6

Прошло несколько недель. Работа кипела вовсю. Каждый вечер, возвращаясь домой, Подрезов ощущал тяжесть в руках и боль в спине. На электронных весах он взвешивал принесенный песок, каждый вечер было почти одно и то же: сорок-пятьдесят граммов. Но это все, что он намыл сам. Местные охотники плескались в реке, набрав грунт в лоток, они пытались промывать его, но потом могли все тут же вывернуть себе под ноги и швырнуть со смехом содержимое в стоящего неподалеку приятеля. Тот отвечал тем же. И все остальные, смеясь, швыряли песком друг в друга. Увидев это в первый день, Подрезов взял в руки лоток и стал работать сам. Его рабочие восприняли это как должное, вышли на берег и наблюдали. Когда устали это делать, позвали жен и детей. Те смотрели тоже, им не надоедало. Действительно, смешное кино – взрослый дядька играет в песочек. Внучка старосты тоже приходила, и, видя ее светлое тело, так выделяющееся в толпе других женщин, Виктор начинал трудиться с еще большим усилием. Иногда мимо проплывали крокодилы, старательно огибая мутный от взбаламученного песка участок реки. А потом начались дожди. Переполненная река кипела, подмывала берега, целые пласты земли с кустами и деревьями сползали в воду и уплывали на север, чтобы потом, попав в Окаванго, мчаться к полноводной Замбези, к водопаду Виктория и утонуть в искусственном озере Караиба. Ливни заливали все вокруг, стена дождей стояла сразу за порогом, и за ней была лишь мутная хмарь. Тугрик не желал выходить из дома, а Подрезов если и выбегал к маленькому строению, то возвращался обратно совершенно промокший. В один из вечеров Виктор включил телефон и набрал номер Юханссена.

– Ты дурак, – кричал Свен, – мы вынуждены будем тебя уволить. Тебе будут платить пособие, а потом с трудоустройством начнутся проблемы.

Не услышав в ответ ничего, Юханссен спросил уже спокойно:

– Ну, это стоит ли того, чтобы терять здесь все?

– Стоит, – соврал Подрезов, – здесь солнце, тропики, красивые женщины, золото под ногами.

– Да? – удивился Свен. – Тогда я приеду к тебе на пару недель в отпуск. Там что, и в самом деле много золота?

– Пару килограммов уже намыл, – ответил Виктор и, попрощавшись, отключил спутниковый аппарат.

Два килограмма – это втрое больше того, что у него было сейчас: и вряд ли будет больше. Закончатся дожди, и надо будет уезжать отсюда.

Но пока было сыро, туманно, скучно и тоскливо. И в один, прямо скажем, не очень прекрасный день Подрезов, прихватив под мышкой Тугрика, отправился в гости. Остановившись возле мокрой циновки, он не знал – следует ли постучать по стене или надо предварительно покашлять. И все же он крикнул:

– Босс, можно к Вам?

Но за шумом дождя его вряд ли кто услышал. Откинув полог, Виктор запустил в хижину Тугрика, а потом влез сам. Внутри был полумрак, но когда глаза привыкли к нему, Подрезов увидел старика и мальчика, женщину, кормящую младенца грудью, и девушку с длинными волосами.

Нклас обрадовался, увидев собаку, обнимал его, прижимаясь лицом к мокрой собачьей морде.

– Добрый день, – поздоровалась мать мальчика. И девочка тоже сказала: «Добрый день».

– Я не знал, что Вы говорите по-английски. Женщина чему-то усмехнулась, потом взглянула

на Виктора и, словно вспомнив что-то, засмеялась, прикрыв рот рукой.

– Наша деревня раньше стояла в другом месте, ближе к городу. Но потом белые стали забирать наших детей в миссионерские школы, и не все они возвращались. Вот и она, – старик показал на женщину, – тоже была там. Потом мой сын пришел за ней и украл. Накануне мы как раз перебрались сюда, и сын нес будущую жену на руках, потому что она уже ждала ребенка.

И староста показал на внучку, «Вот почему девочка такая светлая, – подумал Виктор, – выходит, в миссионерских школах учат не только английскому».

– Ей было двенадцать, и она уже была женщиной. А потом родился вот он.

Старик погладил по голове внука. Имя ему придумала мать, потому что мой сын тогда ушел на свою последнюю охоту.

– Нклас, – спросил Подрезов, – что это?

