- Виват! - прохрипел Сапега.
      Нунций предостерегающе поднял руку.
      - Еще не время провозглашать виват, пан Сапега! Мы стоим перед событиями, которые надлежит спокойно оценить и принять меры исключительной силы.
      - Что вы предлагаете? - недовольно спросил Станислав Потоцкий; он в глубине души считал этот страх перед чернью и Хмелем недостойным и постыдным.
      - Я не предлагаю, пан Потоцкий, святая церковь наша никогда не предлагала, я приказываю! - выкрикнул Торрес, изменив на этот раз своей прославленной выдержке. - От имени папы и Ватикана, по их поручению, я приказываю вам, верным католикам, истребить моровую язву, бушующую на коронных землях, выжечь огнем самый след ее. Своей черной кровью пусть смоет грехи свои обезумевшая чернь, поднявшая свои звериные лапы на людей, избранных церковью и законом.
      Торрес перевел дыхание. Овладел собой. В зале стояла напряженная тишина. Он продолжал спокойнее:
      - Воспользуйтесь тем, что московский царь не может теперь разорвать Поляновский договор. Этою же весною раздавите Хмеля. Шлите к нему сейчас же комиссаров, затуманьте его взор притворно добрыми словами, а сами собирайте под знамена всех, кто может взять оружие в руки. Хмельницкий заключил договор с турками, чтобы они заставили хана дать ему помощь. Но пусть это не беспокоит вас... В нужный час пошлете хану сто тысяч злотых, и хан обратит оружие против Хмельницкого. Держите Москву в страхе перед Хмельницким. Твердите царю и боярам, что их собственная чернь воспалится примером украинских хлопов. Пану Янушу Радзивиллу надлежит начать действия на московско-литовском рубеже. Надо показать, что, кроме Смоленска, можно отнять и другие земли у русских.
      <Хорошо ему говорить!> - с досадой подумал Радзивилл и не удержался, чтобы не заметить:
      - Преподобный отец, позвольте сказать слово. Ведь я сижу как на вулкане! Стоит только сделать шар на восток - и за спиной у меня подымется русская чернь. Хлопы того только и ждут.
      - Торопитесь, панове, - продолжал нунций, не обращая внимания на Радзивилла, - торопитесь! Вырвите ныне с корнем заразу, ибо завтра, может статься, будет поздно. И не надо бояться, пан Радзивилл! Вспомните мужество достойных предков ваших, кои во имя святой церкви шли на муки.
      - Что же мне, пойти к Хмелю и проситься на кол? - недовольно пробормотал князь Радзивилл на ухо Любомирокому.
      ...Однако слова Иоганна Торреса не пропали зря. В Варшаве настали дни, полные забот. Во все концы государства королевская канцелярия разослала гонцов с вицем короля.
      Велено было всем шляхтичам итти в войско, имея при себе, в зависимости от числа приписанных посполитых, вооруженных слуг, конных и пеших. У кого было два десятка посполитых, тот должен был половину их посадить на конь. Королевским указом иноземные купцы из Голландии, из немецких княжеств, из Римской империи освобождались от всех торговых пошлин, если они вместе с прочим товаром завезут в королевство оружие. В Силезском воеводстве велено было лить чугун днем и ночью, отливать пушки, во всех кузнях ковать мечи и сабли. В Гамбурге товариществу оружейников заказано было поставить к концу месяца пистолей десять тысяч, мушкетов тридцать тысяч, скорострельных и длинноствольных пушек по одной тысяче.
      Гамбургский торговый человек Вальтер Функе привез пять тысяч панцырей и столько же шлемов и железных рукавиц для королевских гусаров.
      Послы Речи Посполитой выехали в Москву и в Бахчисарай. В Москву послан был Маховский, недавно возвратившийся из Крыма. В Бахчисарай король повелел отправить Верусовского, который незадолго до того вел переговоры с Хмельницким, а еще раньше был в Москве.
      Одновременно отправилось посольство к императору Фердинанду III просить оружия, денег и дозволения набирать наемное войско. В герцогстве Бранденбургском и княжестве Баварском приняли на королевскую службу двадцать тысяч рейтаров под командованием генералов Рихтгофена и Зоммервола.
