Шестеро вышли в путь

— Вот теперь выпью, — сказал Булатов.

Глава девятнадцатая

НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК В ДОМЕ

Решили, что Булатов не будет жить у Катайкова: могли возникнуть подозрения, да и не хотелось обоим часто видеться. Они друг другу не нравились. Булатов считал Катайкова хамом и мужиком. Катайков подозревал, что Булатов фразер и человек неверный.

Несколько дней Булатов не выходил из дому и даже не подходил к окнам, а Катайков подловил как-то на старом кладбище учителя Каменского. Юрий Александрович занимался любимым делом — читал эпитафии на могилах и вспоминал людей, лежащих под надгробьями. Это занятие напоминало ему Василия Андреевича Жуковского, элегию Грея «Сельское кладбище» и вообще милый век сентиментализма. Он представлял себе, как все это выглядит со стороны: большие, раскидистые деревья, камни, поросшие мхом, покосившиеся кресты, и он, красивый пожилой человек, единственная тонкая душа в городе, размышляет, бродя меж разрушенных могил, о тленности всего сущего.

Тут-то и подловил его Катайков. Они поздоровались, поговорили о том о сем, и Катайков осторожно перешел к делу: приехал, мол, образованный человек, учитель. Думает здесь погостить. Хочет он, понимаете, поступить в школу преподавать математику. Хотя рекомендовал его малознакомый человек, Катайков не отказал в приюте. Однако при поступлении в школу дружба с Катайковым может только помешать. Знаете ведь, как к Катайкову относятся — кулак, мол, и все. Учитель этот не нравится Катайкову. Чересчур, знаете, интеллигент. Катайков любит людей попроще. Было бы, мол, хорошо, если бы человек этот — Булатов его фамилия — переехал к Каменскому, снял бы комнату, но с тем, что будто он и не бывал у Катайкова, а просто приехал к Юрию Александровичу с письмом от старого его друга.

Каменскому очень нравилось представлять себя интеллигентом вымирающей ныне породы. Он человек уходящего мира. Ему на смену идут другие люди, люди «рацио», люди дела... Им непонятна вся душевная тонкость Юрия Александровича. Он же сам понимает печальную неизбежность победы этих чуждых ему по духу, но нужных стране людей.

Так как в голове у Юрия Александровича, в общем, был ералаш необыкновенный, то в разряд представителей нового мира, приходящих на смену ему, философу, не способному к практическим делам, попадали люди самые разные. Там, в этом разряде, соседствовали, например, все члены партии и Катайков.

Литературные ассоциации — превосходная вещь, но Каменский не понимал, что каждый литературный образ только в ограниченной степени похож на людей другой эпохи. Так, например, может статься, в Катайкове и было кое-что от Лопахина, но все-таки Катайков был не Лопахиным, а самим собой, так же как и Каменский далеко не во всем походил на Лаврецкого или Гаева. Юрий Александрович великолепно помнил многие литературные произведения, но в действительном мире разбираться совсем не умел. Всех встречавшихся ему людей он подгонял то под героев Чехова, то под героев Тургенева, то под кого-нибудь еще. Так было, кстати, гораздо проще. Достаточно назвать человека каким-нибудь из знакомых уже имен: этот — Лопахин, этот — Лаврецкий, этот — Базаров, этот — Поликушка — и будто бы уже человека знаешь.

Катайков в глазах Каменского был Лопахиным. При этом Каменскому, естественно, доставалась роль старого барина, с печалью уступающего место грубым, но деловым людям из народа.

Удивительно то, что сам Каменский барином, даже в скромном уездном смысле, никогда не был. Отец его — фельдшер, служил всю жизнь в Петрозаводском уезде и прославился страшной физической силой и неумеренным пьянством. Учился Каменский, как говорится, на медные деньги и был счастлив, получив место в Пудожском училище. Убогая пудожская аристократия третировала его и долго не считала своим. Его и в члены клуба приняли только через три года.

