Враги народа перешли ночью в наступление. Штабные корниловцы пытаются стянуть из окрестностей юнкеров и ударные батальоны. Ораниенбаумские юнкера и ударники в Царском Селе отказались выступать. Замышляется предательский удар против Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов... Поход контрреволюционных заговорщиков направлен против Всероссийского съезда Советов накануне его открытия, против Учредительного собрания, против народа. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов стоит на защите революции. Военно-революционный комитет руководит отпором натиску заговорщиков. Весь гарнизон и весь пролетариат Петрограда готовы нанести врагам народа сокрушительный удар.
      Военно-революционный комитет постановляет:
      1. Все полковые, ротные и командные комитеты, вместе с комиссарами Совета, все революционные организации должны заседать непрерывно, сосредоточивая в своих руках все сведения о планах и действиях заговорщиков.
      2. Ни один солдат не должен отлучаться без разрешения комитета из своей части.
      3. Немедленно прислать в Смольный институт по два представителя от каждой части и по пяти от каждого районного
      Совета.
      4. Обо всех действиях заговорщиков сообщать немедленно
      в Смольный институт.
      5. Все члены Петроградского Совета и все делегаты на Всероссийский съезд Советов приглашаются немедленно в Смольный институт на экстренное заседание.
      Контрреволюция подняла свою преступную голову.
      Всем завоеваниям и надеждам солдат, рабочих и крестьян грозит великая опасность. Но силы революции неизмеримо превышают силы ее врагов.
      Дело народа в твердых руках. Заговорщики будут сокрушены.
      Никаких колебаний и сомнений. Твердость, стойкость, выдержка, решительность.
      Да здравствует революция!
      Военно-революционный комитет".
      Петроградский Совет беспрерывно заседал в Смольном, где был центр бури. Делегаты сваливались и засыпали тут же на полу, а потом просыпались, чтобы немедленно принять участие в прениях. Троцкий, Каменев, Володарский говорили по 6, по 8. по 12 часов в день. Я спустился на первый этаж, в комнату 18-ю, где шло совещание делегатов-большевиков. Резкий голос невидного за толпой оратора уверенно твердил: "Соглашатели говорят, что мы изолированы. Не обращайте на них внимания! В конце концов им придется идти за нами или остаться без последователей...".
      Оратор поднял вверх клочок бумаги: "Мы уже увлекаем их за собой! От меньшевиков и эсеров только что явилась делегация; они говорят, что осуждают наши действия, но, если правительство нападет на нас, они не станут бороться против пролетарского дела!". Гром восторженных восклицаний...
      С наступлением ночи огромный зал наполнился солдатами и рабочими, густой темно-коричневой толпой, глухо гудевшей в синем табачном дыму. Старый ЦИК, наконец, решился приветствовать делегатов того нового съезда, который нес ему
      гибель, а может быть, и гибель всему созданному им революционному порядку. Впрочем, на этом собрании имели право голоса только члены ЦИК.
      Было уже за полночь, когда Гоц занял председательское место, а на ораторскую трибуну в напряженной, казавшейся мне почти угрожающей тишине поднялся Дан.
      "Переживаемый момент окрашен в самые трагические тона,- заговорил он.Враг стоит на путях к Петрограду, силы демократии пытаются организовать сопротивление, а в это время мы ждем кровопролития на улицах столицы и голод угрожает погубить не только наше правительство, но и самую революцию...
      Массы измучены и болезненно настроены; они потеряли интерес к революции. Если большевики начнут что бы то ни было, то это будет гибелью революции... (Возгласы: "Ложь!") Контрреволюционеры только ждут большевиков, чтобы приступить к погромам и убийствам... Если произойдет хоть какое-нибудь выступление, то Учредительного собрания не будет... (Крики: "Ложь! Позор!")
