- А вы своего начальника училища не помните? - усмехнулся Самсонов.
      - Это ужасные воспоминания, - ответил Нокс.
      - У меня - тоже ужасные, - вздохнул командующий. - Ничего мне не удалось. Вы думаете, я был хороший начальник? Черта с два! Знаете, что такое цуканье?
      - Что?
      - Это юнкерское самоуправление, майор. В моем училище было четыре роты. Первую называли жеребцами, вторую - стервами, третью - шлюхами, четвертую гнидами. Всеми заправляли жеребцы. Они брали дань с младших деньгами, котлетами, работой. Сопротивляться жеребцам было бесполезно. Подробности расправ мне не известны, но одними избиениями не кончалось. - Самсонов замолчал, посмотрел на большую картину, изображавшую охоту на кабанов, и с горечью признался.
      - Толстой сюда не заглядывал! А это - тоже наше российское явление. Храбро умирать и изводить ближнего.
      - Ближнего всюду изводят, - заметил Нокс.
      - У нас - по-особенному. Ночью в спальне тесно сдвигали кровати, оставляли один проход. В конце прохода - трон. Вокруг трона музыканты с трубами, барабанами, свистками. Бунтовщика вели к трону, заставляли кланяться и били ремнем...Это будущие офицеры! Дошли до того, что заставляли глотать живых лягушек. И думаете, я смог пресечь это глумление над идеей трона, эти издевательства? Нет. Кое-кого убрали, но цуканье осталось. Вот вам, майор, ответ, почему меня не забыли. Я пытался что-то изменить. Всего-навсего пытался.
      Увлеченный расспросами британца Александр Васильевич отдалился от тревожной действительности и очутился в подполье русской души, о чем выпытывал Нокс, не ведая, что в жизни не только величие толстовских героев, но и елисаветградское цуканье составляет это явление. Да, в подполье, где рычат шутовские трубы, трещат барабаны и скачут лягушки. А там, над подпольем, возвышается вера, самопожертвование, любовь к отечеству. Господи, неужели это все неразрывно связано?
      - Вы откровенный человек, господин генерал, - сказал Нокс. - Я ценю вашу откровенность. Вы объясняете мне то, что никакие книги не восполнят для меня в образе русской армии.
      - Нет, майор! - возразил командующий. - Толстой в тысячу раз глубже. Если бы вы смогли перейти на русскую службу, вы увидели бы много грубого и безнравственного, но понадобится - она умрет за отечество.
      И Александр Васильевич тоже привел этот довод - умение умирать, который терпеть не мог в других, в том же Артамонове, будь он неладен!
      * * *
      Во втором часу ночи от командира первого корпуса поступила новая телеграмма: "Прошу как милости о предании меня военно-полевому суду за мои действия. Корпус получил задачу, честно исполнил ее до конца, полег костьми, а потому если достигнутые результаты при создавшейся для меня обстановке неудовлетворительны для общего дела, виноват только я. Генерал от инфантерии Артамонов."
      Эту телеграмму, полную отчаяния, доложили Самсонову только утром перед отъездом, однако она не тронула его. Военно-полевой суд или суд Божий, сегодня это было все едино перед лицом решающих событий. Он увидел горе старого генерала, но разве с ним могло сравниться горе тех, кто должен был нынче погибнуть? Донесение Мартоса заставило командующего забыть об Артамонове. "15 августа. 4 ч. 30м. Неверно было донесено, что деревня Мюлен очищена. Сегодня, 14-го, 6-я дивизия поведет снова на нее наступление... Потери, бои с непрерывными маршами до крайности истомили войска, а потери лучших доблестных офицеров и начальников и нескольких тысяч лучших бойцов значительно ослабили боевые способности корпуса..."
      Самсонов перечитал текст, заметил, что Мартос ошибся, ведь сегодня уже не четырнадцатое число, а пятнадцатое, и понял, что время для Мартоса слилось в неразличимый поток. Неужели Мартос дрогнул?
      Но Александр Васильевич не мог верить в неудачу пятнадцатого корпуса, наоборот, сейчас он выезжает туда, чтобы склонить удачу на свою сторону, и знает, что еще ничего не потеряно.