      В эти дни в Варшаву прибыл из Венеции бывший посол дожа при Хмельницком Альберт Вимина. По прибытии Вимина вместе с венецианским послом в Варшаве графом Кфарца имел аудиенцию у короля, продолжавшуюся более трех часов.
      Вечером король устроил бал в честь венецианцев. Впервые за последние недели окна королевского дворца осветились огнями. В залах гремела музыка. В полночь маршалок Тикоцинский выскочил с непокрытой головой на крыльцо, махнул рукой - загрохотали пушки.
      Варшавяне пробудились в тревоге. Со страхом прислушивались. Но все было спокойно. Король веселился. Все было в порядке.
      В самый разгар бала, под звуки труб, в залу вошел только что прибывший в Варшаву мурза Бикбай. Королевский адъютант Бельский встретил его при въезде в город и от имени короля пригласил на празднество.
      Мурза едва успел стряхнуть с себя дорожную пыль. Бельский торопил. Надо спешить. Там пьют вино, играет музыка. Мурза Бикбай не пил вина и не любил музыки. Мурза приехал в Варшаву с тайным поручением хана, а не для того, чтобы среди ночи пить вино и смотреть, как женщины с бесстыдно обнаженными плечами и руками обольщают мужчин. Для этого существует гарем. Но не явиться на бал было нельзя. Пришлось пойти.
      Отбыв все церемонии, мурза не находил себе места. Противно было смотреть, как, словно бешеные, скачут женщины и среди них, подобно журавлю, задирает ноги сам король. Разве достойно монарха такое поведение? Мурза попробовал представить себе в таком виде хана и даже повеселел. Исподлобья поглядывал сквозь узкие щели глаз на столы, изобильно уставленные тяжелыми блюдами, полными яств, и хрустальными графинами, где играло, отражая огни сотен свеч, вино. В углах под высоким потолком шипели факелы, с хоров лилась музыка. Мурза думал: <Сколько стоит эта шайтанская забава неверных? Сколько стоят эти женщины, золотые перстни и драгоценные камни на их руках и плечах?..>
      Теперь он не поверит королевским сенаторам, если они снова начнут оттягивать выплату дани. Тонкие губы мурзы сжались. Редкие усы его вздрагивали, из расширенных ноздрей вырывалось горячее дыхание. Мурза невольно пьянел от блеска золота, от сверкания драгоценных камней, от обнаженных плеч белокурых женщин...
      Уже перед рассветом бал закончился лицедейством. Королевский шут и двадцать карликов, одетых запорожцами, втолкнули в залу восковую фигуру.
      - Матка бозка! - завизжал какой-то пьяный шляхтич. - Як бога кохам, то есть схизмат Хмель!
      Зал зашумел в неистовом восторге. Смеялся король, смеялись сенаторы, хлопали в ладоши и хохотали до слез паненки.
      Сделанную из воска и бумаги куклу, одетую в казацкую одежду, вытащили на аркане на середину залы. Оселедец падал на желтое, восковое лицо. Щеки и лоб куклы были вымазаны красной краской, в груди торчал кинжал. Музыка затихла. Королевский шут трижды топнул ногой, яростно закричал:
      - Вот тебе, бунтовщик, за то, что ты, здрайца, поднял нечистую руку на наияснейшего короля и на ясновельможное панство! - и плюнул на куклу.
      За столами снова захлопали. Одобрительно кивал головой мурза Бикбай. Вытаращив пьяные глаза, полные злобы, глядел на чучело Потоцкий. Чуть заметно подрагивали, больше из учтивости, чем от искреннего смеха, губы венецианского посла графа Кфарца.
      Альберт Вимина сидел, выпрямившись в кресле. Постукивал пальцем по бокалу с вином. Не вытерпев, он наклонился к графу Кфарца и сказал:
      - Они тешат себя глупостями. Детские забавы. Между тем Хмельницкий готовит им игрушки пострашнее.
      Кфарца в ответ только опустил веки. Он полагал, что старый Вимина несколько преувеличивает силу бунтовщика Хмельницкого. Но тут не место было спорить.