      Совершенно недопустимо, чтобы петроградский гарнизон в районе военных действий отказывался исполнять приказания штаба... Вы должны повиноваться штабу и избранному вами ЦИК. Вся власть Советам - это смерть. Разбойники и громилы только ждут момента, чтобы начать грабежи и поджоги. Когда выставляются такие лозунги, как "вламывайтесь в дома, срывайте с буржуев сапоги и одежду!.. (Ш ум, крики: "Таких лозунгов не было! Ложь! Ложь!") ...Все равно, начинать можно по-разному, но кончится этим!
      ЦИК имеет власть и право действовать, и все обязаны повиноваться ему. Мы не боимся штыков! ЦИК прикроет революцию своим собственным телом... (Крики: "Он уже давно мертвое тело!")
      Страшный, непрекращающийся шум, в котором еле можно разобрать голос Дана, когда он, напрягая все силы, выкрикивал, ударяя кулаком по краю трибуны: "Кто подстрекает к этому, тот совершает преступление!"
      Голос: "Вы уже давно совершили преступление! Вы взяли власть и отдали ее буржуазии!"
      Гоц размахивает председательским колокольчиком: "Тише, или я удалю вас!"
      Голос: "Попробуйте!" Рукоплескания и свист. "Теперь,- продолжает Дан,- о нашей мирной политике. (С м е х.) К сожалению, Россия более не может воевать. Будет мир, но мир не постоянный, не демократический... Сегодня в Совете республики мы, чтобы избежать кровопролития, приняли формулу перехода, требующую передачи земли земельным комитетам и немедленного открытия мирных переговоров..." (С мех, к р и к и: "Поздно!")
      От большевиков взошел на трибуну Троцкий, встреченный громом аплодисментов. Все собрание встало и устроило ему овацию. Худое, заостренное лицо Троцкого выражало мефистофельскую злобную иронию.
      "Тактика Дана доказывает, что масса - широкая, тупая, безразличная масса всецело идет за ним!" Гомерический хохот... Оратор трагическим жестом поворачивается к председателю. "Когда мы говорили о передаче земли крестьянам, вы были против этого. Мы говорили крестьянам: если вам не дают земли, берите ее сами! Теперь крестьяне последовали нашему совету, а вы призываете к тому, о чем мы говорили шесть месяцев назад!
      Я думаю, что если Керенский отменил смертную казнь на фронте, то этот поступок внушен ему не идейными соображениями. Я полагаю, что Керенского убедил петроградский гарнизон, который отказался повиноваться ему...
      Сегодня Дана обвиняют, что он произнес в Совете республики речь, обличающую в нем скрытого большевика... Настанет такой день, когда сам Дан скажет, что в восстании 3-5 июля участвовал цвет революции... В дановской резолюции, принятой сегодня Советом республики, нет ни одного упоминания об усилении дисциплины в армии, хотя в меньшевистской пропаганде этот пункт занимает очень важное место...
      Нет! История последних семи месяцев показывает, что меньшевики покинуты массами! Меньшевики и эсеры побили кадетов, а когда им досталась власть, они отдали ее тем же кадетам...
      Дан говорит вамч что вы не имеете права восставать. Восстание есть неотъемлемое право каждого революционера! Когда угнетенные массы восстают, они всегда правы..."
      Затем взял слово длиннолицый, злоязычный Либер, встреченный ироническим оханьем и смехом.
      "Маркс и Энгельс говорили, что пролетариат не имеет права брать власть, пока он не созрел для этого. В буржуазной революции, подобно нашей... захват власти массами означает трагический конец революции... В качестве социал-демократического теоретика Троцкий сам выступает против того, к чему он теперь призывает вас..." (Крики: "Довольно! Долой!")
      Затем говорил Мартов, которого ежеминутно прерывали выкриками с мест. "Интернационалисты не возражают против передачи власти демократии, но они осуждают большевистские методы. Сейчас не время брать власть..."
