— Нет, — тихо ответила Кира.

Симагин перевел дыхание. Что-то я разошелся не в меру, подумал он. А работа не движется. И тут он ощутил мимолетный укол тревоги. Прислушался. Но все было спокойно: с Асей порядок, и самопросеивание идет своим чередом. Уже две молекулы найдено.

— Вот так, Киронька, нам, всемогущим, живется, — сказал он.

— И ничего нельзя сделать?

— Можно иногда. Но это такая нейрохирургия… Одно утешает. Те, кто не феи, а, наоборот, ведьмы, сталкиваются с аналогичными проблемами. Представьте, что вы злобная карга, из вредности спалившая город. И там сгорел малолетний Гитлер. И карга каким-то образом — не будем сейчас углубляться в то, каким именно, но примем как данность — она впоследствии выясняет, что, так славно погубив в огне почти три сотни человек, спасла пятьдесят миллионов. Что будет?

Мгновение Кира размышляла, потом ее лицо прояснилось. Она даже хлопнула в ладоши:

— Карга лопнет от злости!

— Ну, может, и не лопнет, — улыбнулся Симагин, — но уж надолго выйдет из строя. Будет по полу кататься с завываниями, будет полвека сидеть в своей пещере и горько плакать: бедная я, несчастная! Это ж надо так опростоволоситься! И знаете, Кира, вряд ли еще раз когда-нибудь отважится устраивать пожары.

— А то, следующее… Ведь Сталин…

— Наши примеры, Кира, предельно упрощены и схематизированы. Ведь, сгори Гитлер во младенчестве, Веймарская Республика все равно выродилась бы в какую-то форму диктатуры. И, если бы не война и затем не Хиросима, Сталин вряд ли заинтересовался бы атомной оборонкой. Ему бы, как и прежде, кавалерии хватало… Попытайся мы сейчас говорить всерьез, разговор получился бы куда более сложным и… научным. Лучше просто постарайтесь почувствовать, что это такое — шок от принципиально непредсказуемых в момент совершения поступка, нежелательных вторичных его последствий. Шок от принципиального несоответствия желаемого результата поступка его реальному результату. Особенно если вы — всемогущая фея. Для фей такой шок куда ужаснее, чем для людей обычных. Потому что, во-первых, для обычного человека девяносто процентов последствий его поступков навсегда остаются неведомы. И во-вторых, обычный человек, как правило, слишком незначительно влияет на мир, и его поступки редко имеют серьезные последствия. Но все меняется, стоит вам только… взять в руки волшебную палочку.

Они помолчали.

— Андрей Андреевич, — тихо сказала Кира, — что-то мне не по себе. Слишком уж вы серьезно все это рассказываете. Слишком уж со знанием дела.

— Мысленный эксперимент, Кира, — ответил Симагин. — Каков вопрос, таков ответ. Это вам за Бааловича. Но я все равно жалею, что завелся. Чувствую, что скучно стало. Математикой вас мучил, теперь ахинею какую-то развел…

— Мне скучно не стало. Я же сама просила, мне очень хочется с вами обо всем разговаривать. Интересная игра. Очень… К следующему разу я обязательно придумаю методику, как помогать, не вредя. Не может быть, чтобы ее не было…

Наоборот, подумал Симагин, никак не могло быть, чтобы она была. Как придумать автомобиль, который в принципе не способен давить пешеходов и отравлять воздух выхлопами? Только придумать его без колес и мотора… Но до чего же я тебя понимаю, дочурка. Смириться с этим очень трудно. Невыносимо трудно. Как с внезапным неизлечимым увечьем. Как с тем, что тебя ни за что ни про что продали в рабство на всю жизнь, продали, пока ты спал; думал — ты свободный, а повзрослел всего-то на несколько часов, и оказывается — раб…

Вслух он ничего не сказал. Пусть придумывает. Так, именно и только так люди становятся божественны не только по образу, но и по подобию. Мы знаем, взъярился Кристобаль Хозевич, что эта задача не имеет решения — мы хотим знать, как ее решать! Или совсем из других времен, две с лишним тысячи лет назад. Один из студентов Конфуция зашел поужинать в харчевню на окраине столицы, и там его спросили, кто он. Услышав ответ, хозяин харчевни поклонился и сказал с благоговением: «А, так ты ученик того Кун-цзы, который знает, что хочет невозможного, и все-таки хочет этого!»

