- Что? Откуда два полка? - удивился Артамонов. - Помилуйте! Нет, я совершенно определенно знаю - дивизия! Разведка перехватила германский телефонный провод. Вот он подтвердит, - Артамонов поглядел на Ловцова.
      - Да, дивизия.
      Крымова покоробила покорность Ловцова, с которой тот врал.
      - Ну так что? Дивизия или все же два полка, - спросил Крымов у Душкевича.
      - По нашим сведениям, два полка, - повторил Душкевич.
      - В данном случае это не очень важно, дивизия или два полка, примиряюще произнес Ловцов. - Еще будет возможность это выяснить.
      - Надо выяснить! - сказал Крымов, одерживая себя. - Я еду к Роопу в Генрихсдорф... Кстати, там базировались цеппелины. Помните? пленный капитан говорил, что в Сольдау два полка?
      Он показывал, что не верит Артамонову, даже больше - что Артамонов врет. В этом не было сомнений - мелко, бесцельно врет, лишь бы преподнести движение корпуса почти как битву народов. Все поняли смысл и, главное, суть крымовских слов. Артамонов расставил руки, наклонил голову набок и с досадой улыбнулся, раскрыв рот, словно говорил: "Э-э!" Ловцов с безучастным видом отвернулся. Душкевич взял Крымова за руку, стал советовать не ехать автомобилем, а взять лошадей и в сопровождение двух - трех конвойцев.
      - Я провожу господина полковника, - сказал Пфингстен. Крымов вышел из зала и вымолвил вполголоса:
      - Ну каков Мальбрук! Ты, Пфинготен, где-нибудь еще видывал таких?
      * * *
      10 августа, когда все корпуса второй армии беспрепятственно продвигались в глубину Восточной Пруссии, начиная верить в повальное бегство германцев, у деревни Орлау передовой полк пятнадцатого корпуса, 29-й Черниговский, натолкнулся на сильное сопротивление.
      После полудня полк стал занимать лежащую в лощине деревню и после небольшой перестрелки с германским арьергардом без труда занял ее.
      Командир третьей роты штабс-капитан Соболевский с надеждой смотрел на остаток дня. Нужно было дать людям отдохнуть, напечь каких-нибудь лепешек, ибо в Нейденбурге полк не успел разжиться хлебом. И еще - раненых было мало, три человека с царапинами.
      Соболевский вызвал артельщика и фельдфебеля отдать необходимые распоряжения.
      Денщик во дворе разогревал самоварчик; в комнате было чисто и уютно. Солнце ярко освещало все углы, поблескивало на резных дверцах дубового буфета с толстощекими жизнерадостными фигурками купидонов. Артельщик вернул Соболевскому ротные суммы, которые тот давал на сохранение перед боем, командир вынул из бумажника две двадцатипятирублевые кредитки - на покупку муки.
      - Не у кого, все поутекали, - сказал артельщик, беря деньги.
      - Чтоб муку достал, - велел Соболевский. - Хватит нам ждать манны небесной. Не достанешь - пойдешь в строй.
      - Достану, Николай Иванович, - уверил артельщик.
      - Теперь ты, - продолжал Соболевский, обращаясь к фельдфебелю. - Брать из имущества жителей без разрешения офицеров безусловно воспрещаю. Солдат не разбойник. А мародеров - полевому суду. Все спиртные напитки немедленно выливать, посуду - разбивать.
      - Так точно, ваше благородие! - ответил фельдфебель. - Не допустим.
      Вошел денщик Соболевского, с усмешкой сообщил, что к ним приехал полковой священник.
      - Чего смеешься? - спросил командир. - Пойди приведи отца Георгия... Нет, я сам встречу. А вы - ступайте.
      Он вышел во двор без фуражки, с расстегнутым воротом, по-свойски.
      Из самоварной трубы бойко валил уютный дым. Вдоль красной кирпичной стены скотного сарая порхала бабочка-траурница, то поднималась, то опускалась.
      Он мимолетно вспомнил Полтавский кадетский корпус, тихую Ворсклу, окруженную длиннокосыми вербами, белые косынки хохлушек.
