- Зачем нам воевать, Александр Васильевич? - спросил он.
      Самсонова это задело. Во-первых, о мобилизации как о государственном деле не следовало говорить открыто, а инженер, которому даже не положено было о ней знать, не только говорил, но и осуждал; во-вторых, никакой войны еще не было.
      - Мы не воюем, - сказал Самсонов. - С чего вы городите эту чепуху!
      - Значит, если я с вами не согласен, то я горожу чепуху? - заметил Шиманский. - Вот так у нас всегда. Как только мы, промышленники, хотим что-то сделать на благо прогресса, вы все, у кого власть... неправильно это, Александр Васильевич! Неправильно и вредно для отечества. Какой интерес в том, чтобы промотать на войне народный труд?
      - По-моему, вы не были социалистом. Я вас не понимаю, - возразил Самсонов. - Разве вы не заметили, какой подъем? Именно народная душа выплескивается в такие минуты... Мы заступимся за маленькую беззащитную Сербию, это наш долг!
      - А проливы? - спросил Шиманский. - Никакой это не долг, а чистой воды помещичий феодализм толкает нас воевать ради хлебной торговли. И для отвода глаз - все эти общеславянские задачи, маленькая Сербия, историческое наследство на Востоке, какое, скажите на милость, у нас может быть наследство от Византии?
      - А религия? - спросил Самсонов. - А сострадание славянам? Я знаю ваши штучки: промышленная выгода, прогресс! Какой был прогресс, когда ваш собрат из Владивостока Бринер и затем полковник Безобразов затеяли возню в Корее с лесными концессиями? Разве в России мало леса? Так нет же, полезли, столкнули нас с Японией. А что вышло? "Япошки-макаки, а мы - кое-каки". Вот ваш прогресс, Петр Иосифович! Россия жила сотни лет по-своему, ее вам не переделать.
      - Напрасно вы не видите резона в моих словах, - сказал инженер. - Я тоже против войны. Нечего нам ни с кем связываться. Наша держава так велика, что ее рынок внутри огромен, продавай, что хочешь - все пойдет. А ради помещиков и хлебных спекулянтов начинать войну - зачем?
      - Никто ради спекулянтов! - крикнул Самсонов.
      - Да, разумеется, в газетах напишут что-нибудь патриотическое. А в основе - все в России до сих пор повернуто в прошлое. Будь у промышленников политическая сила, мы бы удержали страну от пагубного шага.
      - Нет, - сказал Самсонов решительно. - Наибольшая для России опасность - растерять наши исторические идеалы, потерять живой религиозный дух. Без веры нет человека, без веры он - только умный зверь.
      - И кончится страшным разгромом нашего хозяйства! - Тоже громко произнес Шиманский. - Мы надорвемся! Никакая религия не спасет. И что печально, пострадают самые активные, образованные силы. Народ-богоносец вспорет им животы. А после - наступит средневековье.
      - Плохой из вас пророк, Петр Иосифович! - буркнул Самсонов. - Не хочу с вами ссориться, помню вас совсем другим человеком...Большая с вами произошла перемена.
      - Никакой перемены. Мы накануне войны, а война... - Шиманский не договорил, встал и на прощанье сказал: - Храни вас Бог, Александр Васильевич. - За ним закрылись двери купе.
      - Шпак! - презрительно вымолвил адъютант. - Вот такие шпаки все и портят.
      На сей раз адъютант был полностью прав. Но эти слова - о хлебных спекулянтах! Они перекликались с самсоновскими мыслями о причинах японской кампании, - как это увязывалось?
      * * *
      На третий день мобилизации Самсонов прибыл в Варшаву. Яков Григорьевич принял его незамедлительно во дворце Бельведер в парке Лазенки на берегу озера. Высокий старик с землисто-желтым лицом не был похож на старшего вахмистра Жилинского, совсем состарился Яков Григорьевич.
      Война уже была объявлена, Самсонов узнал о ней в дороге, пережив волнение и нетерпение. Теперь в кабинете командующего Варшавским округом, а вернее - главнокомандующего Северо-Западным фронтом, Александр Васильевич был собран и спокоен.