Кира тоже еще поразмышляла несколько секунд, но сколь-либо длительной «грусти томной» ее темперамент, видимо, не переносил. Она стрельнула на Симагина озорным взглядом:

— А на Марсе вы бывали, Саваоф Баалович?

Симагин усмехнулся:

— Бывал.

— А на Венере?

— Заглядывал. Но, Кира, опять же почти все внимание уходит на то, чтобы не наследить. Вы представьте: когда-нибудь прилетят же нормальные, обыкновенные космонавты-астронавты, увидят следы одинокого туриста в кроссовках — ведь с ума сойдут!

— А на других звездах?

— Конечно, — Симагин усмехнулся опять. Шутим… — Особенно по молодости. Любопытно же. И потом, Кира, бывают удивительно красивые миры. Удивительно красивые… Перенесся я, помню, как-то раз в Туманность Андромеды. Лечу это я, лечу…

Долго, свирепо позвонили в дверь — «Гонг» захлебнулся и прерывисто заклекотал. Кира вздрогнула, ее лицо озадаченно вытянулось.

— Кого это принесло на ночь глядя? Интим наш, можно сказать, нарушают! Никого нет дома!

— Может быть, мама? — предположил Симагин.

— Вряд ли… С чего ей сегодня возвращаться, раз отец уехал. Да и ключ у нее есть… — Она встала. — Сейчас, Андрей Андреевич. Извините. И не вздумайте, пожалуйста, пока меня нет, глядеть на часы и собираться уходить. Лучше поешьте еще.

— Курочку, — добавил Симагин.

— Вот именно. — Улыбаясь, она прошла совсем рядом с ним и коротко, пролетающе, но удивительно ласково погладила его плечо. До чего же приятно. Его рука непроизвольно дернулась догнать ладонью ее ладошку, но он сдержал себя. В борьбе обретешь ты право свое… Баловница голоногая. Легкой, медлительной волной пропутешествовал мимо Симагина чистый, приветливый запах ее духов — и ее самой.

— Кира, так просто не открывайте… обязательно спросите, кто там.

— Почтальон Печкин, — сказала Кира уже из прихожей. Звонок зашелся снова.

И в это мгновение где-то очень далеко словно бы лопнула басовая струна. Звука нет, и, кажется, не произошло ровным счетом ничего — но кожа слышит прилетевший из бездны отголосок удара. Симагин сосредоточенно сгорбился, уставясь в тарелку перед собой. Но его вмешательства уже не требовалось. Силовой кокон принял удар на себя. Прогнулся, спружинил; справился. Ася осталась невредима и вряд ли ощутила хоть что-то. Так ведутся теперь бои.

А я молодец, удовлетворенно подумал Симагин и чуть расслабился. Верно предугадал, и верно поставил экран. Если бы не сообразил заранее — сейчас не успел бы среагировать. Двенадцать тысячных секунды инверсия в состоянии оказалась скомпенсировать полностью; в координатах линейного времени вообще ничего не произошло. Но какой подонок! Безо всяких попыток просто пригрозить или поторговаться еще — сразу насмерть! Мне повредить кишка тонка — так на женщине моей отыграться захотел! Тварь. Взрыв? Да. Взрыв газа на кухне. Бедняжка моя. Чайку захотела себе разогреть на сон грядущий… Был бы пожар, и кто-то вполне мог бы еще погибнуть или обгореть… Пей свой чаек спокойно, Ася. Аська. Даже не знаешь, что по энергии… так, энергия темпоральной инверсии, энергия двух, его и моего, операционных каналов, энергия двух же информационных каналов, энергия взрыва, энергия поглощения… где-то штук восемь предельно мощных водородных бомб, каждая мегатонн на полсотни, пронеслась сейчас у тебя, Аська, над головой, и — ни малейшего дуновения, даже прическа не колыхнулась… А звонок-то звонит и звонит. Ого! Это уже не звонок! В дверь просто-таки ломятся… Да что случилось? Еще пожар?! Почему Кира молчит и медлит?

— Кира! — крикнул он, и только тогда догадка, иззубренная и горячая, как внезапно рухнувший в спину осколок авиабомбы, швырнула его из кухни.