Однако после революции он твердо вошел в роль последнего аристократа, единственного представителя прошлого мира. Память ему изменила, и он начисто позабыл, что в прежние времена даже в клубе, в обстановке, так сказать, приватной, всегда вставал со стула, когда входил исправник или местный миллионер Базегский.

Но вернемся к разговору с Катайковым. Каменский понял одно: приехал интеллигентный человек... может быть, даже аристократ, будет с кем поговорить, вспомнить прекрасный старый мир и печально признать торжество нового, победу деловой прозы над поэзией, разума над чувством. Он представил себе совместные вечерние разговоры, прогулки на закате двух одиноких мудрецов в сонном мещанском городе. Он очень ясно представил себе, как одинок этот похожий на него, тонко организованный человек в грубой и прозаической обстановке катайковского дома.

Поэтому он не придал никакого значения той конспирации, которую, оказывается, следовало соблюдать. Жилец должен был почему-то явиться как будто бы прямо с парохода, и Каменскому следовало всем говорить, что Булатов привез письмо от своего отца, старого товарища Юрия Александровича. Каменский сразу придумал красивое слово «петербуржец», а слово «товарищ» заменил словом «коллега». Получалось совсем уж великолепно. «Мой коллега, старый петербуржец, просит помочь сыну». Таким образом, по разным соображениям конспирация устраивала и Катайкова и Каменского.

На следующий день телега привезла с пристани чемоданы. Рядом с телегой шагал худощавый человек в защитном френче и в блестящих хромовых сапогах.

Ольга знала только вторую версию с «петербуржцем» и «коллегой». Не потому, что старый учитель хотел что-нибудь скрыть от дочери. Просто, пока Каменский дошел до дома, он уже и сам поверил, что дело обстоит именно так.

И вот начались печальные закаты и интересные разговоры. Юрий Александрович говорил со свойственным ему пафосом, иногда сам прерывал себя базаровской фразой: «Аркадий, не говори красиво». Отдав таким образом долг легкой насмешке над самим собой, он все-таки говорил красиво и первые дни не давал сказать своему гостю ни слова.

Сидели обычно втроем: Юрий Александрович, Булатов и Ольга. Булатов и Ольга молчали. Дмитрий Валентинович серьезно смотрел на разболтавшегося старика и ни разу не позволил себе улыбнуться. Он ставил себе это в заслугу: улыбнуться очень хотелось.

Молчала и Ольга. Она очень боялась, что гость даст ей понять, как смешон и жалок ее отец. Ольга давно уже об этом догадывалась, а сейчас поняла окончательно. Но гость не намекнул на это ни жестом, ни улыбкой, ни взглядом. Он слушал с интересом, курил трубочку и, когда следовало, кивал в знак согласия.

Если бы Ольга почувствовала, что жилец гордится своим происхождением, что он жалеет о падении русского дворянства или что-нибудь в этом роде, он стал бы ей, конечно, просто смешон. Она была человеком своего времени. Она-то великолепно знала, что происходит от простых мужиков, и не только не огорчалась, но гордилась этим. Слово «аристократ» для нее было ругательным словом. Ничего романтического не видела она в старых поместьях, вишневых садах и преданных слугах. Но Булатов ни разу даже не сказал — дворянин он или нет. Об этом говорил только Каменский.

В первый день Ольга ждала, что Булатов станет хвастаться дворянством, и собиралась издеваться над ним. Но Булатов молчал. На второй день она ждала, что он выразит чем бы то ни было снисходительное презрение к ее отцу, и готова была защищать старика. Но защита ее не потребовалась. На третий день Булатов просто стал ей интересен. Она хотела, чтобы он заговорил, но, кроме обыкновенных, бытовых фраз, просьбы налить чаю или отказа съесть еще тарелку супа, Булатов не сказал ни слова. За эти три дня она только один раз пошла на свидание с Мисаиловым.