      В кабинете был начальник штаба фронта Владимир Александрович Орановский, высокий голубоглазый блондин, знакомый Самсонову еще с Маньчжурии, где полковник Орановский служил в штабе Линевича, своего тестя.
      - Вспоминаете? - добродушно спросил Орановский, кивая на окно, за которым зеленели липы королевского парка. Владимир Александрович выказывал уважение к герою прошлой войны, свидетельствовал, что в Варшаве не забыли, что Александр Васильевич здесь служил дважды, первый раз - еще при старом Гурко, а второй - после Маньчжурии. - - Помню, как Гурко нас воспитывал, сказал Самсонов. - Он за Горный Дубняк чувствовал свою вину... - И, не вдаваясь в воспоминания, спросил о частях своей армии и ее штабе.
      Орановский на это ответил вполне удовлетворительно, но говоря о штабе второй армии, который создавался, как и штаб фронта, на базе штаба округа, Владимир Александрович взял чуть извинительную интонацию.
      Еще бы! Самсонов понял: Жилинский оставил себе весь лучший кадр.
      - Я бы предпочел сам сформировать свой штаб, - заявил Самсонов. - Ни Постовского, ни Филимонова я не знаю.
      - В данную минуту твое пожелание неисполнимо, - сказал Жилинский. - И нечего об этом говорить.
      - Почему же нечего? - удивился Самсонов. - Ты, Яков Григорьевич, должен понимать, какое значение имеет согласованность командующего со своим штабом. Коль я командующий, то я имею право выбрать себе соратников.
      - Ты командующий, Александр Васильевич, верно. Но есть и главнокомандующий и Верховный командующий, - скрипучим голосом высокомерно произнес Жилинский, осаживая Самсонова. - Я знаю Петра Ивановича Постовского. Владимир Александрович его знает. Отличный был генкварт. И Филимонов зарекомендовал себя в Новогеоргиевской крепости с лучшей стороны. Чем же ты недоволен?
      Самсонов молчал.
      - Владимир Александрович, к карте, пожалуйста, - посчитав обсуждение штаба армии завершенным, распорядился Жилинский. Он, очевидно, не сомневался в своем превосходстве над Александром Васильевичем.
      Орановский подошел к столу с большой картой. Самсонов шагнул навстречу Жилинскому и негромко сказал: - Ты, Яков Григорьевич, старше меня годами, всегда был близок петербургскому свету, а я все по окраинам служу... И я не понимаю. Я подчиняюсь, но не понимаю.
      - Не будем отвлекаться, Александр Васильевич, - ответил Жилинский. Понимаешь или не понимаешь - не все ли равно. Нечего после драки кулаками махать. Мы не кадеты. Да, помнится, будучи кадетом, не я ли тебя учил фехтованию и рубке?.. Похвально, что ты подчиняешься старому товарищу.
      Жилинский улыбнулся своей неживой улыбкой, обнажив длинные скошенные зубы.
      Орановский стал показывать над Восточной Пруссией штабное умение водить по карте войска.
      Самсонов поглядел: леса, озера, паутина железных дорог; его корпуса должны наступать в расходящихся, как растопыренные пальцы, направлениях по лесным дорогам, а это что? - первая армия генерала Ренненкампфа, того самого, что ходил в Маньчжурии с маузером в стрелковой цепи и дважды не пришел на помощь Самсонову, наступает с Севера в обход Мазурских озер, а вторая армия с юга; - это значит, что чем дальше углубляется армия, тем в более опасное положение она попадает; несомненно с фронта Алленштейн Лаутенбург, к которому с запада тянется семь железных дорог, немцы нанесут фланговый удар...
      - Что-то не пойму, - задумчиво произнес Самсонов. - Обстановка сложная, я должен поработать со своим начштаба, чтобы в ней разобраться. Пока корпуса моей армии подходят к районам сосредоточения, нам тоже надо подготовиться.