      Еще Мартос доносил: "Положение на левом фланге корпуса, где находится совершенно расстроенная 2-я дивизия, лишает корпус правильных сообщений, установившихся через г.Нейденбург, а отсутствие надежной кавалерии заставляет действовать вслепую!" И Николай Николаевич просил дать передышку. Не будет передышки, генерал Мартос!
      В семь часов пятнадцать минут из штаба армии была отправлена последняя телеграмма в штаб фронта: "1-й корпус, сильно расстроенный, вчера вечером, по приказанию ген. Артамонова, отступил к Иллово, оставив рарьергард впереди Сольдау. Сейчас переезжаю в штаб 15-го корпуса в Надрау для руководства наступающими корпусами. Аппарат Юза снимаю. Временно буду без связи с вами. 6376. Самсонов".
      Все. Теперь он сам увидит и решит.
      В штабе царила суматоха переселения. Перед домом на площади уже стояли моторы, и чубатые конвойцы с пиками о чем-то гутарили с шоферами, будто сошлись два столетия - девятнадцатый век с двадцатым. В темно-синих полированных боках автомобилей отражались лошадиные хвосты и ноги.
      Самсонов задержался у окна, глядя как вестовой Купчик укладывает вещи и за его спиной блестит сигнальная труба. Потом один конвоец протянул руку, а Купчик повернулся, снял через голову трубу и резко сыграл повестку к заре.
      Что-то сдвинулось в душе Александра Васильевича от звуков привычной военной музыки, сопровождавшей его всю жизнь. Откуда-то из темных углов стали выходить гусары в синих доломанах, блестели серебряные шнуры офицеров, вахмистр читал приказ по полку, и потом над целым миром вслед за певучей кавалерийской зарей в наступившей тишине запели "Отче наш" и "Спаси, Господи".
      Самсонов улыбнулся воспоминанию. "Что ж нам хитрить? Пожалуй, к бою..." Слова поручика Лермонтова отдались в его сердце горячей волной.
      Выехали из Нейденберга по шоссе на запад, и меньше чем через час были возле Орлау, которую недавно взял корпус Мартоса. Солнце светило в затылок, золотились медные стволы сосен, впереди краснели сквозь зелень черепичные крыши. В поле еще плавали белесые клочья тумана.
      Самсонов ехал вместе с Ноксом и рассказывал о туркестанских делах, о том, как незадолго до войны задержали английского резидента, а майор в ответ на это припомнил известную записку Скобелева о походе в Индию, и оба засмеялись, как будто признали, что туркестанские и индийские дела нынче отошли на задний план.
      - По-моему, Скобелев ссылается на вашего полковника Кери, начальника штаба Мадрасской армии, - сказал Самсонов. - Это примечательное умозаключение. Если не ошибаюсь, оно звучит так: "Нет благоразумного человека, который бы сомневался, что русские дойдут до Индукуша. Неужели непонятно, что в Азии все держится скорее обаянием, чем силою, и что прикосновение к Индии будет равносильно гибели Англии".
      - Это мы сами себя пугали, - отозвался Нокс. - Ведь ваш "белый генерал" потом сам заявил, что не верит в индийский поход в ближайшем будущем.
      Самсонов знал, что высказывание Скобелева, сделанное им после штурма Геок-Тепе, как раз тогда, когда Александр Васильевич готовился поступать в Николаевскую академию Генерального штаба. Скобелев ссылался на трудности перевозок, но добавлял, что русские могут ударить "шаром в шар" и так, что англичане не устоят. Наверное, и Ноксу это было ведомо, ибо записка обнародована. Проехали Орлау. Вблизи были видны воронки, сломанные деревья, снесенные заборы, свежий холм братской могилы.
      - Русские уже не впервые здесь? - сказал Нокс. - Это ваш регион. Мы вам всегда поможем...
      - А мы вам поможем в Персии и Афганистане, - усмехнулся командующий. Согласны?
      - Разве вам мало, что мы разделили с вами зоны влияния? - примирительно произнес Нокс. - Честно говоря, мне бы не хотелось после войны снова начинать с того места, где мы остановились.
