Переяславская рада

      - Этого слишком мало, пан воевода! - Функе поднялся и заходил по светлице. - Теперь пора действовать, а не надеяться. В лагере Хмельницкого тоже немало раздоров. Почему не воспользоваться этими раздорами, почему не создать новые?
      Вальтер Функе, казалось, стал выше ростом. Он стоял перед воеводой, сложив руки на груди, и, не дождавшись его ответа, сердито проговорил:
      - Мне кажется, вы дождетесь того, что Хмельницкий всем вам накинет петлю на шею!
      Кисель терпеливо слушал Вальтера Функе, он следил за каждым его движением, словно в самых жестах купца улавливал что-то значительное.
      В тот же день, после долгой беседы с немцем. Кисель начал энергично действовать. Через несколько дней Вальтер Функе уже мог с удовлетворением отметить, что эта беседа принесла результаты.
      А сам негоциант отдыхал в Киеве, сидел на крылечке, любовался осенним садом, красивыми, переменчивыми видами Днепра. Вечером спускался к Днепру, долго стоял на берегу, наблюдая, как разгружают суда. Губы его шевелились, казалось, он неизвестно для чего пересчитывал мешки, которые сносили на берег. Ночью, достав из шкатулки тетрадь в кожаном переплете, старательно записывал:
      <Дома в этом городе великолепны, высоки и построены из бревен, выстроганных изнутри и снаружи. При каждом доме имеется большой сад, где есть все плодовые деревья, какие только у них растут: бессчетное множество больших тутовых деревьев, привозных, из породы аль-хаззас, с белыми и красными листьями; но их ягодами пренебрегают; есть также большие ореховые деревья; очень много в этих садах виноградных лоз. В огородах, среди огуречных гряд, они сеют много руты и гвоздики. Купцы привозят сюда оливковое масло, миндаль, рис, изюм, табак, красный сафьян, шафран, персидские материи и великое множество хлопчатных тканей - преимущественно из турецких земель, на расстоянии сорока дней пути. Но все это очень дорого. В лавках продают все необходимое из материй, мехов, есть и соболя. Женщины нарядно одеты>.
      Функе отложил перо. Задумчиво посмотрел на плотно закрытое темной завесой ночи окно, покачал головой, почесал грудь, вздохнул. Была причина вздыхать. Для чего возить все это добро с юга и с севера? Ей-богу, Функе должен позаботиться, чтобы больше этого не было. Сорок дней пути из Турции или Греции. Разве из Германии за тридцать дней не прибудет тот же товар? Функе вспомнил Днепр. Достал из ящика новое перо, погрыз кончик, опустил в чернильницу и снова начал писать:
      <Хлеб в город доставляют возами, а рыбу кинтарами, по причине изобилия всего этого у них. Рыба дешева и обильна на удивление, всяких сортов и видов, ибо великая река Днепр находится вблизи и по ней ходит много кораблей. Что касается вида судов, плавающих по этой реке, то они огромны; один молодой парень за талер смерил мне длину корабля, и она составила двести пядей. Есть суда длиной в десять локтей, выдолбленные из одного огромного куска дерева; на них ездят в Черное море...>
      На сегодня было достаточно. Функе спрятал тетрадь в шкатулку, запер, положил ключик в потайной карман, долго вздыхал, натер грудь бальзамом, что должно было влить в его тело юношескую силу и предохранить от всяких заразных болезней (так уверял его лекарь во Франкфурте, у которого он купил три бутылки с этой розовой жидкостью). Функе лег, накрылся, зевнул, отогнал от себя все заботы и захрапел.
      28
      ...Между тем жизнь шла своим чередом. Скакали верховые от воеводы Киселя в Чигирин, в Полтаву, в Белую Церковь. Темный полог ночи скрывал от любопытного людского глаза то, что должно было пока что остаться тайной для многих, но впоследствии вызвать удивление и принести радость Варшаве.
      Воевода Кисель стоял на коленях перед образами. Воевода Кисель, верный слуга Речи Посполитой, молился православному богу; у тускло озаренного розовым огнем лампадки образа он просил смерти и кары для бунтовщика Хмельницкого.