      Из сарая доносилось мычание. Простая жизнь, похожая на российскую и все-таки совсем чужая, окружала Соболевского в этом чистом дворе с кирпичными постройками.
      Отец Георгий благословил его крестным знамением, улыбался. Все любили полкового священника, уже старого и лысого, за добрую душу, звали Батей; был Батя азартным картежником, играл в гарнизонном клубе в штосс и еще сильнее увлекался садоводством в своем саду.
      - Здравия желаю, батюшка, - сказал штабс-капитан. - Заходите, чаю попьем, сегодня же воскресение.
      - У тебя сухари? - спросил Батя. - От сухарей у меня зубы болят.
      - Бисквитами угощу, - пообещал Соболевский. - Что новенького, отец?
      Он вдруг поморщился, а священник втянул голову в плечи - в воздухе засвистела граната и разорвалась где-то рядом.
      - Что это такое? - спросил Батя. - Как с тобой чай пить, ежели у тебя война идет?
      - Это случайный, - ответил Соболевский. - Или наши батарейцы прицел не тот поставили.
      Священник посмотрел в небо. Вновь было тихо, бабочка-траурница все порхала во дворе.
      И тут снова - свистит, еще свистит, загудело со всех сторон, задрожала земля. Черный фонтан вырос за спиной священника на улице, и комья земли застучали по двору, обдав Соболевского и отца Георгия гарью и пылью.
      - Живы? Скорей в дом! - крикнул Соболевский.
      Вестовой подхватил самовар, заслонив его спиной. Соболевский взял фуражку, бинокль, шашку и снова выскочил во двор. Гремели разрывы, стоял черный дым, и до неба поднималась серая пелена.
      Обстреливали с высот, окружавших деревню. Соболевский понял, что надо спасать людей, и побежал по улице, придерживая одной рукой фуражку, другой шашку. В голове крутились разные мысли. То он думал о лепешках и артельщике, то о невыпитом чае. Он видел, что скорее всего его убьет, но благодаря воспитанной привычке быть готовым к смерти не позволил страху овладеть собой.
      Кто-то толкнул Соболевского в спину, он упал, в ушах зазвенело, и грохот стал доходить будто сквозь вату. Потом его подбросило, ударило по руке. По лицу и шее потекло мокрое. Пощупал, посмотрел - кровь. Перед ним лежала сморщенная человеческая рука. Соболевский отвернулся, встал и побежал дальше. Рота потеряла четверть состава, а Черниговский полк остался без командира - погиб полковник Алексеев. Тем не менее на пять часов вечера была назначена атака на укрепленную позицию немцев. Задержка у Орлау не предусматривалась.
      Соболевского назначили командовать в этой атаке своей и четвертой ротой, командир которой был тяжело ранен в голову. Одновременно по правую сторону шоссе должны были выступить первая и вторая роты, а дальше Полтавский полк.
      Штабс-капитан смотрел на заходящее еще высокое солнце, на темные сосны, возле которых тянулись германские окопы, и снова думал о лепешках. Теперь было ясно, что лепешек испечь не удастся, что сейчас многие заплатят жизнями за то, чтобы оставшиеся в живых двинулись дальше.
      Это была первая атака, и чем меньше оставалось времени, тем бодрее и тверже делался голос Соболевского, отдававшего последние приказания.
      Вся местность впереди не имела укрытий, поэтому решили атаковать быстрым насколько возможно движением, дабы не дать противнику возможности пристреляться. Ну с богом! Пошли!
      Соболевский бежал рядом с хорошим солдатом Токаревым и унтер-офицером Анисимовым. Звякал котелок у Токарева, топали сапоги. Сколько еще они пробегут, прежде чем немцы спохватятся?
      Недолго спохватывались, едва подумал - засвистело. Перелет! Разорвалось за цепью.
      Снова звякает котелок, топают сапоги. Жарко. Не хватает воздуха. Засвистело. Перелет!
      Сколько еще будет перелетов? Один? Два? А до окопов - бежать и бежать. Господи, сейчас ты совсем рядом со мной, ты охраняешь меня и моих людей, спаси меня, если можешь, ты спасешь, я знаю!
