Нам роздали револьверы и винтовки - "знаете, ведь можно и на казаков наткнуться..." - и мы забрались в санитарный автомобиль, прихватив с собой три большие пачки газет для фронта. Автомобиль помчался прямо по Литейному, затем по Загородному проспекту. Рядом со мной сидел молодой поручик, который, по-видимому, с одинаковой легкостью говорил на всех европейских языках. Он был членом батальонного комитета.
      "Я не большевик,- горячо уверял он меня.- Ведь я из старинного дворянского рода. Я, собственно, можно сказать, кадет..."
      "Но как же..." - изумился я.
      "Да, да, я член комитета! Я не скрываю своих политических взглядов, но никто не обращает на это внимания, потому что все знают, что я никогда не выступлю против воли большинства... Я отказался принимать какое бы то ни было участие в гражданской войне, потому что не считаю возможным подымать оружие против моих братьев русских..." "Провокатор! Корниловец!" - шутливо кричали наши спутники, похлопывая его по плечу.
      Мы проскочили под огромной серой каменной аркой Московских ворот, покрытой золотой вязью надписей, тяжеловесными императорскими орлами и именами царей, и вылетели на широкую прямую дорогу, посеревшую от первого снега. Она была забита красногвардейцами, которые с шумом и песнями двигались пешком на революционный фронт. Другие - бледные, грязные, возвращались оттуда в город. Большинство красногвардейцев казались совсем юнцами. Тут же проходили и женщины с лопатами, а иногда и с винтовками и патронташами или с повязками Красного Креста - согбенные, измученные трудом женщины трущоб. Группы- солдат, шедших не в ногу, дружески подшучивали над красногвардейцами; попадались суровые матросы, дети, тащившие еду своим отцам и матерям, и все они, двигаясь туда и обратно, ожесточенно месили глубокую грязь, покрывавшую шоссе на несколько дюймов. Мы обгоняли пушки и зарядные ящики, с грохотом катившиеся на юг. Нам встречались грузовики, ощетинившиеся штыками бойцов; с фронта ехали санитарные автомобили, а однажды встретилась медленно подвигавшаяся со скрипом крестьянская телега, в которой корчился и протяжно стонал смертельно бледный юноша, тяжело раненный в живот. На полях по обе стороны дороги женщины и старики рыли окопы и строили проволочные заграждения.
      Позади, на севере, сквозь эффектный разрыв туч выглянуло бледное солнце. На плоской болотистой равнине блестел Петроград. Справа вздымались белые, позолоченные и разноцветные купола и шпили; слева - высокие трубы, извергавшие черный дым, а за всем этим низко спускалось небо над Финляндией. Со всех сторон виднелись церкви и монастыри... Время от времени можно было заметить монаха, молча наблюдавшего прохождение пролетарской армии, заполнившей дорогу.
      В Пулкове дорога разделилась, здесь мы застряли в огромной толпе, куда с трех сторон стекались людские потоки и где р.стречались оживленные и веселые друзья, рассказывавшие друг другу о пережитом в боях. Дома, стоявшие у перекрестка, были пробиты пулями, а земля была затоптана и превращена и грязь на полмили кругом. В этом месте произошел ожесточенный бой... Поблизости кружили голодные казачьи кони без псадников в тщетных поисках корма: вся трава на равнине уже давно сошла. Прямо перед нами какой-то неловкий красногвардеец пытался сесть на одного из коней, но все время падал, что по-детски забавляло многотысячную толпу простых л юдей.
      Дорога налево, по которой отступали остатки казаков, вела к деревушке на вершине невысокого холма, откуда открывался великолепный вид на огромную серую, как безветренное море, с нависшими над ней тяжелыми тучами; все дороги были полны людскими толпами, направляющимися из столицы. Далеко слева виднелся невысокий холм Красного Села, где помещались гвардейские летние лагери и находилась императорская форма. Поблизости однообразие равнины нарушали только несколько обнесенных каменными стенами монастырей да уединенных фабрик, а также приютов и убежищ - больших строений с запущенными садами...