      Воевода был преклонных лет. Ему трудно было ездить верхом, даже стоять на коленях перед образами, и он с грустью думал о своей злой судьбе. Насколько лучше и покойнее было бы сидеть теперь в Варшаве, чем в этом враждебном и чужом Киеве! Но воевода знал - его место здесь. Так сказал канцлер Оссолинский, такова была воля короля Яна-Казимира. Он православный и должен доказать королю и сейму, что воевода Кисель - верный слуга Речи Посполитой, а не какой-нибудь там наемник. А главное - у него были большие имения, много земель, луга, леса. Чьи они теперь? Воевода вздыхает. Одна надежда оставалась: издохнет Хмель - и тогда конец всем мукам, всем страданиям.
      ...Воевода возводит глаза к темному лику иконы: <О, надоумь проклятого Хмеля пойти вместе с татарами на Москву! Всели в него, боже, эту дерзновенную мысль! Надоумь его, боже! Если бы так сталось, о, если бы так сталось!>
      Пан воевода знает, что тогда было бы. Конец тогда Хмелю и всем этим хмелятам. Конец раз и навсегда. Тогда на долгие годы, навеки будет усмирена хлопская Украина.
      В глазах воеводы горят зловещие огоньки. Перед глазами маячат стены московского Кремля, падают кремлевские башни, реками льется кровь, а в Варшаве играет музыка, и на Вавеле, в Кракове, в древней столице королей польских, гремят салюты в честь спасителя королевства, воеводы Адама Киселя, и сам папа римский шлет ему свое благословение, и король жалует ему высокие награды и титул князя Речи Посполитой...
      ...Темная ночь сторожит за окнами. Ветер дергает ставни. В Чигирин посланы верные люди, - размышляет воевода. Прежде всего - покончить с ненавистным Капустой. Тогда сразу легче будет руками полковников накинуть петлю на шею Хмельницкого.
      - Боже, надоумь, боже, благослови! - шепчет Адам Кисель. И он видит, как издыхает на колу своевольный гетман Богдан Хмельницкий. Хитро сплетена паутина. Еще немного времени - и крепкие сети опутают вожаков Украины. Воевода уверен в этом. Теперь он думает об одном: дождаться бы этого. Дожить. Хорошо им там, в Варшаве, посылать приказы, требовать, покрикивать. А попробовали бы сами сидеть тут, в пасти зверя! В самом пекле! Что бы тогда запели? Знают ли, сколько часов стоял под образами Адам Кисель? Сколько часов молил он смерти для Хмельницкого? Кто знает, сколько часов вымаливал он у бога благословение тем, кто по его приказу понес смерть Капусте, Богуну, Нечаю, Суличичу; тем, кто должен был надоумить Хмельницкого поднять руку на Москву вместе с татарами, чтобы затем Польша могла одним ударом расправиться и с ним, и с Москвой.
      Усталый, ложится воевода на жесткую постель, закрывает глаза и пробует уснуть. Но сон бежит от него. Из темноты возникает лицо немецкого негоцианта Вальтера Функе.