      Бело-розовые облачка шрапнели разрываются в небе, заслоняя бегущую цепь от глаз господа.
      Перед цепью встает земляная стена от гранат. Недолет! Ну что же ты? Сейчас накроет! Не можешь? Не хочешь? И как будто крючья впились в левую ногу, рванули. И правую рванули. И левый локоть крючьями рвануло. Соболевский остановился. На бриджах, на рукаве среди расползающихся мокрых пятен - краснело. Но он не упал и спустя мгновение побежал дальше.
      Черная стена выросла среди цепи. Упал унтер-офицер Анисимов, стал сворачиваться калачиком. А Токарев бежал и звякал котелком.
      Вот уже шагов двести остается. Виден бруствер, бойницы, стволы винтовок. Артиллерия умолкла, чтобы не задеть своих. Сейчас - в штыки!
      - Ура! - крикнул Соболевский.
      Ударило в левое плечо, как будто проткнули железным пальцем. Он снова закричал, не остановился.
      Вот уже бруствер. Крича, с раззявленным ртом задыхаясь от бега, Соболевский ступил на песчаную горку бруствера и от страшного удара, от которого раскололась голова, рухнул навзничь...
      Атака сорвалась, но Соболевский уже не видел, как падают его солдаты, сраженные ружейным огнем, штыками и прикладами. Рукопашный бой длился около минуты. Штабс-капитан пришел в себя от озноба. Правая рука лежала в какой-то луже, он поднял руку - она вся в крови, а лужа, где она лежала, - была кровь. Изо рта текла кровь. Соболевский пошевелил языком, выплюнул обломки зубов, и ощутил, что у него раздроблена вся правая половина верхней челюсти и выбито три зуба в нижней. Пуля попала в рот и вышла в затылок.
      Он лежал рядом с окопом, откуда доносились голоса. Рядом кто-то стонал. В окопе выругались, кто-то, кряхтя, полез на бруствер, раздались хрупающие удары приклада по костям. Стоны стихли.
      "Сейчас и меня", - мелькнуло у Соболевского, и ужас от того, что он не погиб в бою, а будет забит как животное, охватил его. К нему кто-то приблизился и сказал:
      - Здесь офицер.
      - Подожди, я сейчас, - отозвался другой голос. Над Соболевским склонился германский офицер, смотрел с любопытством.
      - Помогите мне, - попросил штабс-капитан. Германец промолчал, вынул какой-то кортик и присел. Соболевский напрягся, стараясь отползти.
      - Стыдно, стыдно! - сказал офицер, покачав головой. Он срезал у штабс-капитана погон, положил его в карман и ушел. Твердый укоряющий звук немецкого слова "Schade!" звенел в ушах.
      Потом снова появился этот офицер, а с ним был еще один, с повязкой Красного Креста, - наверное, врач. Врач поднял голову Соболевского, и кровь изо рта и затылка потекла сильнее.
      - Он сейчас умрет, - громко произнес врач и опустил голову на песок.
      Первый офицер взял Соболевского за правую руку и сказал, прощаясь по-французски:
      - Adio, katmrad!
      Рядом германские солдаты оттаскивали трупы русских подальше от окопа к лесу.
      Соболевский закрыл глаза, сознание оставляло его. Он еще почувствовал, как его тянут за ноги, и потерял сознание. Должно быть, Соболевский попал в ад, ибо когда он открыл глаза, то увидел, что над ним в сумеречном свете копошатся три темные фигуры, тормошат его и толкают. Зачем чертям нужно было вынимать у него из кармана бумажник, срезать шашку, револьвер, бинокль, офицерскую сумку и часы, срывать шейную цепочку с образками Николая-угодника и Спасителя? Распоряжался немецкими чертями старший унтер или ефрейтор. Соболевского затошнило и стало рвать. Унтер срезал у него с пояса флягу.
      - Оставьте флягу, я хочу пить, - простонал штабс-капитан.
      - А ты хочешь пить, русская свинья! - воскликнул унтер и ударил его каблуком в нос. - Добей его!