Ольга и Мисаилов никогда не уславливались о встрече. Просто раньше каждый вечер и он и она приходили в рощу. В том, что она не пришла, не было повода для обиды. Она и не обещала — значит, обижаться не на что. Но все-таки она понимала, что он целый вечер бродил один и думал, и передумывал, и волновался, и мучился. И это ей целый вечер и следующий день портило настроение. И за испорченное свое настроение она сердилась на Васю. Понимала, что это несправедливо и глупо, и все-таки продолжала сердиться.

Я много думал об отношении Ольги к Мисаилову. Любила ли она его? Да, любила, но не по-настоящему. Объясню, что я под этим подразумеваю. Татьяна Ларина полюбила, когда пришла пора: «Пора пришла, она влюбилась». И Наташа Ростова полюбила, потому что ей время пришло полюбить. Ольга и Мисаилов встретились, когда пора Ольги еще не пришла.

Наше поколение рано стало взрослым. Может быть, потому, что еще детьми мы знали, какие большие надежды возлагает на нас страна. Наше поколение было первым, выросшим после революции. На нас не висел проклятый груз прошлого. Мы были свободны от религиозных, сословных и социальных предрассудков. Нам очень рано начали доверять.

Шестнадцатилетние мальчики сидели на ответственных заседаниях, в двадцать лет человек считался уже умудренным опытом. Рано созрев, мы и влюблялись слишком рано, раньше, чем люди предшествовавших поколений... может быть, преждевременно. Так преждевременно влюбилась и Ольга в Мисаилова.

В то время девушки мечтали о вольной и взрослой жизни мальчишек, уже участвующих в политической жизни страны. «Закрытое собрание», «партийная дисциплина», «решение бюро» — какой великолепной романтикой были овеяны эти понятия! Религия, богатство и знатность были свергнуты с пьедестала. Не было слов романтичней, чем «комиссар», «террор», «бунт». Мы были бунтари, пославшие вызов всему миру. Безмерное мужество революции руководило нами. Революционная целесообразность была единственным святым, которому мы поклонялись. «Мы голодные, мы нищие, с Лениным в башке и с наганом в руке» — именно в эти годы этими словами выразил поэт романтику революции.

Богатство было презираемо так, как никогда его не презирали в истории. Каждый из нас постыдился бы надеть дорогой костюм или галстук. Даже внешний наш вид должен был подчеркивать искреннее, глубокое, уничтожающее презрение к богатству и знатности. А Ольга жила в старом доме, набитом книгами, с отцом, который, подшучивая над собой, все-таки любил только мир рыцарей и менестрелей. Мир, который тогда презрительно именовался старьем. Как же на нее должен был действовать веселый, вольный, смешливый дух «Коммуны холостяков», наше ироническое отношение ко всему арсеналу истории, к музейной пыли разоблаченных нами столетий!

«Коммуна холостяков» включила Ольгу в число своих легко и безоговорочно, так же, как включила потом меня, не размышляя и не проверяя. Почуяли, что свой человек, — и все. Мы не ошибались. Многие из тех, кого мы считали своими, стали потом плохими людьми. Но стали, а не оказались. В то время они были свои, наши. Мы не знали только, как меняется человек. Но это знание — самое горькое из всех — никогда не дается молодости.

Станиславский говорит, что короля играет свита. Это мудрое замечание. О величии короля мы узнаем из отношения к нему окружающих. И, конечно, Ольга почувствовала то внутреннее, ни в чем не выраженное внешне, но глубокое наше уважение к Мисаилову.

Не знаю, как он сказал ей, что любит ее. Наверное, как-нибудь подчеркнуто грубовато, какими-нибудь нарочно обыкновенными словами. Мы не знали тогда, что и среди красивых слов тоже бывают хорошие. Мы очень боялись всякой красивости.

Как бы он ни сказал, любовь его была настоящая и красивая. Это Ольга понимала великолепно.

И вот начался их роман. Вася был внешне сдержан и даже ироничен, но он был, конечно, настоящий, прирожденный лирик. Он любил преданно и робко, а Ольга искренне и увлеченно играла в любовь. Я не могу ее ни в чем обвинять. Так случилось. Я не могу только думать без боли в душе о том, что случилось именно так.

