотя Силе сегодня было не до того. Он тоже пришел мрачный как туча, но совсем от других причин.

В горисполкоме было комсомольское собрание. Собрание это посетил председатель горисполкома Прохватаев. И не только посетил, но и выступил с речью. Речь была, по рассказам Силы, наглая и хамская. Он всех громил, на всех орал и топал ногами. Работает у них в горисполкоме одна машинистка, хорошая девушка, комсомолка, очень добросовестная и скромная. И вот к ней почему-то он прицепился. Он кричал на нее, обвинял в семи смертных грехах и довел девушку до слез. Сила выступил и сказал, что он категорически не согласен с Прохватаевым насчет машинистки, а Прохватаев стал кричать на Силу и угрожать ему.

«Ага, — кричал Прохватаев, — так ты, может быть, и с советской властью не согласен? Так мы с тобой не здесь, а где полагается поговорим!»

По совести говоря, насколько можно была понять, несмотря на недомолвки, которые допускал Сила в своем рассказе, он тоже наговорил Прохватаеву немало. Тем не менее, он и сейчас кипел.

Должность курьера на первый взгляд кажется скромной, но Сила прекрасно понимал всю ее значительность. От работы курьера зависит многое. И, если курьер не чужд общественных интересов, курьер много и знает. Силу общественные интересы очень волновали. Сила знал все: все решения, которые готовились, все споры, которые велись, все столкновения между работниками. И не только знал, но имел по каждому вопросу свое принципиальное мнение.

Всех работников горисполкома, от председателя до уборщицы, Сила считал своими товарищами по работе и почти ко всем относился хорошо. Он очень любил заведующего коммунхозом и отделом здравоохранения и считал, что заместитель председателя хотя и глуповат, но честен. Но двух человек Сила ненавидел лютой ненавистью. Первым из них был как раз Прохватаев. Сила начинал яриться, как только о нем заходила речь, так что сегодняшний случай привел его в совершенное бешенство.

— Это царский охранник, — сказал убежденно Силкин. — Вы, ребята, не знаете...

— Какой же охранник! — возразил Харбов. — Человек был на гражданской войне, имеет ранения.

— Вот вы увидите, что он предатель! — настаивал Сила. — В момент мировой революции он будет на их стороне.

Мы потребовали от Силы доказательств, но оказалось, что доказательств нет. Тем не менее, Прохватаев был, по-видимому, действительно человек неприятный. Он кричал на подчиненных, не здоровался с Силой и разговаривал с ним свысока, «как барон какой-нибудь». Когда старушку уборщицу нужно было отвезти в больницу, он отказался дать свою лошадь, а сам, по уверению Силы, катался ночами по частным делам. Перед секретарем укома Прохватаев подхалимничал, а на главного врача больницы, старика, проработавшего в Пудоже лет тридцать, так накричал и натопал ногами, что у того начался нервный припадок.

— У Прохватаева феодальное мировоззрение, — утверждал Сила. — Чего ГПУ смотрит, не понимаю! Ясно же, что он чужой человек.

Второй сослуживец Силы, которого он ненавидел, был заведующий общим отделом горисполкома Пружников, правая рука Прохватаева. Саша Девятин однажды показал мне его, когда он проходил под окнами библиотеки. Это был маленький, скромный на вид человек. Он был до того вежлив, что сходил с тротуара, когда встречный был еще за целый квартал. Даже ноги у него двигались как-то вежливо, будто сапогам было неловко топтать тротуар.

Сила был уверен, что это злодей большого масштаба.

— Они с Прохватаевым агенты царской охранки, — уверенно заявил Силкин. — Вот увидите, про них страшные вещи выяснятся!

Харбов обозлился.

— Если ты знаешь плохое про руководителя, — сказал он Силе, — докажи! А так, голословно, ты не смеешь людей порочить. Ты комсомолец и должен поддерживать авторитет.