      Что-то ударило Соболевского по шее, снова все померкло. Очнулся он уже ночью. Шел дождь. Он промок насквозь, и мучительно хотелось пить. Над землей стояла темень, шуршали капли.
      "Почему я не умираю? - подумал Соболевский. - Для чего же ты меня бережешь?"
      Он попробовал ползти, скользя правой рукой и отталкиваясь коленями. Левая рука была совсем разбита, а плечо и локоть распухли.
      Штабс-капитан прополз шагов семь и потерял сознание. Дождь равнодушно шелестел, было по-прежнему темно. Сколько времени Соболевский пролежал в беспамятстве? Он снова пополз.
      - Господи, спаси люди твоя, - говорил раненый, едва шевеля распухшими губами и слыша вместо слов стон и мычание. Но все равно, Он должен был слышать.
      Снова штабс-капитан забылся и потом снова очнулся. Так он прополз шагов триста, пока не наступило утро. Он лежал в канаве на краю картофельного поля. Наши были еще далеко, дальше германцев. Надо было ждать ночи. Если он доживет до ночи, то поползет... К нему подошел отец, наклонился и спросил:
      - Ты готов?
      - Готов, - ответил Соболевский.
      - Еще рано. Смотри!
      Тридцать шесть барабанщиков отбили первые такты марша "Охотник", и соединенный оркестр полков сильно и звучно подхватил, наполняя душу любовью и отвагой.
      Пехота проходила побатальонно, глядя на государя. Шел тридцать третий пехотный Елецкий, за ним тридцать шестой Орловский и девятая артиллерийская бригада. В Елецком когда-то служил отец Соболевского, был в турецкую войну с полком на Балканах. Но ведь ко времени приезда государя в Полтаву, отца уже не было в живых...
      - Смотришь? - спросил отец. - Видишь, вот и ты стоишь, сынок.
      Кадеты стояли в оцеплении на три шага один от другого, а в самых людных местах стояли мальчики десяти лет.
      Соболевский хотел разглядеть себя среди старших кадет, но тут началась ружейная трескотня и светлый майский день погас.
      Штабс-капитан услыхал русскую брань, звяканье котелков, топот. Повторялась атака. Начинались боевые действия. Значит он остался жить.
      Глава пятая
      10 августа после полудня генерал Мартос из сообщений первой бригады восьмой дивизии и офицеров связи знал, что на линии деревень Орлау Франкенау неприятель значительными силами занимает укрепленную еще в мирное время позицию.
      Части пятнадцатого корпуса двигались из Нейденбурга и должны были с ходу вступать в бой, чтобы очистить себе путь дальше в направлении Гогенштейна. Но как вступать без артиллерийской подготовки, без резервов, не зная глубины германской обороны?
      Корпус накатился на преграду и отхлынул. Тридцатый пехотный Полтавский полк в беспорядке отступил, а говоря солдатским языком - бежал.
      Услышав о позоре полка, носящего имя родного города, Мартос поехал на передовую. Он еще был во власти наступления и не мог терпеть, когда автомобиль задерживали заполняющие дорогу, прижимающиеся к обочинам колонны. Обгоняя, генерал раздраженно смотрел на бригадный обоз: патронные двуколки, санитарные линейки, походные кухни, провиантские повозки. Мелькнули серая ряса полкового священника рядом с белой косынкой сестры милосердия как неразличимые образы войны...
      Провинившийся полк, потерявший к тому же своего командира, стоял, понурившись. Первые шеренги смотрели устало, тускло.
      - Полтавцы! - крикнул Мартос громким фальцетом. - Позор! Черниговцы не дрогнули, а вы - позор вам!.. У xерниговцев тоже убит командир, полегло немало... Я вам верил! Держал ближе всех к моему сердцу. А вы первыми дрогнули! Можно ли отныне вам верить?
      Мартос умолк и долго высматривал в лицах огонек раскаяния и воодушевления. Подполковник с перевязанной головой возле автомобиля рыкнул:
      - Ну?!
      - Верить! Верить! - раздалось два-три голоса.