      "Вот здесь, -сказал шофер, когда мы поднялись на голый холм,- вот здесь приняла смерть Вера Слуцкая. Да, да, та самая, большевичка и член думы. Это случилось сегодня, рано утром. Она находилась в автомобиле с Залкиндом и еще одним товарищем. Было перемирие, и оик направились к передовым окопам. Они разговаривали и смеялись, когда вдруг с бронированного поезда, в котором ехал сам Керенский, кто-то увидел автомобиль и выстрелил из пушки. Снаряд попал в Слуцкую и убил ее..."
      Так доехали мы до Царского, где шумно расхаживали герои пролетарских отрядов. Теперь дворец, в котором заседал Совет, был местом делового оживления. Во дворе толпились и красногвардейцы и матросы, у дверей стояли часовые, беспрерывно входили и выходили курьеры и комиссары. В помещении Совета кипел самовар, более пятидесяти рабочих, солдат, матросов и офицеров стояли вокруг него, пили чай и громко разговаривали. В углу двое непривычных к этому делу рабочих пытались пустить в ход ротатор. У стола, стоявшего в центре, огромный Дыбенко склонился над картой, отмечая красным и синим карандашом расположение войск. В свободной руке у него, как и всегда, был большущий револьвер синей стали. Потом он сел за пишущую машинку и стал стучать одним пальцем. Прекращая работу хотя бы на секунду, он снова брал револьвер и любовно вертел его барабан.
      У стены стоял диван, на котором лежал молодой рабочий. Двое красногвардейцев склонились над ним, но прочие не обращали на него никакого внимания. Он был ранен в грудь; при каждом ударе сердца сквозь его одежду проступала свежая кровь. Глаза его были закрыты, молодое лицо, окаймленное бородкой, стало зеленовато-белым. Он дышал медленно и трудно и при каждом вздохе шептал: "Мир будет... Мир будет...".
      Дыбенко взглянул на нас. "А! - сказал он, увидев Бакланова.- Не угодно ли вам, товарищ, отправиться в комендантское управление и принять там дела? Погодите, сейчас я напишу вам мандат".
      Он подошел к машинке и принялся медленно выстукивать букву за буквой.
      Вместе с новым комендантом Царского Села я отправился в Екатерининский дворец. Бакланов был очень возбужден и полон сознания своей роли, В том самом белом зале, где я уже был в прошлый приезд, мы застали несколько красногвардейцев, с любопытством оглядывавшихся кругом, в то время как мой старый знакомый полковник стоял у окна и нервно кусал усы. Он приветствовал меня, словно без вести пропавшего брата. За столом у двери сидел француз из Бессарабии. Большевики велели ему оставаться здесь и продолжать свою работу. "Что мне было делать? - шептал он мне.- В такой войне, как эта, люди, подобные мне, не могут драться ни на той, ни на другой стороне, какое бы инстинктивное отвращение они ни чувствовали к диктатуре черни... Мне только жаль, что я нахожусь так далеко от моей матушки, оставшейся в Бессарабии!"
      Бакланов официально принимал дела от старого коменданта. "Вот ключи от стола",- нервно сказал полковник.
      Один из красногвардейцев перебил его: "А где деньги?" - резко спросил он. Полковник казался удивленным. "Деньги? деньги?.. Ах, вы говорите о денежном ящике!.. Вот он, в том самом виде, как я получил его три дня назад. Ключи?..полковник пожал плечами.- Ключей у меня нет".
      Красногвардеец улыбнулся хитрой улыбкой. "Ловко!" - сказал он.
      "Откроем ящик! - сказал Бакланов.- Принесите топор! Вот здесь американский товарищ. Пусть он собьет замок и запишет, что окажется в ящике".
      Я взмахнул топором, деревянный ящик оказался пустым. "Арестовать его,злобно сказал красногвардеец.- Он за Керенского. Он украл деньги и отдал их Керенскому".