Судя по единственному их разговору, который я слышал, я представлял себе, до какой степени робок и деликатен был Вася. Может быть, если бы он настоял на том, чтобы они поженились сейчас же, она полюбила бы его всерьез. Но он не решался. Он очень боялся оказаться навязчивым и оскорбить ее.

Продолжалась игра, милая и приятная игра в любовь, разговоры на закате, твердая уверенность в Васькиной преданности, кажущееся знание всего самого сокровенного друг о друге. А время шло, и, вероятно, именно сейчас настала для Ольги пора полюбить.

Если бы в эту минуту она встретила Мисаилова, она, может быть, полюбила бы его главной любовью в жизни. Но Мисаилов был уже старым знакомым. Про него было все известно, а чтоб влюбиться, нужно, наверное, и любопытство к человеку. Ничего в Васе не было неожиданного. Прогулки с ним, закаты над Водлой, разговоры — все это было как спектакль, сыгранный двести раз, когда актер уже знает точно, где публика вздохнет и где зааплодирует и в котором часу он сможет сесть сегодня за ужин.

Тут появился Булатов. Наверное, многое в нем ее раздражало и многое казалось смешным. Иначе она прибежала бы к нам, она сказала бы все Мисаилову. Но не было оснований тревожиться и рассказывать было нечего. Предательство подготовлялось в тишине, незаметно ни для кого, в том числе и для нее самой.

Глава двадцатая

РАЗГОВОРЫ И РАЗМЫШЛЕНИЯ

И вот воскресным утром встретились за столом Дмитрий Валентинович Булатов и «Васька Мисаилов с товарищами». Если бы Булатов посмел хоть как-нибудь выразить презрительное к нам отношение, ох, с какой яростью встала бы Ольга на нашу защиту! Но он был вежлив и дружелюбен, а мы откровенно враждебны. В защите нуждался он. С самого начала мы были невежливы. Когда же мы вдруг, без всяких причин, отказались идти на охоту, это была такая очевидная, ничем не вызванная грубость, что Ольге стало просто стыдно за нас.

Была в этом эпизоде и другая сторона. Ольга знакомит с новым человеком старых друзей. Старые друзья, которых она любит и которыми гордится, показывают себя, как нарочно, с самой плохой стороны. Этим унижена прежде всего сама Ольга. Если плохи ее друзья, значит, плоха и она. Ей было стыдно за себя. За это она сердилась на нас и была вправе сердиться.

Она пошла на охоту вдвоем с Булатовым нарочно, чтобы показать нам, что мы вели себя возмутительно и что она не хочет считаться с нашими капризами. Она, однако, очень обозлилась бы, если бы Булатов хоть чем-нибудь дал понять, что заметил нашу грубость. Но он не только не подчеркивал ее, а, наоборот, говорил о нас дружелюбно, без всякой иронии, тоном, который казался искренним. Она ему была благодарна.

И вот они шли вдвоем по лесу, и настроение у Ольги было отвратительное. В конце концов, вероятно, она за что-нибудь обиделась бы на Булатова и они бы поссорились. Но, когда они отошли версты за две от города и вокруг был только лес, жалкие деревца, выросшие на болоте, осина да тонкие березки, Булатов вдруг сказал:

— Раз мы с вами, Ольга Юрьевна, остались одни, я воспользуюсь случаем. Мне нужно серьезно с вами поговорить.

Ольга испугалась, что он будет объясняться в любви. Она не очень-то знала, как надо вести себя в этих случаях. Она совсем не любила Булатова. Она любила Мисаилова. Тысячу раз на день, гораздо чаще, чем прежде, она повторяла это про себя. Она с ужасом представила себе, как будет неловко говорить Булатову, что она его не любит.

Но Булатов заговорил совсем о другом.

— Скажите, Ольга Юрьевна, — спросил он, — вы рассказывали кому-нибудь, что Прохватаев бывает у Катайкова?

Ольга растерялась и покраснела...