      Снова на трибуне Дан, яростно протестуя против действий Военно-революционного комитета, который послал комиссара для захвата редакции "Известий" и для цензурирования этой газеты. Последовал страшный шум. Мартов пытался говорить, но его не было слышно. Делегаты от армии и Балтийского флота встали со своих мест, крича, что Совет - это их правительство.
      Среди дикого беспорядка Эрлих (Эрлих - один из лидеров меньшевиков,- Ред.) предложил резолюцию, призывающую рабочих и солдат сохранять спокойствие и не слушать провокаторов, призывающих к демонстрации, вместе с тем признавалась необходимость немедленного создания Комитета общественной безопасности, а также срочного издания Временным правительством закона о передаче земли крестьянам и об открытии мирных переговоров...
      Тогда вскочил Володарский, резко крича, что накануне съезда Советов ЦИК не имеет права брать на себя функции этого съезда. ЦИК фактически мертв, заявил Володарский, и эта резолюция всего только маневр с целью поддержать его гаснущую власть...
      "Мы, большевики, не станем голосовать за эту резолюцию!" После этого все большевики покинули зал заседания, и резолюция прошла...
      Около 4 часов утра я встретил в вестибюле Зорина. За плечами у него была винтовка.
      - Мы выступили! 7 - спокойно, но удовлетворенно сказал он мне.- Мы уже арестовали товарища министра юстиции и министра по делам вероисповеданий. Они уже в подвале. Один полк отправился брать телефонную станцию, другой идет на телеграф, третий - на Государственный банк. Красная Гвардия вышла на улицу...
      На ступенях Смольного в холодной темноте мы впервые увидели Красную Гвардию - сбившуюся группку парией в рабочей одежде. Они держали в руках винтовки с примкнутыми штыками и беспокойно переговаривались.
      Издали, с запада, поверх молчаливых крыш доносились звуки беглой ружейной перестрелки. Это юнкера пытались развести мосты через Неву, чтобы не дать рабочим и солдатам Выборгской стороны присоединиться к вооруженным силам Совета, находившимся по другую сторону реки, но кронштадтские матросы снова навели мосты...
      За нашими спинами сверкало огнями и жужжало, как улей, огромное здание Смольного...
      Глава IV. Конец временною правительства
      В среду 7 ноября (25 октября) я встал очень поздно. Когда я вышел на Невский, в Петропавловской крепости грянула полуденная пушка. День был сырой и холодный. Напротив запертых дверей Государственного банка стояло несколько солдат с винтовками с примкнутыми штыками.
      "Вы чьи? - спросил я.- Вы за правительство?"
      "Нет больше правительства! - с улыбкой ответил солдат.- Слава богу!" Это было все, что мне удалось от него добиться.
      По Невскому, как всегда, двигались трамваи. На всех выступающих частях их повисли мужчины, женщины и дети. Магазины были открыты, и вообще улица имела как будто даже более спокойный вид, чем накануне. За ночь стены покрылись новыми прокламациями и призывами, предостерегавшими против восстания. Они обращались к крестьянам, к фронтовым солдатам, к петроградским рабочим. Одна из прокламаций гласила:
      "От Петроградской городской думы.
      Городская дума доводит до сведения граждан, что ею в чрезвычайном заседании 24 октября образован Комитет общественной безопасности в составе гласных центральной и районных дум и представителей революционных демократических организаций: Центрального исполнительного комитета Советов рабочих и солдатских депутатов, Всероссийского исполнительного комитета крестьянских депутатов, армейских организаций, Центрофлота, Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, Совета профессионального союза, и др.
      Дежурства членов Комитета общественной безопасности - в здании городской думы. Телефоны для справок No 15-40, 223-77, 138-36".
      В тот момент я еще не понимал, что эта думская прокламация была формальным объявлением войны большевикам.
