- Почему ваш, а не наш, пан хозяин? - спросил Лентовский.
      - Что ж, можно и наш и ваш, - быстро согласился Гармаш, - как вашей милости угодно. Вот я и говорю: и наш король прислал послов к нашему гетману. А все почему?
      Но почему - так и не успел пояснить. На дворе залаяли псы. Хозяин сорвался с места. С порога сказал:
      - Пойду, встречу. Генеральный писарь. Гетманский у него разум, почтенный и достойный человек...
      <Повесить бы вас всех на одном суку>, - подумал ксендз и устало закрыл глаза.
      Через несколько минут он уже вкрадчиво, тихо говорил Выговскому:
      - Пан сенатор Кисель не решается лично беседовать с вами, чтобы не накликать какого-нибудь подозрения на вашу почтенную особу. Пан сенатор поручил мне передать вам, пан генеральный писарь, что канцлер Оссолинский возлагает на вас великие надежды. Нынешний бунт - дело преходящее, как и всегда. Мы с вами разумные люди. - Он заговорил еще тише. Выговский нагнул голову, внимательно слушал. - Будем искренни друг с другом и заглянем в будущее, пан писарь. Не сулит оно вашему Хмельницкому ничего хорошего, угодит он на виселицу, как и все прежние бунтовщики: как Наливайко, Сулима, Павлюк, все, кто осмелился поднять руку на короля и Речь Посполитую. Итак, посудите сами - чем можете вы услужить королю и Речи Посполитой? Все, что имеете теперь от Хмельницкого, суетно и недолговечно. Смотрите в будущее. А в Варшаве к вам относятся благожелательно. Вы шляхтич, пан писарь. Знаю, вас обидели, знаю, но обиду можно залечить новыми наградами, а их будете иметь без числа...
      - То невозможно, что вы предлагаете мне, - сурово ответил Выговский, когда ксендз замолчал.
      - Я ничего не предлагаю, - горячо сказал Лентовский, - я только выразил ваши же мысли. Не возражайте, не надо. Да, да, истину говорю... И пан сенатор надеется на одно: что вы подумаете об этом, только подумаете... и больше ничего.
      - Я обязан взять вас под стражу, пан Лентовский, - так же сурово сказал Выговский и впервые посмотрел в глаза ксендзу.
      Тот загадочно усмехнулся и возразил уверенно:
      - Теперь вы этого не можете сделать. Иначе сделали бы это вчера, когда я заговорил с вами и когда к нам подошел изменник Капуста, - уже со злобой в голосе закончил ксендз.
      Выговский промолчал.
      - Сенатор покорно просил вас, пан писарь, подумать и быть готовым...
      - К чему?
      Выговский ждал: вот сейчас ксендз скажет такое, что придется уже иначе вести себя с ним.
      - Ко всяким неожиданностям, какие могут произойти с вашим гетманом. Все может статься, и тогда вы окажете великую услугу Речи Посполитой и сами займете достойное для вас место в королевстве...
      - А знаете ли вы, пан Лентовский, - процедил сквозь зубы генеральный писарь, - что ваши слова можно принять за предложение стать изменником...
      - Господь с вами, пан Выговский! О какой измене говорите вы? Кому? Стать на праведный путь - разве это означает изменить? Вы провинились перед королем и должны искупить вину, это Хмельницкий изменник и убийца...
      - Я его генеральный писарь.
      - Вы шляхтич и достойный человек, - твердо проговорил ксендз.
      - Я православной веры, - уже слабее продолжал возражать Выговский.
      - Сенатор Адам Кисель той же веры, - но разве это мешает ему занимать высокое и почетное место среди благороднейших особ королевства нашего? От его имени я и прибыл к вам, пан генеральный писарь.
      - Хорошо, что вам нужно от меня? - спросил Выговский, почувствовав вдруг какую-то внезапную усталость.
      Он понимал, что перед ним, наконец, открывается путь к осуществлению его давних замыслов. Однако надо быть осторожным, не спешить, - слишком уж долго он терпеливо ждал, чтобы теперь, оступившись, угодить на кол.