      - Хорошо, готовьтесь, работайте со штабом, - сухо ответил Жилинский. Жаль, что тебя не было на Киевской игре... Вот здесь первая, вот отсюда вторая. Здесь соединяетесь. Немцы в клещах.
      - Слишком быстро, - недоверчиво вымолвил Самсонов. - Так они и будут ждать при наличии стольких дорог. Здесь сколько верст? По воздуху я их преодолею? С обозами? Нет, это орешек непростой.
      - Можно идти налегке, без обозов, - еще суше сказал Жилинский. - Ты в Туркестане оторвался от европейского театра, привык по-азиатски медленно...
      - Медленно или как там еще, только мы неисправимы, методическая работа нам не по сердцу. Наш любимый герой - "навались, братцы!" - Самсонов явно возражал и дальше собирался возражать.
      Он еще не понял, кто здесь главнокомандующий армиями фронта, и мыслил себя независимым туркестанским генерал-губернатором.
      - Русские любят раздоры, - ледяным тоном сказал Жилинский. - Если вы, господин генерал, в прошлом достигали славы, не исполняя приказаний начальства, то нынче это следует отбросить. И только глубоко уважая и ценя вас, я допускаю между нами отношения старой дружбы. Но не надо ими злоупотреблять.
      Он отчитывал Александра Васильевича, даже припомнил случай под Ляояном, когда Самсонов не отступил согласно приказу в августе девятьсот четвертого года, держался у станции Янтай-копи со своей дивизией целых два дня, благодаря чему три корпуса имели возможность отступить беспрепятственно по Мандаринской дороге. За тот бой Самсонов получил орден святого Георгия четвертой степени. Упрек в неисполнении приказаний был горек. Неожиданно помог Орановский, который тоже был под Ляояном:
      - Яков Григорьевич! Александр Васильевич еще должен поработать в оперативном отделе, войти в обстановку.
      - Ну, разумеется, - согласился Жилинский. - Чтобы потом нам не говорил - "Навались, братцы". Мы должны разбить Германию, спасти Францию, и мы выполним наш долг.
      * * *
      В тот же день Самсонов познакомился со своим начальником штаба Постовским и генерал-квартирмейстером Филимоновым.
      От Постовского веяло нервной энергией, строптивостью и нестойкостью. В штабе Варшавского округа он имел прозвище "бешеный мулла", - не за облик, а за натуру.
      Маленького роста, стриженный под бобрик, Филимонов помалкивал, крепко сжав узкогубый рот. А Постовский горячо разносил план Жилинского.
      - Это просто фантастическое гуляние вокруг Мазурских озер, а не стратегическая операция! - заявил Петр Иванович и повторил самсоновскую догадку о возможном фланговом ударе немцев с фронта Алленштейн - Лаутенбург.
      - Вы знаете, Александр Васильевич, - продолжал Постовский. - Еще в одиннадцатом году мы агентурным путем добыли сведения о военной игре германского генштаба. Они уже разыгрывали наше наступление в Восточную Пруссию. На наш удар в сторону Мазурских озер, они отвечают ударом в наш левый фланг и тыл из района Остероде, Дейч-Эйлау.
      - Жилинский знает? - спросил Самсонов.
      - Яков Григорьевич все знает, - ответил Постовский. - У него другая точка зрения.
      - Черт побери! - рыкнул Самсонов. - К чему же это приведет? По директиве фронта мы должны окружать германские силы, как будто они останутся неподвижны в течение всей операции. Но так не получится.
      Постовский наклонил набок голову и заметил:
      - "Вейротер думал, что моя армия останется неподвижной, как верстовые столбы на дорогах". Это Наполеон после Аустерлица.
      - А что вы думаете о директиве? - спросил Самсонов.
      - Честно?
      На это Самсонов не ответил. Ему не хватало воздуха, он шумно дышал.
      - Нарушено основное требование стратегии: у нас мало сил в направлении главного удара, - неуверенно сказал Постовский. - Вы согласны?
      Снова промолчал Самсонов.
      - У нас открытый левый фланг, - продолжал Постовский. - Это крайне опасно. Мы должны соединиться с первой армией, но в директиве нет указаний на время и район установления связи армий. Это не может не вызывать тревоги...