      Бакланов не соглашался. "Нет,- ответил он.- Ведь до него здесь были корниловцы. Он не виноват".
      "Черт побери! - кричал красногвардеец.- Говорю вам, оп за Керенского! Не арестуете его вы, так арестуем мы! Мы отвезем его в Петроград и посадим в Петропавловку. Туда ему и дорога!" Остальные красногвардейцы поддержали его. Полковник печально взглянул на нас, и его увели...
      Перед дворцом, где помещался Совет, стоял грузовик, отправлявшийся на фронт. Полдюжины красногвардейцев, несколько матросов и один или два солдата, которыми командовал рослый рабочий, забрались в кузов. Они крикнули мне, чтобы я ехал с ними. Из Совета выходили красногвардейцы, сгибаясь под грузом небольших бомб из рифленыого железа, наполненных гру битом, который, как они говорили, в десять раз сильнее и впятеро чувствительнее динамита. Они взваливали все эти бомбы на грузовик. Потом зарядили трехдюймовку и прикрутили ее веревками и проволокой к грузовику.
      Мы отправились при шумных криках, разумеется, полным ходом. Тяжелый грузовик мотался из стороны в сторону. Пушка переваливалась с колеса на колесо, а грубитпые бомбы катались у нас под ногами, звонко стукаясь о боковые стенки автомобиля.
      Рослый красногвардеец, которого звали Владимиром Николаевичем, закидал меня вопросами об Америке: "Зачем Америка вступила в войну? Готовы ли американские рабочие разделаться с капиталистами? В каком наложении сейчас дело Муни (Том Муни - активный деятель рабочего движения США, литейщик, был приговорен к смертной казни по провокационному обвинению в том, будто бросил бомбу во время парада в Сан-Франциско 22 июля 1916 г. Под давлением огромного возмущения среди трудящихся орези-Дчн-1 Вильсон был вынужден вмешаться, и приговор был изменен: смертная казнь была заменена Тому Муни пожизненным тюремным чак.мо чонирм Несмотря на доказанную невиновность Тома Муна, он просидел тюрьме свыше двадцати лет и был освобожден во время президентства Рузвельта.) Будет ли Беркмзн (Беркмэн - один из соироцессников Тома Муни.Ред.) выдан Сан-Франциско?" - и так далее. Нелегко было отвечать на все эти вопросы, выкрикивавшиеся под грохот машины, в то время как мы держались друг за друга и пританцовывали среди катавшихся бомб.
      Время от времени патрули пытались остановить нас. Солдаты выбегали на дорогу и, вскидывая винтовки, кричали: "Стой!"
      Но мы не обращали на них никакого внимания. "Черт в;"е дери! - кричали красногвардейцы.- Станем мы останавливаться для всякого! Мы Красная Гвардия!.." И мы гордо, с шиком грохотали дальше, а Владимир Николаевич продолжал выкрикивать мне что-то об интернационализации Панамского канала и тому подобных материях...
      Отъехав около пяти миль, мы встретили группу матросов, шедших к Царскому. Мы замедлили ход.
      "Братишки, где фронт?"
      Передний матрос остановился и поскреб в затылке. "Утром был вон там, так, в полуверсте по дороге. А теперь - черт его знает где. Мы вот ходили, ходили, да так и не нашли".
      Они влезли к нам на грузовик, и мы двинулись дальше. Мы, вероятно, проехали еще около мили, когда Владимир Николаевич вдруг прислушался и крикнул шоферу, чтобы остановил машину.
      "Стреляют! - сказал он.- Слышите?" На мгновение наступило мертвое молчание, а затем впереди и слева от нас раздалось три быстрых, следовавших один за другим выстрела. По обе стороны дороги расстилался густой лес. В состоянии сильного возбуждения мы осторожно поехали дальше, разговаривая топотом, и остановились только тогда, когда грузовик оказался как раз почти напротив того места, откуда стреляли. Соскочив на землю, мы рассыпались в цепь и, крадучись, вошли в лес, сжимая винтовки.