      - Ничего, сын мой, не надо мне от тебя, - успокоил Лентовский. - Я передал тебе слова сенатора. Через несколько дней мы выезжаем. Гетман ведет себя так, словно вполне уверен, что осилит Речь Посполитую. Не бывать тому вовеки! Сам папа римский придет к нам на помощь, и цесарь Фердинанд будет с нами, и царь московский даст королю ратных своих людей. Все княжества немецкие станут за нас, ибо это, пан писарь, уже не внутреннее дело одной Речи Посполитой, - это бунт разнузданной черни против избранных богом и королем людей, против порядка, установленного богом. Это моровая язва. Железом и огнем истребим мы ее. Имей это в виду, генеральный писарь, и в нужный час выбери себе верный путь.
      Ксендз заговорил свободно, уже без угодливой улыбки, жестким и недобрым голосом. Выговский опустил глаза, слушал, не перебивая.
      - Ты выбрал уже, сын мой, я знаю. Но ты не хочешь говорить. Не надо! Все достойные и шляхетные люди поступят разумно. Пусть берут пример с сенатора Киселя! Вот и хозяин дома сего весьма достойные внимания высказывал мысли. И для таких людей, как он, будет место в нашем государстве. Я ничего не спрашиваю у тебя о гетманских делах, у нас нет нужды в этом. Мы и так все знаем. Пришел к тебе с единой целью - исполнить долг совести своей, долг, который подсказывает мне моя церковь и спаситель наш. Вот и все.
      Выговский развел руками. Криво усмехнулся.
      - Слова твои, пан отец, внимания достойны. Но имей в виду - наша беседа должна остаться в тайне и разглашена быть не может. А больше тебе ничего не отвечу. Дай время.
      Лентовский согласно кивнул головой.
      - Не тороплю. Но обеспокою тебя одной просьбой, пан Выговский: пани Елене передай от ее дяди вот эту безделушку. Тут медальон золотой, наследственный. - Положил на стол перед Выговским небольшую бархатную коробочку, открыл. Тускло блеснуло золото перед глазами. Лентовский задумчиво добавил: - Верная католичка пани Елена...
      - Православный патриарх благословил ее брак с гетманом, - сказал Выговский и впервые хохотнул тихо и насмешливо.
      - Простит ей папа и этот грех, - загадочно и двусмысленно ответил Лентовский.
      Выговский вздрогнул от удивления. Догадка молнией сверкнула и приковала к креслу. Так вот что! Едва сдержался, чтобы не спросить. Но Лентовский уже заговорил о другом:
      - Пора мне, пан писарь. Прими благословение мое. Будет случай, сам с тобой встречусь, а не то придут от меня верные люди, знак тебе подадут...
      <Заговорил со мной как с сообщником>, - с досадой подумал Выговский.
      - ...Вот этот перстень, - ксендз протянул длинный сухой палец с надетым на него золотым перстнем; на черном аметисте посреди перстня сияло серебряное распятье. Снял перстень, показал внутри его латинскую надпись: - <Огнем и мечом>. - Вот это и будет знак, что человек доверенный.       Склонил голову, закрыл глаза.
      ...И пошел из горницы к выходу, словно ничего не было. Выговский так и остался недвижим. Держал в руке коробочку, оставленную Лентовским, и если бы не она, можно было бы подумать, что все это дурной сон. Уже чудилось страшное и непоправимое. Гневный взгляд Богдана, едкие вопросы Капусты, злые и безжалостные слова Богуна. Мелькнула мысль: <Хорошо, что чума забрала в ад Кривоноса; одним меньше будет...>
      <Будет? Когда? Если они дознаются...> - мороз пробежал по спине. Но это невозможно! В конце концов, он и раньше сам с собой подолгу беседовал о том, что сказал ксендз. Только надо держаться сторожко, не забываться ни на миг. Сейчас надо итти вместе с гетманом и не вызывать никаких подозрений. Кто знает, сколько продлится это <сейчас>, если фортуна и дальше будет баловать Хмельницкого? Что ж, и тогда он, Выговский, не упустит своего... Но ксендз прав, их всех рано или поздно раздавят. И мысленно уже отделил себя от всей старшины: <Что мне с ними?> Да, да, главное теперь - осторожность. В конце концов, он так ничего и не сказал ксендзу. А из того, что рассказал Лентовский, выходило - его в Варшаве знают. Следует выждать и присмотреться. Там, в Варшаве, не дремлют. Генеральный писарь даже присвистнул, вспомнив про Елену. Теперь не было сомнения - она связана с иезуитами. Ксендз сказал: <Папа простит ей>. Дорого дал бы Капуста, если бы отнести ему этот медальон... Достал его из футляра, потянул за цепочку. Сердце со стрелой. Повертел в руках, ковырнул ногтем сбоку. Медальон не открывался. <Чорт с ним, - решил про себя. - Еще успею>. И спрятал в карман.