– Я читала в школе книги, – подала голос женщина, – оно оттуда. И он, – она показала младенца, – тоже.

– Его зовут Твиста, – сказал мальчик из-под руки дедушки.

Все понятно: Николас Никльби, Оливер Твист. Осталось только узнать имя старшей дочери.

– Жулейт, – представилась девушка.

«Какая начитанная у нее мамаша, – подумал Виктор, – даже Шекспира осилила. Джульетта, значит».

И тут же поймал себя на другой мысли. Вот он сидит, говорит с людьми, еще вчера ему совершенно не интересными, интересуется их жизнью, отнюдь не из вежливости. А ведь, в сущности, перед ним голые люди, дикари. А может быть, если бы остальное человечество ходило бы без одежды, то больше бы справедливости было на земле. Люди бы не различали друг друга по стоимости костюмов и платьев, уходили бы из жизни в том, в чем появились на свет, не было бы возможности прятать камень за пазухой и фигу в кармане. Было бы больше искренности и справедливости. Но все равно он здесь чужой, для местных он непонятный белый человек, который непонятно зачем просеивает песок, вызывая лишь усмешки на лицах мужчин и хохот у женщин.

– Не нравилось в школе? – спросил Виктор у матери мальчика.

Но та пожала плечами и опять чему-то улыбнулась.

– Там нам читали книги, учили языку и рассказывали про Бога. Говорили, что бог великий и мудрый, потому что он возродился после смерти. А у нас тоже люди могут умереть, а потом…

Она посмотрела на старика и осеклась. Мальчик продолжал что-то вырезать, и Подрезов, подойдя к нему, наконец-то увидел, что тот делает. Перед пацаном лежали фигурки зверей: вот маленький крокодил, лев, собака, очень похожая на Тугрика, медвежонок – точно такой же, как на цепочке у Виктора, и еще какое-то непонятное животное, с толстым и длинным хвостом, с большой зубастой пастью.

– А это кто? – спросил Подрезов.

Старик перевел, и мальчик ответил:

– Мокеле.

Смешной народ: все верят в каких-то мифических чудовищ, и даже ребенок вырезает из деревяшки никогда не виденного им зверя, чтобы потом носить на кожаном шнурке, как амулет. И потому еще сильнее захотелось вдруг уехать отсюда, может быть, прямо домой, где тоже не все просто, но хоть понятна и знакома жизнь. И только поймав взгляд девочки, Виктор неожиданно смутился и поднялся, чтобы уйти. Никто не пытался задержать его, только когда он вылезал из хижины, негромко сказали вслед почти хором:

– Хо сиаме!

Ливень молотил по земле, давно превратив ее в раскисшую жижу, по листьям деревьев и по крышам хижин потоки воды стекали в бурлящую реку, вокруг все шумело, но сквозь этот грохот на несколько мгновений до Виктора донеслось чье-то ритмичное пение. И Подрезов готов был поклясться, что звуки эти донеслись из хижины, из которой только что вышел.

Через несколько дней дожди прекратились. Однажды утром его разбудило пение птиц, и, открыв глаза, Виктор увидел, как сквозь оконные щели в его дом продирается яркое солнце. Русло реки по-прежнему было переполнено водой, но теперь она не бурлила, а плавно скользила вдоль подмытых берегов. Подрезов сел в лодку, следом прыгнул Тугрик, и они поплыли поглядеть на то, что стало с окружающим миром. Но лес вокруг зеленел еще сильнее, чем прежде, над водой поднимался пар, который тут же таял, над бледной полоской полупрозрачного тумана проносились разноцветные птицы; картаво кричали попугаи, и кто-то отзывался им из глубины леса – пронзительно и протяжно. Что-то шлепнулось, упав сверху на дно лодки. Поначалу Подрезов удивился, решив, что это какая-то странная птица, но это был жук-голиаф. Даже сложив свои черные со светлыми полосками крылья, он был размером с ладонь. Тугрик понюхал его и отскочил на корму.

Лодка прошла не более километра, когда Виктор увидел размытый холм. Прежде его склон круто сбегал в реку, но прошедшие дожди подточили его основание, и теперь словно небольшой карьер темнел среди ярко-зеленой травы. Слушаясь руля, лодка пристала к берегу. Взяв карабин, Виктор вступил на куски хрупкой породы, они крошились под ногами, рыхлые и сухие. Подрезов наклонился, поднял камень и почти сразу же увидел в нем вкрапления золотых пятнышек; сдавил кусок в кулаке, тот рассыпался, и, разгребая в ладони твердую пыль, он увидел, как сверкают золотые песчинки.