Привычка. Глупая человеческая привычка. Что бегать теперь? Уже в прихожей он одернул себя и перешел на шаг, с закушенной до крови губой взглядывая сквозь стены влево и вправо. На лестничной площадке трое милиционеров с пистолетами наготове попеременно и совершенно безнадежно бились плечами в мощную, окованную металлом наружную дверь; в прихожую едва доносились их голоса: «Симагин! Открывайте! Мы знаем, что вы еще здесь, вахтер вас узнал! Будем стрелять!» Гостиная носила, что называется, явные следы борьбы: разбита большая напольная ваза с цветами, цветы вывалились и рассыпались, и растеклась вода. Опрокинуты два стула, расколото зеркальное стекло серванта, или как там это называется… горка… Кира лежала навзничь, и на ее лице остывала судорога отчаяния и страдания. Юбчонка задрана к груди, разодраны и невесомым комочком отброшены подальше трусики. Неподвижные ноги широко и мертво раскинуты; лоно и внутренние своды бедер — в крови. И очень много крови на ковре… ну конечно, живот распорот. А вот и нож — здоровенное перо с выпрыгивающим лезвием, какого у Симагина никогда не водилось — но на рукоятке отчетливо, услужливо оставлены симагинские отпечатки пальцев, первая же экспертиза обнаружит. Стереть отпечатки? Зачем? Не в отпечатки играем… Изнасиловал, зверски изнасиловал и зарезал.

А вот чего экспертизы не покажут. Мозг вычищен, как донце автоклава. Регенерировать ткани можно запросто, но оживет даже не младенец, потому что не осталось не только памяти, не осталось и тени рефлексов. Оживет просто тело. Ком белка. Вот этого людям было бы уже не под силу — так отрезать девочку от ее души; но именно поэтому люди и не поймут, сколь глубока ее смерть. Весь объем уничтоженной информации мне с налету не восстановить. Предусмотрел, подонок.

Темпоральная инверсия? Девяносто четыре секунды… Исключено. Чтобы заштопать такую дистанцию, нужно сжечь начисто, до угольков, по крайней мере пару голубых гигантов, а где я их найду сейчас? Да еще без планет? Если с планетами — лучше сразу покончить с собой, потому что, не ровен час, через миллиард лет на какой-то из них зародилась бы жизнь… а я цап ее солнышко и уволок. Солнышко… Симагин опять прикусил губу, чтобы не тряслась. А пока буду искать, дистанция будет возрастать… да еще на экстренную перекачку энергии издалека может уйти чуть не половина этой энергии… Нет. Тоже не выход. Проиграл. Как тот сказал: ты проиграешь, потому что твоя рука запнется, прежде чем ударить по живому, а его рука — и не подумает. Тебе и в голову не придет плеснуть противнику в глаза серной кислотой, а он сообразит сразу…

Солнышко…

Симагин заплакал.

У него бессильно подогнулись ноги. Он опустился на колени, потом скорчился, вжался мокрым лицом в хрупкое плечо убитой маленькой феи — которую он подставил. Которую не уберег. О которой ему даже в голову не пришло позаботиться, потому что он не считал ее своею. Но тот разобрался лучше.

Кира, сказал Симагин. Это еще не смерть. Не совсем смерть. Тебе было очень больно, я знаю, этот уж наверняка постарался, чтобы тебе было очень больно и очень страшно в те секунды, когда я, купившись, как дворовый, на его наверняка всего лишь отвлекающий удар, радовался, что так вовремя и так правильно сумел Асю прикрыть… Я никогда этого не узнаю наверняка, но уверен: он постарался — просто из любви к искусству, для удовольствия — сделать так, чтобы тебе сначала было больно там… там, где ты, еще когда выходила из кухни, была девочкой; наверное, ты даже видела и чувствовала кого-то, кто кинулся на тебя и стал терзать, а потом заколол в твоей же квартире, в которой, как ты точно знала, нет никого, кроме нас двоих, и ты, конечно, кричала и, может быть, звала меня, а может, и нет, может, он именно мною и перекинулся, чтобы сделать тебе совсем страшно и больно, и поставил экран, так что я, не сцепив заранее нас с тобой информационным каналом, уже ничего не мог услышать; или была десинхронизация… и за то мгновение, пока я прислушивался, что там произошло вдали, где едва не взорвался газ — ты здесь, у меня под носом, успела промучиться десять или даже двенадцать минут… Я не прошу прощения. Это бессмысленно. Я просто обещаю, солнышко, обещаю: ему так просто нас не взять. Ты будешь живая. И ты не будешь помнить ни единой секунды из тех двенадцати минут. Ты будешь такая же веселая, и красивая, и солнечная, и такая же умница, как была, родненькая моя…