      - "Не может не вызывать"! - гневно воскликнул Самсонов. - Да, это почти исключает взаимодействие армий! Вы говорили об этом Орановскому?
      Постовский вытянулся, напряженно глядел сквозь пенсне на Самсонова, как будто потеряв дар речи.
      - Орановскому говорили? - повторил Александр Васильевич.
      - Только в общем, - признался Постовский. - Директиву не принято обсуждать. Но, полагаю, нам надо довести наши соображения...
      Стало видно, что начальник штаба армии в обстановке разбирается, но лишен начальственной воли, робок, несмотря на свою нервную энергию, и поэтому едва ли надежен. Что же делать?
      - У вас есть дополнения? - обратился к Филимонову.
      - Срок перехода в наступление выбран чрезмерно поспешный, - почти зло сказал генерал-квартирмейстер. - Придется войскам идти без обозов третьего разряда и тыловых учреждений.
      Значит, наступать надо было налегке, впроголодь, с малым запасом снарядов. Снова заводилось вечное русское правило - не жалеть людей.
      Что же это? Неужели не готовы к войне? Но не может этого быть!
      И верил и не верил Самсонов, что не может этого быть, надеялся на то, что Жилинский, блестящий, первенствующий во всем с юных лет Яков Григорьевич сумеет поправить свою неловкую директиву.
      - Подготовьте записку, вечером буду докладывать главнокомандующему, распорядился Самсонов.
      - Но он знает... - заметил Постовский, явно считая замысел безнадежным.
      - Выработайте наши предложения, - спокойно повторил Самсонов. Смотрите правде в глаза.
      * * *
      Слава богу, хоть прибыл полковник Крымов. Самсонов встретил его возле дворца и обнял на радостях. Единственный близкий!
      Крымов с дороги выглядел усталым, под глазами - отеки. На нем был свежий форменный китель с залежалыми складками, сапоги не очень блестели. И было видно, несмотря на гордый значок Академии Генштаба, что полковник армейский служака по духу.
      Самсонов велел своему адъютанту взять чемодан Крымова, а полковнику поручил идти к Постовскому и заняться подготовкой записки, вернее сказать подстегивать. Правда, о подстегивании Самсонов не говорил, Крымов и так поймет.
      В автомобиле Александр Васильевич подумал, что Крымов, наверное, хотел бы сперва умыться в гостинице и пообедать, но не намеревался сочувствовать полковнику. Что ж, война, надо готовиться, работать, чтобы потом не наваливать телами братских могил. Автомобиль поехал, и Варшава с ее гонором, красотой и славянской безалаберностью напомнила Александру Васильевичу холостяцкую молодость. Он отвлекся, читая вывески на русском и польском.
      Европой веяло на каждом шагу в бывшей столице царства Польского. Вместо нашей ломовой мостовой - асфальт. И всюду бритые гладкие физиономии, а не бороды, и кавярни-цукерни на каждом шагу. И даже огромный православный собор возле Саксонского дворца, сияющий золотыми куполами с византийским лукавством, не снижал, а лишь подчеркивал впечатление Европы. Беломраморный Ян Собесский на коне, попирающий турка, до сих пор звучал в душе Самсонова на пути от Лазенок до "Европейской".
      Тридцатиоднолетним подполковником, штаб-офицером для особых поручений при командующем округом - вот кем был в эти минуты Александр Васильевич. Тогда Гурко любил проводить военные игры и учения, и один старик, не смогши ответить на его вопрос, просто сказал, что ляжет костьми на поле брани, но Гурко высмеял его, заметив, что России нужны не кости, а победы... А прекрасные полячки, Александр Васильевич? По одной ты сильно страдал, не любила она русских и не скрывала этого, и ее серо-голубые глаза... Ну чего вспоминать! Было и быльем поросло. И все-таки дальше вспоминалось серо-голубые глаза манили, говорили о кохании, да только не суждено было переступить ни разделов Польши, ни взятия Суворовым Варшавы, ни крови Костюшко. Александр Васильевич пытался поведать о другом - о Самозванце, Марине Мнишек, сожжении поляками Кремля - не верила прекрасная паненка. И Гоголю не поверила, единственно приняла Андрея, изменившего казацкому братству ради красавицы-полячки. "Мы никогда не покоримся, - говорила она. Это вам надо скорее избавляться от своего варварства".