      - Мне тоже, - ответил Самсонов.
      В эту минуту автомобиль затормозил, и вперед вырвался конвой, живо нахлестывавший лошадей.
      Навстречу штабной колонне шла на рысях большая группа всадников.
      - Что это? - хладнокровно спросил британец. - Новое донесение?
      - Надеюсь, что не немцы, - сказал Александр Васильевич. Дурное предзнаменование почудилось в этой группе. Что-то случилось у Мартоса? Нет, не должно, ведь от него уже поступило донесение. Значит, от Благовещенского? Но вчера у шестого корпуса уже был тяжелый бой...
      Это был взвод драгун Новотроицкого-Екатеринославского полка, из шестого корпуса. Коренастый смуглый штаб-ротмистр вперевалку подошел к автомобилю командующего и вручил пакет.
      Александр Васильевич пробежал донесение и опросил штаб-ротмистра:
      - Вы были очевидцем?
      - Так точно, ваше высокопревосходительство.
      - И что, сильно пострадала четвертая дивизия?
      - Сильно пострадала, ваше высокопревосходительство. И физически, и морально. Корпус отступил в беспорядке за Ортельсбург.
      - За Ортельсбург, - повторил Самсонов, вспоминая, что вчера распорядился занять корпусу озерное дефиле у Пассенгейма. Значит, не успели занять.
      Штаб-ротмистр Дейнека, выехавший в два часа ночи из Фольварка Грамен, проделал шестьдесят верст в седле, был от усталости бледен, но глядел твердо. Есаул Бабков разворачивал на горячем капоте автомобиля карту. Все штабные чины потянулись туда,. как будто забыли, где Пассентейм и Ортельсбург.
      Самсонов тоже подошел к карте, ничего не сказал. Пахло машинным маслом.
      Постовский переговаривался с Филимоновым и Вяловым о том, можно ли еще удерживать район Ортельсбурга.
      Самсонов промолчал и продиктовал Бабкову приказание генералу Благовещенскому:
      - Удерживайтесь во что бы то ни стало в районе Ортельсбурга. От стойкости вашего корпуса зависит успех наступления тринадцатого и пятнадцатого корпусов...
      Он еще верил в наступление, хотя здравый смысл подсказывал ему, что при обоих сбитых флангах и неустойчивости в центре лучше не искушать судьбу. Но ничего, скоро он будет у Мартоса. Не надо спешить. Не было ль примеров, когда через терпение и жертву достигали победы?
      Бабков подозвал усталого штаб-ротмистра и вручил ему пакет.
      - Как можно быстрее! - сказал есаул. - Постарайтесь, ротмистр. Я вижу у вас значок Елисаветградского училища, так вы уж не подведите.
      - Не подведем, - ответил штаб-ротмистр Дейнека. Самсонов повернулся к елисаветградцу, всмотрелся в серые смелые глаза и спросил:
      - Какой выпуск?
      - Девятьсот восьмого года, ваше высокопревосходительство.
      - Ну с Богом, братец. Верю - не подведешь.
      И драгуны ускакали. Самсонов отвел Нокса в сторону и сказал:
      - Майор, считаю своим долгом осведомить вас, что положение моей армии стало критическое. Мое место - при войсках, но вам советую вернуться, пока это возможно. Сейчас все моторы вернутся назад. Вы - с ними. Мы поедем верхом.
      Нокс возразил, что его долг быть с армией, но Самсонов не дослушал, перебил:
      - Я не знаю, что принесут ближайшие часы. Нейденбург уже под угрозой. Жаль расставаться. Надеюсь, еще увидимся. - Он протянул Ноксу руку.
      - Почему вы сами не возвращаетесь? - спросил британец. - Зачем вам так рисковать?
      - Ничего, майор... Прощаете.
      Александр Васильевич снова подал ему руку и пошел обратно к автомобилям, на ходу жестом подзывая Бабкова и Купчика.
      - Эй, всадники-други, - услышал Нокс зычный командирский голос генерала, - в поход собирайтесь!
      Нокс медленно пошел за Самсоновым, с грустью глядя на его могучую фигуру, прощаясь, может быть, навеки.