      ...День был хмурый. Туман с Днепра плыл низко над крышами домов. Воевода Адам Кисель диктовал письмо к гетману Хмельницкому. В письме было много слов о рыцарстве и высоком благородстве гетмана, о том, что он должен быть верным слугой Речи Посполитой. Все это было вначале. Голос воеводы стал льстивым, когда он, закрыв глаза, диктовал писцу:
      - <Еще раз напоминаю тебе, гетман, что срок подачи реестров давно прошел и его королевское величество неоднократно спрашивал: когда же гетман подаст реестры? Промедление в этом важном деле вызывает недовольство твоей особой и дает право кое-кому делать тебе обидные упреки и подозревать в нежелании быть верным слугой его королевского величества. Точно так же сейм недоволен многочисленными нарушениями установленных рубежей и нападениями казацкого войска на маетности подданных короля. Смута стоит во многих местах, и законных владетелей маетков казаки и посполитые не пускают в их имения. Твоим универсалам, гетман, они не подчиняются, и разбою нет конца. Наслышаны в Варшаве, что ты, гетман, замыслил податься под руку московского царя. Эти слухи вызвали беспокойство, и там ожидают твоих пояснений...>
      Закончив диктовать письмо Хмельницкому, воевода отпустил писца и сел за стол. Теперь надо было написать королю Яну-Казимиру. Нелегко Киселю писать это письмо. Тяжело вздыхая, шевелил пересохшими губами и старательно выводил на пергаменте слова, исполненные глубокого уважения к ясновельможному королю Речи Посполитой. Не к чему было скрывать от его ясновельможности те беды, которые постигли теперь воеводу и всю верную ему шляхту. Итак, воевода писал:
      <Хмельницкому, ваша милость, не верьте. Все письма его - один обман, каждое слово дышит неправдой, и ненависть его к вам и ко всей шляхте безмерна. Он все больше и больше склоняется в сторону царя московского и шлет туда своих послов. Перехвачены мною письма от воеводы путивльского Протасова к Капусте, и из этих писем видно, что московиты готовы дать помощь здрайце Хмельницкому и выжидают только удобного момента, чтобы с вами, ваша ясновельможность, милостивый мой повелитель, мир нарушить, а пока что выигрывают время для подготовки войска. Уведомляю также вашу королевскую милость, моего милостивого господина, что чернь на Украине прибегает к разным способам, лишь бы избежать подчинения своим панам.
      Одни продают свое имущество и нанимаются в слуги казакам, другие бегут за Днепр. А много есть таких, которые целыми хуторами перебираются на Московщину, и воеводы русские приграничные препятствия им не чинят, а принимают их на свои земли. Что будет нового - обо всем не премину уведомлять вашу королевскую милость, а теперь заканчиваю письмо свое наинижайшей просьбой уведомить меня как можно скорее, должен ли я тут укрепиться или думать об отъезде. Если ваша королевская милость, мой милостивый господин, прикажет мне оставаться тут, то я, пребывая постоянно среди опасностей, не могу обойтись без помощи, ибо всем ведомо и сам бог свидетель, что я ни гроша не получаю дохода из своих заднепровских маетков, а между тем содержу триста человек на свое мизерное жалованье при теперешней дороговизне, когда двух тысяч злотых еле хватает на неделю. Мне необходимо получить пособие из государственной казны по милостивой ласке вашего королевского величества, господина нашего милостивого. Тяжко тут нашим людям добыть даже продовольствие, ибо местные жители не хотят ничего давать своим панам, а тем более - жолнерам. Уведомляя о всем вышенаписанном ваше королевское величество, господина своего милостивого, повергаю себя и своих верных подданных к ногам вашего королевского величества, своего милостивого господина, как верный подданный и наипокорнейший слуга. Адам Кисель, воевода киевский>.
      В соседнем покое шелестели приглушенные коврами шаги. Казалось, все в доме Киселя было как бы одето в траур. А за его стенами, за высокой каменной оградой, бушевала жизнь. Как раз в городе начиналась ярмарка, и множество людей из дальних городов и сел съезжались на торжище со своими изделиями и товаром. Над Днепром, на широкой равнине, арабы раскинули шатры, тут же стояли привязанные к столбам верблюды, и вокруг них по целым дням толпился народ. Арабы в шелковых бурнусах и высоких белых чалмах раскладывали на деревянном помосте разноцветные шелка; черные, как земля, негры, сверкая белоснежными зубами, расхваливали сушеные финики, шафран и апельсины; рыжий англичанин, засучив рукава, показывал кучке людей хитрый ящичек, который сам играл песни; ловкие загорелые мадьяры водили среди толпы норовистых тонконогих коней, и гуляка-ветер, как крылья, раздувал их смоляные гривы.
      Вальтер Функе бродил по ярмарке. Ярмарка, собственно, только еще начиналась, но уже теперь можно было сказать, какой размах получит она через несколько дней. Вальтер Функе присматривался. Где же разбой, о котором так красноречиво и долго говорил ему воевода Кисель? Все тут было, как в лучших городах Европы. Спокойствие, порядок, все как на настоящей ярмарке.