      - Боитесь? - спросил Мартос. - Смерти боитесь, полтавцы?.. Да! Многие из нас сложат свои кости, но без этого нельзя. А свое возьмем. Возьмем непременно... Разные пушки бросают шрапнели и бомбы, они убивают мало, а страху на малодушных наводят много. Пускай немец боится. А ты попривыкни и не бойся! Спроси у бывалого в боях. Что самое грозное? Пехотная пуля и штык! Штык в руках русского солдата - божья гроза. Все сметет, разнесет. Царь и Россия скажут спасибо... Не бойся, ежели много врага. Против вашего полка два полка, что за беда? Русский солдат, да еще умный, да ловкий, всегда справится с двумя немцами. Одного побьет, другой со страху сбежит. Главное, нагони страху, а сам не поддайся страху. Ты - русский солдат, великая сила Русской земли!.. Так верить ли вам, полтавцы? Мартос снова замолчал, ждал ответа.
      - Ура! - крикнул подполковник.
      - Ур-ра! - отозвались полтавцы.
      Генерал увидел воодушевление, какое желал увидеть. Они верили, что они великая сила, и были готовы снова идти под ружейные и шрапнельные пули.
      Командир корпуса вернулся обратно в Нейденбург к своему штабу в приподнятом настроении, довольный поездкой.
      Когда стало темнеть, с корпусной искровой станции принесли радиограмму: сосед слева, вторая пехотная дивизия генерала Мингина подверглась панике и спешно отступает к русской границе.
      Над пятнадцатым корпусом нависала угроза охвата с левого фланга, наперерез движению. Это означало только одно - переходить к обороне, а то даже и отступить. На всякий случай, руководимый больше инерцией наступления, чем сомнениями в правильности радиограммы, Мартос велел запросить штаб Мингина.
      Ответ был такой - подобной депеши не передавали, в дивизии все благополучно, и она расположилась на ночлег в указанном ей приказом по армии пункте, деревне Кляйн Кослау.
      Мартос с облегчением перекрестился. Теперь прояснилось: радиограмма была сфабрикована немцами. Они либо ждали прибытия подкреплений, либо хотели беспрепятственно отступить, для чего желали оттянуть атаку.
      - Не выйдет, колбасники! - воскликнул Мартос в яростном воодушевлении. - Я не дам вам ни минуты. - И приказал атаковать на рассвете одиннадцатого августа, без подготовительной атаки артиллерии.
      Напрасно Мачуговский вместе с инспектором артиллерии убеждали дождаться выхода на позицию мортирного дивизиона, Мартос настаивал на скорейшей атаке.
      - Почему, Николай Николаевич, вы остановились перед Нейденбургом, а здесь не хотите подождать? - спросил Мачуговский с надрывом. - У нас и без того расстроены два полка. Зачем ненужные потери?
      - Ненужных потерь нет! - отрезал Мартос. - В войсках порядок и готовность продолжать наступление.
      - Но зачем в лоб?! - чуть не закричал Мачуговский. - Давайте дадим телеграмму Клюеву, пусть ударит на левый фланг немцев, не может ведь у них быть с тыла оборонительной линии!
      - Чтобы потом все говорили, что мы не могли сами справиться? - спросил Мартос. - Карту!
      Он сдвинул с зелено-голубого квадрата карты лежавший на озере Омулеф карандаш и прочертил пальцем линию от деревни Яблонкен до Орлау - вышло совсем близко. Потом проверил циркулем - дальше не стало.
      - Видите? - спросил Мачуговский. - Если Клюев ударит...
      - Дайте ему искровую телеграмму, - сказал Мартос. - С вами славы не добудешь.
      Телеграмму послали.
      Одиннадцатого августа в предрассветной темноте полки пятнадцатого корпуса подошли вплотную к германским окопам и с первыми лучами солнца бросились в атаку.
      На протяжении двенадцати верст завязался упорный кровопролитный бой. Сходились на расстояние броска ручной гранаты, падали в волчьи ямы, повисали на колючей проволоке, - на порыв русских германцы ответили стойкостью.