      Сладкую печаль оборвал Яков Григорьевич, сказал, что русские любят раздоры. Но почему раздоры, Яков Григорьевич? Не любят их русские. Они любят покой, молитвы, свою веру.
      Но и Жилинского оборвал страшный железный визг и крик впереди автомобиля.
      - Человека задавило, - сказал шофер.
      На мостовую кинулись люди, пересекая путь автомобилю. Какой-то старик остановился прямо перед радиатором и, подняв палку, погрозил.
      Автомобиль сбавил ход, затем остановился, и Самсонов послал адъютанта посмотреть. Тот вернулся бледный, с мученической гримасой: отрезало ногу рядовому лейб-гвардии Литовского полка, - по желтым погонам "варшавской гвардии" адъютант определил полк.
      Сквозь шум толпы послышалось ржание лошади, к несчастному подгоняли коляску.
      Александра Васильевича тянуло выйти, но он не вышел. Надо было заниматься своим делом, а там была полиция, она все устроит.
      - Глупый народ, лезет под колеса, - заметил шофер. - А колеса-то железные!
      Александр Васильевич вернулся в штаб фронта, потребовал с Постовского порученную записку. На удивление, она была составлена толково и смело. То ли Крымов надавил, то ли Петр Иванович перестал робеть.
      Жилинскому готова была правда. Пусть прочтет, а там посмотрим.
      Никакой спешки! Наши войска недостаточно сильны, чтобы занять весь фронт от Мазурских озер до Млавы. Надо оторваться от озерной полосы, вести наступление западнее, не строя иллюзий о связи с первой армией, и оперировать против района Дейч-Эйлау, Остероде, откуда мог ожидаться удар германцев. Самсонов пошел к Жилинскому один.
      Яков Григорьевич выслушал его, казалось, сочувственно, не обнаруживая силы своей властности. И угрозу удара из района Дейч-Эйлау-Остероде оценивал серьезно, - и необходимость учесть невеликую скорость движения обозов по сыпучим пескам - тоже воспринял как надо.
      Самсонов чувствовал - Жилинский неожиданно помягчел. Назавтра Александр Васильевич отбывал в Волковыск, где пока будет находиться его штаб-квартира и штаб армии. Последняя встреча была с Жилинским.
      - Думаешь, я не знаю? - спросил Яков Григорьевич укоризненно. - Тобой движет узкое соображение только о твоей армии, хотя я тебя вполне понимаю, Александр Васильевич, но ничего нельзя поделать, завтра первая армия должна перейти границу. Посмотри сюда... - Он показал на карте короткий путь германским войскам через Бельгию на Францию. - Вспомни записку Данилова о вероятных планах наших противников. Вспомнил? То-то же. У нас не только обязательства перед союзниками. Если мы не поддержим их в минуту наибольшего для них напряжения, даже путем перенапряжения наших сил, мы упустим прекрасную возможность разгромить немцев в Восточной Пруссии и потом идти прямо на Берлин.
      Нет, ничего Яков Григорьевич не пожелал принять из доводов Самсонова, лишь более дипломатично повторил свою директиву.
      - Но нельзя наступать с завязанными глазами, - сказал Александр Васильевич. - Почему они будут сидеть неподвижно за озерами? У них дороги. Они перебросят части, а наш удар - по воздуху. А этот фланг? Отсюда (всей ладонью провел от Дейч-Эйлау на восток) ударят - и катастрофа, Яков Григорьевич?! Жилинский вздохнул, подошел к окну, повернувшись спиной. - Я хотел видеть тебя во главе второй армии, - с волнением произнес он. - Я знаю тебя, ты можешь... От твоей армии ждут подвига...