      Тем временем двое товарищей отвязали пушку и вертели ее до тех пор, пока ствол не оказался направленным прямо нам в спину.
      В лесу царило глубокое молчание. Листья уже опали, и стволы деревьев тускло серели под лучами низкого и чахлого осеннего солнца. Все было недвижно. Слышно было только, как под нашими ногами хрустит лед, покрывавший мелкие лесные лужицы. Неужели засада?..
      Мы беспрепятственно шли вперед, пока деревья не начали редеть и впереди не открылся просвет, и тогда остановились. Впереди, на маленькой полянке, трое солдат беспечно болтали у небольшого костра.
      Владимир Николаевич шагнул вперед. Здраствуйте, товарищи! - сказал он. Наша пушка, двадцать винтовок и целый грузлвик грубитных бомб - всё это, казалось, висело на волоске. Солдаты вскочили на ноги.
      "Что у вас тут за стрельба?"
      Один из солдат, облегченно вздохнув, ответил: Да это мы, товарищ, пару зайцев подстрелили...".
      Наш грузовик мчался к Романову, рассекая светлый и пустынный воздух. На первом же перекрестке навстречу нам, размахивая винтовками, выскочили двое солдат. Мы замедлили ход и остановились.
      "Пропуска, товарищи!"
      Красногвардейцы подняли крик. "Мы Красная Гвардия. Но надо нам никаких пропусков... Валяй дальше, нечего разговаривать!.."
      Но тут вмешался матрос. "Нельзя так, товарищи. Надо держать революционную дисциплину. Этак всякий контрреволюционер влезет на грузовик да скажет: "Не надо мне никаких пропусков!" Ведь эти товарищи нас не знают..."
      Начался .спор. Однако все мало-помалу согласились с мнением матроса. Красногвардейцы с ворчанием вытащили своп грязные бумажки. Все удостоверения были одинаковы, и только мое, выданное революционным штабом в Смольном, имело совсем особый вид. Часовые заявили, что мне придется идти с ними. Красногвардейцы яьостио запротестовали, но тот матрос, который первым заговорил о дисциплине, вступился за часовых. "Мы знаем, что этот товарищ человек верный,- говорил он,- но ведь есть комитетские приказы, и этим приказам надо подчиняться. Такова революционная дисциплина..."
      Чтобы не вызывать дальнейших споров, я слез с грузовика, и он умчался вперед, причем вся компания махала мне руками в знак прощального привета. Солдаты с минуту пошептались, йотом подвели меня к степе и поставили. Вдруг я понял все: они хотели расстрелять меня.
      Я оглянулся: кругом ни души. . Только один признак жилья - дымок над трубой деревянной дачи примерно в миле от дороги. Солдаты отошли от меня на дорогу. Я в отчаянии подбежал к ним.
      "Да поглядите же, товарищи! Ведь это печать Военно-Революционного Комитета!"
      Они тупо уставились на мой пропуск, потом друг на друга.
      "Он не такой, как у других.- мрачно сказал один из них.- Мы, брат, читать не умеем".
      Я схватил его за руку. "Идем! - заявил я.- Идем к тому-дому. Там, наверно, есть кто-нибудь грамотный". Солдаты заколебались. "Нет",- сказал один. Но другой еще раз поглядел на меня, "Почему нет? - проговорил он.- Убить невинного тоже не шутка..."
      Мы подошли к двери дачи и постучались. Невысокая полная женщина открыла дверь и отпрянула назад с криком: "Я ничего об них не знаю! Ничего не знаю!"
      Один из моих конвоиров протянул ей пропуск. Она снова закричала, "Да вы только прочтите, товарищ",- сказал солдат. Она неуверенно взяла бумажку и быстро прочла вслух:
      "Настоящее удостоверение дано представителю американской социал-демократии интернационалисту товарищу Джону Риду...".