      Мартос выехал в линию атаки и, раздражая и дергая командира шестой дивизии генерал-лейтенанта Торклуса, доехал с ним в автомобиле чуть ли не до германских окопов, крича в упоении.
      Только к десяти часам немцы стали отступать, Мартос мог торжествовать.
      Он ехал по проселку вдоль развороченного картофельного поля и смотрел на следы сражения, смотрел с любопытством и горечью. Это был первый настоящий бой, и, несмотря на внешнюю победу, Мартос уже знал, что лично он никакой победы не одержал и что немцы отступили из-за клюевского маневра. (Клюев сообщал, что развернется против фланга и тыла немцев к девяти часам утра, то есть в разгар боя пятнадцатого корпуса.) На отсутствие победы указывали и незначительные трофеи, всего две пушки, захваченные Симбирским полком, и сто пленных. Немцы просто осадили назад.
      Мартос смотрел на картину остывающего сражения, усеянную трупами и снаряжением землю. По полю шли санитары, то и дело наклонялись, как будто искали уцелевшую жизнь. - Вот, справа! - вдруг произнес адъютант.
      Мартос повернул голову и увидел стоящий на четвереньках труп русского офицера с обугленной дырой вместо головы.
      - И туда смотрите, Николай Николаевич. Правее.
      Там брело стадо свиней, непонятно откуда взявшееся. Огромный боров быстро бежал вперевалку и, добежав до погибшего от гранаты офицера, вдруг кинулся на него, стал топтать, рвать зубами.
      - Стой! - крикнул Мартос. - Стреляй! - И, вынув револьвер, не дожидаясь остановки, выстрелил.
      Следовавшие за генералом казаки-конвойцы мгновенно повскидывали винтовки и уложили борова. Они громко смеялись, повернувшись к Мартосу, уверенные в безусловной победе.
      * * *
      Из Остроленки становилось все труднее управлять войсками, корпуса удалялись, сведения запаздывали. Надо было и армейский штаб подвигать на территорию Восточной Пруссии.
      Командующий не мог помочь каждому полку, не мог протолкнуть обозы, но он мог другое.
      Самсонов все сильнее стремился повернуть фронт западнее, чтобы глубже охватить неприятеля и лучше базироваться на железной дороге Млава - Сольдау. Германцы то ли бежали, то ли затягивали наши корпуса, старались уйти от соприкосновения с ними, раствориться среди лесов. Разведка доносила, что они оставляют подготовленную заранее шпионскую сеть со средствами связи, а наши войска не успевают осматривать занятое пространство. Повсюду перед армией, на всех шоссе и железных дорогах, которые были доступны воздушной разведке и деятельности немногочисленных резидентов, было заметно непрерывное передвижение колонн и эшелонов. Что - то непонятное творилось за зеленой завесой лесов, что-то настораживающее, грозное.
      И Самсонов запросил у Жилинского разрешения переориентировать наступление на фронт Алленштейн - Остероде. Он как будто снова отказывался от принципиального изменения, а предлагал Якову Григорьевичу компромисс.
      Это было около полудня десятого августа, когда в Остроленке еще не было известно об остановке пятнадцатого корпуса.
      После полудня аппарат Юза отстукал страшную в своей противоречивости ленту: "Германские войска после тяжелых боев, окончившихся победой над ними армией генерала Ренненкампфа, поспешно отступают, взрывая за собой мосты.
      Перед вами, по-видимому, противник оставил лишь незначительные силы. Поэтому, оставив 1-й корпус в Сольдау и обеспечив левый фланг надлежащим уступом, всеми остальными корпусами энергично наступайте на фронт Зенсбург, Алленштейн, который предписываю занять не позже вторника, 12 августа. Движение ваше имеет целью наступление навстречу противнику, отступающему перед армией ген. Ренненкампф, "с целью пресечь немцам отход к Висле. 3004. Жилинский".
      Телеграмма противоречила сведениям штаба армии о противнике. Осмотр убитых, допрос пленных и перехваченные кавалерией немецкие донесения указывали, что немцы стягивают силы к своему правому флангу. Что думал Жилинский?! Он тянул армию вправо, в тупик. Его слова "по-видимому, противник оставил лишь незначительные силы" дышали неуверенностью. И чуть ниже - самоуверенность римского патриция.