      Лицедейство кончилось тем, что восковую фигуру, изображавшую украинского гетмана, выволокли во двор и швырнули в костер перед дворцом. Шляхта шумной толпой обступила костер. Воск растекался в огне желтыми ручьями. Захмелевший адъютант короля ротмистр Бельский приплясывал от радости, хватал за плечи шляхтича Малюгу, кричал на ухо:
      - Недолго, мосци пане, жить Хмелю, недолго!
      Малюга хохотал.
      - И я думаю, пан Бельский, недолго!
      - Это сбудется скорее, чем ты думаешь, - погрозил пальцем Бельский. Он оглянулся и зашептал на ухо: - Скоро услышишь, как верный человек отправит к дьяволу в пекло проклятого Хмеля.
      Малюга только развел руками. Ротмистр понял этот жест, как недоверие своим словам. Сатана! Этот ничтожный шляхтич Малюга слишком много позволяет себе! Он не верит адъютанту короля? Э, видно, слишком спесив стал Малюга с тех пор, как начал играть с королем в шахматы! Но сейчас он, Бельский, собьет с него эту спесь.
      Пусть Малюга знает. Вчера при утреннем туалете короля маршалок Тикоцинский сказал в присутствии ротмистра, что Хмеля отправят в пекло. И сделает это верный и отважный человек.
      Бельский прямо захлебывался: наконец этот проклятый Малюга поймет, что значит адъютант короля! Чертов шляхтич! Он еще улыбается? Все еще не верит? Хорошо же! Сейчас он заставит его лопнуть от удивления. Пан Малюга может думать хоть год, но не догадается, кто покончит с Хмелем. Женка гетмана - вот кто! А? Съел, пан Малюга?
      Мелкие капли пота выступили на лбу у Малюги. Надо было тотчас же бросить Бельского, дворец, Варшаву, мчаться... Надо было... Но Бельский уже смотрел на него трезвым и беспокойным взглядом. Бельский готов был откусить себе язык. Схватив Малюгу за руки, он рванул его к себе. Заглянул в глаза.
      - Я ничего не сказал вам, пан Малюга, и вы ничего не слышали. То есть великая государственная тайна. А если у вас длинный язык... - ротмистр выразительно провел рукой по горлу...
      Но Малюга хохотал, держась за живот. Смех согнул его пополам. Задыхаясь от хохота, шляхтич проговорил:
      - Представляете себе, пан ротмистр: ночь, он хочет поцеловать ее в губы, ждет ласки - и вдруг нож в сердце. А?
      Осторожность снова покинула ротмистра.
      - Зачем нож, - прошептал он, - стакан вина, только один стакан вина и на Украине снова спокойствие, пан Малюга, тишина и спокойствие, и вы мой гость в родовом маетке Бельских. Это знаменито, пан Малюга!
      - Аминь, - говорит Малюга.
      Смех исчезает с губ, словно его не было. Только глаза горят. Такого взгляда ротмистр еще не видал у шляхтича Малюги...
      4
      Коней пришлось оставить на опушке леса. Дальше дороги не было.
      - Лесом, верно, с полмили будет, - пообещал Золотаренко.
      Итти было тяжело. Топкая грязь. Талый снег еще лежал в овражках. Сверху что-то сыпалось - не то снег, не то дождь. Мокрые усы гетмана прилипли к щекам. Пар валил изо рта. Обозный полковник Тимофей Носач дышал громко и хрипло, как загнанный конь. Ежеминутно проваливался в грязь и всердцах клял про себя Золотаренка, который потащил их в эту поездку. Проклинал непогоду, дождь, снег, ветер, весну - все на свете.
      Хмельницкий упрямо шагал вперед. Шли уже добрый час.
      - Длинная у тебя миля, Иван, - сказал Хмельницкий, не оборачиваясь.
      - За тем холмом, - успокоил Золотаренко.
      Он шел на шаг позади гетмана. В спину ему тяжело дышал Носач. За Носачом, прихрамывая на одну ногу, ковылял Капуста. Вчера он упал с коня, мог бы сегодня и не ездить, но не терпелось поглядеть, что это за земля, где железо лежит, как глина, - копай и бери! Плут этот Гармаш, а все-таки польза войску от него будет. Едва сказали гетману, что нашли руду под Черниговом, и что Гармаш ставит на свой счет домницы, он тотчас велел написать купцу охранную грамоту и выдать универсал на послушенство трем ближним селам, чтобы посполитые шли работать на рудню.