      Глава седьмая
      Ночью с четырнадцатого на пятнадцатое августа генерал Мартос не спал. Поступивший вечером приказ по армии заключал в себе явное недоразумение, ибо тринадцатый корпус никак не мог к утру подойти из Алленштейна, осилив тридцативерстный переход. В распоряжении Николая Николаевича была только бригада клюевского корпуса, подошедшая раньше. Но одной бригады для прорыва было мало. К тому же Мартоса беспокоили разъезды немецких драгун, появившихся в тылу, на дороге к Янову, там они перерубили телефонный кабель.
      Ночь была холодная, в лощинах и над озером тянулся туман. Громко разносилось треск одиночных выстрелов. А над туманом, высоко в небе сияла луна и светили щедрые августовские звезды, напоминая Николаю Николаевичу летнюю роскошь полтавского лета и гоголевских русалок в пруду.
      Мартос возвращался из расположения бригады тринадцатого корпуса, двух старославных полков, Нарвского и Копорского, и мысли его то взлетали в поисках опоры к воспоминаниям детских лет, то опускались к грозным приметам сегодня, и он начинал думать об отступлении.
      То, что весь день штурмовали Мюлен, дошли до окраины, потеряли тысячи людей, а все-таки деревни не взяли, говорило Мартосу, что ударная сила корпуса иссякает.
      Взлетела над озером белая светящаяся ракета и, вытягивая за собой яркую полосу, вспыхнула голубоватым огнем. Мартос посмотрел на нее, приостановил лошадь, и его спутники тоже посмотрели. Что-то печальное было в этом одиноком огне, плавно спускающемся на затянутое белесой полосой озеро.
      С нашей стороны донеслось тарахтенье полевой кухни, напомнило о хлебе насущном.
      Эта бессонная ночь тянулась долго. К полуночи всякая стрельба стихала, воцарялась глухая тишина, и каждый звук, звяканье уздечки или фырканье лошади, казался громким. Мартос проехал на правый фланг в Вальсдорфский лес, откуда вечером Алеексеевский и Кременчугский полки выбили немцев, пробыв там около часа, выпил чаю, покурил и вернулся обратно к лощине у Ваплица.
      Туман совсем сгустился, и снова из глубины начался треск выстрелов, отдававшийся эхом в лесу. Стрельба усиливалась. Почему? Что за ней должно было последовать? Прорыв по лощине?
      Мартос распорядился перетянуть к лощине бригаду полковника Новицкого и приказал инспектору артиллерии поставить здесь мортирный дивизион и ближайшие батареи. После этого Николай Николаевич уже никуда не отлучался, стал на холме вместе со штабом, ждал рассвета, нахохлившись, в накинутой шинели. Адъютант время от времени доставал из своей сумки коробку с папиросами "Пушка" и по- давал ему. Неподалеку сидел начальник штаба Мачуговский. Дальше - офицеры, казаки, вестовые.
      Мартос спрашивал мнение Мачуговского, чем усиливать оборону, если Новицкий не справится, а Мачуговский сонным хриплым голосом отвечал, что тогда надо снять справа, из Вальсдорфского леса вторую бригаду: конечно, это риск, но другого не видно. Вот если бы раньше повернули фронт наступления!
      Вчера Мартос так разругался по телефону с Постовским, что в сердцах отказался от командования.
      Да прошлого теперь не вернешь.
      И Мачуговский задремал.
      Вспыхивали голубоватыми светом ракеты, отбегали длинные тени, медленно приближалось утро.
      На рассвете немцы все-таки прорвались в лощину и густыми цепями вышли из леса прямо перед холмом, где стоял Мартос.
      Батареи открыли огонь, выпустив первые шрапнели. Германцы не останавливались. Между вспышками белорозовых разрывов было видно бегущую пехоту. За ней - несколько всадников с обнаженными шашками. Ползли, извиваясь, раненые, то выныривая из тумана, то погружаясь в него с головой. Огонь стал беглым, прешел в ураганный. По воздуху пролетела задняя часть лошади.