      Самсонов пригласил Постовского, Филимонова, полковников Вялова, и Лебедева и подполковника Андогского. Высказывайтесь, господа! Очевидно, что приказание главнокомандующего расходится с подлинной обстановкой. Надо наступать западнее, а не севернее. Вот сюда. На Алленштейн - Остероде.
      Первым высказался начальник разведывательного отделения полковник Лебедев.
      - Почему на Алленштейн-Остероде, ваше превосходительство? - возразил он. - Почему не западнее? Прямо в западном направлении? Вот здесь, - он обвел район западнее Сольдау, против которого на карте значились флажки пятнадцатой и шестой кавалерийских дивизий. - Вот здесь, между Лаутенбургом и Гильгенбургом летчики обнаружили биваки двух германских дивизий. По меньшей мере два корпуса сосредоточиваются у нас на левом флаге, а мы делаем вид, что их нет? Не смеем верить собственным глазам!
      Узкие голубые глаза Лебедева сузились в злые щелки, мелкие белые зубы ощерились в напряженной полуусмешке. Полковник явно превышал свои полномочия, показывая ошибочность предложения Самсонова.
      - Благодарю вас, полковник, - сказал Александр Васильевич. - Какие соображения имеются у оперативного отделения?
      Вялов с непроницаемым лицом молча провел линию от Дейч-Эйлау до Остероде, то есть показал тот участок фронта, который еще в самом начале войны хотел избрать для главного направления командующий армией. Он словно напоминал, как далеко в действительности отклонились войска и как заблуждается генерал Жилинский.
      Всем это было непонятно: сосредоточение немцев нынче обнаружилось именно на дейч-эейлауском направлении, между Лаутенбергом и Гильгенбургом.
      Жилинский вел армию окружать отступающих перед Ренненкампфом, а германцы сами готовились окружить окружавших.
      - Считаю неудобным наше стратегическое положение, - сказал Вялов. Наступать на Алленштейн по меньшей мере безыдейно.
      - А я так не считаю! - прервал его Постовский.
      - Не горячитесь, Петр Иванович, - попросил Самсонов. - Зачем давить на подчиненных? Продолжайте, полковник. - Я думаю, малейший неуспех фланга - и мы на краю пропасти, - предупредил Вялов. - Надо решительно поворачивать корпуса на запад.
      - Это немыслимо! - снова прервал Постовский. - Главнокомандующий неспроста приказывает занимать Алленштейн. Значит, у него есть на то основание. Или вы, полковник, лучше всех разбираетесь в стратегии?
      - Петр Иванович! - сказал Самосонов.
      - Да, Александр Васильевич! - ответил Постовский непримиримо.
      - Этот максимализм - неуместен. Мы с вами прекрасно знаем, на что может согласиться Яков Григорьевич. Мы и так просили у него все, на что он мог согласиться.
      - Стратегия выше нашего почтения к главнокомандующему, - невозмутимо произнес Вялов. - А там, как записано в Петровском военном артикуле, пусть меня судит великий государь и военная коллегия... Посмотрите, как идут корпуса? Вся линия фронта принимает форму выпуклой дуги, и нам предлагается наступать центральными корпусами еще дальше на север и северо-запад. А фланги? Первый корпус стоит на месте, нам не разрешено двигать его дальше Сольдау. Справа, шестой, отстает от тринадцатого, тринадцатый начинает висеть правым флангом в воздухе... Считаю, нельзя согласиться с телеграммой главнокомандующего. Надо доложить ему наши соображения.
      Постовский отвернулся от Вялова, посмотрел на Самсонова, словно говоря: "Что он плетет? Разве мы не обращались?"
      - Да, доложить наши соображения, - задумчиво вымолвил Александр Васильевич. Может быть, и вправду надо поехать в Белосток и объяснить Якову Григорьевичу? Не исключено, что он поймет.