      Искреннее сочувствие звучало в обычно бесстрастном голосе Якова Григорьевича, оно задело Самсонова, он молча ждал, что дальше скажет главнокомандующий фронта.
      Жилинский повернулся, тоже молча поглядел на Александра Васильевича, как будто что-то искал в его глазах.
      - Ты давно был в училище? - спросил он.
      - Давно, - ответил Самсонов.
      - А я был... Видел твой портрет среди георгиевских кавалеров... Музей Лермонтова, ты знаешь, замечательный музей, - бюст замечательной работы, картины, акварели... "И умереть мы обещали..." - Жилинский покачал головой. - Сколько наших - я, ты, Брусилов Борис, Мартос Николай, Торклус Федор, Мищенко... А были юнцы! Как вспомнишь разводы с церемонией в высочайшем присутствии, восторг и трепет...
      - На Николу вешнего я вспоминал училище, - сказал Самсонов.
      - И я вспоминал, - вымолвил Жилинский. Сейчас Якову Григорьевичу предстояло объяснить однокашнику смысл жертвы, он собрался с мыслями и решительно произнес: - Становитесь на точку зрения Франции и интересов союза, надо со всей определенностью...
      - действовать против Германии по наружным операционным линиям, угрожать немецкой территории, приковать к себе значительные ее силы...
      - обеспечить Франции при ее столкновении с главной массой врага наиболее выгодное для нее численное соотношение...
      - но такой путь требует больших жертв и самоотвержения.
      Голос Жилинского возвысился и задребезжал от напряжения.
      - Прости, Александр Васильевич. Ищи себе опору в трудности подвига, недаром у тебя имя Суворова. Директива утверждена Верховным, ее одобрил государь.
      Если бы Яков Григорьевич сказал только о подвиге и не упоминал высочайших начальников, то Самсонов прекратил бы свои попытки. Но Яков Григорьевич считал высочайших начальников мнение - самым крепким доводом.
      - Суворов тщательно готовил все свои операции, - по-деловому заметил Самсонов. - А мы его именем чаще всего пользуемся, чтобы успокоить себя: мол, "пуля - дура, штык - молодец".
      - Директива утверждена, - повторил Жилинский. - Я тебе напомню суворовское: "Кого из нас убьют - царство небесное, живым - слава, слава, слава".
      - Значит, армии предлагается героическая гибель? - прямо спросил Самсонов. - Это не стратегия, а самоубийство. Я не могу согласиться с направлением Мышинец - Хоржеле. Готов сдать командование.
      Он вытянулся, скрестил руки на золоченом эфесе шашки и сурово глядел на главнокомандующего, понимая, что рушит свою воинскую карьеру. Жилинский отрешит его от армии, потом его, как ненужного опозоренного генерала зачислят в распоряжение военного министра, и сгинет Самсонов. Но что ж, наши кости не нужны Отечеству, иного выхода нет.
      - Стыдно, Александр Васильевич! - холодно произнес Жилинский.
      - Такой робости не ждал...Не желаю слышать ни о какой сдаче командования.
      Жилинский прошел мимо Самсонова и сел за стол. С минуту они ничего не говорили, потом Александр Васильевич сказал, что повернет фронт наступления в направлении Ортельсбург - Нейденбург.
      Почему Ортельсбург - Нейденбург, а не Остероде - Дейч-Эйлау, как предлагал раньше?
      Потому что понимал - Жилинский, если уступит, то немного, а новое направление все-таки опаснее для германцев и к тому же позволит хоть часть армии базировать на железную дорогу Новогеоргиевск - Млава.
      Яков Григорьевич смотрел ясными льдистыми глазами, не говорил ни да, ни нет.
      Только что оборвалась нить товарищества. Что тут скажешь? Но главнокомандующий армиями фронта на предложение командующего армией был обязан отвечать. Жилинский молчал. Приказ
      войскам 2-й армии Северо-Западного фронта
      № 1 гор. Варшава
      23 сего июля я прибыл в распоряжение высочайше вверенной мне 2-й армии Северо-Западного фронта и вступил в командование ею.