      Мартос повернул бинокль - еще и с северной стороны шли стройные колонны. Сколь их? Сейчас прицелы на батареях уменьшаются, скоро перейдут на картечь, а там и вовсе прекратится огонь, чтобы не побить своих.
      Но пока мясорубка мелет безостановочно.
      Угадал Николай Николаевич, они здесь не пройдут!
      Подскакал артиллерийский горнист с маленькой медной трубой за плечом, передал донесения полковника мортирного дивизиона - атака отбита!
      Канонада стихает, два-три отдельных выстрела еще бухают порознь.
      В бинокль было видно, как бегут навстречу друг другу немцы и русские. В штыки! Люди теснили друг друга. Стлался туман и желтый дым.
      Мартос торжествовал, курил папиросу за папиросой, требовал от Мачуговского сведений с других участков. А здесь он разбил германцев.
      К десяти часам вдоль холма стройной колонной в сопровождении казаков шли пленные, и Мартос смотрел на них, любуясь и считая идущих впереди офицеров. Восемнадцать офицеров! И тысяча солдат.
      Они двигались маршем по шоссе на Нейденбург, заканчивать свою войну в лагерях военнопленных, неся в Россию весть о славном пятнадцатом корпусе.
      Мгновения торжества окрасились для Мартоса еще и удовольствием от того, что к нему на командный пункт прибывал Самсонов.
      Николай Николаевич потребовал лошадь и быстро спустился вниз, на восточную сторону. И действительно, мимо германцев, теснимых казаками к обочине, в сопровождении конвоя ехал могучий широкоплечий генерал с белыми георгиевским крестиком на груди.
      Мартос сдавил бока лошади, послав ее рысью.
      Их бородатого, немало поседевшего, тяжеловесного человека на Мартоса будто выглянул мальчик Саша Самсонов из киевской военной гимназии, добродушный силач.
      Николай Николаевич, волнуясь, стал докладывать боевую обстановку, и радующую, и тревожащую, но Самсонов остановил его.
      - Это что? - спросил он, показывая на пленных.
      - Это ихняя атака, - ответил Мартос.
      Самсонов качнулся в седле, подъехал вплотную к Николаю Николаевичу и обнял его.
      - Только вы один нас спасаете, - вымолвил он, поразив Николая Николаевича возлагаемой на него надеждой.
      - А новые резервы? - спросил Мартос, - неужели их нет?
      - Резервов нет, - сказал Самсонов. - Только что я получил известие от Благовещенского. Он в беспорядке отступил за Ортельсбург. Я приказал ему удерживать район Ортельсбурга, но надежда маленькая. Про Артамонов нечего повторять. Я его отрешил. Судьба армии решится здесь, у тебя, Николай Николаевич.
      - Эх, Александр Васильевич! - воскликнул Мартос. - Да что же вы мне говорите такое? У меня сердце кровью обливается от горя! Вам бы раньше повернуть меня и Клюева, мы бы не допустили беды у Леонида Константиновича.
      Он назвал Артамонова по имени-отчеству, будто не захотел осуждать его, не захотел сводить лишь к одному виновнику, зная, что на деле так никогда не бывает, а только потом находятся сочинители истории и врут как удобно вышестоящему начальству.
      - Да, - согласился командующий. - Рооп и Любомиров извещали нас о скоплении немцев против Артамонова, я докладывал Жилинскому. Мне платить за разбитые горшки!
      Он опустил голову и отъехал от Николая Николаевича очень опечаленный.
      Мартос сильно потянул повод, резко повернул лошадь и, обгоняя Самсонова, взъехал на вершину. Теперь ему было ясно: надо немедленно отходить. Он бил германцев у Орлау, Гогенштейна, Ваплица, не отдал одного боя - и должен отступить?
      Да, надо было сохранить корпус, а потом, Бог даст, еще не один бой возьмет со своим славным пятнадцатым.
      Когда поднялся командующий, Николай Николаевич без околичностей потребовал приказа на отступление.
      Самсонов не ответил. Постовский стал горячиться, говорить о победе, которая еще может быть достигнута с походом тринадцатого корпуса.