      Успокаивал сам себя: в конце концов, он ничего Лентовскому не обещал. Да и ксендз не просил ни о чем. Встретились, и, в случае нужды, забыли. Но тут же, услышав за дверью легкие шаги Гармаша, спохватился: <А он?.. Впрочем, что знает он? Скажу - ксендз приходил просить за своего племянника, взятого под стражу. А то и вообще ничего не скажу>.
      Бесшумно отворилась дверь, вошел Гармаш:
      - Присели бы, пан Выговский... Мальвазии отведайте...
      Он захлопотал у стола, ловко накладывал на тарелки закуску, налил вина в кубки. Точно вспомнив о чем-то, хлопнул себя по лбу:
      - Вот память!.. Девичья память у меня, пан писарь... - Поставив свой кубок, полез в карман, протянул Выговскому бархатный кошелек: - Извольте, пан ксендз передал.
      Выговский недоуменно спросил:
      - Что это?
      - Деньги, пан генеральный писарь.
      - Какие деньги? За что?
      - Две тысячи злотых. Так и просил передать. Забыл за разговором, возвращаться же не захотел. Духовного сана, а в приметы верит. Говорит: <Вернусь - неудача>. Просил передать: <Это, говорит, пан Выговский знает, от кого>. Выпьем, пан писарь.
      - Погоди... Ну тебя к дьяволу с твоим вином! - В глазах все прыгало: стол, кубки, широкое, как полная луна, лицо Гармаша.
      - Обеспокоены чем, пан Выговский? Что с вами? - допытывался Гармаш.
      - Вороти его скорее... - приказал Выговский, но тут же подумал: поздно уже, надо что-нибудь другое выдумать. Крикнул: - Стой!
      Гармаш замер у двери. Опускаясь в кресло, Выговский пояснил:
      - Деньги эти мне ксендз должен был, только ошибся - не две тысячи, а одну тысячу восемьсот. Надо вернуть остаток.
      Гармаш засмеялся:
      - Он вас, проклятый лях, видно, ростовщиком считает... Видите, с излишком долг отдал. Ну, это не беда. У них денег довольно, а в хозяйстве лишнее не помешает...
      Выговский не слушал, думал о другом. Нет, Гармаш не выдаст. Генеральный писарь давненько знал этого ловкого купца. Был с ним связан не одним уже делом. Поглядел на него пристально, испытующе. Гармаш жмурился, цедил сквозь зубы мальвазию. И вдруг сказал с самым простодушным видом, глядя в лицо генерального писаря:
      - Чуть не забыл, пан Выговский: говорил еще ксендз, что деньги эти вам от сенатора. Сначала ничего не сказал, мол, сами знаете, а выходя в калитку, повернулся и сказал. Вот брехун, а еще духовный сан на нем...
      У Выговского поплыло перед глазами лицо Гармаша.
      Стиснув эфес сабли, проскрежетал:
      - Лишнее себе позволяешь...
      - Избави бог! - перекрестился Гармаш.
      - Язык крепко держи за зубами. Ты меня знаешь?
      Встал и нагнулся над Гармашем.
      - Знаю, пан писарь, и не первый год знаю. И люблю, и уважаю, и придет время, когда возглашу со всем достойным людом славу тебе, как гетману Украины. Придет время... - Гармаш сыпал слова, как горох. - Разум твой и сила достойны того. И до сей поры не понимаю - почему он, а не ты? А? Почему?!
      - Молчи, - зло сказал Выговский, - молчи! - Сел и закрыл лицо ладонями.