      Вальтер Функе прошел в ряды, где купцы торговали его изделиями. На деревянных столах лежали хлопчатные ткани. Возле них стояли мужчины и женщины. Щупали руками. Покупали. Вальтер Функе довольно улыбался.
      В полдень он был у воеводы. Его угощали обедом. Слуги подносили кушанья на серебряных блюдах. Наливали пенное венгерское вино в венецианские кубки. За столом сидели Функе и Кисель. Сегодня купец говорил с воеводой уже спокойнее, чем несколько дней назад.
      - Завтра чуть свет еду в Чигирин, - объявил негоциант, - побуду там недели две - и снова дальше...
      - Завидую вам, - грустно сказал воевода. - С какою радостью поехал бы я в Варшаву или в немецкие земли! Что за жизнь здесь, среди дикарей!
      - Не говорите так, не гневите бога! - возразил Функе. - Толки о дикости этого края преувеличены. Надеюсь, что под благословенной рукой короля Яна-Казимира край будет процветать и дальше, а наши рейтары научат дикие племена уважать короля...
      - Что и говорить, на вас великая надежда... А какую прибыль вы тут получите, в этом уж извольте сами, мой дорогой пан, убедиться.
      Вальтер Функе не ответил. Мечтательно смотрел вдаль.
      - Хорошее у вас вино, - сказал он, помолчав, - ничем не отличается от рейнского.
      Обед затянулся. Воевода радушно угощал. К каждой перемене блюд подавали другое вино. Вальтер Функе пил много, но напрасно надеялся Кисель, что немец опьянеет. Наоборот, чем больше пил, тем молчаливее становился и все рассудительнее высказывал взгляды на польско-украинские отношения.
      Пока немец сидел в Киеве, пока Кисель употреблял, как ему казалось, чудодейственные меры, чтобы незримо набросить цепь на <бешеного зверя> Хмельницкого и навсегда усмирить его, в Чигирине делал свое дело Лаврин Капуста, и ни один шаг Вальтера Функе, как ни один шаг киевского воеводы, не оставался вне его внимания. Ежедневно в тайную гетманскую канцелярию поступали обстоятельные сообщения об этом, и Капуста особенно старательно изучал их.
      29
      ...По повелению короля, коронный гетман Николай Потоцкий отправился в объезд подчиненных провинций, чтобы своими глазами удостовериться, как соблюдает Хмельницкий пункты Зборовского договора.
      Коронный гетман охотно отправился в путь уже потому, что имел свои замыслы, связанные с положением на Украине. Не раз по дороге, сидя в своей карете, окруженный многочисленным конвоем драгун, Потоцкий с упреком вспоминал канцлера Оссолинского, который, как полагал коронный гетман, был человеком недальновидным и к тому же не лишенным трусости. Разве не по милости Оссолинского пришлось заключить позорный мир под Зборовом (да именно позорный, а не какой-нибудь другой) с этим схизматиком, который так дерзко вел себя на приеме у короля?..
      Пусть кто хочет считает этот Зборовский мир почетным, но не он, коронный гетман, который благодаря здрайце Хмелю свыше года пробыл пленником татарского хана. Еще и теперь злоба охватывает коронного гетмана, когда он вспоминает эти дни. Как низкую тварь, как хлопа, отдал его проклятый Хмель после корсунского поражения татарскому хану. Больше половины наследственных имуществ пришлось отдать хану, чтобы добыть волю. Да что имущество? Единственный сын погиб в страшных муках под Желтыми Водами. И вот теперь канцлер и трусливые сенаторы, чересчур осторожные советники его милости короля, только и твердят: <С Хмельницким надо жить в мире, ссора с ним грозит страшными последствиями...>
      Жалкие люди! Не мир, и не мирные переговоры! Сабля и меч! Мушкет и пушка! Вот речь, с какою надо обращаться к Хмелю и хмелятам!
      От староства до староства, от города к городу неторопливо двигалась карета коронного гетмана. Потоцкий останавливался в местах стоянок кварцяного войска, тщательно допытывался, что слышно, как ведут себя казаки, какие вести приходят из Чигирина. Все интересовало коронного гетмана. И он должен был признать: большой радости от того, что он узнал и увидел, не было.