Что-то очень и очень знакомое. Кажется, почти так же отыскал золотую жилу один из героев Джека Лондона.

Зачем теперь уезжать куда-то? Работы здесь хватит надолго. Виктор опустился на борт лодки и оглядел размеры оползня. Часть берега, не менее пятидесяти шагов в длину, смыло в реку, ширина отвала – не менее тридцати метров. Захотелось что-то подытожить, сложить и умножить, но вместо этого Подрезов, достав из лодки лопату, кирку и лоток, отправился работать.

До наступления сумерек, до тех пор пока солнце не скрылось за верхушками деревьев, он отбрасывал в реку землю, складывал в кучу куски кварца, испещренные вкраплением золотого песка, потом бросал куски и лоток, измельчал их до пыли и промывал. Остающиеся на дне крупинки золота ссыпал в коробку из-под примуса, валявшуюся без дела в лодке. Сколько тонн породы он переработал за день, Виктор не знал, но когда вечером у себя в хижине он взвесил на электронных весах то, что добыл, удивился сам – втрое больше того, чем за весь предшествующий месяц. Под потолком болтался фонарь – «летучая мышь», и бледный рассеянный свет в доме, казалось, пропах керосином. Но об этом менее всего думал Виктор. Свет рябил и мелькал: вокруг лампы крутился белый ночной мотылек с большой мохнатой головой, и тени от его крыльев порой закрывали полстены. «Вот и я так же, – пронеслось в голове Подрезова, – полетел на непонятный и чужой свет, а для чего? Хотя если так пойдет, можно полгода здесь продержаться. Или год. Зато потом вернусь в Европу богатым человеком, и не будет уже проблем у людей, которым помочь больше некому. Эльжбета, Валтер и эта девушка, подарившая мне на удачу олимпийского мишку на цепочке. А может, и в самом деле он помог мне?»

Виктор поднялся, прикрутил фитиль и задул свет. В темноте засыпается легче, особенно если болит спина и руки отваливаются от усталости.

День шел за днем. Сезон дождей еще не закончился, но сильных ливней больше не было, дожди моросили, не мешая работе, крокодилы тоже проплывали мимо. Солнечные дни, конечно, тоже случались. Но тогда появлялись кусачие мухи, которых не брала никакая мазь, тело мгновенно покрывалось волдырями и безумно чесалось.

Однажды Виктор, подняв голову, увидел леопарда, который внимательно наблюдал за ним, лежа на краю обрыва метрах в тридцати. В следующий раз, возвращаясь из лодки, куда он относил песок и самородки, Подрезов увидел зверя уже ближе. Тот делал вид, что хочет попить водички из реки. Заряженный карабин был рядом, стоило лишь протянуть руку, но Виктор сказал пятнистому зверю:

– Иди в другое место: не мешай работать!

Того, как видно, перестала мучить жажда. В три прыжка он достиг вершины холма, напоследок обернулся, оскалил зубы и поджал длинный хвост. Прыжок, и он исчез в зарослях. Больше он не появлялся, а что ему здесь делать – территория-то не его.

Подрезов теперь работал один. Мужчины из деревни ходили на охоту и занимались другими важными делами, иногда они для этого уходили со своими женами в лес. Порой семейные прогулки заканчивались на берегу, размытом рекой. Парочки смотрели на копошащегося в грязи Виктора и думали о собственном самом ближайшем будущем. Но тропинка сюда была уже протоптана, и была она не длиннее, чем путь по реке. Очень скоро начал приходить темнокожий Николас Никльби, несколько раз посетила берег и его старшая сестра, и Подрезов, стоя в воде, тряся лотком под струей, вытекавшей из приспособленного им фанерного желоба, думал одно и то же: «А если снять ее на видеокамеру: вряд ли кто подумает, что это дикарка и что ей всего тринадцать лет».

Он тряс головой, прогоняя ненужные мысли, и еще сильнее тряс своим лотком.

Вообще-то это была хорошая мысль – отгородить часть реки камнями, устроить небольшую запруду и прорыть узкое русло, в которое вода падала с небольшой высоты. Фанера, взятая со стенок ящиков для инструмента, послужила неплохим желобом, достаточно было согнуть ее до полуокружности, связать полутубус веревками, чтобы она не распрямилась, и вот теперь падающая с полутораметровой высоты мощная струя промывала измельченный кварц, оставляя на дне лотка самое главное.