      Гармаш придвинул кресло ближе.
      - Разум у вас королевский. Пусть теперь он. Вся чернь за ним идет, как овечье стадо. Смрад вокруг и пыль, а нам прибыль, прибыль, пан Выговский. Кто с умом, пусть оглянется и о маетностях своих подумает. Шляхту он-таки напугал, что правда, то правда, она теперь уступит, ну, мы потом все перевернем, и увидите, - не быть ему гетманом, уберем. И тогда вам славу возгласит Украина... А чернь свое место займет, свое место - и только.
      - Довольно, - твердо сказал Выговский. - Пора мне. Так что помни.
      Гармаш низко поклонился. Не выдержал жесткого взгляда Выговского, опустил глаза. Проводил до дверей, почтительно шел не рядом, а на шаг позади.
      Уже во дворе робко попросил:
      - Купил именьице у одного шляхтича, земли немного, мельница, живность всякая, да все посполитые успели порастащить, вот, может, грамотку бы какую про послушенство...
      - Добро, - кинул через плечо Выговский, - получишь грамоту.
      Вскочил на коня, не слушая благодарности Гармаша. Когда Выговский был уже за воротами, Гармаш выпрямился. Одобрительно оглядел амбары, крытые черепицей, просторный дом в девять окон по фасаду. Заморские псы ворчали в будках возле амбаров. Гармаш довольно потер руки, вспомнив, что такая же усадьба у него теперь и в Киеве. <Скоро и в Чигирине будет>, - подумал, входя в дом.
      В сенях на сундуке дремал немой слуга. Махнул ему рукой: прочь! Тот кинулся на черную половину. Степенно и важно, словно его подменили после отъезда Выговского, прошел в горницу. Сел за стол. Налил полный кубок вина, повел утиным носом, поглядел влажными глазами на жареного гуся, отломил ножку, откусил, мотнул головой от удовольствия. Поднял кубок и громко сказал сам себе:
      - Будем здоровы, пан Гармаш!
      Выпил одним духом, даже слеза на глаза набежала от напряжения, выдохнул воздух и повторил:
      - Будем!
      7
      Нечипор Галайда, казак Белоцерковского полка, просился у полковника Михайла Громыки на неделю домой, в Белые Репки.
      - Меня, верно, уж похоронили там, думают - погиб. Надо наведаться, поглядеть, как живут. Так уж дозвольте, пан полковник, слетаю - и назад.
      Полковник Громыка, покрутив длинный ус, пристально поглядел на Галайду:
      - Домой, говоришь?
      - Да, пан полковник.
      - В Белые Репки?
      - Так, ваша милость.
      Галайда говорил со всей почтительностью, как научил его полковой есаул Прядченко, предварительно потребовавший за эту науку десять злотых. Громыка любил порядок и повиновение. Рука у него была тяжелая, и в гневе он вспыхивал в один миг. Казаки знали это, но уважали полковника за отвагу. И Галайда терпеливо ждал.
      - Так домой? - снова переспросил полковник.
      - Домой, пан полковник.
      - А может, в наезд собрался, шляхтича какого-нибудь или монастырь потрясти?
      - Боже борони! Что вы, пан полковник?
      - В Белые Репки?
      - В Белые Репки, пан полковник, - ответил Галайда, уже обеспокоенный тем, что разговор затягивается и что, может быть, он напрасно отдал десять злотых есаулу Прядченку.
      Громыка поднялся, почти уперся головой в потолок. Черный оселедец, пересекая голову, падал на высокий лоб. Горбатый нос тонул в густых усах. Полковник скрестил руки на груди, отбросив широкие рукава алого кунтуша, притопнул ногой, - тонко звякнули шпоры. Галайда взмолился:
      - Так что, дозвольте, пан полковник... Мать, отец, сестричка ждет...
      - А девка не ждет?
      - Есть грех, - признался Галайда багровея.
      - Я не поп, что ты мне грехи исповедуешь! Чьи Белые Репки?
      Галайда захлопал глазами, смешался.
      - Как это чьи, пан полковник?
      - Скоро забыл пана. Видно, пан шелудивый был, не стоил памяти, а?
      - Понял, пан полковник. Адама Киселя маетность, ему отписана.