      <Что ж, тем лучше>, - решил Потоцкий.
      Его предсказания сбывались. Слишком легкомысленны были те, кто поверил посулам Хмельницкого, кто считал, что он сдержит свое слово в отношении сорокатысячного реестра.
      Уже на обратном пути в королевство, возле Люблина, Потоцкого нагнал гонец с письмом от подкомория Млынковского из Бара.
      Письмо это опечалило коронного гетмана и еще раз утвердило его в решении не давать никакой веры обещаниям Хмельницкого.
      Подкоморий извещал, что казацкие отряды пришли в Шаргород, Винницу и Браилов. Намерений их разгадать нельзя, - писал подкоморий. Но коронный гетман эти намерения хорошо понимал: Хмель хотел держать свое войско поближе к границам, чтобы проклятым зельем бунта кружить головы посполитых и в нужный час быть поблизости от границ королевства. Подкоморий жаловался еще, что казацкие отряды повсюду выставили стражу, которая не позволяет шляхетным людям скупать хлеб в этих местностях, а купленное стража отбирает. Жителям Подолии стража запретила свободный проезд в Барское староство и не позволяет возить на ярмарки товары или что-либо иное. И на все жалобы подкомория казацким сотникам один ответ: таков приказ гетмана Хмельницкого.
      Коронный гетман дважды внимательно перечитал письмо подкомория и даже улыбнулся. Нет, не с убеждениями и переговорами надо обращаться к зверю. Снова объявить посполитое рушение. Только война могла усмирить развращенных хлопов и смыть зборовский позор.
      В тот же вечер коронный гетман отправил из Люблина подробное письмо королю. Излагая действительное положение вещей на Украине, коронный гетман совершенно недвусмысленно писал:
      <...Желают ли эти хлопы добра Речи Посполитой, не оживут ли они к весне вместе с Москвой - оставляю это глубокому суждению вашей королевской милости. Я же по этим поступкам вижу, что они хотят окончательно сбросить с себя ярмо подданства, и дай боже, чтобы не задумали установить линию между державою вашего величества и теми провинциями, которые они заняли, чтобы иметь отдельное от вашей королевской милости владение, как это все говорят. Хмель приманивает к себе всех хлопов. Уже хлопы к нему таборами идут. На пункты договора, ваше величество, надеяться нельзя. Если они такие верные подданные, и Хмельницкий верный и совестливый слуга, почему он так часто посылает послов к хану, подстрекая его на войну? Почему разных монархов и князей приглашает к союзу в войне? Почему обещает им уступить некоторые провинции? Я так понимаю, что из прирожденного своего лукавства он недоброе замышляет против вашей королевской милости. Но допустим, не предупреждая событий, - писал далее Потоцкий, - что Хмельницкий будет честным, памятуя о ласке и доброте вашей королевской милости, и захочет удержать чернь в повиновении. Как же он, спрошу вас, удержит ее, если у нее так раскатились колеса своеволия, что их никаким способом остановить нельзя? Разве у них один Хмельницкий? Их надо бы считать тысячами! Одного сегодня казнят - на его место выберут другого, более способного, более умелого и при том такого, который будет держать их сторону. В этом я убедился под Кумейками: зимой уничтожил Павлюка - к весне появился Остранин. Разгромил я Остранина - в тот же момент избрали региментарем Гуню. Чума прибрала Кривоноса - на его месте Нечай, Морозенко, Богун. Все комиссии, сколько их ни бывало, никогда не кончались без кровопролития, и пока хлопство не увидит сильного войска с нашей стороны, и земля не окропится кровью, пока сабли не притупятся на их шеях, до тех пор, ваша королевская милость, это своевольство не угомонится и совестливыми хлопы не будут>.
      Письмо коронного гетмана прибыло в Варшаву и сразу же попало к канцлеру. Не найдя в нем ни одного слова о себе или намека, так или иначе направленного против него, канцлер поспешил отдать письмо королю. Надо сказать, что письмо достигло своей цели. Его прочитали также кардинал-примас и папский нунций Иоганн Торрес.