      Моя штаб-квартира и место нахождения штаба вверенной мне армии с 24 сего июля будет находиться в городе Волковыск.
      Командующий 2-й армии генерал от кавалерии Самсонов.
      Глава третья
      Войска шли к границе.
      Шел на Млаву первый армейский корпус генерала от инфантерии Артамонова, старого маньчжурца, знатока религиозных книг. Шел на Нейденбург пятнадцатый корпус генерала от инфантерии Мартоса, тоже маньчжурца, однокашника Самсонова по гимназии и академии, когда-то занимал Мартос должность командующего войсками Приамурского округа, но что-то там у него не получилось, и все три года он был в Варшаве корпусным.
      Шел на Виленберг тринадцатый корпус генерал-лейтенанта Клюева, тоже самсоновского однокашника по академии и тоже знавшего Восточную Пруссию, ибо до того служил в Варшавском округе начальником штаба.
      Шел на Ортельсбург шестой корпус генерала от кавалерии Шейдемана.
      Командиры корпусов, начальники дивизий и бригад - все это были члены одной военной семьи, давно знавшие друг друга по учению, по службе, а главное - чувству если не родства, то соседства, как будто соседи-помещики, которые связаны старинными знакомствами отцов и дедов.
      Вот какой приказ по первому корпусу издал Артамонов: "Возгревайте в самих себе и в ваших подчиненных твердую веру в Бога, ибо современный бой ужасен: армия, лишенная религиозного настроения, такого боя не выдержит. Требую строгого и точного соблюдения при всех обстоятельствах вечерней и утренней молитвы и обязательно молитвы перед боем, как то исстари устанавливалось обычаем в нашей христолюбивой армии.
      Станьте сердцем вплотную к солдату. Никакой начальник не должен сам отдыхать и принимать пищу, пока не убедился, как будут укрыты и как накормлены подчиненные ему люди и лошади..."
      Отцы вели за собой чад своих, нижних чинов. С Богом, с упованием на бессмертие в небесах, на сознание неизменности жизни, на защиту командира в походе. И чада этой нижней семьи тоже представлялись тысячеголовым единым терпеливым великаном, способным вынести любую тяжесть.
      * * *
      Уже третий переход завершал лейб-гвардии Литовский полка. По узкой песчаной дороге шагали рота за ротой с белесыми от пыли лицами, конные упряжки везли кухни, ротные и батальонные хозяйства. Отдельно шла пулеметная команда под началом пожилого штабс-капитана тридцативосьмилетнего Ивана Шпигелева.
      Трое нижних чинов, отставшие от сопровождаемых ими кухонь, равнодушно смотрели, стоя на обочине, на штабс-капитана. Тот их не заметил, и они сели в жидкой тени молодой сосны, развязали мешки и принялись закусывать мясными консервами и сухарями.
      Двое из них были русскими - Мартын Кононов и Роман Задонов, третий поляк, Антон Рудик.
      Разбитной Рудик уговорил съесть ранцевый запас, который они не имели права трогать.
      - Ниц нэ бэньдже, - усмехаясь сказал он, - Юж можно.
      В полку было много поляков, Кононов и Задонов понимали польский. Выйдя из казарм, из-под присмотра, солдаты вдохнули лесного воздуха и захмелели от близкой свободы.
      Война была, но еще не наступила. "Юж можно" - уже можно было. А что можно? Бог ведает.
      - Слыхали, Шпигелева судить хотели офицерским судом? - спросил лобастый Кононов, обводя круглыми глазами товарищей.
      - То не Шпигелева, але подпоручика Шпигеля, - поправил Рудик.
      - Велят не пить сырой воды, - осуждающе вымолвил Задонов, допив воду из баклажки. - Где ж брать перевареную?
      - Пущай Шпигеля, - согласился Кононов. - Деньги стащил, а оно и обнаружилось.
      - Ни, ниц не тащив Шпигель, так не было, - сказал Рудик. - То у офицеров - гонор. Я пытав нашего капеллана...
      - Вот кабы винца, - возмечтал Задонов. - Винца и задрыхнуть. Придем к немцу, непременно винца найду.