В прошлое воскресенье Ольга была у нас, рассказала между прочим, что у них поселился новый учитель, приехавший из Ленинграда, потом долго гуляла с Мисаиловым и пришла домой около часу ночи. Для Пудожа это было очень поздно. Юрий Александрович уже спал, а Булатов сидел у окна в столовой и курил трубочку.

— Не спите? — спросила Ольга.

— Не сплю, — сказал Булатов. — Посидите со мной, Ольга Юрьевна.

— Устала, — сказала Ольга.

— Десять минут посидите. Потолкуем по-соседски.

Ольга села. Булатов затянулся, выпустил дым и сказал очень спокойно:

— Вы знаете, Ольга Юрьевна, я пьян.

Ольга посмотрела на него. Выглядел он совершенно трезвым.

— Незаметно, — сказала она.

— Еще бы было заметно! — пожал плечами Булатов. — Довольно того, что я сам себя омерзительно чувствую. Я ненавижу пить. Алкоголь унижает человека.

— Зачем же вы пили? — спросила Ольга.

— Видите ли, у меня было письмо к здешнему кулаку Катайкову. Я не собирался к нему идти. Кулаков я не люблю, да и необходимости не было. Но сегодня был очень тоскливый день, и я вдруг подумал: пойду посмотрю, как живут так называемые мироеды. Я никогда ведь не видел их в домашней обстановке. Ну и пошел.

— Как же они живут? — спросила Ольга.

— Своеобразный быт. — Булатов выпустил целую тучу дыма и добавил подчеркнуто сдержанно: — И омерзительный. Оказывается, ваш Катайков не просто кулак — это более крупная птица. Пришел я, передал письмо. Он говорит: «Я сейчас еду на хутор, поедемте, господин хороший, поговорим». Поехали. Хутор километрах в десяти. Крепость. Бревенчатый забор, ворота с железными поперечинами — словом, семнадцатый век. В доме, представьте себе, накрыт стол и сидят гости, поджидают хозяина. Конечно, гармонист с лицом идиота и какие-то монстры. На столе все, что положено, — грибки, капуста, огурцы, холодец, полный крестьянский набор. Я впервые попробовал самогон. Яд! И, представьте себе, здесь же председатель горсовета с каким-то адъютантом.

— Прохватаев? — удивленно спросила Ольга.

— Он самый. Что его связывает с Катайковым, не понимаю. Ну и пошла гульба. Знаете, не думал я, что такое возможно в двадцатом веке. Пришлось сидеть — неудобно было сразу уйти. Черт их знает, страшновато дразнить-то их: могут зарезать. Часа три посидел. Не буду рассказывать подробности, не для девичьих это ушей, но, поверьте на слово, подробности страшные. Пришлось и пить. Ну конечно, при первой возможности я выбрался и прошагал пешком десять километров. В результате и за людей стыдно и за себя.

— Да, — сказала Ольга, — интересно, что Прохватаев бывает у Катайкова...

Вот и весь разговор, который произошел тогда у Булатова с Ольгой. Ольга сразу пошла спать, и больше речь об этом не заходила. И вот сейчас, сидя на пеньке напротив Булатова, вся красная, Ольга спросила:

— А почему вы думаете, что я рассказывала про председателя горсовета? — Она великолепно помнила, что рассказала это нам.

— Я вчера видел Катайкова, — сказал Булатов. — Скажу вам честно: в письме, которое я ему передал, содержалась просьба в случае надобности дать мне немного денег. А у меня деньги приходят к концу. Вот я и пошел одолжаться. Он мне и говорит, что Прохватаев в панике. Откуда-то стало известно, что он бывал у Катайкова и комсомольский секретарь Андрей Харбов сказал об этом на собрании.

— Наверное, — сказала Ольга, — Андрея Харбова спросили, откуда он знает.

— Спросили, — согласился Булатов, — но Харбов ответил, что по городу ходят такие слухи.

— Я сказала это Андрею.