      Если коронный гетман и знал, что письмо его найдет внимательных и прилежных читателей, то уж он никак не думал, что в числе их будет Хмельницкий. Но, может быть, внимательнее всех прочитал письмо Потоцкого именно Хмельницкий. И не один раз прочитал.
      Копию этого письма добыл Малюга, и однажды Капуста положил в Чигирине перед Хмельницким смятый листок бумаги, привезенный из Варшавы на дне ящика с драгоценной венецианской посудой, которую прислал в подарок гетману бывший посол Венеции Альберт Вимина. Велико было бы удивление синьора Вимины, если бы он узнал, какое послание путешествует в его дубовом ящике под тяжелыми графинами и кубками. Но этого, кроме Малюги и купца, у которого была куплена посуда, никто не знал.
      Только Капуста, рассказывая гетману, каким путем добралось это важное письмо коронного гетмана, пошутил:
      - Не поблагодарить ли пана Вимину и за то, что в его ящике нашлось место для исповеди пана коронного гетмана?..
      А Потоцкий, прибыв в Варшаву, убедился, что его люблинское письмо произвело большое впечатление на короля. Король согласился выдать указ на посполитое рушение. Речь шла только о сроках.
      КНИГА 3
      1
      ...Миновала зима 1651 года. Покрылись робкой, нежной зеленью берега рек. На тысячи миль лежала дикая степь. Из далеких южных краев шли на Украину ровными треугольниками журавлиные стаи.
      Весна приближалась, солнечная, ветреная, загадочная.
      Мартын Терновый сопровождал гетманича Тимофея Хмельницкого в Крым. Когда Мартын услыхал, что в Бахчисарай выезжает посольство и Лаврин Капуста подбирает людей сопровождать Тимофея, он опрометью кинулся к Капусте. Чуть в ноги не повалился. Капуста знал, почему так просится в эту поездку казак Терновый. Успокоил его:
      - Добро, поедешь.
      ...И вот Мартын едет степью. Навстречу то и дело попадаются казацкие загоны, торговые обозы со стражей, множество людей верхами, на телегах, пешком. И все на Чигирин, Корсунь, Киев.
      Когда вдали возникли подернутые дымкой просторы Дикого Поля, людей стало меньше. Ехали осторожнее, береглись, как бы внезапно не наскочить на татарскую засаду, высылали вперед разведку, ночью на стоянках выставляли дозоры.
      Дикое Поле встретило ветрами. Прошлогодний курай катился до самого края неба. Ночью над головами бездонная ласковая синева. А в сердце у Мартына тревога. Он исхудал, побледнел. Затуманенным взором смотрит он вдаль, поглядывает на небо, слушает, как рассыпают веселое <курлы> журавли, а сам ничего не замечает и не слышит. Неотвязно стоит у него перед глазами страшная ночь, пережитая зимой в Красном... Из круговорота воспоминаний память выхватывает: мушкетный выстрел, звон стекла, крик сотника Булавенка, упавшего на пороге под тяжким ударом шляхетской сабли.
      ...Драгуны Калиновского наскочили среди ночи. Ворвались в Красное сразу со всех сторон. Знали, проклятые, что полковник Нечай ночует в поповском доме... Данило Нечай в одной рубахе, с саблей в руке, вскочил на неоседланного коня. Крикнул Мартыну и еще нескольким казакам:
      - За мной!
      Мартын рубился бок о бок с Нечаем, и вокруг них, как капустные кочаны, валялись головы жолнеров. Казаки пробились к замку и засели за стенами. Но нечего было и надеяться, что отобьются. Железным кольцом охватили замок жолнеры Калиновского. Яростно кричали казакам:
      - Выдайте нам Нечая - всем жизнь даруем!
      Нечай понимал: спасения не будет. Раненный в плечо и голову, он на миг прислонился к каменной стене, чтобы перевести дух. Поманил пальцем Мартына. Как сейчас, видит Мартын горячий блеск Нечаевых глаз, слышит его хриплый голос:
      - Приманим огонь на себя, а ты через восточные ворота вырвись, скачи к гетману, пока не поздно, скажи - Нечай... - Замолчал. Подумал и махнул рукой: - Нет, не надо... Скажи - Калиновский ударил, хочет захватить Брацлав и прорывается на Винницкий шлях... Надо, чтоб знал гетман, Богун... Скачи, Мартын!