      Я купил номер "Рабочего Пути", единственной, казалось, газеты, которая была в продаже, немного нозже удалоеь купить у солдата за полтилник уже прочитанный номер "Дня". Большевистская газета, отпечатанная на огромных листах в захваченной типографии "Русской Воли", начиналась крупно напечатанным заголовком "Вся власть Советам рабочих, солдат и крестьян/ - Мира! хлеба/ земли!".
      Передовая статья была подписана Зиновьевым *, который был вынужден скрываться, как и Ленин. Вот ее начало:
      "Всякий солдат, всякий рабочий, всякий истинный социалист, всякий честный демократ не могут не видеть, что созревшее революционное столкновение уперлось в немедленное разрешение.
      Или - или.
      Или власть переходит в руки буржуазно-помещичьей шайки, и тогда это означает... кровавую всероссийскую карательную экспедицию, которая... кровью солдат и матросов, крестьян и рабочих зальет всю страну. Тогда это продолжение опостылевшей войны, тогда это - неизбежные смерть и голод.
      Или власть перейдет в руки революционных рабочих, солдат и крестьян, и тогда это означает полное уничтожение поме-щичьей кабалы, немедленное обуздание капиталистов, немедленное предложение справедливого мира. Тогда земля обеспечена крестьянам, тогда контроль обеспечен над фабриками, тогда хлеб обеспечен голодающим, тогда конец бессмысленнойбойне...".
      "День" давал отрывочные сведения о событиях бурной ночи. Большевики захватили телефонную станцию, Балтийский вокзал и телеграф; петергофские юнкера не могут пробраться к Петроград; казаки колеблются; арестовано несколько министров; убит начальник городской милиции Мейер; аресты, контраресты, стычки между солдатскими патрулями, юнкерами и красногвардейцами ...
      На углу Морской я встретил меньшевика-оборонца капитана Гомберга, секретаря военной секции своей партии. Когда я спросил его, действительно ли произошло восстание, он только устало пожал плечами: "Чорт его знает!.. Что ж, может быть, большевики и могут захватить власть, но больше трех дней им не удержать ее. У них нет таких людей, которые могли бы управлять страной. Может быть, лучше всего дать им попробовать: на этом они сорвутся...".
      Военная гостиница на углу Исаакиевской площади оцеплена вооруженными матросами. В вестибюле собралось довольно много щеголеватых молодых офицеров. Они бродили взад и вперед и перешептывались между собой. Матросы не выпускали их на улицу.
      Вдруг на улице раздался громкий выстрел, и началась частая перестрелка. Я выбежал наружу. Вокруг Мариинского дворца, где заседал Совет российскийреспублики, творилось что-то необычайное. Широкую площадь пересекала по диагонали цепь солдат. Они держали ружья наизготовку и смотрели на крышу гостиницы.
      "Провокация, в нас стреляют!" - крикнул один из них. Другой побежал к подъезду.
      У западного угла дворца стоял большой броневик с красным флагом и свежей надписью красным "С.Р.С.Д." (Совет рабочих и солдатских депутатов). Все его пулеметы были направлены на Исаакиевский собор. Выход на Новую улицу был перегорожен баррикадой - бочки, ящики, старый матрац, поваленный вагон. Конец набережной Мойки был забаррикадирован штабелями дров. Короткие поленья с соседнего склада были сложены вдоль здания и образовывали бруствер.
      "Что же, тут будет бой?" - спросил я.
      "Скоро, скоро! - беспокойно отвечал солдат.- Проходи, товарищ, как бы тебе не влетело! Вон с той стороны придут..." - и он показал в сторону Адмиралтейства.
      "Да кто придет-то?"
      "Этого, братишка, не могу сказать",- ответил он, сплевывая.
      У подъезда дворца стояла толпа солдат и матросов. Матрос рассказывал о конце Совета Российской республики. "Мы вошли,- говорил он,- и заняли все двери своими товарищами. Я подошел к контрреволюционеру-корниловцу, который сидел на председательском месте. Нет больше вашего Совета, сказал я ему. Ступай домой!"