Оба молчали. Ольга понимала, что Булатов имеет все основания ее упрекать. Упреков она ждала и готова была ответить на них. Конечно, она обязана была хранить тайну, но, с другой стороны, это дело общественное, и она не имела права скрывать. Булатова она не назвала, а Катайков и Прохватаев мерзавцы, и, если у них будут неприятности, она будет только рада. Она приготовила в уме защитительную речь, но в душе ей было немного стыдно. Если бы Булатов начал сейчас ее обвинять, в споре она убедилась бы в своей правоте, и чувство вины прошло бы. Но он неожиданно встал и сказал:

— Пойдемте, Ольга Юрьевна. Побродим. Может, и верно подстрелим какую-нибудь дичину. А нет — тоже не беда. Смотрите, какие места чудесные!

Оттого, что он не попрекнул ее ни одним словом, Ольга почувствовала себя еще более виноватой.

Они долго ходили по лесу. Булатов рассказывал очень смешно про Катайкова, и Катайков в глазах Ольги перестал быть зловещей, злодейской фигурой. Он стал маленьким, хитрым царьком, который вызывал не злобу, а смех. Потом заговорили о Петербурге.

— Я сознательно говорю «Петербург», — сказал Булатов. — Я говорю о людях, думающих, что революция — временная неприятность, которая должна скоро кончиться. Это удивительные люди! Когда я вспоминаю свои встречи с ними за последние годы, у меня чувство, как будто я сидел в странном театре, в котором представляли веселый водевиль из жизни мертвецов. И смешно, потому что это водевиль, и страшно, потому что действуют мертвецы.

Он рассказал много смешных и любопытных историй. Один старик, между прочим, из очень хорошей фамилии, занимавший много лет крупный пост в министерстве путей сообщения, каждое воскресенье ставит свечу своему патрону святому Пантелеймону, «чтоб марксизм оказался неправдой». Другой старик рассказывал: «Мне один марксист лично сообщил, что дворянство велено уважать». «Марксист» оказался управляющим домом. А одна баронесса, когда ей в квартиру вселили жильцов, картавя возмущалась: «Я всегда жегтвовала на общество тгезвости! Вот и оказывай нагоду благодеяния!»

Все эти истории были широко известны в Москве и в Ленинграде, но в Пудоже, конечно, о них не слышали. Ольга вдруг увидела, что Булатов совсем не такой молчаливый, замкнутый человек, каким казался первое время. Наоборот, веселый, разговорчивый, остроумный. Он опять ее удивил. Все время он поступал не так, как она ожидала.

Они долго бродили по лесу, и ей не было скучно ни одной минуты. Она смеялась или становилась серьезной, когда сквозь веселый рассказ проступала вдруг тень трагедии и Булатов просто, без пафоса, рассказывал случаи печальные и трогательные.

Возвращались они уже поздно. Ольга и не заметила, как прошел день. Оба они рассмеялись, когда поняли, что не только никого не подстрелили, но даже не вспомнили о том, что пошли на охоту.

Они поднялись по откосу и остановились. Внизу под ними лежал дикий лес и, как ртуть, сверкала холодная вода реки. Булатов вдруг сказал очень спокойно:

— Видите ли, Ольга Юрьевна, я ненавижу мрачных людей. Человек должен быть веселым и жизнерадостным. Я твердо убежден, что по характеру я такой и есть. Но, понимаете, мое положение в современности действительно очень сложное. Вот я рассказывал вам про эту жалкую породу так называемых «петербуржцев». С каким бы презрением вы к ним ни относились, я презираю их больше вашего. Я их лучше знаю. Это бездарное и ничтожное племя. История за дело выбросила их в мусорную корзину. Больше того, вам я могу сказать: Россию я люблю и именно только советскую. Но...

Он достал трубку, долго набивал ее и закуривал, а Ольга ждала. Она знала, что он скажет, и готова была ему ответить. Он должен был сказать следующее: «Но меня убивает грубость современности. Почему великая идея должна быть связана с неоправданной жестокостью, с грубостью, почему, наконец, председатель горсовета пьянствует с кулаком?» И так далее.