      Ветер бил в лицо, шумел в соснах. Иван Золотаренко с усилием вытягивал ноги из грязи, говорил на ходу:
      - Дело Гармаш начинает большое. Ведаешь ли, гетман, что будет, когда сами сможем из своей руды отливать пушки, ядра?..
      - Ведаю, - не оборачиваясь, глухо отозвался Хмельницкий, - ведаю, Иван. Потому и хочу своими глазами увидеть. Ты этого Гармаша знаешь? Нет? То-то же! Наслышан я о нем. Выговский его весьма хвалит. Чем он ему понравился?
      - Денег у него - черти не сочтут... - Золотаренко засмеялся. Оттого, видно, и писарю по нраву пришелся...
      - Все вы на золото падки, - сердито проговорил Хмельницкий.
      За холмом лес поредел.
      - Вот и пришли! - весело объявил Золотаренко, указывая рукой вниз, туда, где теснились хаты и откуда плыл едкий дым, от которого защекотало ноздри даже здесь, на лесистом пригорке.
      ...Высокие гости свалились, точно снег на голову. Гармаш ожидал их в воскресенье, как обещал ему Золотаренко, - и вот на тебе...
      Гармаш кланялся чуть не до земли. На все отвечал скороговоркой. <Точно горохом сыплет>, - подумал Хмельницкий, садясь на лавку у стены.
      Проворная молодица уже ставила на стол сулеи с горелкой, яичницу, румяные пирожки. Гармаш хлопотал. Наливал чарки.
      - Погоди, - остановил его Хмельницкий.
      Поглядел пронзительно. У Гармаша словно стерло с губ угодливую улыбку. Онемел.
      - Не горелку пить к тебе приехали. Горелка и в Субботове у меня есть. Ты рудни покажи, домницы. Буду с тобой о деле говорить...
      У гетмана недобро шевелились усы. Гармаш одними губами шептал:
      - Как изволит ясновельможный пан гетман, как изволит, только, я думал, с дороги не мешает и чарочку, и отдохнуть...
      - Не болтай зря! Что про железо скажешь, сколько его тут, как нашел?
      На розовый маленький лоб Гармаша набежали морщинки. Что он мог сказать про руду? У него были злотые и была теперь эта земля, которая таила в себе бес ее знает сколько этой руды. Он знал одно: на этом можно заработать много злотых. Гетману нужны пушки, что ж - он будет лить пушки! Но гетман точно взбесился. Расскажи да расскажи про руду!
      - Я мигом. Прошу пана гетмана чуть подождать. Тут есть один человек, который руду нашел. Он все объяснит, - сказал Гармаш и выскользнул из комнаты.
      Вскоре он возвратился с человеком в желтой свитке и сбитых чоботах, обвязанных лыком. Человек сорвал шапку и замер у порога. Гармаш легонько подтолкнул его:
      - Падай в ноги, падай в ноги, нешто не видишь, кто сидит перед тобой, харцызяка? Вишь, какой проклятый своевольник! Не хочет в ноги упасть! бесновался Гармаш. - Не видишь ты, кто перед тобой, или ослеп?
      - Не кричи, - оказал человек, - сдурел, что ли?
      Хмельницкий вздрогнул. Где он уже слышал этот голос? Где?
      - Не узнал меня, гетман? Челом тебе! - поклонился человек в свитке.
      Где он слышал этот голос? Хмельницкий, вытянув голову, всматривался в лицо селянина.
      Внезапно память воскресила давний августовский вечер в Зборовском лесу, казаков у костра, чуть глуховатый голос:
      <А чего хотим? Воли хотим, гетман...>
      - Гуляй-День, - произнес Хмельницкий, подымаясь со скамьи.
      - Он самый, - отозвался Гуляй-День, подходя к гетману, - хорошая память, у тебя, гетман, зоркие глаза.
      Хмельницкий протянул руку и пожал черную, покрытую мозолями ладонь Гуляй-Дня.
      - Не думал встретить тебя... - начал Хмельницкий.