      Все смеялись. Размахивая всеми своими бумагами и документами, я добрался до двери в галерею прессы. Здесь меня остановил огромный улыбающийся матрос. Я показал ему пропуск, но он ответил: "Хоть бы вы были сам святой Михаил,прохода нет, товарищ". Сквозь дверное стекло я разглядел расстроенное лицо и жестикулирующие руки запертого внутри французского корреспондента.
      Вблизи стоял невысокий, седоусый человек в генеральской форме, окруженный кучкой солдат. Лицо его было очень красно.
      "Я генерал Алексеев! - кричал он.- Как ваш начальник и как член Совета Республики, приказываю вам пропустить меня!"
      Часовой чесал в затылке и беспокойно косил во все стороны, наконец, мигнул подходившему офицеру, который очень взволновался, узнав, кто с ним говорит, и начал с того, что взял под козырек.
      "Ваше высокопревосходительство,- забормотал он, как будто бы дело было при старом режиме,- вход во дворец строжайше воспрещен... Я не имею права..."
      Подъехал автомобиль, в котором я разглядел смеющегося Гоца. Казалось, все происходящее очень забавляло его. Через несколько минут подкатила другая машина. На ее передней скамейке сидели вооруженные солдаты, а за ними были видны арестованные члены Временного правительства. Член Военно-революционного комитета латыш Петере торопливо пересекал площадь.
      "Я думал, что вы переловили всех этих господ сегодня ночью",- сказал я ему, указывая на арестованных.
      "Эх! - ив его голосе звучало разочарование.- Эти глупцы выпустили большую половину, прежде чем мы решили как с ними быть..."
      Вниз по Вознесенскому проспекту стягивалась огромная толпа матросов, а за ними, покуда хватал глаз, были видны движущиеся колонны солдат.
      Мы пошли по Адмиралтейскому проспекту к Зимнему дворцу. Все выходы на Дворцовую площадь охранялись часовыми, а западный край площади был загражден вооруженным кордоном, на который напирала огромная толпа. Все соблюдали спокойствие, кроме нескольких солдат, выносивших из ворот дворца дрова и складывавших их против главного входа.
      Мы никак не могли добиться, чьи тут были часовые - правительственные или советские. Наши удостоверения из Смольного не произвели на них никакого впечатления. Тогда мы зашли с другой стороны и, показав свои американские паспорта, важно заявили: "По официальному делу!", и проскользнули внутрь. В подъезде дворца от нас вежливо приняли пальто и шляпы все те же старые швейцары в синих ливреях с медными пуговицами и красными воротниками с золотым позументом. Мы поднялись по лестнице. В темном, мрачном коридоре, где уже не было гобеленов, бесцельно слонялись несколько старых служителей. У двери кабинета Керенского похаживал, кусая усы, молодой офицер. Мы спросили его, можно ли нам будет проинтервьюировать министра-председателя. Он поклонился и щелкнул шпорами.
      "К сожалению, нельзя,- ответил он по-французски.- Александр Федорович крайне занят...- Он взглянул на нас.- Собственно, его здесь нет..."
      "Где же он?"
      "Поехал на фронт. И, знаете, ему не хватило газолину для автомобиля. Пришлось занять в английском госпитале".
      "А министры здесь?"
      "Да, они заседают в какой-то комнате, не знаю точно".
      "Что же, придут большевики?"
      "Конечно! Несомненно, придут! Я каждую минуту жду телефонного звонка с сообщением, что они идут. Но мы готовы! Дворец охраняется юнкерами. Они вон за той дверью".
      "А можно нам пройти туда?"
      "Нет, разумеется, нет! Запрещено..." Вдруг он пожал нам руки и ушел. Мы повернулись к заветной двери, устроенной во временной перегородке, разделявшей комнату. Она была заперта с нашей стороны. За стенкой были слышны голоса и чей-то смех, странно звучавший в важной тишине огромного и старинного дворца. К нам подошел старик-швейцар:
      "Нельзя, барин, туда нельзя!"