Ольга ответила бы ему, что историю не делают в белых перчатках, что революция произошла в отсталой, недавно еще крепостной России и что, конечно, среди людей, занимающих крупные посты, много примазавшихся и негодяев. Она прекрасно знала, что ответить ему.

Но он сказал совсем другое:

— Я лучше поясню примером. Вам, вероятно, показалось сегодня, что мне не понравились ваши друзья. А я вам честно скажу: если может быть любовь с первого взгляда, так сегодня я ее испытал. Я считаю, что это замечательные люди — все, начиная с Мисаилова и кончая Николаевым. Я был бы по-настоящему счастлив, если бы мог с ними дружить, если бы мог быть седьмым членом «Коммуны холостяков». Ведь это неважно, что они смутились и от смущения стали грубыми. Это понятно и не может ни обижать, ни злить. Мы не дети, чтобы придавать этому значение. Зато они умны в самом строгом смысле, честны в самом высоком смысле, и они полноправные члены той огромной и дружной артели, которой уже стал или становится весь народ. И вот я, для которого было бы счастьем стать одним из них, лишен этой возможности.

— Почему? — удивленно спросила Ольга.

Булатов усмехнулся.

— Как вы думаете, — сказал он, — примут они меня в свою среду? Они не поверят мне, они твердо убеждены, что раньше или позже моя дворянская кровь заставит меня их предать. Ведь, к сожалению, я действительно из очень старинной семьи, и мать моя действительно была фрейлиной, и действительно мы в родстве с Апраксиными по одной линии и с Волконскими — по другой. Мне плевать на это, а им — нет. И вот мое положение: среду, к которой я принадлежу по рождению и воспитанию, я ненавижу. — Он сказал «ненавижу» отчетливо, по слогам, с особою выразительностью. — А среда, к которой я стремлюсь, не примет меня, потому что мне не поверит.

Он говорил с какой-то особенной простотой и сдержанностью. Кончив, он подчеркнуто спокойно выгреб лопаточкой пепел из трубки и спрятал трубку в карман.

— Пойдемте? — спросил он.

— Одну минуту, — сказала Ольга. — Вы знаете, Дмитрий Валентинович, что я выхожу замуж за Мисаилова?

— Знаю, — сказал Булатов.

— Откуда?

— Понял по случайным фразам Юрия Александровича и вашим.

— Как вы думаете, я буду счастлива с ним?

— Да, — сказал Булатов, — если, конечно, вы сумеете всю жизнь быть уверенной в своей правоте и прямолинейной.

Ольга молчала. Она не могла понять, считает ли Булатов, что хорошо быть прямолинейной, или думает, что плохо.

— А если не сумею? — спросила она.

— Тогда не выходите замуж, — резко ответил Булатов, но сразу улыбнулся и весело добавил: — Все будет хорошо, Ольга Юрьевна. Пойдемте чай пить. Честно сказать, я ужасно голоден.

Они пошли домой. Юрий Александрович уже заждался их. Он обрадовался, разлил чай, говорил что-то свое обыкновенное: про петербуржцев и менестрелей, про революцию и философов. Ольга не слушала его и скоро, пожаловавшись на усталость, ушла к себе и легла спать.

И вот она лежит на узкой своей кровати и думает. «Конечно, он прав, — думает она. — Ему действительно трудно и тяжело. Ведь бывают же честные люди среди дворян. Хотя бы декабрист Волконский, его родственник, и другие. Ребята все-таки безобразно себя вели. Андрей же умный человек, много читал — ну, почему он не мог этого показать Дмитрию Валентиновичу? Он и художественную литературу хорошо знает и политэкономию. Он прекрасно рассуждает про международное положение. Наконец, рассказал бы про дела в уезде. Есть же много интересного. Он сам говорил, что статистические данные — очень увлекательная вещь. И Вася молчал. Неужели он даже не мог, к случаю как-нибудь, рассказать, что поступает в институт? Боже мой, ребята такие разговорчивые, а тут, как назло, словно воды в рот набрали!»