А ведь в дверь ломятся. Откуда они-то взялись? Он прислушался, и через мгновение у него опять зажало горло. Еще и Валерий… Ну конечно. «Меня Андрей Симагин из-за Аси Опасе». И Ася вчера как раз была у меня, и ночевала. Пришла она поздно, этого, наверное, никто не видел — но утром наверняка ее видели соседи, и кто-то обязательно вспомнит, что это та самая женщина, которая когда-то здесь, у меня, со мной жила… Хорошо он сплел удавку.

Значит, еще и Вербицкого спасать. Как?

Хотелось завыть, лбом колотясь об напитанный кровью ковер.

Расшибут ведь плечи, бедняги. Кто-нибудь ключицу повредит…

На ватных ногах, пошатываясь, Симагин поднялся — едва сумел. В глазах все плыло. Сделал шаг к входной двери. Потом повернулся к Кире снова. Не мог он оставить ее так, сейчас придут чужие. Ножки у вас, Киронька, прелесть… Какой вы наблюдательный, Андрей Андреевич, спасу нет! Через пять-семь лет заметите, что я и вся зверушка очень даже ничего… Симагина опять затрясло, лицо скомкало плачем — уже сухим. Взять ее и переброситься вместе куда-нибудь подальше, на необитаемый остров в Тихом океане, и уж там поразмыслить, что делать дальше… пусть в пустую квартиру хоть до утра ломятся… Проклятый болевой шок отнял силы. Да и… нельзя. Ведь вломятся, и — никого. Без толку, безо всякой на то нужды плодить пучности вероятностей… Нет, нет, надо все обдумать. Просчитать. Ситуация резко изменилась. Он нагнулся; стараясь не смотреть на ее взломанную наготу и жестоко стесняясь, словно девочка могла очнуться и влепить ему пощечину за то, что он тянет лапы невесть куда… нет — словно он, и пальцем не дотронувшийся до нее, покуда она была жива и могла дать отпор, теперь надумал воспользоваться ее беспомощностыо, — кончиками пальцев бережно взял Киру за острые гладкие коленки и сдвинул ей ноги. Поправил окровавленное платье. Потом пошел открывать двери — пока кто-нибудь и впрямь не сломал себе ключицу. Руки его висели, как плети, он не сразу справился со сложной процедурой открывания.

Они ворвались, грозя пистолетами, — словно не он им отворил, а они сами высадили обе двери под огнем врага.

— К стене! Руки!

Один нырнул в комнату и тут же замычал, зарычал:

— Поздно! С-сука! Девочку!..

Стоящий рядом будто ждал этого крика — и с размаху ударил Симагина рукояткой пистолета по зубам. Голова Симагина мотнулась назад, зубы хрустнули, и рот наполнился кровью и крошевом эмали. Потом выскочил из комнаты первый и что было силы ударил Симагина ботинком в пах. С воплем Симагин скорчился, а потом повалился на пол, суча ногами и скуля от ослепительной боли.

Личный обыск, проезд в наручниках по ночному городу, жуткие, прокисшие коридоры следственного изолятора — все это осталось в сознании какими-то летучими, полупрозрачными обрывками. На Симагине живого места не осталось. Ментов можно было понять. Два очевидных убийства за вечер, второе — с изнасилованием совсем молоденькой, милой даже после смерти девчонки… К тому же из высокопоставленной семьи.

В камеру Симагина швырнули как ворох тряпья.

Первым делом — Ася. Время? А времени-то прошло совсем немного. Начало первого всего лишь. Всего лишь час с небольшим назад я рассказывал Кире, что бывал на Марсе. А потом она пошла открывать дверь. И нежно коснулась моего плеча. И через мгновение кричала — а я не слышал.

Еще не поздно, вполне можно позвонить. Наверняка еще не легла.

Пластом лежа на холодном, пахнущем дезинфекцией и тухлятиной полу, Симагин вошел в телефонную сеть. Телефон в Асиной квартире зазвонил.

Она сняла трубку сразу, будто ждала. Хотя почему «будто»? Конечно, она ждала.

— Андрей?