      - Так! Говоришь, зовут тебя Нечипор, а по прозванию Галайда?
      - Точно, пан полковник.
      - Знаю тебя хорошо. Добрый казак, воевал славно. И еще, видно, придется, - сказал и поглядел в упор на Галайду. - Пойдем еще на шляхту, а?
      - Пойдем, пан полковник, от своего не отступимся.
      - Есаул! - крикнул Громыка.
      В горницу мигом влетел есаул Прядченко.
      - Позови казначея! Живо!
      Прядченко испуганно глянул на Галайду и кинулся исполнять приказ полковника.
      - В Белые Репки хочешь? - спросил снова Громыка, задумчиво разглядывая Галайду. - Кисель - шелудивый пан, никчемный. Теперь другому отпишут твои Репки. Может, лучше будет, может... - Усмехнулся, блеснул зубами.
      Галайда чуть было не выпалил: <Как это так - другому?> Но вместо того, заметил осторожно:
      - Толкуют люди, не все в реестровые казаки попадем. Сказывают, король хочет, чтобы десять тысяч реестровых было, а нас больше, пан полковник, все воевали...
      Громыка внимательно поглядел на казака:
      - До реестров еще далеко...
      Вошел казначей.
      - Чего изволите, пан полковник?
      Беспокойно поглядывал то на полковника, то на Галайду. Может, навет какой, может, иная беда?..
      Полковник приказал:
      - Казаку Нечипору Галайде, который молодецки шляхту воевал, а теперь домой в село Репки на неделю отпущен, за добрую службу выдать из полковой казны пятьдесят злотых...
      ...Выйдя из полковничьего дома, Галайда никак не мог успокоиться, все гадал: что хотел сказать Громыка, когда про другого пана речь завел?.. Раздумывая, шел следом за казначеем. Тот, отсчитав деньги, предложил:
      - Может, в корчму заглянем?
      Галайда отказался.
      ...Наутро он уже был в дороге. Покрытый снегом шлях радовал глаз белизной. По обочинам петляли заячьи следы. В кустах каркало воронье. Порой встречались верховые казаки, а чаще сани. Из головы не выходили слова полковника. Кто же этот другой пан? Снова какой-нибудь шляхтич появится, старые порядки заведет. Защемило под сердцем. Галайда хлестнул коня нагайкой, - надо было на ком-нибудь сорвать злость. Проскакал немного, и на душе стало чуть полегче. Что будет, то еще за горами, да и полковнику откуда знать? Не может такого быть, чтобы старые порядки вернулись. Но тут же вспомнил рассказы казаков про гетманские универсалы на послушенство селян монастырям. <Но то монастырям, то церковное дело, а тут...>
      Плыли навстречу покрытые снегом поля, леса. Галайда стороной объезжал небольшие хутора. Вот уже и дорога на Белые Репки. Коренастые липы стали по бокам двумя стенами. Вскоре на лесистом взгорье, под кручей, увидел село. Тревожно забилось сердце.
      ...А когда подъезжал к покосившемуся знакомому тыну, за которым белела низенькая хатка с окнами, затянутыми пузырями, захотелось птицей перелететь короткое пространство от ворот до дверей. Но уже открылась дверь, и с порога донесся голос матери. И не опомнился, как уже сидел в хате на скамье под образами, сабля его висела на стене, пистоль лежал в углу. Весело трещала солома в печи. Отец набивал трубку привезенным табаком, смущенно дергал себя за гашник. Сестра Килына стояла у притолоки, смотрела на него восторженно... Мать бросалась то к нему, то к печи... Из знакомого черного котелка торчали гусиные ножки...
      - Что у вас? - спрашивал Нечипор отца.
      - А что ж, сынок? Ничего.
      - Панский управитель утек, верно?
      - Не успел, сынок. Вот как ты к Хмелю пошел, тут еще такое было...
      - Да уж, было, - вмешалась мать, - и он воевал, - ткнула пальцем в отца.
      - Э, тоже скажешь...
      Недовольно отмахнулся от жены старый Галайда, встал, подошел к печи, ухватил заскорузлыми пальцами уголек и зажег трубку.