      - Думал, паны убили? - перебил Гуляй-День. - Меня ни пуля, ни сабля не взяла. Даже Гармашевы злотые не берут.
      - Придержи язык, - забормотал сердито Гармаш, - с тобой гетман говорит, а ты слишком много себе позволяешь.
      - А ну помолчи, торговый человек! - возвысил голос Хмельницкий. Садись, Гуляй-День, поговорим.
      - Можно и сесть. - Гуляй-День, оставляя грязные следы на чистых дорожках, которыми устлана была хата, под недобрым взглядом Гармаша опустился на скамью рядом с гетманом.
      - Почему не в казаках? - спросил Хмельницкий, разливая по чаркам горелку.
      - А что там робить, гетман?
      - Война скоро будет, казак, - тихо проговорил гетман, - весь народ поднимаем...
      - Навоевались уже... - Гуляй-День невесело покачал головой. - Хватит, гетман, с нас.
      Он прикусил пересохшую губу, точно принуждал себя замолчать. Но, видно, сдержаться ему было трудно.
      - Воротился я из-под Зборова, а в моих Белых Репках снова державцы пана сенатора Киселя порядки наводят. Прицепились к моей жинке. <За два года, - говорят, - плати сухомельщину>. Был один конь - забрали в поволовщину.
      И неожиданно спросил:
      - У тебя, гетман, коня в поволовщину не забирали?
      Наступило напряженное молчание. У Гармаша рябило в глазах.
      - Брали! - ответил гетман. - В сорок шестом году, Гуляй-День, староста Чаплицкий взял моего боевого коня в поволовщину, приказал на ярмарочной площади отстегать канчуками моего сына, выгнал меня из родового хутора... Я знаю, Гуляй-День, что такое поволовщина...
      Гуляй-День сказал:
      - Не знаю, по твоему ли приказу так сделали, - как хищные коршуны налетели дозорцы твоей канцелярии из Чигирина с грамотами от казначея Крайза... Такое делалось в наших Белых Репках через твоего проклятого немца...
      - Почему же он мой? - с обидой пожал плечами Хмельницкий.
      - Не наш, - глухо, но твердо ответил Гуляй-День, - известно, твой. Казначеем у твоей милости служит... О нем, гетман, люди толкуют, будто с самим дьяволом в сговоре и тебя заворожил...
      Хмельницкий движением руки хотел остановить Гуляй-Дня. Беседа становилась неприятной, да еще при лишних людях. Правда, можно было накричать на дерзкого казака и выгнать вон, но в словах Гуляй-Дня было что-то близкое тем мыслям, которые волновали гетмана в последние дни, и он решил выслушать казака до конца, тем более, что и Гуляй-День не обратил внимания на его предостерегающий жест.
      - Позволь уж, скажу все. Давно думал: встречу гетмана Хмеля, расскажу про горе народное... Кому же другому, как не тебе, гетман, рассказать, как поспольство мучится? Да не только рыжий немец, а кое-кто из старшин твоих панами стали и тоже выматывают из бедного люда жилы, ажно шкура слезает у нас со спин... Ты бы писаря своего Выговского поспрошал, что в его маетках творится. Прости, гетман, но я должен тебе это сказать. А то кому же? Кому?
      Спросил почти грозно и, словно ожидая ответа, замолчал. Не дождавшись и выдержав суровый, пронизывающий взгляд Хмельницкого, продолжал:
      - Только тебе, гетман. Что таиться? Надежда наша одна: на тебя да на сабли наши... А немец Крайз и которые там из старшины - те из одного теста с панами ляхами... Присматривай крепко за ними, гетман...
      - Больно ты языкатый, - грозно отозвался со своего места Носач и хлопнул ладонью по столу.
      Иван Золотаренко только глазом косил то на Хмельницкого, то на Гуляй-Дня. Гармаш недобро улыбался. Гуляй-День замолчал и теперь уже отчасти жалел, что наговорил такого. Хмельницкий долго раскуривал люльку, сосал изгрызанный мундштук, скрывая гневный блеск глаз под кустистыми бровями, а когда синий дым пополз лентой под низкий потолок, строго проговорил:
      - Говори про дело, Гуляй-День.