— Да, Асенька, это я, — не раскрывая рта, сказал Симагин в ее телефонной трубке. Хорошо, что он мог сейчас разговаривать именно так, не ртом. Ртом бы он не смог, Ася вряд ли поняла бы хоть слово. Разбитые, покрытые коркой запекшейся крови лепешки губ не размыкались, зубов осталась половина, а язык был толстым и тяжелым, как жаба. Не говоря уже о паре сломанных ребер и прочем. Впрочем, прочее разговаривать не мешает… От боли сердце заходилось, сбоило, и время от времени темнело в глазах. Но он не отключал болевых центров. Совесть не позволяла. Кире было больнее. И обиднее, и страшнее. Антону было больнее и страшнее. Валерию было больнее и страшнее. — Обещал позвонить, вот и звоню.

— Спасибо. Как дела? — Ася старалась говорить спокойно и даже чуть иронично. Но по голосу — она-то говорила голосом, а не наводила на мембрану тщательно выверенные колебания тока! — чувствовалось, чего это ей стоит.

— Ну, этак сразу я не могу отрапортовать об успешном выполнении правительственного задания, — бодро заговорил в трубке Симагин, — но кое-что я тут предпринял, и пока все в порядке. Не буду тебя утомлять подробностями, но…

— Антон, — больше не в силах сдерживаться и перебив Симагина, чужим голосом спросила Ася, — жив?

— Да, — ответил Симагин.

— Ты уверен?! — крикнула она, и в голосе ее полыхнуло такое счастье, что на какую-то секунду даже боль Симагина отпустила.

— Да, Асенька, уверен. Жив. Просто он в спецчастях каких-то, я не успел выяснить доподлинно, в каких именно… Потому и не может дать о себе знать… И наши чертовы секретчики не могут по долгу службы, понимаешь ли… — Симагин работал соответственно отшлифованной днем легенде, хотя было ясно, что от нее придется резко отходить, ведь на нем был теперь не только Антон. А еще и то ли почти дочка, то ли почти возлюбленная. И бывший друг, бывший предатель. Бой местного значения неудержимо превращался в битву, и Антон, как бы кощунственно это ни звучало, становился не более чем ее эпизодом. А выиграть эпизод, битву проиграв — нельзя, так не бывает. Наоборот, эпизоды надо выигрывать будто бы невзначай по ходу достижения главной победы. Как — Симагин еще не знал. Но Асю обязательно нужно было успокоить. И он говорил ей то, что еще каких-то два часа назад намеревался в ближайшие дни сделать истиной.

Но уже не теперь.

Все равно, пока — сойдет.

— Как тебе удалось это узнать? Я за четыре месяца не смогла, а ты…

— Наука, Асенька, умеет много гитик.

Ася молчала. Полминуты спустя Симагин услышал, как она начала всхлипывать — сначала робко, едва слышно, потом все громче, потом — навзрыд.

— Гады! Ну какие же гады!! Я с ног сбилась, с ума схожу… поседела вся… — время от времени выдавливала она сквозь рыдания. — А у них — тайны их! Спецвойска!

— Асенька, успокойся, — мягко сказал Симагин в трубке. — Пожалуйста, успокойся. Все уже хорошо. Почти.

Если бы он просто ворковал успокоительно — она плакала бы еще долго. Но аккуратное «почти» задавило истерику в зародыше. Ася сразу насторожилась. Затихла, потом шмыгнула носом, окончательно беря себя в руки.

— Что еще такое? Почему — почти? — мокрым басом спросила она.

— Да, понимаешь, тут каша такая заварилась…

— Не понимаю, Андрей. Какая каша? Что ты… мелешь? — В ее голосе прорвалось раздражение.

Ну разумеется. Неумеха Симагин; в кои-то, дескать, веки пообещал и взялся помочь — и, едва-едва что-то успев, едва обнадежив, опять собирается все испортить и сообщить, что не все слава Богу. Можно было Асю понять.

— Ась, я из автомата звоню, с улицы. Тут особенно не поговоришь. Но вот что я хочу тебе сказать. Тут… заварилась и впрямь одна попутная каша. К тебе со дня на день наверняка придет следователь и будет расспрашивать про меня, про нас, про все. Ты его не бойся. И не думай ничего плохого. Ничего не пытайся скрывать, не думай, что говорить, а что нет. Все, что ты захочешь сказать сама, то и будет правильно. Не пытайся, скажем, прикидывать, повредишь ты Антону или мне тем или иным ответом, или нет. Знай: все в порядке.