      - Может, и вы со мною... - робко предложил Мартын.
      Полковник гневно толкнул его в грудь:
      - Нечай не бежит. Запомни это, казак. Скачи! Не мешкай!
      И вдруг бессильно опустился на землю.
      - Воды! - простонал он.
      Воды не было. Мартын наскреб горсть снега и поднес к губам Нечая.
      - Продали меня, - сказал полковник, отдышавшись. - Знаю, кто продал. Подлюга Ковалик Демид. И Капусту, видно, продает. Ты скажи там, чтоб не верили. Вчера, когда он письмо привез, был не один, а с каким-то шляхтичем, мне сразу подумалось: что-то неладно. А нынче днем, как проведал, что я еду в Красное, исчез, - видно, к Калиновскому подался. Ты передай. Ну, будет. - Держась руками за стену, поднялся, обнял Мартына. Прощай, Мартын. Иди.
      ...Привольно в степи. Катит ветром курай. Среди рыжих, выжженных прошлогодним солнцем трав мелькают ранние, нежные цветы. Далекий стелется путь. Можно думать, вспоминать, мечтать. Молча едут казаки. Каждый погрузился в свою думу.
      ...Снова перед глазами Мартына зимняя ночь. Вьюга, лютый ветер. Колючий снег засыпает глаза. Храпит конь. В небе пылает зарево: это жолнеры жгут села. Конь бешено бьет копытами утоптанный шлях. У Мартына одна мысль: скорее бы доскакать до Чигирина. Скорее!
      Около села Верхний Брод, в десяти милях от Чигирина, конь пал. Мартын бросил коня, седло, побрел пешком. Постучался в первую дверь на околице. Прохрипел в лицо заспанному селянину:
      - Коня!
      Мужик только охнул, увидев лицо Мартына. Метнулся в конюшню. Через минуту Мартын скакал дальше. А на рассвете стучался в чигиринские ворота. Недовольному сторожу только крикнул в упор:
      - Нечая шляхта обложила!
      ...Шелковыми волнами плещет в лицо ветер с юга, а Мартыну чудится, что глаза ему засыпает снег, что вокруг та страшная февральская ночь. Вот перед ним сухощавый, низенький Капуста, вот гетман, положив ему руки на плечи, вытягивает из него слова, а Мартын уже ничего не может сказать, язык отнялся, бешено колотится сердце...
      Через несколько дней дознались. Погиб полковник Данило Нечай. Только нескольким казакам удалось вырваться из осады. Они завернули в попону отрубленную польскими жолнерами голову Нечая и привезли ее в Чигирин.
      Жолнеры Калиновского сожгли Красное, а затем двинулись на Шаргород, Мурахву, Черниевцы. Остановясь под городком Стена, пробовали взять его, но казаки, посполитые и мещане отбили приступ, и тогда войско Калиновского повернуло на Ямполь, где как раз в это время происходила ярмарка и не было никакой охраны. Жолнеры ворвались в Ямполь, порубили множество безоружного народа, разграбили город и сожгли его...
      Мартын Терновый остался на службе в гетманском полку. Гетман не сидел на месте. То жил в Умани, то в Белой Церкви, с неделю гостил в Корсуне, у Ивана Золотаренка, ездил под Чернигов. В Чигирине оставался Капуста, и Мартыну не раз приходилось по его поручению разыскивать гетмана, возить ему грамоты.
      Едет Мартын по степи и мучится. То надеждой себя тешит, то охватывает его тоскливое отчаяние. Кто знает, найдет ли он Катрю? Сколько месяцев прошло? Все могло статься. Лишь бы какой беды не приключилось с ней. А может, погибла Катря? Может, продали ее в Туретчину? Но Иван Неживой уверяет, что татары красивых дивчат в Туретчину не отдают. Немалый раздор из-за того между султанским визирем и ханом...