Но однажды, вернувшись в деревню, Виктор увидел, что все жители молчаливы и печальны. Встретив старосту, узнал – сегодня на одного из охотников напал лев, разорвал его и утащил тело с собой. Об этом узнали другие мужчины по следам, которые остались на месте трагедии. Была организована охота, но зверь оказался очень хитрым, легко ушел от них. Только однажды они увидали его.

– Очень крупный, – объяснил староста, – большой такой!

Он обвел руками пространство вокруг себя и добавил:

– С черной гривой.

А это означало, что зверь не местный. В прайде, обитавшем неподалеку, все самцы были с золотистой шерстью на шее, а их вожака жители деревни знали хорошо, и со стаей участки для охоты были строго поделены. Хотя в львиной стае охотились только львицы, они, порой загоняя молодых буйволов или антилоп, заскакивали на чужую территорию, но, увидев людей, прекращали охоту.

Вообще, английский язык имеет одну отличительную особенность. Если в русском любой предмет или явление можно определить множеством различных слов, то у обитателей туманного Альбиона, а соответственно, и у тех, кто говорит на их языке, наоборот: одно и то же слово обозначает множество различных вещей.

Основное значение слова «Pride» – гордость. А то, что прайд – это еще и семья львов, вспоминают в самую последнюю очередь. Кроме того, это слово обозначает еще и высшую степень чего-либо. Обиды или терпения. Но когда через два дня в деревню принесли растерзанное тело еще одного человека, то староста деревни сказал, обращаясь к одному только Под-резову: мы не будем прятать гордость в карман [8].

Но Виктора тогда заинтересовало другое. Старик долго осматривал труп и только потом, разведя руками, сказал землякам что-то, после чего заголосили женщины и заплакали дети.

Неужели он рассчитывал, что человек может оставаться в живых после атаки огромного дикого зверя?

Солнце вставало в тумане [9], когда дробь барабана разбудила Подрезова. Он вылез из своего дома и увидел мужчин в боевой раскраске, уходящих на битву со львом. Все были вооружены копьями и луками. Некоторые несли барабаны, видимо, для поднятия боевого духа или выполняя роль загонщиков. Виктор взял карабин и направился вслед за ними, но староста ухватил его за руку:

– Занимайся своим делом, а это наше.

День прошел, как обычно: вечером, вернувшись домой с очередным килограммом презренного металла, Виктор застал деревню в ожидании. Охотники вернулись, когда уже совсем стемнело, и вид у них был печальный, хотя они не потеряли ни одного человека. Они нашли следы чужого льва, пошли по ним, готовясь в любую секунду отразить нападение, но когда вышли на небольшое плато, где обычно располагалась стая местных львов, то увидели тело мертвого вожака. Мощный зверь лежал на боку с перекушенным горлом и разодранным мощными когтями телом. Преследование продолжено, и вскоре был найден еще один молодой лев, у которого и вовсе не было шансов выстоять в схватке с гигантом.

Подрезов откалывал куски кварцевой породы, слыша, как на вершине холма Николас играет с Тугриком. Они носились друг за другом, один весело смеялся, другой звонко лаял. Еще день-два, и надо будет устроить небольшой отпуск. Погрузить на лодку то, что успел добыть, и отправляться в Цау. Об этом думал сейчас Подрезов, представляя, как лодка доберется до истока, как он выгрузит из нее тяжелый мешок и позвонит мэру, тот приедет сам или пришлет кого-нибудь на своем «Вранглере». Пожалуй, что сам. Отделение банка принимает песок по восемь долларов за грамм, но мэр обязательно захочет присутствовать при этом. Руководит отделением его двоюродный брат, и поэтому главе города необходимо присутствовать при историческом событии. Еще бы: в родной стране, да еще на подвластной ему территории нашли золото! Потом втроем они сядут пить виски и закусывать просроченными южноафриканскими анчоусами.