      - Вот и про дело, - охотно откликнулся Гуляй-День. - Так вот, говорю, наложили дозорцы Крайза чинш на каждое хозяйство, по два злотых и три гроша, натурой - двенадцать пасм пряжи, двадцать яиц, одного гусака, двух каплунов, полбочки меда... Э, - махнул рукой Гуляй-День, - всего не сочтешь. Жинкам приказано было робить на панщине в маетке Киселя. Сколько дней в году, гетман?
      - Триста шестьдесят пять, - сказал Золотаренко, с любопытством разглядывая Гуляй-Дня.
      Тимофей Носач налил себе горелки, выпил, заел куском пирога.
      - Триста шестьдесят пять дней, - повторил Гуляй-День. - Выходит, нам на Адама Киселя робить триста шестьдесят пять дней в году. Страшно, гетман. Потому и утек сюда...
      - Бегство в скорбном деле - помощь ненадежная, - твердо сказал Хмельницкий. - От судьбы не бегать надо, ее своею рукою сломай, подчини, сам ею распоряжайся...
      - Это на словах легко, гетман, - печально ответил Гуляй-День. - Я пробовал, да не вышло. Вот послушался досужих людей, ушел на Черниговскую землю доброй доли искать. Сказывали - панов тут мало, а те, что есть, не такие злые да и в Московское царство рукой подать. Станет тяжко, решил двину туда. Много уже наших в русскую землю ушло, принимают там хорошо.
      Некоторое время продолжалось молчание. Золотаренко спросил:
      - Это ты железо нашел?
      - Эге ж, я.
      - Каким способом?
      - Обыкновенным. Ходил по селам да лесам, выбирал место, где бы осесть, набрел на село Заречье. Люди говорят: тут житье ничего, только комар заедает. А про землю спросил, родючая ли, жирная, - смеются: <Пойди, - говорят, - укуси ее, под болотом железо...> Покопался я в этой земле, <Э, - говорю, - люди, - такая земля хлеб не уродит, а сохи из нее добрые сделать можно, и бороны, и грабли, и топоры,> - а про себя подумал: <Может, пока ту руду перелить на пушки да ядра, на копья да мечи?> Поехал в Чигирин, сразу так и положил себе - к гетману пойду; не удалось, как раз ты в Киеве был, - повернулся Гуляй-День к Хмельницкому, - пришлось дожидаться...
      - Что ж не дождался?..
      - Да вот этот человек, - кивнул головой в сторону Гармаша, перехватил меня. Встретил его случайно в корчме. Рассказал, а он аж затрясся. Такая нетерплячка взяла его, что в ту же ночь поехал со мной сюда. Вот он и перебил мне встречу с тобой, гетман.
      Хмельницкий искоса поглядел на Гармаша.
      - Что ж, Гуляй-День, много ли железа в этом месте?
      - Думаю, немало, гетман.
      Так и не закусив, пошли смотреть, где тут железо в земле. За болотистым лугом мужики били мерзлую еще землю длинными топорами. Поодаль складывали из камня домницу. К месту постройки тащили на волах положенные на колеса огромные стволы дубов и сосен. Вправо от поля темная туча дыма заслонила все, и оттуда тянуло горьким смрадом.
      - Что это? - спросил Хмельницкий Гармаша.
      - Уголь выжигаем из дерева, пан гетман.
      - Добро, Гармаш, пришлю тебе двух мастеров, не нынче-завтра прибудут из Тулы. Знатоки пушечного дела. Ведают, как стволы сверлить водяным способом, умеют замки к мушкетам и пистолям ставить лучше аглицких оружейников. Посольского приказа дьяк Лопухин мне о том отписал, пришлю будут они у тебя тут хозяйничать.
      - Покорно благодарю, пан гетман.
      - С благодарностью повремени. Ты когда думаешь дать мне оружие? - Не ожидая ответа, сказал: - Дашь в июне, не позже...
      Гармаш умоляюще всплеснул руками. Как можно - в июне! Пусть поглядит пан гетман, все тут на живой нитке держится. Хмельницкий сурово сказал:
      - Смотри, чтобы голова удержалась на плечах. А ты, Гуляй-День, что тут делаешь?