      Вернувшись на дорогу, солдаты начали советоваться между собой. "Нам придется доставить вас в полковой комитет",- сказали они. Мы шли по грязной дороге сквозь густые сумерки. Время от времени нам встречались группы солдат. Они останавливались, подозрительно оглядывали меня, передавали из рук в руки мой пропуск и ожесточенно спорили о том, следует ли расстрелять меня или нет.
      Было уже совсем темно, когда мы дошли до казарм 2-го Царскосельского стрелкового полка - низкого и длинного здания, тянувшегося вдоль дороги. Несколько солдат, болтавшихся у ворот, засыпали моих провожатых нетерпеливыми вопросами: "Шпион? Провокатор?" Мы поднялись по винтовой лестнице и вошли в огромную комнату с голыми стенами. В самой середине стояла печь, вдоль стен тянулись нары, на которых играли в карты, разговаривали, пели или просто спали солдаты. Их было до тысячи человек. В потолке зияла брешь, пробитая пушками Керенского.
      Когда я появился на пороге, сразу воцарилось молчание. Все уставились на меня. Потом началось движение, сначала медленное, потом порывистее, зазвучали злобные голоса. "Товарищи! Товарищи! - кричал один из моих провожатых.Комитет! Комитет!" Толпа остановилась и с ропотом сомкнулась вокруг меня. Сквозь нее проталкивался худощавый юноша с красной повязкой на рукаве.
      "Кто это?" - резко спросил он. Мои провожатые доложили. "Дайте его бумаги!" Он внимательно прочел и окинул меня пронизывающим взглядом. Затем улыбнулся и вернул мне пропуск.
      "Товарищи, это американский товарищ. Я председатель комитета. Добро пожаловать в наш полк..." Злобный ропот внезапно перешел в гул радостных приветствий. Все бросились ко мне, стали пожЕшать мне руки.
      "Вы еще не обедали? У нас обед уж кончился. Идите в офицерский клуб, там есть кому поговорить с вами па вашем языке..."
      Председатель комитета проводил меня через двор к дверям другого здания. Как раз в это же время туда шел молодой челивек аристократического вида, с погонами поручика. Председатель представил пеня ему, пожал мне руку и ушел.
      "Степан Георгиевич Моровский, к вашим услугам".- ска-;j       Из роскошного вестибюля вверх вела парадная лестница, освещенная сверкающими люстрами. Во втором этаже на площадку выходили биллиардная, карточная и библиотек;!. Мы вошли в столовую, где в центре за длинным столом сидело человек двадцать офицеров в полной форме, с шашками, отделанными золотом и серебром, при крестах и ленточках императорских орденов. Когда я вошел, все вежливо встали и усадили .меня рядом с полковником. Это был очень видный широкоплечий мужчина с седеющей бородой. Денщики бесшумно подавали обед. Атмосфера была точно такая же, как и в любом европейском офицерском собрании. Где же тут революция?..
      "Вы не большевик?" - спросил я Моровского.
      Вокруг стола заулыбались, но я заметил, что двое или троя боязливо взглянули на денщиков.
      "Нет,- ответил мой новый друг.- В нашем полку всего один офицер большевик. По сейчас он в Петрограде. Полковник - меньшевик. Капитан Херлов кадет. А я сам - правый эсер. Должен сказать вам, что большинство офицеров нашей армии не большевики. Но они, как и я. верят в демократию и считают своей обязанностью следовать за солдатской массой..."
      Когда обед кончился, денщики принесли карту, и полковник разложил ее на столе. Остальные столпились вокруг него.
      "Вот здесь,- сказал полковник, указывая на карандашные пометки на карте,утром были наши позиции. Владимир Кириллович, где теперь наш отряд?".
      Капитан Херлов указал. "Согласно приказу мы заняли позиции вдоль этой дороги. Карсавин сменил меня в пять часов..."