      "Почему дверь заперта?"
      "Чтоб солдаты не ушли",- ответил он. Через несколько минут он сказал, что хочет выпить стакан чаю, и ушел. Мы открыли дверь. У порога оказалось двое часовых, но они ничего не сказали нам. Коридор упирался в большую, богато убранную комнату с золотыми карнизами и огромными хрустальными люстрами. Дальше была целая анфилада комнат поменьше, отделанных темным деревом. По обеим сторонам на паркетном полу были разостланы грубые и грязные тюфяки и одеяла, на которых кое-где валялись солдаты. Повсюду груды окурков, куски хлеба, разбросанная одежда и пустые бутылки из-под дорогих французских вин. Вокруг нас собиралось все больше и больше солдат в красных с золотом юнкерских погонах. Душная атмосфера табачного дыма и грязного человеческого тела спирала дыхание. Один из юнкеров держал в руках бутылку белого бургундского вина, очевидно стащенную из дворцовых погребов. Все с изумлением глядели на нас, а мы проходили комнату за комнатой, пока не добрались до анфилады парадных покоев, высокие, но грязные окна которых выходили на площадь. На стенах висели огромные полотна в тяжелых золотых рамах - все исторические и батальные сюжеты: "12 октября 1812 г.", "6 ноября 1842 г.", "16/28 августа 1813 г." У одной из таких картин был прорван весь правый верхний угол.
      Все помещение было превращено в огромную казарму, и, судя по состоянию стен и полов, превращение это совершилось уже несколько недель тому назад. На подоконниках были установлены пулеметы, между тюфяками стояли ружья в козлах.
      Мы разглядывали картины, когда на меня вдруг пахнуло слева запахом спирта и чей-то голос заговорил на плохом, но беглом французском языке: "По тому, как вы разглядываете картины, я вижу, что вы иностранцы...". Перед нами был невысокий, одутловатый человек. Когда он приподнял фуражку, мы увидели лысину.
      "Американцы? Очень рад!.. Штабс-капитан Владимир Арцыбашев. Весь к вашим услугам..." Казалось, он не видел решительно ничего странного в том, что четверо иностранцев, в том числе одна женщина, расхаживают по месту расположения отряда, ожидающего атаки. Он начал жаловаться на положение дел в России.
      "Дело не только в большевиках,- говорил он.-Беда в том, что пропали благородные традиции русской армии. Взгляните кругом: вот это все юнкера, будущие офицеры... Но разве это джентльмены? Керенский открыл военные училища для всех желающих, для каждого солдата, который может выдержать экзамен. Понятно, здесь много, очень много таких, которые заражены революционным духом..."
      И вдруг без всякой последовательности заговорил о другом. "Мне бы очень хотелось уехать из России. Я решил поступить в американскую армию... Не будете ли вы добры помочь мне в этом деле у вашего консула? Я дам вам свой адрес".
      Несмотря на наши протесты, он написал несколько слов на клочке бумаги и, кажется, сразу почувствовал себя гораздо веселее. Его записка сохранилась у меня: "2-я Ораниенбаумская школа прапорщиков. Старый Петергоф".
      "Сегодня утром у нас был смотр,- продолжал он, водя нас по комнатам и давая разъяснения.- Женский батальон постановил остаться верным правительству".
      "Значит, во дворце есть солдаты-женщины?"
      "Да, они в задних комнатах. Если что-нибудь случится, они там будут в безопасности". Он вздохнул. "Какая тяжелая ответственность!"
      Мы немного постояли у окна, глядя на Дворцовую площадь, где выстроились три роты юнкеров в длинных серых шинелях. Ими командовал высокий, по виду очень энергичный офицер, в котором я узнал главного военного комиссара Временного правительства Станкевича. Через несколько минут две из этих трех рот с резким стуком взяли на плечо, и их колыхающиеся ряды, печатая шаг, пересекли площадь, прошли под красной аркой * и скрылись, уходя по направлению к молчаливому городу.