— Андрей! — В ее голосе послышалась уже тревога. Настоящая, неподдельная тревога. За него, Симагина?

Да.

На душе стало тепло и нежно, и слезы закипели внутри глаз.

— Андрей, я ничего не понимаю! Какой следователь? При чем тут следователь?! Что с тобой? У тебя очень напряженный голос. Что-то случилось?

— Асенька, — Симагин чуть трансформировал модуляции так, что по голосу казалось — он улыбнулся. — Когда вся эта катавасия придет к благополучному завершению, мы сядем друг напротив друга, заварим крепкий чай, и я тебе долго-долго буду все рассказывать. А сейчас, даже если бы не дефицит монеток, я все равно бы о многом умолчал.

— Почему? — тихо спросила Ася. И после долгой паузы: — Ты мне не доверяешь?

— Мы еще не доросли, — сказал Симагин серьезно. Она помедлила еще мгновение. Тихонько спросила:

— Что ты имеешь в виду?

Он ответил:

— Всё.

— Андрей, — сказала Ася, и он ощутил, как она нервно тискает трубку, как пляшут по пластмассе ее тонкие, от напряжения чуть влажные пальцы. — Надо так тебя понимать… ты думаешь, мы опять будем… вместе?

— Думаю, да.

Зашелестел в микрофоне ее глубокий вздох.

— Наверное, это было бы хорошо, — неуверенно проговорила она.

— Это БУДЕТ хорошо, — ответил Симагин. — Но сейчас, пока — ты запомнила, что я тебе сказал? Будут спрашивать — ничего не скрывай. Будут про меня или про Антона говорить ужасы или гадости — ничему не верь и ничего не бойся.

— Ну что ты туману напускаешь? — плачуще выкрикнула она. — Скажи прямо! Ты ведь крутишь, ты скрываешь что-то, Симагин, ну я же чувствую! Он что, дезертировал, да?

— Как ты могла так подумать, женщина? У тебя ничего святого нет! О горе мне! О горе! О позор моим сединам! Ты что, Тошку не знаешь?

— Да у меня уже просто мозги враскорячку! Лучше бы я и не просила тебя ни о чем!

— Нет, Ася. Было бы не лучше, а хуже. Гораздо хуже, это я могу тебе совершенно точно сказать. Очень хорошо, что ты меня попросила. Низкий поклон передавай при случае этой твоей Александре. Когда разгребем дела, надо будет обязательно с нею повидаться, цветов подарить…

Она помолчала, потом выговорила:

— Ох, Андрюшка… Ты неисправим. Поклянись, что Антон жив.

— Клянусь, — сказал в трубке Симагин. — Так ты поняла меня, Ася?

— Ничего я не поняла. Поняла только, что ты собрался воспользоваться моим беспомощным состоянием и наложить на меня лапу. Неблагородно это, Симагин.

Он засмеялся в телефоне.

— Тогда приезжай уж прямо сегодня, — вдруг сказала она. — Что-то мне… не по себе. А после таких разговоров и совсем страшно стало. Успокоил ты меня, муженек бывший, на славу.

— Ничего не бойся, — повторил Симагин. — А приеду я… завтра или послезавтра. Сегодня уже очень поздно.

— За эти годы у тебя, оказывается, появились совершенно отвратительные хозяйские манеры. Ты что же думаешь, я все это время сидела и ждала, когда ты меня пальчиком поманишь? И впредь намерена?

Симагин опять засмеялся.

— А нет разве? — ответил он. — И кроме того, знаешь, с тем, что у хозяина появляются хозяйские манеры, поделать вряд ли что-нибудь можно.

— Не зазнавайся, Симагин, не зазнавайся!

— Ладно. Я шучу. Балагурю.

— А я думала — всерьез. Уже почти поверила, что ты и впрямь мне хозяин.

И рассмеялись оба.

— А теперь — спокойной ночи, Асенька.

— Спокойной ночи, Андрей. И запомни… Если ты хоть в чем-то… хоть в чем-то сейчас меня обманываешь… это такое скотство! Такое…

— Тут уже кому-то телефон нужен. Спокойной ночи.

Она опять прошелестела по мембране вздохом.

— Ну ладно. Звони.

— Непременно, — сказал Симагин.