      - Отступать будет трудно, - вымолвил наконец Самсонов и в памяти всплыло узкое дефиле у Шведриха и проход не шире двух саженей по плотине на перешейке между озерами.
      Мы израсходовали все резервы, - сказал Мартос. - Корпус ведет бои уже третий день. Не сомневаюсь, тринадцатый корпус после шестидесятиверстного перехода из Алленштейна будет крайне утомлен.
      - Вы пессимистично настроены, - заметил Постовский.
      - Я?! - воскликнул Мартос. - Вы упрекаете меня? Вы что, забыли, как вчера утром с вами разговаривал полковник Панаш и просил от моего имени ради успеха всего срочно повернуть Клюева вместо движения на Алленштейн на присоединение к моему корпусу? Вы забыли свой ответ? А сейчас пеняете мне? Не могу принять ваш упрек, Петр Иванович! Не могу! Как ни горько, а надо отступать. Иначе - катастрофа.
      - А тринадцатый бросить на произвол судьбы, так по-вашему, Николай Николаевич? - язвительно спросил Постовский.
      Самсонов молчал. Ему нечего было сказать, ибо он тоже вчера правда, еще не зная об отступлении Артамонова, приказывал Мартосу на сегодня двинуться к Алленштейну на соединение с тринадцатым корпусом, но Мартос уперся и, мотивируя, что неприятель непрерывно усиливается и что части корпуса ведут жаркий бой, отказался выполнять приказание, даже предложил сдать командование корпусом.
      Но вчера - это вчера; вчера Александр Васильевич еще был во главе победоносной армии, а нынче она накануне краха.
      - Вышлите навстречу Клюеву офицера связи, - произнес за спиной Самсонова сердитый голос Филимонова.
      Услышав его, командующий вспомнил, как посылал Филимонова в Белосток и как тот привез обратно слова Жилинского, что никому не позволит трусить.
      Несколько часов оба штаба, армейский и корпусной, бездействовали, и в это время качались незримые весы, решалась судьба всех этих людей, собравшихся на холме перед озерной лощиной, где вдали синел угол озера и чернел лес. Доносился треск ружейных выстрелов, стрекот пулеметов, молотьба пушек, сражение еще продолжалось; но здесь уже не царила жажда победы. Ждали и глядели на север и прислушивались, не идет ли тринадцатый корпус?
      И тринадцатый корпус пошел, только это была насмешка судьбы, потому что это были те два полка, Нарвский и Копорский, приданные войскам Мартоса еще раньше, а не основные части. Эти два полка, начав наступать, были потрясены сильными артиллерийским огнем и побежали.
      - Вот и Клюев! - решил Постовский, глядя на беспорядочное отступление пехоты.
      Его самообман был очевиден. Все молчали, глядя в бинокли.
      Какой-то всадник шел к холму размашистой рысью.
      - Они драпают! - зло вымолвил Постовский и опустил "цейс".
      Всадник был офицером корпусного штаба, капитаном Федорчуковым. Он ловко спрыгнул с лошади, блестевшей влажным боком, и вперевалку подбежал к Самсонову с рапортом.
      - Остановить! - приказал командующий.
      Ему надо было что-то предпринимать и как раз подвернулись эти два полка, заняв все его внимание простой задачей. Остановить, послать офицеров, водворить порядок.
      И офицеры были посланы - полковник Вялов, полковник Лебедев, подполковник Андогский, есаул Бабков, штабс-капитан Дюсиметьер, поручик Кавернинский - все, кто был при нем, кроме двух генералов.
      Гляда на грузного Андогского, Самсонов подумал, что подполковник автор многих статей в "Военной энциклопедии", а он его посылает как простого корнета.
      Что-то не то делал Александр Васильевич!
      Он по всем законам должен был оставить Мартоса и немедленно возвращаться к руководству армией. Только бросить Мартоса он уже не мог. Дойдя до переднего края, Александр Васильевич довел армию до предела и с ней должен был оставаться. Уже не военные соображения двигали им, а предчувствия и старые традиции - Цорндорф, Смоленск, необходимость лечь костьми.
      Самсонов отошел с Мартосом в сторону, в мелкий березняк, откуда выскочил, застегивая штаны, чубатый конвойный.