Крики и лай на вершине холма стихли, но через несколько секунд раздался хрип Тугрика. Он, видимо, пытался зарычать, но потом залаял испуганно и тонко. Тут же раздался короткий рык зверя. Добраться пять метров до края обрыва – дело не долгое, но когда Виктор вылез наверх, он понял, что надо было мчаться вниз к лодке, где лежал карабин. Тогда он еще имел шансы спасти свою жизнь, а сейчас у него в руках только кирка. Лев пригнулся, припав передними лапами к земле, готовясь совершить последний прыжок к жертве. Мальчик лежал на земле, парализованный страхом. Лишь Тугрик, потеряв голос, продолжал носиться вокруг, но черногривый зверь не обращал на него никакого внимания. Он уже увидел стоящего на обрыве Виктора. Он еще раз поглядел на лежащего ребенка и понял, что тот уже никуда не денется, потом оскалил клыки, рыкнул, приподнялся, два коротких шага, небольшой прыжок, и вот огромное тело распрямилось в секундном полете. Но Подрезов уже ждал его, отведя кирку, сжимаемую обеими руками, в сторону. В последний раз он еще раз сжался для дополнительного размаха и с силой ударил в мгновенно приблизившегося зверя. Тут же тяжеленная туша ударила его, опрокинула, и он полетел с обрыва вниз, оглушенный ударом, и даже не чувствуя боли от вонзившихся в его грудь когтей.

7

– Ну что, – сказал Высоковский, – допрыгался? Они сидели вдвоем в салоне огромного автомобиля,

в котором светился лишь экран телевизора. За тонированными стеклами окон была ночь, и звуки не проникали сюда.

– Я же тебя предупреждал, – вздохнул Вовка, – теперь вот и сам знаешь, что тебя ждет.

Но Виктор не знал и не понимал слов Высоков-ского. Захотелось вдруг оправдаться, но о чем говорить, Подрезов не мог сообразить. Он оглянулся и увидел рядом девушку из Гетеборга. Лена плакала и гладила его голову. Но на ней совершенно нет одежды, и находятся они не в салоне лимузина, а в его африканском доме. И светится перед глазами не экран телевизора, а фонарь-«летучая мышь», и мотылек летает вокруг него, как когда-то очень и очень давно.

– Лена! – позвал Виктор.

И девочка по имени Жулейт, которую назвали так в честь возлюбленной веронского мальчика Ромео, наклонилась и погладила вспотевший подрезовский лоб. И две капли упали на грудь и обожгли раны. Снова закрылись глаза, но Виктор продолжал все видеть, только гораздо явственнее, чем за секунду до этого. Он видел старика и двух женщин, девочку, целующую его плечи, и себя самого, лежащего с разодранной грудью, и свое сердце, бьющееся так медленно, словно редкие капли прошедшего недавно дождя, скатывающиеся с крыши на ленинградский подоконник. Но барабан за стеной начинал стучать, увеличивая темп, и сердце торопилось за этим ритмом. Птицы не спали в эту ночь, розовые фламинго пролетали над бескрайним болотом, устремляясь к своим гнездовьям на берег Скелетов. Океан накатывался на огромный темный континент, но уже где-то вставало солнце, корабли не спеша шли по светлым водам пролива Каттегат, кто-то, стоя на борту, кормил чаек. Звякнул колокол на колокольне, порыв ветра захлопнул форточку, и девушка, сидящая на подоконнике, отшатнулась от стекла, словно смогла узнать того, невидимого, смотрящего на нее из-за восхода. И потом вдруг она снова прильнула к окну и, зажмурившись, прижалась к стеклу губами. Снова замелькали внизу волны, зашумел сплошной ковер из верхушек деревьев, ветер пронесся над саванной, а на небольшом плато лежала спящая львиная стая, и лишь одна-единственная львица вылизывала маленьких пятнистых зверенышей. Опять дом, стоящий на краю тсванской деревни, женщины, зашивающие его раны, старик, смазывающий его сухие губы каким-то пойлом, и Тугрик, примостившийся в ногах, с тоской ловит дыхание человеческой души, зависшей в полуметре над полом.

Еще один последний вздох перед тем, как забыться окончательно и надолго, последнее воспоминание о том, чего Подрезов не мог видеть: он сам, лежащий на берегу реки, а рядом огромный мертвый лев, в ухо которого по рукоять всажена кирка, мужчины, поднимающие его на руки и спешащие к деревне. Они бегут так быстро, что мальчик,-прижавший к себе собаку, не поспевает за ними. Николас не плачет, потому что он тоже будет воином и охотником, только из глаз Тугрика текут слезы.

Иногда, пробуждаясь, Виктор слышал, что дождь стучит по крыше его дома, а потом вдруг почему-то светило солнце или была непроглядная тихая мгла, и все это без всякой последовательности следовало одно за другим, словно слайды в автоматическом проекторе.