Она вспоминает, как они были грубы, когда вдруг заявили, что не пойдут на охоту. Ей становится жарко от стыда за них. Нет никакой надежды заснуть. Она встает. В комнате светло. Тишина такая, какая бывает только белой северной ночью. Она накидывает халат, старый, большой и теплый отцовский халат, и садится к окну. В этом халате она кажется особенно маленькой — коротко остриженная девушка с блестящими от волнения глазами. Ей представляется, что она одна на земле. Оттого, что светло и солнце на небе, особенно странен спящий город. Как будто заснул он не потому, что ночь, а просто его заколдовали. Сказочный спящий город, деревянный Китеж в непроходимых лесах. И лес так неподвижен, так молчалив, как будто и в нем усыплены сказочной силой все звери. Даже листья на деревьях не шевелятся.

«Вася! — думает девушка. — Что делать, Вася? Кажется, обо всем мы с тобой переговорили, а о самом главном ни разу не было речи. И я даже не знаю, что такое „самое главное“. Как нам с тобой прожить жизнь? Страшно, что не сумеем. И спросить некого, никто не посоветует. Наверное, никто сам не знает. Ты-то любишь меня, а я?»

Девушка сидит у окна и старается вызвать в себе чувство нежности к жениху, а оно не приходит. Ведь приходило же раньше. Бывало, даже слезы на глазах выступали — такая вдруг приливала нежность.

Девушка сидит у окна. Сколько девушек по России так же сидело по ночам у окон тысячу лет назад и сейчас! Спят деревянные города. Молчит лес. Даже вода в реке, кажется, перестала течь и застыла.

«Хорошо, — думает Ольга, — что Дмитрий Валентинович не начал говорить о любви. Как было бы неприятно объяснять ему, что я, мол, люблю другого! Даже слова какие-то затасканные, противные, а лучших и не найдешь. И сейчас как было бы нехорошо... Обоим неловко. Стыдно глядеть друг на друга. А так все замечательно просто. И он спокоен, и я спокойна». В ее воображении мелькают смешные петербуржцы, которых она не знала и никогда не узнает, и какие-то фрейлины в кринолинах. Сейчас кринолинов не носят, а все равно без них фрейлину себе не представишь. Даже слова подходят друг к другу: «фрейлина», «кринолин». Одиночество — ужасная вещь. Вот она одинока, и как тоскливо! А ему, бедняге, всю жизнь быть одиноким. Он прав. Конечно, ребята его не станут считать своим, ему не будут доверять всюду, куда бы он ни пошел. От своих отстал, к другим не пристал. Очень тоскливо, наверное...

Девушка сидит у окна. Спят по России деревянные города. В полном безмолвии, в поразительной тишине ползет над горизонтом красное солнце. И вдруг тишина нарушается.

Стукнуло окно. Ольга вздрогнула и выглянула на улицу. Из соседнего окна прыгнул на землю Булатов. Он одернул френч, повернулся и увидел Ольгу.

— Вы не спите? — спросила она.

— Нет, — ответил он, — не могу заснуть. Тоска. Пойду погуляю. Спокойной ночи.

Он поклонился, зашагал по улице и скоро скрылся за углом.

Он сказал ей неправду. Он шел на свидание с Катайковым. Они условились встретиться этой ночью.

Глава двадцать первая

ВТОРАЯ ИСТОРИЯ ПРО ДРАГОЦЕННОСТИ

В понедельник утром Ольга встала с ясной головой и решила, что не станет больше вести с Булатовым таких длинных, интимных разговоров. В конце концов, он случайный для нее человек, и непонятно, чего он мучается. Начнется учебный год, войдет в преподавательский коллектив, примут его хорошо, и он успокоится. В крайнем случае, она расскажет Андрюшке, какой он хороший парень, и Андрей его в обиду не даст. Когда Булатов пригласит ее погулять, она резко скажет, что гуляет каждый вечер с Васей Мисаиловым. Все это было очень приятно решать, но беда в том, что Булатов никуда ее не приглашал.

Вечером во вторник Ольга гуляла с Мисаиловым и вернулась поздно.