— Если я вижу, — заорал Силкин, — что во главе исполкома стоит белогвардеец и жулик, я буду об этом кричать, и никто мне рот не заткнет!

— Заткнем! — закричал и Харбов. — Голословно ты не имеешь права... Ты сознательно подрываешь авторитет. Ты играешь на руку всякой нечисти.

Сила побледнел от этого оскорбления.

— Я? — задыхаясь, переспросил он. — Нечисти? На руку? Да как ты смеешь?..

Ольга слушала молча. Она никогда не вмешивалась в наши споры и, когда мы замолкали, заговаривала о чем-нибудь совсем неожиданном — о книге или городской новости. Но тут, дождавшись паузы, Ольга вдруг сказала очень спокойно:

— А вы знаете, что Прохватаев и Пружников ходят к Катайкову в гости?

Мы замолчали.

— Как это? — спросил наконец растерянно Харбов.

— Вот ты, Сила, скажи, — сказала Ольга, — где они были в воскресенье?

— На охоту ездили, — сказал Сила, — на исполкомовском шарабане.

— А кучер где был?

— А кучер выходной, они без него ездили. Пружников правил.

Ольга усмехнулась:

— Так я и думала. А на самом деле они к Катайкову ездили.

— Куда — к Катайкову? — удивились мы. — Тут же ездить нечего.

— Эх вы, мальчики! — сказала Ольга. — Вы думаете, что Катайков в городе живет? То есть он, конечно, живет в городе, но это так только, для виду. У него хутор есть, не доезжая Сум-озера. Там у него главная жизнь. Вот они туда и ездили.

Мы остолбенели.

— Позволь, — сказал Вася, — откуда ты знаешь?

— Я ночью летаю на помеле и за всем наблюдаю, — спокойно ответила Ольга. — Не верите?.. Вот, Вася, поженимся, ты и узнаешь, какая я ведьма.

Мы не стали больше расспрашивать Ольгу. Разговор прекратился. Сила даже не стал ликовать по случаю победы. Мы сами заговорили о другом. Не могли же мы, в самом деле, допрашивать Ольгу!

Ольга посидела еще немного и ушла. Андрей и Вася сели заниматься. Мы с Сашей Девятиным читали, Сила тренькал на гитаре так тихо, что почти не было слышно, Леша Тикачев пошел в кухню забивать дырку, которую снова прокопал хорь. Легли спать. Андрей задул лампу. Наступила тишина. Потом вдруг Андрей сказал, ни к кому не обращаясь:

— Все-таки интересно, откуда она может знать?

Все молчали. Я подумал, что ребята спят и не слышат слов Харбова, но Вася Мисаилов сел на кровати.

— Ты ее в чем-нибудь подозреваешь? — спросил он.

— Я не подозреваю, — сказал Харбов. — Но все-таки откуда она знает?

Мисаилов ничего не ответил. Он откинул одеяло, встал и заходил по комнате. Я лежал, прикрыв глаза. Так же неподвижно лежали Силкин, и Саша, и Леша Тикачев. Думаю, что они, так же как и я, не спали и слушали.

— Я сам не могу понять, — сказал наконец Мисаилов. Он шагал по комнате в нижнем белье, босой, и белые завязочки от кальсон волочились за ним, словно четыре змейки. — Я не могу понять, — повторил Мисаилов, — и мне это неважно. Я знаю точно, что все, что делает Ольга, хорошо. Я не желаю думать и строить предположения. Меня это не касается. Если будет нужно, она мне скажет.

В голосе его была такая сила убежденности, что Харбов сел на кровати, провел рукой по волосам и сказал:

— Вот что, Васька: ты прав, а я болван.

Он улегся и натянул одеяло на голову, показывая этим, что разговор окончен. Лег и Мисаилов. Все шестеро мы лежали, закрыв глаза и ровно дыша. Я долго еще не спал. Не знаю... может быть, долго не спали мы все.