      Тут дверь открылась, и в столовую вошел председатель полкового комитета с каким-то солдатом. Они присоединились к группе, окружавшей полковника, и наклонились над картой.
      "Отлично,- сказал полковник.- Казаки отошли в нашем секторе на десять километров. Я не считаю необходимым переносить позиции вперед. Господа, сегодня ночью вы будете удерживать вот эту линию, укрепляя позиции путем..."
      "Виноват,- перебил председатель полкового комитета.- Имеется приказ двигаться вперед как можно скорее и готовиться наутро вступить в бой с казаками к северу от Гатчины. Необходимо окончательно разбить их. Будьте любезны сделать соответствующие распоряжения..."
      Наступило короткое молчание. Полковник снова повернулся к карте. "Хорошо,сказал он изменившимся голосом.- Степан Георгиевич, пе угодно ли вам..." И, быстро проводя на карте линии синим карандашом, он отдал несколько приказаний, которые стоявший тут же унтер-офипер стенографически записал. Затем унтер-офицер ушел и через десять минут вернулся с готовым приказом, переписанным на машинке в двух экземплярах. Председатель комитета взял копию приказа и сверил ее с картой.
      "Все в порядке",- сказал он, вставая. Он сложил копию и сунул, ее в карман. Затем подписал основной экземпляр, приложил к нему круглую печать, которую вынул из кармана, и передал подписанный приказ полковнику...
      Нот она где была революция!
      Я вернулся во дворец Совета в Царское в автомобиле полкового штаба. Здесь все оставалось, как было: толпы рабочих, солдат и матросов прибывали и уходили, все кругом было запружено грузовиками, броневиками и пушками, все еще звучали в воздухе крики и смех - торжество необычной победы. Сквозь толпу проталкивалось с полдюжины красногвардейцев, среди которых шел священник. Это был отец Иван, говорили они, тот самый, который благословлял казаков, когда они входили в город. Позже мне пришлось услышать, что этот священник был расстрелян 4.
      Из дверей Совета, раздавая направо и налево быстрые приказания, вышел Дыбенко. В руках у него был все тот же большой револьвер. Во дворе стояла заведенная машина. Дыбенко уселся один на заднее сиденье и умчался - умчался в Гатчину, разделываться с Керенским.
      К ночи он доехал до предместья, вышел из автомобиля и дальше пошел пешком. Никому неизвестно, что говорил Дыбенко казакам, но верно то, что генерал Краснов сдался со всем своим штабом и несколькими тысячами казаков, а Керенскому посоветовал сделать то же самое 5.
      Что до Керенского, то я привожу здесь выписку из показаний генерала Краснова от 14 ноября (1 ноября):
      "1 ноября 1917 г. из г. Гатчины.
      Около 15 час. сегодня меня к себе потребовал верховный главнокомандующий. Он был очень взволнован и нервен.
      "Генерал,- сказал он,- вы меня предали. Тут ваши казаки определенно говорят, что они меня арестуют и выдадут матросам".
      "Да,- отвечал я,- разговоры об этом идут, и я знаю, что сочувствия к вам нигде нет".
      "Но и офицеры говорят то же".
      "Да, офицеры особенно недовольны вами".
      "Что же мне делать? Приходится покончить с собой!"
      "Если вы честный человек, вы поедете сейчас в Петроград г белым флагом и явитесь в революционный комитет, где переговорите как глава правительства".
      "Да, я это сделаю, генерал".
      "Я вам даю охрану и попрошу, чтобы с вами поехал матрос".
      "Нет, только не матрос. Вы знаете, что здесь Дыбенко?"
      "Я не знаю, кто такой Дыбенко".
      "Это мой враг".
      "Ну что же делать? Раз ведете большую игру, то надо уметь и ответ дать".
      "Да, только я уеду ночью".
      "Зачем? Это будет бегство. Поезжайте спокойно и открыто, чтобы все видели, что вы не бежите".
      "Да, хорошо. Только дайте мне конвой надежный".