      - Ехать к Жилинскому оспаривать его директиву? - воскликнул Постовский. - Это безумие! Я знаю главнокомандующего, да и вы, Александр Васильевич, знаете... Что будут говорить о нашем штабе? Это позор! Лучше сразу в отставку...
      - Да, полной ясности о силах немцев у нас нет, - сказал Самсонов. - Мы во многом вращаемся вокруг общих фраз и предчувствий. Придется принимать направление на Зенбург - Алленштейн...
      - И послать в Белосток генерал-квартирмейстера! - подхватил Постовский с облегчением, так как спихивал всю ответственность на штаб фронта и отчасти на Филимонова.
      - Согласен! - решительно произнес Самсонов и, обращаясь к Филимонову, который молча, с обычной злой напряженностью в лице слушал опоры. - Николай Григорьевич, потрудитесь сегодня же подготовить записку и выехать.
      После этого всем стало ясно - командующий уступил начальнику штаба.
      Лебедев и Вялов поглядели друг на друга, отвели взгляды, как будто сказали, что отныне иллюзий нет.
      Александр Васильевич поблагодарил офицеров, чувствуя перед ними вину. Сейчас он подпишет ошибочную директиву, и тысячи солдат пойдут дальше, веря в отцов-командиров и твердя молитву об отечестве. А потом?
      * * *
      Генерал-квартирмейстер Филимонов прибыл в штаб фронта ранним утром. Его принял рослый дежурный офицер. Жилинский и Орановский еще спали.
      Дежурный офицер был свеж, выбрит, пах цветочным одеколоном Брокара. Сорокавосьмилетнему Филимонову было неприятно с ним разговаривать, глядя снизу вверх. Он потребовал доложить о себе генерал-майору Леонтьеву, генерал-квартирмейстеру штаба фронта.
      - Безотлагательно! - решительно произнес Филимонов.
      Против опасений Жилинский принял его скоро. Может быть, и не спал старик, и дежурный просто врал.
      Зато Орановский и Леонтьев, сцепив зубы, боролись с зевотой. Допоздна, что ли, сочиняли свои нелепые директивы?
      Жилинский читал без очков, самсоновское письмо держал далеко от глаз. Его бледно-серое лицо было каменно-спокойно, нижняя губа чуть оттопырена, темнела темная бородавка на гладко выбритом сильном подбородке.
      - Вы там забываетесь! - вдруг, не поднимая глаз, скрипучим голосом сказал главнокомандующий. - Вам же ясно говорится - перед вами совсем мало германских войск. Чего вы испугались? Откуда у генерала Самсонова такая осторожность?
      Филимонов похолодел от злости, но молчал.
      - Армия уже непростительно отстала! - продолжал Жилинский. - Генерал Ренненкампф гонит разбитых тевтонов прямо в клетку, вам остается только захлопнуть дверцы... Что вам поручено передать на словах? Главнокомандующий посмотрел на Филимонова. - Александр Васильевич что-нибудь говорил?
      - Он обеспокоен, - ответил Филимонов. - На левом фланге скапливают значительные силы.
      - Чепуха! - сказал Жилинский. - Передайте своему командующему: видеть противника там, где его нет - трусость. А трусить я не позволю генералу Самсонову и требую от него продолжить наступление. Немедленно возвращайтесь и передайте, что я сказал, слово в слово! Пусть о себе поменьше печется.
      * * *
      Когда возле деревень Орлау и Франкенау отгремел кровопролитный бой, возле деревни Линиау части второй пехотной дивизии двигались по узкому шоссе среди леса. Пехота шагала с обеих сторон, а посередине - восьмиорудийная конная батарея с зарядными ящиками. Пушки и повозки обгоняли роты, батарейцы глядели сверху вниз на пехотинцев, пехотинцы снизу вверх на батарейцев, и те, и другие искали что-то в незнакомых физиономиях, будто хотели узнать, как случайным соседям, легче или тяжелее?
      К передку второго орудия был привязан большой гусь, который зло шипел и гагакал, а вся пехота махала на него, дразнила.
      - Кавалерия! - крикнули впереди.
      И как ветер по траве пронеслось по цепочкам, - головы вытянулись, рты приоткрылись, брови насупились.