      - Землю топором колупаю, пан гетман.
      Хмельницкий подумал, помолчав, сказал:
      - Ты, Гармаш, заплатишь Гуляй-Дню тысячу злотых за то, что он указал тебе это место. - Гетман заметил, как затряслись руки у Гармаша, усмехнулся и добавил. - Будет тут, на руднике, Гуляй-День моим державцем, будет надзирать за работами и смотреть, чтобы ты воровства никакого не учинил.
      - Слушаю пана гетмана, - Гармаш так переломился в пояснице, казалось - уже не выпрямит туловища.
      - Нет, гетман, не треба, - твердо и тихо проговорил Гуляй-День, переступая с ноги на ногу. - Не мое то дело, и денег мне не надо. Пойду лучше служить тебе, гетман. Запиши меня в казаки, попробую еще повоевать. Попробую...
      А еще что попробует, так и не договорил.
      Хмельницкий весело рассмеялся и хлопнул Гуляй-Дня по плечу:
      - Вот это, я вижу, казак. Порадовал! Спасибо тебе, брат! Спасибо!
      Гармаш едва скрывал свою радость.
      Люди бросили работу. Окружили гетмана. Рваные, грязные. Кто в разбитых чоботах, кто ноги завернул в лохмотья, стояли на раскисшей земле, держа в руках топоры и кирки.
      - Кто такие будете? - спросил Хмельницкий.
      - Посполитые, - отозвался дедок в латаной свитке, с головой, повязанной женским платком.
      - Где твоя шапка, дед? Или бабой захотел стать?
      - При нужде, гетман, и турком станешь, - весело ответил дед, шуткой смягчая горечь ответа.
      - Худо живете, люди?.. - не то вопросительно, не то утвердительно произнес Хмельницкий. - Избавимся от панского ярма - другая жизнь пойдет... - Повернулся к Гармашу, сверлил его глазами: - Людям дашь чоботы, на свой кошт одежу справишь, кормить будешь как следует. Зачем нищих плодишь? Вор! Ворюга! - Схватил бледного Гармаша за грудь, встряхнул и швырнул на землю.
      Гетман обратился к народу:
      - Вот что, люди, коли будет вам этот купец обиду чинить, идите ко мне с жалобами, слышите, люди?
      - Слышим, гетман! Слышим! - отозвались хором, дружно и весело звенели голоса.
      - Здоровы будьте, люди!
      - Счастья тебе, гетман!
      ...Возвращались молча. Золотаренко прятал усмешку в ладонь. Гармаш плелся позади, благодарил бога, что хоть так обошлось. Знал - гетман в гневе бешеный. И за что разъярился? Кого под защиту берет?
      ...Через несколько дней гетман диктовал Свечке:
      - <Повинен ты, Гармаш, поставить четыре плотины и у каждой соорудить домницу. Соорудить две мастерских для литейного дела, дабы в них водой можно было сверлить стволы для пушек, как это делают в Московском царстве на оружейных заводах в Туле. Для того посылаю тебе двух знатных мастеров, о коих уже говорено тебе в бытность мою у тебя. Тех мастеров, Ивана Дымова да Дмитрия Чуйкина, содержи, как надлежит, чтобы недостатка ни в пище, ни в деньгах оные мастера не имели. Коли не так - будешь держать ответ передо мной. Гляди, чтобы не было обмана. Велю тебе оттуда не отлучаться, пока дело сие не будет налажено. А будет в чем потреба - отписывай...>
      Кончил диктовать письмо. Усталость томила. Свечка ушел. Джура Иванко постлал постель. Хмельницкий обхватил руками тяжелую голову, сжал пальцами виски. Неожиданно вспомнились слова Гуляй-Дня про Крайза. Да разве один только Гуляй-День говорил о том? Вправду, что же это сталось? Надо будет провести следствие над казначеем... Надо будет... Но ведь ему нужны деньги, много денег, для войска, для переговоров с чужеземными державами... И всегда их нехватает... Всегда. Только один Крайз мог добывать деньги быстро. Когда бы ни потребовал от него гетман десять, тридцать, сто тысяч злотых - будто из-под земли рождались бочки с золотом и серебром... Но все же не мог не признать, что в словах Гуляй-Дня и в жалобах многих иных на казначея немца была правда...