      "Хорошо".
      Я пошел, вызвал казака 10-го Донского казачьего полка Русакова и приказал назначить восемь казаков для окараули-вания верховного главнокомандующего. Через полчаса пришли казаки и сказали, что Керенского нет, что он бежал. Я поднял тревогу и приказал его отыскать, полагая, что он не мог убежать из Гатчины и скрывается где-либо здесь же".
      Так бежал Керенский, один, переодетый матросом. Бежал и тем самым потерял последние остатки той популярности, которой когда-то пользовался у русских масс.
      Я возвращался в Петроград, сидя вместе с шофером-рабочим в кабине грузовика, переполненного красногвардейцами. Керосина у нас не было, так что зажечь фонари не пришлось. Дорога была забита пролетарской армией, возвращавшейся домой, и свежими резервами, двигавшимися на фронт, чтобы запять ее место. Во мраке смутно вырисовывались огромные грузовики вроде нашего, артиллерийские колонны, повозки - все это, подобно нам, без огней. Мы отчаянно неслись вперед, резко сворачивая то вправо, то влево, чтобы избежать столкновений, которые казались неизбежными, и задевая чужие колеса. Вслед нам неслась брань пешеходов.
      А на горизонте сверкали огни столицы, которая ночью выглядела гораздо более великолепной, чем днем. Казалось, что по голой равнине была рассыпана целая груда бриллиантов.
      Старик-рабочий, правивший нашей машиной, восторженным жестом взмахнул в сторону сиявшей вдали столицы.
      "Мой! - кричал он, и лицо его сияло.- Теперь весь мой! Мой Петроград!"
      Глава X. Москва
      Военно-революционный комитет с неослабевающим напряжением развивал свои победы.
      "Ноября 14-го (1-го):
      Всем армейским, корпусным, дивизионным, полковым комитетам, всем Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
      Всем. всем. всем.
      На основании соглашения казаков, юнкеров, солдат, матросов и рабочих решено было Александра Федоровича Керенского предать гласному народному суду. Просим задержать Керенского, предать гласному народному суду. Просим задержать Керенского и требовать от него от имени вышепоименованных организаций немедленно явиться в Петроград для передачи себя суду.
      Подписи: казаки 1-й Донской казачьей Уссурийской конной дивизии, комитет юнкеров партизанского отряда Петроградского округа, представитель V армии.
      Народный комиссар Дыбенко".
      Комитет спасения, дума, Центральный комитет партии социалистов-революционеров, с гордостью числившей Керенского своим членом,все горячо возражали, утверждая, что Керенский несет ответственность только перед Учредительным собранием.
      Вечером 16 (3) ноября я наблюдал, как по Загородному проспекту двигались две тысячи красногвардейцев с военным оркестром, игравшим "Марсельезу" (как верно попадала она в тон этому войску!), и кроваво-красными флагами, реявшими над густыми рядами рабочих, шедших приветствовать своих братьев, вернувшихся домой с фронта защиты красного Петрограда. В холодных сумерках шагали они, мужчины и женщины, и длинные штыки их винтовок качались над ними; они шли по еле освещенным и скользким (>т грязи улицам, сопровождаемые взглядами буржуазной толпы, молчаливой, презрительной и напуганной.
      Все были против них: дельцы, спекулянты, рантье, помещики, армейские офицеры, политические деятели, учителя, студенты, люди свободных профессий, лавочники, чиновники, служащие. Все другие социалистические партии ненавидели большевиков самой черной ненавистью. На стороне Советов были массы рядовых рабочих, матросы, все недеморализованные солдаты, безземельные крестьяне да горсточка, крохотная горсточка, интеллигенции.
      Из отдаленнейших уголков необъятной России, по которой прокатилась волна отчаянных уличных боев, весть о разгроме Керенского отозвалась громовым эхом пролетарской победы; Казань, Саратов, Новгород, Винница, где улицы залиты кровью, Москва, где большевики направили артиллерию на последнюю цитадель буржуазии - на Кремль.