      - Добрый тютюн у тебя, панский, - усмехнулся, сел рядом с сыном.
      У Нечипора навернулись слезы на глазах. Сначала, когда в хату вошел, не заметил, как изменился отец, а теперь разглядел: словно кто согнул его в плечах, заплатанные, плохонькие порты, подвязанные веревками чоботы, свитка протерлась на локтях... И мать высохла, постарела. Даром что Килына круглолицая, играет монистом на шее, а сапожки у нее сбитые, старые...
      И пока мать рассказывала, как старый Галайда, вооружась косой, вместе со всей громадой ходил в панский дом выгонять управителя, пана Круглянского, и гайдука одного должен был в пекло отправить, - иначе бы тот разбойник Сидора Боярча застрелил из мушкета, - Нечипор, слушая все это, развязал сакву* и достал подарки: сестре - сапожки из алого сафьяна и голубые ленты, матери - платок, отцу - чоботы и новую свитку. Охали, удивлялись, бережно трогали подарки. Килына поцеловала в щеку. Словно чужому, сказала раскрасневшись:
      _______________
      * С а к в а - казацкая сумка.
      - Покорно благодарю.
      Скоро и полудневать сели. Знакомая с детства зеленая кривогорлая бутылка появилась на столе. Мать дрожащими руками расставляла оловянные чарочки.
      Заскрипел снег под окнами. Входили соседи. Басил, нагибая голову, чтобы не зацепиться о притолоку, Иван Гуляй-День:
      - Челом бьем славному казаку.
      Широко раскинул руки и стиснул в объятиях Нечипора.
      А за Гуляй-Днем пришли Федор Кияшко, Максим Гайдук, Васько Приступа. Крестились на почернелого спаса, под которым слабо мерцала лампадка, целовались с Нечипором, шутили. Уже дважды наполняла мать кривогорлую зеленую бутылку. В хате стало жарко. Рыжий Максим Гайдук заводил песню. Он, как и Нечипор, приехал не надолго в родное село и уже собирался назад в Умань. А Федор Кияшко размахивал обрубком правой руки, ругал князя Вишневецкого и всех панов.
      - Вы не смотрите, что я без руки, а позовет гетман - пойду воевать! кричал он.
      Но его уже никто не слушал. Узнали, что Нечипор был в Киеве, просили рассказать. Слушали внимательно, не перебивали. Особенно понравилось, как гетмана патриарх встречал. Потом вспомнили, что не воротился с войны сын Сидора Боярча, был слух - погиб под Корсунем...
      - А разве только он один! - сказал Гуляй-День. - Тимофей Перевертень, Самойло Высковец, Онуфрий Смык, Сергий Малоземля, Иван Деревий...
      Покачал невесело головой, замолк, налил себе чарку и грустно добавил:
      - Немало полегло нашего брата. Помянем душу их, чтоб им на том свете солнце светило.
      Мать Нечипора заплакала. Перекрестилась. Могло статься, что и про ее Нечипора говорили бы так же.
      Иван Гуляй-День, стукнув чаркой об стол, понюхал кусок хлеба, закусил огурцом:
      - Эх, казаче, одно нас беспокоит: что ж будет, как замирится гетман с королем? Куда нас доля толкнет?
      Максим Гайдук ударил себя кулаком в грудь:
      - Не посмеет доля нас толкать. Уже не те посполитые мы, что вчера были. Ты кто, Нечипор?
      Спросил и, не ожидая ответа, сказал:
      - Казак. И я казак. И все мы казаки. Ибо кто есть казак? Тот, кто волю защищал и оружие в руках держит. Так?
      - Так-то оно так, - мотнул головой Гуляй-День, поглаживая ус, - а тебя гетман или там полковники не спросят, кем считать тебя - казаком или посполитым. А может, и паны вернутся...
      В хате стало тихо. Даже задорный Максим Гайдук не нашелся сразу, что ответить Гуляй-Дню. А Нечипор снова вспомнил слова полковника Громыки про пана...
      Молчаливый Васько Приступа успокоил:
      - Казак-то - воин. Всем нам воинами быть не к чему, а думаю, что польские паны не вернутся. А свои - что ж... одной веры люди, совесть будут иметь, да и порядки не те отныне заведутся...