      "Пошли брать телефонную станцию!" - сказал чей-то голос. Около нас стояло трое юнкеров. Мы разговорились с ними. Они сказали нам, что они из солдат, и назвали свои имена: Роберт Олев, Алексей Василенко и эстонец Эрни Сакс. Теперь они уже не хотели быть офицерами, потому что офицерство было крайне непопулярно. По-видимому, они попросту не знали, что им делать. Выло ясно, что им очень не по себе.
      Но скоро они принялись хвастать: "Пусть большевики только сунутся, мы им покажем, как драться! Они не посмеют напасть на нас, они все трусы... Но если они и задавят нас, ну что ж, каждый оставит последнюю пулю для себя...".
      В этот момент где-то неподалеку началась перестрелка. Все люди, какие были на площади, бросились врассыпную. Многие ложились на землю ничком. Извозчики, стоявшие на углах, поскакали во все стороны. Поднялась страшная суматоха. Солдаты бегали взад п вперед, хватались за ружья и кричали: "Идут! Идут!" Но через несколько ми пут все снова успокоилось. Извозчики вернулись на свои места, люди, лежавшие на земле, встали на ноги. Под красной аркой появились юнкера.
      Они шли не совсем в ногу, и одного из них поддерживали под руки двое товарищей.
      Было уже довольно поздно, когда мы покинули дворец. С площади исчезли все часовые. Огромный полукруг правительственных зданий казался пустынным. Мы зашли пообедать в Hotel de France. Только мы принялись за суп, к нам подбежал страшно бледный официант и попросил нас перейти в общий зал, выходивший окнами во двор: в кафе, выходившем на улицу, было необходимо погасить свет. "Будет большая стрельба!" - сказал он.
      Мы снова вышли на Морскую. Было уже совсем темно, только на углу Невского мигал уличный фонарь. Под ним стоял большой броневик. Его мотор был заведен и выбрасывал струю бензинового дыма. Рядом стоял какой-то мальчишка и заглядывал в дуло пулемета. Кругом толпились солдаты и матросы; они, видимо, чего-то ждали. Мы пошли к арке генерального штаба. Кучка солдат смотрела на ярко освещенный Зимний дворец и громко переговаривалась.
      "Нет, товарищи,- говорил один из них.- Как мы можем стрелять в них? Ведь там женский батальон! Скажут, что мы расстреливаем русских женщин..."
      Когда мы вышли на Невский, из-за угла выкатил еще один бронированный автомобиль. Из его башенки высунулась голова какого-то человека.
      "Вперед! - прокричал он.- Пробьемся - ив атаку!"
      Подошел шофер другого броневика и закричал, покрывая треск машины:
      "Комитет велел ждать! У них за штабелями дров спрятана артиллерия!.."
      Здесь трамваи не ходили, прохожие были редки, а света не было вовсе. Но, пройдя всего несколько домов, можно было снова видеть трамвай, толпы людей, ярко освещенные витрины и электрические вывески кинематографов. Жизнь шла своим чередом. У нас были билеты в Мариинский театр, на балет (все театры были открыты). Но на улице было слишком интересно.
      Мы наткнулись в темноте на штабели дров, заграждавшие Полицейский мост, а у Строгановского дворца мы видели, как несколько солдат устанавливали трехдюймовки. Другие солдаты, одетые в формы различных частей, бесцельно слонялись туда и сюда, ведя между собой бесконечные разговоры...