      "Они бомбардируют Кремль!" Эта новость почти с ужасом передавалась на петроградских улицах из уст в уста. Приезжие и ч "матушки Москвы белокаменной" рассказывали страшные пещи. Тысячи людей убиты. Тверская и Кузнецкий в пламени, храм Василия Блаженного превращен в дымящиеся развалины, Успенский собор рассыпается в прах, Спасские ворота Кремля вот-вот обрушатся, дума сожжена дотла.
      Ничто из того, что было совершено большевиками, не могло сравниться с этим ужасным святотатством в самом сердце святой Руси. Набожным людям слышался гром пушек, палящих прямо в лицо святой православной церкви и разбивающих вдребезги святая святых русской нации.
      15 (2) ноября комиссар народного просвещения Луначарский разрыдался на заседании Совета Народных Комиссаров и выбежал из комнаты с криком:
      "Не могу я выдержать этого! Не могу я вынести этого разрушения всей красоты и традиции..."
      Вечером в газетах появилось его заявление об отставке:
      "Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве.
      Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется.
      Жертв тысячи.
      Борьба ожесточается до звериной злобы.
      Что еще будет? Куда идти дальше?
      Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.
      Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя.
      Вот почему я выхожу в отставку из Совета Народных Комиссаров.
      Я сознаю всю тяжесть этого решения, но я не могу больше..." 2
      В тот же день белогвардейцы и юнкера сдали Кремль. Их беспрепятственно отпустили на свободу. В мирном договоре значилось:
      "1. Комитет общественной безопасности прекращает свое существование.
      2. Белая гвардия возвращает ору/кие и расформировывается. Офицеры остаются при присвоенном их званию оружии. В юнкерских училищах сохраняется лишь то оружие, которое необходимо для обучения. Все остальное оружие юнкерами возвращается. Военно-революционный комитет гарантирует всем свободу и неприкосновенность личности.
      3. Для разрешения вопроса о способах осуществления разоружения, о коем говорится в п. 2, организуется комиссия из представителей Военно-революционного комитета, представителей командного состава и представителей организаций, принимавших участие в посредничестве.
      4. С момента подписания мирного договора обе стороны немедленно отдают приказ о прекращении всякой стрельбы и всяких военных действий с принятием решительных мер к неуклонному исполнению этого приказа на местах.
      5. По подписании соглашения все пленные обеих сторон немедленно освобождаются...".
      Большевики держали город в своих руках уже в течение двух дней. Перепуганные обитатели вылезли из подвалов и отправились на розыски своих покойников. С улиц убрали баррикады. Однако россказни о разрушении Москвы не только не стихали, но разрастались... Именно эти-то ужасные слухи и побудили нас отправиться в Москву.
      В сущности Петроград, хотя он вот уже двести лет является резиденцией русского правительства, все же так и остался искусственным городом. Москва настоящая Россия, Россия, какой она была в прошлом и станет в будущем; в Москве мы сможем почувствовать истинное отношении русского народа к революции. Там жизнь была более напряженной.
      В течение минувшей недели Петроградский военно-революционный комитет при поддержке рядовых железнодорожных рабочих овладел Николаевским вокзалом и гнал один за другим эшелоны матросов и красногвардейцев на юго-восток. В Смольном нам выдали пропуска, без которых никто не мог уехать из столицы... Как только подали состав, толпа оборванных солдат, нагруженных огромными мешками с продуктами, кинулась в вагоны, вышибая двери и ломая оконные стекла, забила все купе и проходы, многие влезли даже на крыши вагонов. Кое-как трое из нас пробились в свое купе, но к нам сейчас же втиснулось около двадцати солдат... Мест было всего для четверых; мы спорили и требовали, кондуктор поддерживал пас, но солдаты только смеялись. С какой стати им заботиться об удобствах кучки буржуев! Мы показали мандаты из Смольного. Солдаты немедленно переменили отношение.