      С дороги послышался шум автомобиля, все трое насторожились.
      - Тржеба сховатысь, - оказал Рудик и встал. - То пан командир.
      - Не, командир вперед уехал, - уверенно вымолвил Задонов. - Садись!
      Шум приближался. Идущие по дороге солдаты прижимались к обочинам и оглядывались.
      Темно-синий, сияющий блестящими накладками автомобиль остановился напротив молодой сосны. Открылась дверца, выпрыгнул офицер, стукнув шашкой но ступеньке, и крикнул: - Эй, вы!
      Кононов и Задонов втянули головы в плечи и стали прятать за спину жестянки.
      - Эй, вы, под сосной! - офицер быстро подошел к ним. - Кто такие?
      Нижние чины поняли, что попались, но браво вытянулись, показывая строевую выучку.
      - Рядовые третьей роты, сопровождаем кухни, - отрапортовал Кононов.
      - Это что? - спросил у него офицер.
      - Это? - переспросил Кононов, глядя на жирную жестянку.
      - Ранцевый запас сожрали? - сказал офицер. - Следуйте за мной, оглоеды несчастные.
      Из автомобиля сквозь распахнутую дверцу лысый строгий барин с генеральской фуражкой на коленях, начальник дивизии Сирелиус, спокойно-казнящим голосом спросил у офицера, что за люди?
      - Грустная картина, - выслушав ответ, сказал он. - Громадное количество отсталых. Полное безобразие... Людей этих строго наказать, не останавливаться перед крайними мерами.
      Через минуту автомобиля уже не было, только белая пыль облаком ползла над дорогой.
      - Попили винца, - буркнул Задонов. - Что ж ты, окаянный, нас на консерву подбивал?
      - То генерал, - сказал Рудик. - То як ойчец.
      Когда они дошли до ротного бивака, командир роты, штабс-капитан Бородаевский был сильно разгневан. Унтер-офицер Комаровский подвел к нему всех трех и встал у дверей.
      - Почему отстали? Почему сожрали запас? - спросил Бородаевский, сидя на лавке у окна.
      Под потолком хаты жужжали мухи. От глиняного пола веяло прохладой, пахло крестьянским жильем. Нижние чины молчали, покорно ожидая суда. - Два часа с полной выкладкой, - сказал Бородаевский. Это означало - в шинели, с винтовкой, с шанцевым инструментом, патронами и полным мешком стоять навытяжку, не шелохнувшись.
      - Ваше благородие, а нельзя ли нас поучить? - жалобно попросил Задонов. - Так оно было бы доходчивей.
      - По морде, что ли? - спросил Бородаевский. - Хочешь, чтобы я, твой командир, с которым ты через день-другой примешь бой, бил тебя?
      - Поучил, ваше благородие, - повторил рядовой. - Полной выкладкой я за два часа силы потрачу. Не по-хозяйски будет. А поучить - и убытка нет, и доходчивей.
      - Убирайтесь вон! - сказал Бородаевский. - Комаровский, исполняй.
      Троица с унтер-офицером вышла во двор. Вечерело. Денщик штабс-капитана болтал с полькой-хозяйкой, она сидела на низенькой скамейке и ощипывала курицу, проворно работая пальцами с налипшим белым пухом. За загородкой хрюкали - рычали свиньи.
      Возле колодца-журавля умывался голый по пояс, обмотанный по животу полотенцем подпоручик Муравьев. С соседнего двора несло дымом солдатской кухни, там стояло отделение и доносились вольные веселые голоса солдат.
      - Не уважает нас командир, - с тоской произнес
      Задонов. - Что ему? Жалко съездить мне в ухо? Разве я рассыплюсь?
      - А я не позволю себя бить, - вдруг сказал Рудник. Задонов остановился и сильно толкнул его в плечо.
      - Ты, чума, подбивал нас и еще выкобениваешься! - возмутился он. - Али барин какой?
      Наказание командира роты посчитал обидным и Кононов. А Рудник был доволен по причине своей католической отдаленности от понятных русским солдатам законов большой семьи.