      - Свои!.. - Гуляй-День с сердцем повторил это слово и вздохнул. - Что свои, что не свои - одно племя. У нас кто паном был? Свой - Адам Кисель. Может, ты-то с ним в согласии жил, Васько, он к тебе не цеплялся. Тебе что? Два мельничных постава имеешь, я мелю у тебя, вон Гайдуков отец да еще полсела, - злотые сами в карман плывут. Свой своему руку подаст, это правда...
      Приступа огляделся кругом, - холодом повеяло в лицо. Смотрят все на него пристально, словно следят за каждым движением. Пришлось сказать:
      - Да разве я спорю! Оно, известно, лучше - воля, да уж как от бога суждено. Против бога кто пойдет...
      - А это бог сказал, чтобы пять дней на пана работали? - голос Нечипора дрожал, в глазах вспыхнули огоньки. - Это бог велел, чтобы брата моего дозорцы Киселя палками насмерть забили? Разве это бог велел, Васько, чтобы за каждую курицу или за каждую утку зарезанную платить подать державцам Речи Посполитой?..
      Нечипор замолчал. Хмель выветрился из головы. Неведомое завтра вставало и тут глухой стеной, а надо бы заглянуть туда, за ту стену, чтобы не жить вслепую, ожидая, что утро даст... А может, лучше именно так и жить? А то заглянешь, да такое увидишь...
      Наконец споры затихли. Снова начали вспоминать о погибших, и о том, как паны бежали, и о том, что было под Желтыми Водами и Корсунем. Жаловались на неурожай...
      - Кому было за землей ходить! - сказал отец Нечипора. - Все на войну ушли. Одни старики да бабы. Да и татары покоя не давали...
      - Прогнать бы их, а то и проучить, - сказал Гуляй-День. - Зря гетман с ними цацкается.
      - Не с нами будут, так польскому королю помогу дадут, - ответил Галайда.
      - Известно, что так, - согласился Гуляй-День.
      Уже смеркалось, когда разошлись. Тихо стало в хате, душно. Нечипор накинул на плечи отцовский кожух, вышел из хаты. Синие сумерки ложились на землю. На горизонте багряные пятна окрасили небо, и оттуда бил в лицо резкий, знобкий ветер. Справа, на взгорке, отсвечивал багряные краски заката в своих высоких окнах панский палац. <Будто притаился и ждет, недобро подумал о нем Нечипор. - Бог даст, не дождется своего... А может...> Но не хотелось думать об этом. Сжималось сердце, когда вспоминал, что не повидал еще Марию. А может, забыла она про него? Может, и замуж вышла?
      Килына вышла на порог, постояла и несмело тронула за плечо брата:
      - Дивчина одна спрашивала про тебя...
      Говорила загадочно, а в глазах искорки смеха сверкали.
      - Какая там дивчина?.. - отмахнулся Нечипор, стараясь не выдать волнения.
      - Мария! Забыл разве, Нечипор, или, может, краше в Киеве нашел?..
      И тогда, откинув смущение, пылко воскликнул:
      - Нет краше для меня, Килына, нет! Так и скажи ей, так и скажи. Да что говорить: сам пойду к ней! Сейчас пойду!
      Нечипор вернулся в хату, быстро оделся, сдвинул шапку набекрень, перекинул через плечо саблю и, ничего не сказав матери, - а она молча следила за ним, понимая и сама, куда это так спешит Нечипор, - вышел из хаты.
      ...Проходили дни. Казалось уже Нечипору, что и не выезжал никуда. Словно, как прежде, жил все это время в Белых Репках. Одно только, что уже не тащатся до зари на панский двор люди, не видно на улицах есаулов да гайдуков. Только палац на взгорке, над прудом, неприятно напоминал о том, что было и что могло вернуться снова.
      ...Мария не забыла его. Это он увидел сразу в тот же вечер, когда пришел к ней. Уже и родители ее смотрели ласково на него и радушно встречали, и он как-то сказал прямо:
      - Весной приеду, сватов зашлю...
      - Попробуй, парубок, - приветливо сказала мать Марии.
      И вот они вдвоем с Марией. Мечтают вместе, какая жизнь будет после войны.