      - У, засранцы! - выругался Мартос. - Печенеги!
      - Ты хорошо дрался, Николай Николаевич, - сказал Самсонов. - Почему я упорствовал, гнал тебя без тылов, без хлеба? Немцы возле Парижа. Мы должны отвлечь их. Все меня подталкивают. Яков Григорьевич подталкивает, Ставка подталкивает. Я доказываю, что нельзя так гнать войска, а меня слушать не хотят.
      - Люди выдыхаются! - вымолвил Мартос. - А они думают, что все солдаты толстовские Платоны Каратаевы?.. Спасать Францию! - воскликнул он и, ударив рукой по ветке, сделал несколько быстрых шагов вперед и натолкнулся еще на одного нижнего чина, сидевшего за кустом в позе орла.
      - Ой! - сказал нижний чин, выпучившись на генерала.
      Мартос отвернулся, пошел обратно.
      - Спасать Францию! - крикнул он Самсонову. - Надо было послать их к чертовой матери! А то ради нее Яков Григорьевич не жалеет тебя, ты - меня, и все мы - на убой! - Мартос снова ударил руками по воздуху. - На убой!
      Командир корпуса выходил за рамки, и Александр Васильевич сказал:
      - Мы выполняем долг.
      - Пусть долг, - согласился Мартос. - Но почему еще вчера Постовский гнал меня на Алленштейн, хотя корпус уже повернул в противоположном направлении? Почему допустили сосредоточение германцев против Артамонова? Это ради Франции? Коль начал разговор, Александр Васильевич, то объясни!
      - Хорошо, - ответил командующий.
      Но что мог объяснить? То, что ему не хватило воли направить наступление в ином направлении? Что ему не дали повернуть фронт на Остероде Дейч-Эйлау?
      Самсонов подумал, потом сказал:
      - Ты прав, Николай Николаевич. Моя вина.
      - Кто Богу не грешен, царю не винен? - смягчаясь, произнес Мартос. Только не верю я в твою вину, Александр Васильевич.
      - За разбитые горшки платить мне! - возразил Самсонов.
      - Не верю, - повторил Мартос.
      - Другого ответа у меня не имеется, - поставил точку командующий.
      Они вернулись к своим штабам, уже чем-то разделенные.
      Вскоре прибыл артиллерийский полковник, командир дивизиона, приданного бригаде тринадцатого корпуса. Он потерял все орудия, ибо пехота бросила батареи. Его курносое загорелое лицо рассекал свежий, сочившийся шрам, то ли на сук напоролся, то ли достали в рукопашной. Вряд ли он был в чем-то виноват, но в его глазах, еще не остывших от смертельного боя, уже проступило цепенящее чувство вины. Он не должен был возвращаться без орудий, как некогда не вернулся корнет Велинский, зарубленный в ущелье между Новачином и караулкою Дербент. И полковник это знал, и все знали.
      - Придите в себя, полковник, - сказал Самсонов. - Не сомневаюсь, вы еще послужите отечеству.
      Полковник нужен был живым. Не хватало, чтобы он сейчас застрелился в кустах. И много ли у отечества образованных офицеров с серебряными значками Михайловской артиллерийской академии, как у этого полковника? Почему же мы так жестоки к ним?
      Артиллерист горько усмехнулся.
      - Вы были в рукопашной? - спросил Самсонов.
      - Так точно, ваше превосходительство. Отбивались от ихней кавалерии, просто сказал полковник. - Нас осталось мало.
      Александр Василевич ощутил, как надвигается страшная беда. Кто будет спасать? Не Францию, а вот этих людей?
      Вопрос о спасении мучил его, пока не появились колонны Нарвского и Копорского полков вместе с армейскими штабными офицерами.
      Он верхом спустился к построенным частям, объехал, замечая, что у некоторых солдат нет винтовок, а у других - фуражек, что от полков остались в лучшем случае батальоны.
      Сразу после артиллериста - эти бежавшие с позиции люди. И главное, впервые Самсонову пришлось столкнуться с собственными разгромленными частями, до сих пор Бог миловал его части.