Мальчик сидел рядом на корточках и что-то вырезал. Почувствовав, что на сей раз он лежал не на циновках пола, а на своей раскладушке, Подрезов опустил руку и, пошарив внизу, вытащил десантный нож. Николас, заметив это движение, внимательно наблюдал за каждым движением вернувшегося к жизни человека.

– На! – сказал Виктор, протягивая мальчику нож. Тот оглянулся на деда, и тот кивнул, добавив при этом:

– Ценная вещь!

Выздоровление продвигалось не так чтобы быстро. Ведь помимо ран на груди мучило другое – Подрезов шандарахнулся с восьмиметровой высоты как раз на кучу кварца, разметав ее головой. И теперь стоило лишь оторвать голову от подушки, весь мир начинал кружиться со все увеличивающейся скоростью. И все-таки настало, наконец, утро, когда Виктор смог сесть в своей постели. Он осмотрел шрамы на своей груди и поразился тому, что раны срослись так быстро, хотя не было ни лекарств, ни перевязки. Открыв дверь, Виктор сел тут же на пороге, выставил ноги наружу и наслаждался жизнью, кипевшей вокруг. Бегали по деревне дети и козы, пахло только что испеченными просяными лепешками, и женщины, завидев Подрезова, улыбались и показывали на него пальцами. И он, щурясь от бьющих в глаза лучей яркого солнца, чувствовал себя возвратившимся не просто к жизни; словно именно сейчас он вернулся домой, в родной и знакомый край, о котором он мечтал давно, где его все это время любили и ждали.

Подошел старик и попытался поднять Виктора, ухватив его за подмышки.

– Тебе надо еще лежать.

Но Подрезов показал на свои шрамы.

– Почему так быстро?

Старик вместо ответа подошел к широким листьям дерева, между которыми блестела в лучах солнца тонкая сеть паутины. Он сорвал ее и, скатывая в комок, снова подошел к крыльцу.

– Вот так, – показал он, раскатывая комок по его груди.

Как все оказалось просто: паутина, оказывается, лучше всяких мазей и лейкопластыря стягивает раны. Казалось бы: невесомый клейкий пух, а вот что, оказывается, делает! Виктор хотел спросить старика, какими листья останавливали кровь, но тут подошли женщины, и каждая, осторожно коснувшись его плеча, произнесла:

– Ки а лейбуха [10].

И когда женщины отошли в сторону, староста тоже коснулся его плеча и сказал с величайшим уважением:

– Ки а лейбуха, Великий охотник.

Вечером в деревню вернулись мужчины. В руках они несли лопаты, кирки и лотки. Каждый из них подошел к Виктору и, тронув его за плечо, говорил:

– Ки а лейбуха.

Последний подошедший еще поставил перед Подрезовым калейбасу [11]. Но в ней была не вода. Почти наполовину она была заполнена золотым песком и мелкими самородками.

– Пока ты шел к жизни, – сказал староста, – наши мужчины делали то, что они должны были сделать.

Он крикнул что-то своим женщинам, и невестка и внучка начали выносить из хижины точно такие же калейбасы, отдавали их мужчинам, а те подносили их и ставили перед домом Подрезова. Можно было не подниматься и не тянуть голову – все бывшие тыквы были полными. А было их всего восемнадцать.

– Ки а лейбуха, – сказал всем Подрезов, и люди, услышав это, почему-то смутились.

Виктор смотрел на принесенное к его дому золото и пытался определить, сколько же его здесь. Двести, триста килограммов? Наверное, больше. Он был так удивлен, что не слышал того, что ему говорил староста. Но старик повторил, и, наконец, смысл сказанного дошел до сознания.

– Мы хотим отдать тебе самое ценное, что у нас есть. Мы отдаем тебе Жулейт. Она будет тебе женой и родит нам нового вождя, который будет таким же сильным и храбрым воином, как и ты.

Старик замолчал на секунду и добавил:

– И таким же белым. Тогда ни один человек не сможет ударить его, все будут кланяться и говорить «Здравствуйте, господин».

– У меня уже есть жена, – покачал головой Виктор.

Но староста только рассмеялся.

– У такого человека должно быть много жен, чтобы они родили ему много сильных воинов, и тогда его народ сможет защитить себя от врагов, от Мокеле, от злых карликов.