      - И когда уж кончится эта война? - спрашивает Мария.
      Разве он может ответить на такой вопрос? Однако уверял ее, - скоро. И снова мечтал вслух о том, какая жизнь пойдет тогда в Белых Репках... Но с каждым днем все ближе вставала разлука, и Галайда часто думал: суждено ли ему будет снова увидеть родное село? Он гнал от себя тревогу, но совсем погасить ее не мог.
      В воскресенье, накануне отъезда своего в полк, стоял Нечипор на майдане перед церковью. Кто-то разжег костер, грелись у огня. Гуляй-День рассказывал: люди из соседнего села передавали, как на той неделе татарский отряд ворвался к ним, пограбил селян, а нескольких дивчат забрал с собой. Нечипор тут же подумал о Марии. Быть может, ее тоже ожидает такая доля? А кто защитит? В памяти возникали недавние дни, когда его полк стоял бок о бок с отрядами перекопского мурзы Тугай-бея. Вспомнилось, кидались в бой татары, когда видели, что казаки уже врезались во вражеские ряды, а как неудача - первые скакали назад, спеша скорее покинуть поле боя. И всегда в обозе у них было без числа пленников. Рассказ про татар вызвал в сердце Галайды острый гнев.
      - А это не татары ли? - спросил кто-то, указывая на верховых, приближавшихся к площади.
      Но то были не татары. Когда они приблизились, селяне увидали за шеренгой верховых несколько крытых саней. С улицы, наперерез поезду, галопом выскочили верхами дозорные. Впереди скакал Федор Кияшко, держа левой рукой уздечку.
      - Кто такие будете? - грозно спросил Кияшко, перерезав дорогу конным.
      Те остановились. Селяне окружили их тесным кольцом.
      - Жолнеры! - выкрикнул Гайдук. - Вот, не сойти мне с этого места, ей-богу, жолнеры! Вот встреча! В последний раз, паны, виделись мы с вами под Замостьем...
      Один из конников тихо проговорил:
      - Послы его величества короля Речи Посполитой.
      - Грамоту покажи, - не удовлетворился Кияшко. - Все мы послы. А ты грамоту покажи.
      - Что же ты, слову шляхтича не веришь? - возмутился конник.
      - Знаем, какое это слово, - настаивал Кияшко. - Ты грамоту покажи и что там в санях везете. Может, беду какую натворили. А ну, хлопцы, обыщите сани...
      - Не дозволю! - вскипел конник. - Не имеешь права, хлоп...
      - Как ты сказал? - Острая злоба подступила к горлу. Нечипор схватил за узду коня шляхтича. - А ну, слезай, мы покажем, где тут хлопы!
      - Давай грамоту! - крикнул Гайдук.
      Казаки подступили к саням. В передних санях чья-то рука откинула запону. Отблески огня осветили бледное лицо и седую бороду.
      - Покажите грамоту, пан Тикоцинский, - сказал седобородый и уже хотел опустить запону, но Гуляй-День подскочил к саням:
      - Что ж вы прячетесь, пан воевода? Хлопцы! Да это ж пан Кисель! объявил он народу. - Что ж не здороваетесь с хлопами своими? Не узнали Белые Репки? Или память коротка?..
      - Хмелем присыпало им память! - засмеялся Галайда.
      - В палац бы свой наведались, - посоветовал Гуляй-День. - На могилку пана вашего управителя сходили бы...
      Адам Кисель, стиснув зубы, молчал. И надо было молчать. Он понимал: лишнее слово может привести к неприятностям. Довольно было и переяславских обид... Тикоцинский вынул грамоту и протянул Кияшку:
      - Только зря... Не прочитаешь... - сказал он с гневом и насмешкой.
      Кияшко, ничего не ответив, нагнулся к костру, неторопливо прочел вслух:
      - <Именем гетмана Украины, Зиновия Богдана Хмельницкого, объявляю неприкосновенность особ послов его величества короля польского Яна-Казимира к гетману нашему, Адама Киселя...> - замолчал. Дальше продолжал про себя и только в конце снова громко огласил: - <Генеральный писарь Войска Запорожского Иван Выговский, своей рукой>.