      - Братцы, что же это?! - полным голосом спросил командующий. - Нарвский полк никогда еще не бегал! Вспомните, Нарвцы, какие сражения вы одолели! Вы вместе с Петром Великим одолели Нарву, сражались при Полтаве со шведами, сражались с немцами при Штеттине, Мекленбурне, Гросс-Егерсдорфе. Ваш полк уже брал Пруссию, бил турок у Очакова, бил Наполеона под Смоленском и на Бородинском поле. Вы входили в Париж, вы уже знаете дорогу на Царьград. Это все ваш Нарвский третий пехотный полк, это ваши знамена, ваши отцы и деды!
      Остатки Нарвского полка молча, с загадочным солдатским терпением слушали командующего, который сердился на них. Нарвцы понимали, что совершили тяжкий грех, спасаясь от смерти, и что сейчас их снова отправят в бой, откуда им уже не вернуться. До них с трудом доходили слова генерала о славе предков. У них перед глазами еще вздымались черные взрывы и извивались разорванные тела.
      Самсонов замолчал, глядя на изнуренное лицо командира полка.
      - Знамена вперед! - скомандовал Александр Васильевич и отъехал от нарвцев к Копорскому полку.
      Здесь повторилось: он вспомнил предания, Петра, Кутузова, Бородино, Дрезден и освобождение Болгарии, а они остались глухи. Тогда он сменил командира полка подполковником Жгиньцовым и тоже велел вынести знамена.
      Знамена вынесли. Со стороны Гогенштейна доносились выстрелы.
      - Клянитесь, что смоете темное пятно! - скомандовал Самсонов. - На колени!
      Они повиновались и, очищаясь от страха, пали на колени перед шитым золотом полотнищами, увитыми георгиевской и александровской лентами. Они покорились долгу и снова приуготовились умирать.
      Самсонов снял фуражку и перекрестился. Символы прежней жизни вызвали в нем горячее чувство утраты. Он распорядился поставить Нарвский и Копорский в резерв внизу у подножья холма, тронул повод и, опустив плечи, повернул лошадь.
      Поднявшись на вершину, он грузно слез и, оглядевшись, заметил серую рясу военного священника и подозвал батюшку к себе.
      - Здравствуй, святой отец, - сказал Александр Васильевич, - Я хочу спросить вас, почему русский человек чаще всего говорит Богу "Я есьмь" только в минуту смерти?
      Священник задумался, несколько мгновений смотрел на него острым взглядом, нисколько не смущаясь, что перед ним командующий, потом сказал:
      - Не всегда, ваше превосходительство. Я заметил, что во время богослужения в боевой обстановке людьми овладевает особое настроение. Истинно верующих молитва укрепляет, у них глаза светятся торжеством и радостью. Другие молятся, но, увы, не могут достичь успокоения, ибо боятся смерти и молятся лишь о сохранении жизни. Они забыли слова молитвы Господней: "Да будет воля твоя!" А большинство безучастно. Они верят в предопределение и переносят безропотно самые тяжелые испытания. Для них сложена поговорка: "Двум смертям не бывать, а одной не миновать". Вы кого имеете в виду - первых, вторых или третьих? Должно быть, первых?
      - Нет, святой отец, - возразил Самсонов. - Я имею в виду безропотных. Это они прозревают только в час смерти.
      - Они найдут утешение в своей жертве, - ответил священник. - Вы правы. Но кроме этого, есть еще одно утешение всем воинам. Вы не бывали на Бородинском поле?
      - Как не бывал! - ответил Самсонов. - все там бывали.
      - Помните, кто основал Спасо-Бородинский монастырь? Вдова генерала Александра Алексеевича Тучкова. Он как раз командовал бригадой, сейчас это ваши полки - Ревельский и Муромский. Погиб, когда поднимал дрогнувший Ревельский полк. Взял знамя и пошел, а французы обрушили на него всю артиллерию. И тела его не могли найти. Вдова его, Маргарита Михайловна, вместе со стариком-монахом бродили среди тысяч трупов - искали и не нашли... Но она потом осталась навек на Бородинском поле, служить памяти павших воинов. Вот наше земное утешение.