      На Невский, казалось, высыпал весь город. На каждом углу стояли огромные толпы, окружавшие яростных спорщиков. Пикеты по двенадцати солдат с винтовками и примкнутыми штыками дежурили на перекрестках, а краснолицые старики в богатых меховых шубах показывали им кулаки, изящно одетые женщины осыпали их бранью. Солдаты отвечали очень неохотно и смущенно улыбались. По улице разъезжали броневики, на которых еще были видны старые названия: "Олег", "Рюрик", "Святослав",- все имена древнерусских князей. Но поверх старых надписей уже краснели огромные буквы "РСДРП" ("Российская социал-демократическая рабочая партия"). На Михайловском проспекте появился газетчик. Толпа бешено набросилась на него, предлагая по рублю, по 5, по 10 рублей за помер, вырывая друг у друга газеты. То был "Рабочий и Солдат", возвещавший победу пролетарской революции и освобождение арестованных большевиков, призывавший фронтовые и тыловые армейские части к поддержке восстания... В этом лихорадочном номере было всего четыре страницы, напечатанные огромным шрифтом. Новостей не было никаких.
      На углу Садовой собралось около двух тысяч граждан. Толпа глядела на крышу высокого дома, где то гасла, то разгоралась маленькая красная искорка.
      "Гляди,- говорил высокий крестьянин, указывая на нее,- там провокатор, сейчас он будет стрелять в народ,.." По-видимому, никто не хотел пойти узнать, в чем там дело.
      Когда мы подошли к Смольному, его массивный фасад сверкал огнями. Со всех улиц к нему подходили новые и новые люди, торопившиеся сквозь мрак и тьму. Подъезжали и отъезжали автомобили и мотоциклы. Огромный серый броневик, над башенкой которого развевались два красных флага, завывая сиреной, выполз из ворот. Было холодно, и красногвардейцы, охранявшие вход, грелись у костра. У внутренних ворот тоже горел костер, при свете которого часовые медленно прочли паши пропуска и оглядели нас с ног до головы. По обеим сторонам входа стояли пулеметы, со снятыми чехлами, и с их казенных частей, извиваясь, как змеи, свисали патронные ленты. Во дворе, под деревьями сада, стояло много броневиков; их моторы были заведены и работали. Огромные и пустые, плохо освещенные залы гудели от топота тяжелых сапог, криков и говора... Настроение было решительное. Все лестницы были залиты толпой: тут были рабочие в черных блузах и черных меховых шапках, многие с винтовками через плечо, солдаты в грубых шинелях грязного цвета и в серых меховых папахах. Среди всего этого народа торопились, протискиваясь куда-то, известные многим Луначарский, Каменев... Все они говорили одновременно, лица их были озабочены, у каждого под мышкой переполненный бумагами портфель. Закончилось заседание Петроградского Совета. Я остановил Каменева, невысокого человека с быстрыми движениями, живым широким лицом и низко посаженной головой. Он без всяких предисловий перевел мне на французский язык только что принятую резолюцию...
      "Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов приветствует победную революцию пролетариата и гарнизона Петрограда. Совет в особенности подчеркивает ту сплоченность, организацию, дисциплину, то полное единодушие, которое проявили массы в этом на редкость бескровном и на редкость успешном восстании.
      Совет, выражая непоколебимую уверенность, что рабочее и крестьянское правительство, которое, как Советское правительство, будет создано революцией и которое обеспечит поддержку городскому пролетариату со стороны всей массы беднейшего крестьянства, что это правительство твердо пойдет к социализму единственному средству спасения страны от неслыханных бедствий и ужасов войны.
      Новое рабочее и крестьянское правительство немедленно предложит справедливый, демократический мир всем воюющим народам.
      Оно немедленно отменит помещичью собственность на землю и передаст землю крестьянству. Оно создаст рабочий контроль над производством и распределением продуктов и установит общенародный контроль над банками вместе с превращением их в одно государственное предприятие.
      Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов призывает всех рабочих и все крестьянство со всей энергией беззаветно поддержать рабочую и крестьянскую революцию. Совет выражает уверенность, что городские рабочие в союзе с беднейшим крестьянством проявят непреклонную товарищескую дисциплину, создадут строжайший революционный порядок, необходимый для победы социализма.