      ...Эта ночь не минула даром. Через два дня перед гетманом стоял встревоженный Крайз. На лавке сидел, кусая кончики уса, Иван Выговский, с беспокойством следил за Хмельницким прищуренными глазами. Пристально глядел из своего угла на Крайза Лаврин Капуста. Хмельницкий, стуча кулаком по столу, кричал:
      - Вор! Молчи, собака! - Хотя Крайз и не собирался возражать, и гетман это видел, но именно то, что немец молча выслушивал крики и угрозы, еще больше злило его.
      - Прикажу четвертовать, сжечь... Кары нет на тебя, здрайца! Кого грабишь? С кого шкуру дерешь? А ты, Иван, чего молчал? Почему потакал?
      Выговский, бледный, поднялся.
      - Дозволь, гетман...
      - Не дозволю. Молчи, писарь! Не дозволю! И ты вор!
      Выговский покорно склонил голову и сел на лавку.
      - Учинить розыск, - крикнул Хмельницкий Капусте и швырнул ему смятые пергаментные листы-жалобы. - Вот прочитай, что люди пишут... Прочитай...
      Хмельницкий бессильно замолчал, и тогда, прижимая руки к груди, ломая слова, Крайз заговорил:
      - Ясновельможный пан гетман...
      Хмельницкий грозно повел бровями. Крайз мгновенно спрятал глаза под ресницами, - казалось, гасил в них недобрые огоньки.
      - Войну, ясновельможный пан гетман, замышляешь великую. Тебе папа римский, или цесарь, или король шведский взаймы не дадут ни гроша... Где же взять? А деньги большие нужны... Ой, какие деньги! А кто даст? Только сами должны добыть. Самосильно. И каждый чинш, ясновельможный пан гетман, берем по твоему универсалу, и при каждом универсале твоей милости собственноручная подпись твоя...
      Вот оно что! Хитро придумал немец... Ишь, куда клонит: <Под каждым универсалом твоя подпись>. Хмельницкий поднялся. Выпрямился над столом. Казалось, самый воздух мешал ему - рассек его перед собою рукой... И тут прятались за его спиной, его именем прикрывали все. Рыжий немец говорил правду. Разве он не подписывал эти бесчисленные универсалы? И оттого, что в словах казначея была правда, стало еще горше. В один миг вихрем пронеслось в голове: разбой татар, обидные песни, злые напутствия ему: <чтобы первая пуля не минула, в сердце попала>, надменные лица шляхтичей, масляные глаза Ислам-Гирея и его мурз - все это кружилось перед его взором, и надо было делать сверхчеловеческие усилия, чтобы сквозь всю эту мерзость увидеть дорогу, которою следует итти, да итти не одному, а повести за собою весь край, весь народ...
      Хмельницкий вышел из-за стола, шагнул вперед. Твердил себе: <Поведу через муки и кровь, но добуду волю родному краю...> И, сам не замечая того, заговорил вслух:
      - Добуду! Добуду!
      А Крайз, испуганный, отступал к двери, и, когда гетман резким движением выхватил из ножен саблю, Крайз стремительно вышиб спиной дверь и исчез из гетманской канцелярии.
      ...Что-то защемило в сердце. Густой туман плыл перед глазами. Хмельницкий почувствовал, словно чьи-то настойчивые, враждебные руки выдергивают у него из-под ног землю... и тяжело опустился на скамью...
      5
      ...Страшную казнь придумал хан для Катри.
      Посреди площади, напротив мечети, вкопали в землю столб. Катрю, обнаженную, привязали к столбу, густо обмазали дегтем, в ногах разложили хворост. Мулла Сафи, воздев над головой ладони, провозгласил:
      - Неверную и лукавую, которая подняла хищные руки свои на жизнь наимудрейшего и величайшего из владык востока и запада, нашего преславного хана Ислам-Гирея третьего, великий диван приговорил к прилюдной казни у позорного столба.
      На площади людей - не протолкаться. Давно хан не радовал Бахчисарай таким зрелищем. Среди шумной толпы позорный столб высится одиноко и страшно. Катря ничего не слышит и ничего не видит.