      Посольство гетмана не мешкало. Приказ Хмельницкого был - ехать быстрее и добиться, чтобы орда еще до Пасхи выступила на помощь гетманскому войску. Тимофей ехал впереди, с ним рядом - сотник Иван Неживой.
      - Поедешь, старый лев, с молодым орленком, - напутствовал гетман сотника, - научишь его разуму казацкому, недаром ты зубы проел на татарских плутнях. Язык знаешь, людей среди них знакомых имеешь, даже друзей...
      - Как не иметь, гетман, - отозвался Неживой, - пять лет пленником хана был. Они меня помнят, я - их.
      Гетман наказывал: вручить подарки хану, визирю, мурзам, а где надо деньгами подмазать, для этого велел казначею Крайзу выдать послам десять тысяч злотых. Если татары будут спрашивать Тимофея, поехало ли гетманское посольство в Москву, говорить одно: <Того не ведаю. Я к тебе, хан, с отцовским поручением прибыл - напомнить, что пришла тебе пора выполнить договор и выступить с войском>.
      Посольство не останавливалось ни в городах, ни в селах. Лишь в низовьях Днепра задержались на полдня у Кодака. Из крепости выехало навстречу несколько всадников. Узнав, что за люди и куда путь держат, отворили ворота. В честь гетманича пять раз прогремели пушки с валов. Тимофей наедине говорил с атаманом Тарасенком. Передал, что гетман велел атаману немедля быть в Чигирине, есть для него важное поручение.
      - Панов пощипать? - спросил, посмеиваясь, Тарасенко.
      - Не ведаю, пан атаман, - уклончиво ответил Тимофей.
      - Что ж, - молвил Тарасенко, отодвигая кварту с медом, - поеду. Правду сказать, нудно тут, одна отрада - стреляем из луков по беркутам. А помнишь, Тимофей, как этот Кодак страшен был нам два года назад?..
      Тимофей не забыл. Разве забудется та глухая ночь... Шли берегом, кроясь в камышах, не жгли костров. Тогда в Кодаке стояло кварцяное войско, тогда еще страшны казались панцыри и пушки... Все прошло!
      - Правду отец говорил по-латынски: <Ману факта, ману деструо>, весело сказал Тимофей.
      - <Рукою сделано, рукою разрушаю>, - отозвался задумчиво Тарасенко, хорошо сказано. Не ждали паны, что мы с ними так рассчитаемся. Не ждали. Снова быть войне, Тимофей?
      - Не миновать.
      - Повоюем. - Тарасенко потер лоб загорелой жилистой рукой, на которой нехватало двух пальцев. Заметив взгляд гетманича, пошевелил короткими обрубками. Пояснил: - За это благодарить я должен тех, к кому путь держишь. Ну, может, когда-нибудь посчастливится, отплачу.
      - Для них свое время!
      В маленькой горнице было прохладно. В печи слабо горел огонь. Тимофей зябко повел плечами. Налил себе в кубок меду, выпил. Тарасенко поднялся. Сквозь оконце, затянутое пузырем, слабо просеивалось солнце.
      - Пойду прикажу, чтобы на дорогу поесть дали твоим казакам, а ты на лежанке опочинь малость, не повредит.
      Тимофей прилег. Слушал, как за стеною кричал на кого-то Тарасенко. Потом отдался своим мыслям. Вторично ехал он в Бахчисарай. Как говорил хитрый турок Осман-ага: <Все реки текут в Черное море>. Да и он ему неплохо тогда ответил! Закрыл глаза. Замелькали чигиринские дни, заботные и тревожные. Вот и теперь, как вспомнишь их, тяжело на сердце. Много усилий стоило уговорить отца, чтобы послал его в Бахчисарай к хану. А все из-за проклятого Выговского. Обожди, писарь! Дождешься своего злого часа. Крутил, крутил, а все-таки по-твоему не вышло. На изможденном, суровом лице Тимофея промелькнула легкая усмешка и тотчас растаяла. Другие заботы растопили ее. Управится ли он там, в Бахчисарае? Должен! Хан хитер, визирь - коварен. Он это хорошо знает.